---------------------------------------------


 Dmitry FuckOFFskiy
 Trip

  (роман о нашей эпохе) 




 Часть первая
 Ice-cream and strawberry for kiddy


 (читать под песню « Beetlebum» группы Blur и запивать пивом Оболонь «Фан-клуб»)
  Огромное спасибо за помощь Reene. 

 После двадцати вся твоя жизнь — это уродливый компромисс, робкая сдача позиций, заканчивающаяся смертью.

    (И. Уэлш «На игле»)


 1

 Была холодная осень. Мерзкая холодная вода бесконечно падала с неба длинными соплями. Трупы листьев с каждым днем все больше устилали дорогу под моими ногами. Конец уже сентября. Осень пришла рано. Никогда такого не было. Всегда в эти дни грело солнце и было тепло и сухо. А тут вот такое. Дерьмо, одним словом.
 Я стоял на Киевском вокзале одетый в потертые джинсы цвета моря марки «Motor» и старенький черный свитер «4 you», на плече, у которого была маленькая дырка, которая появилась там несколько недель тому вследствие неосторожного курения на квартире у одного из моих друзей. Под свитером была черная тишотка с изображением Че Гевары. Че Гевара был красно-белый и сделан на рынке Петровка, который находится в городе, в котором я родился. На моих ногах были одеты тяжелые гриндерсы «duble-бульдоги» со сбитой кожей на носках, вследствие биения этими носками с металлическими вкладышами разных людей, которые мне не очень нравились. На моих плечах висел старенький рюкзачок черного цвета «Carlton», на котором еще раньше я, как и каждый романтик, нарисовал маркером знак хиппи — знак мира «птичью лапку», в котором было лишь сменное белье, двадцать долларов, старенькая тетрадь со стихами и два CD: «Blur» альбома «13» и «Sigur Ros» альбом «Von», что переводится как «надежда» с исландского. Коробка от альбома «Von» была пустая. Диск находился в CD-рекордере, черные маленькие наушника у меня в ушах. Мне сейчас нужно слушать что-то оптимистичное, что-то о том, что всегда есть надежда и она если и умрет, то последней, после меня. Плохо только, что я не понимаю исландского и могу лишь догадываться о том, что поет Йон Биргинссон играя на гитаре, будто на скрипке. В заднем кармане джинсов лежал билет на поезд «Киев-Лондон» в один конец. Билет предусматривал, что поездом я доеду до Люксембурга, потом буду гулять его грязными доками, пить пиво и ждать несколько часов парома «Принц Филипс», который на протяжении еще нескольких часов будет переправлять меня через Ла-Манш. На пароме я также буду пить пиво и смотреть на то, как берег старенькой Европы исчезает в британском тумане. Потом я должен буду выйти с парому и шагать на bus-stop. Bus отвезет меня в Лондон. Более у меня не было ничего. Я был бедным, одиноким и самым счастливым во всем мире белым человеком. Я был отдан сам себе, сам своей судьбе и своему характеру. Страшный западный мир должен был принять меня таким, каким я был. Он должен был принять меня, а потом уже решать, что делать со мной: или раздавить или обласкать в своих лучах. Холодный сентябрьский ветер играл с моими тогда еще длинными белокурыми волосами. Потом такое явления как волосы на голове мужчины стало для меня из области извращений, и я стал брить голову едва не а-ля скинхэд. Но это произошло через несколько лет, тогда я был молодой и романтический маргинал-бой. Мои глаза смотрели сквозь толстое стекло очков на происходящее. Спустя некоторое время я почти перестал носить очков, которые делали мое не по годам детское лицо взрослым. Это тяжело объяснить, почему вместо того, чтобы стараться выглядеть взрослым, я с процессом биологического возрастания прикладывал все усилия, чтобы меня воспринимали как бейби. Это нравилось старшим женщинам — безусловно. Может это еще вводило в заблуждение потенциальных врагов и конкурентов, этого также нельзя исключать. Испортил я зрение, как и каждый «ботаник» читая ночью с фонарем приключенческие книжки.
 Из-за леса шла большая темная туча. На западе шел дождь. Лишь холодный ветер был здесь на Киевском вокзале. Я внимательно смотрел на черную тучу, которая символизировала смуту и перемены. В небе летала черная птица (наверное, ворона), которая издавала какие-то мерзостные звуки (да, это было карканье, именно ворона это была). Возле поезда сидели на лавке два мужика, они ели «подольские» сардельки и пилы «десертное» вино за две гривны тридцать копеек литровая бутылка. Однажды я также попробовал этот напиток. Был День Рождения у одного из моих бывших одноклассников и у меня еще был не окрепший к алкоголю организм.
 Мы сели в баре, который мы про себя называли «Блюваловка» и взяли по литровой бутылке на человека и один белый хлеб на все. Бар был студенческим, поэтому и таким дешевым. Пиво здесь можно было взять за сорок центов пол-литра. Помещения бара находилось в помещение, в котором когда-то находилось кафе «Мороженое». Сейчас название изменили, теперь название — «Мимоза». Помещения бара состояло из двух комнат, в которых на стенах висели дешевые репродукции Шишкина, и стоял смог от дыма папирос. В углу бара стоял старенький бухаеш, в котором владелец бара — старый и желтый мужик — крутил классику наподобие «Серенады солнечной долины». Другую музыку он не ставил. Когда кто-то, кто был здесь впервые, просил его изменить музыкальный стиль, это вызвало у него негодования и могло служить поводом для того, чтобы несчастного было выставлено из бара прочь. Нас встретили в баре не очень приветливо. Все дело в том, что мы посетили этот бар две недели назад, напились водки и начали играть пустой бутылкой в футбол. Все закончилось в тот вечер для нас тем, что хозяин вызвал мусоров и набил морду одному из ребят, которого звали Паша. Поэтому, когда мы рискнули появиться в баре снова, хозяин с самого начала предупредил, что ничего крепче чем вино он нам не продаст, что если он услышит хоть один мат от нас, то вызовет милицию. Мы сидели испуганные и тихонько пили свое вино из пластиковых стаканчиков. Потом часть ребят откололась от нас, пошли к ближайшего маркету и купили водки и сладкой воды «Тархун». Мы с Вадиком оставили кафе, и пошли в сторону супермаркета «Сельпо».
 После этого мы еще выпили по бутылке пива Оболонь «Экстра». Потом события в моей голове появляются короткими эпизодами.
 Эпизод первый: я стою возле станции метро «Либидська». Вадим блюет в кустах, а я купил еще пива и напаиваю им девочку, которая на вид не старше тринадцати лет. Реально ей и есть тринадцать лет. Девочка очень худенькая, у нее желтая куртка и белые волосы. На ногах Доктор Мартинс с красным оттенком. Девочка шла домой из лицея. Как я ее остановил, осталось за пределами эпизода первому. Потом и самая девочка идет из эпизода намбер уан.
 Эпизод второй: я еду в метро с Вадиком и мы громко разговариваем. Конечно, наш разговор носит большую смысловую нагрузка:
 — Я бля, напился нахуй.
 — Да, бля, пизда, бля.
 — О, смотри какой хуй стоит, ги-ги-ги.
 Конечно, люди на нас смотрят с некоторой враждебностью. Когда один мужчина, который боялся что-то нам говорить, но уже стал выходить на своей станции, сделал нам замечание. Я поднял правую руку в арийском приветствии и крикнул «Хайль Гитлер!»
 Эпизод третий: мы с Вадиком едем к нему домой на автобусе, где-то на окраине Минского района. Я громко пою песню группы Гражданская Оборона «По плану».
 Эпизод четвертый (последний в тот вечер): я пью у Вадика на кухне отвратительный крепкий чай, потом иду к туалету и начинаю блевать. На следующее утро меня колбасило и было так плохо, что я не мог пить даже чай — все потом выблевывал. Где-то лишь под вечер мой желудок заработал. До того момента, когда поезд должен был ехать, еще было двадцать минут. Возле поезда медленно прошла приятная красномордая тетка, предлагая отъезжающим купить пирожки с мясом или пиво. У меня не было денег и на это. Желудок неприятно напомнил о себе, ощутив запах пирожков. Я не ел ничего с самого утра (ночь я провел у Ани, она дала мне утром чашку кофе и хлеб с сыром, а потом, назвав меня неудачником, выгнала прочь будто собаку). Сняв рюкзак, я достал маленькое яблочко, которое сегодня купил на лотке возле дома, из которого меня выгнала Аня. Оно было кислое и противное, но я хотел, есть, поэтому ел его. Вот пролетели и эти двадцать минут, и я уже сижу в купейном вагоне, на жестком сидении, нет даже смысла говорить о том, чтобы приобрести себе комплект белья — это слишком шикарно для меня. Старая и безобразная проводница ходит по вагону и кричит, чтобы все провожающие шли прочь. У нее небольшие, будто щетка черные усы, которые, наверное, она отращивает специально, так как очень похожа на полячку. Я читал у Генри Миллера, что в начале двадцатого столетия (а точнее в его 20-30 годах) женщины с усами считались сексуальными. Очень много изменилось за эти восемьдесят лет. Когда она проходит рядом, от нее воняет старостью и несвежими фекалиями. Рядом со мной сидит еврей и читает газету. Всю дорогу он будет молчать, есть куриные лапки и читать. Потом снова есть курицу, а потом снова читать. Напротив меня места заняли два англичанина (похожие на бедных студентов с бирмингемского университета имени Сакямуну), которые пьют пиво и что-то говорят друг другу на английском с северным акцентом. Я поздоровался с англичанами и полез на свою верхнею полку. Начал смотреть в окно, пока англичане распаковывали свои бэги. Начинает идти дождик. Сначала маленький, но с течением времени все больший и больший. Мой взгляд вперся в стену с разными надписями.
 Через всю стену, большими буквами написано слово "ПИЗДЕЦ, "это очень символично и метко отображает как общее состояние вещей, так и состояние моей души. Немножко ниже, меньшими буквами написанная цитаты из песни группы Ленинград: «Жизнь потеряла смысл, бьюсь головой о пол, сегодня в отставку ушел Борис Ельцин — Боря вернись!»
 Я ушел в самого себя, и мое состояние напоминает нирвану. Поезд начинает ехать. Он везет меня прочь. Я побросаю страну. В те минуты я считал, что навсегда. Вдруг, я замечаю Аню. Она бежит по перрону за поездом и что-то кричит. Мое вспотевшее лицо уперлось в грязного стекла. Кажется, я видел каждую ее клеточку, я ощущал ее запах и ее эмоции. Ее белые волосы рвал ветер, а она все бежала, и в наивных голубых глазах ее стояли слезы. Она выкрикивало мое имя), видел это по ее губам). В моих глазах также были слезы. Тогда я думал, что больше никогда не увижу ее. Это был последний случай, когда я проявил эмоции и ощутил боль потери. Потом, находясь на западе и возвратившись в страну (даже в момент встречи с Аней, которую, как свою первую любовь я не мог забыть), эмоций уже не было. Была лишь холодная уверенностью в правильности всего того, что я делаю. Вдруг, она упала, и мой взгляд зафиксировал ее на перроне, оставляя за горизонтом (сцена из классического лирического романа). Я послал ей воздушный поцелуй, которого она уже не увидела. Поезд набирает скорость. Колеса вертятся все быстрее и быстрее. По стене лезет здоровенный таракан, какого англичанин давит пальцем. Все это осталось в память как моменты романтики. Я буду, кажется, помнить те дни всегда. Я бросил эту страну и этот мир. Я ехал в далекий trip, такой таинственный и пугающий. Я не знал, что будет ждать меня. Мое сердце болело за весь мир., который был не таким, каким должен быть. Мир и жизнь в этом мире было настоящей хуйней. Без денег, лишь с верой в самого себя, поезд Киев-Лондон вез маленького Диму.
 Отрываюсь от окна и начинаю тщательнее рассматривать своих соседей, с которыми я буду вынужден проехать три дня Европой: Украина, Польша, Объединенная Германия, Нидерланды, Люксембург. Оба англичанина имеют болезненно-бледный вид. Первого из них зовут Майкл. У него рыжие волосы, большой нос и утомленные глаза. Он рассказал мне, что приехал в Киев с другом (которого звали Питером, он выглядел, как и Майкл, лишь волосы у него были черные) писать дипломную работу на тему "Живопись восточнославянских народов в период 12-13 столетия " (я сморщился). Увидев наши бары и пабы (Golden Gate и O`Brain я так понял), увидев цены, они полностью забили на дипломную работу и занимались две недели лишь тем, что пили пиво, водку и снимали девок.
 — Как вам наши девки, у вас таких нет.
 — Почему же нет, есть.
 — Кто? Леди Ди?
 — Ты что-то имеешь «против» леди Ди?
 — А я что-то должен иметь «за»?
 Жили они в отеле «Спорт», что возле Олимпийского стадиона. Еврей, которого звали Миша (Мойша), стыдливо улыбался и старался не принимать участие в нашей беседе. Вообще, как я уже говорил, за весь путь он лишь иногда раскрывал рот. Большую часть времени он провел за чтением толстенной книги, обложка которой была завернута в титульную страницу газеты «Факты». Я снимаю свои гриндерсы. У меня верхняя полка. В таких длинных переездах это хорошо. Я прячу их вместе со своим бегом над полкой. Потом англичане угощают меня пивом. Пива у них много. В основном это «Taller ice» — мое любимое. До вечера мы на трех успеваем выпить двадцать бутылок. В голове приятно гудит и хочется еще развлечений. Вместе с Майклом мы идем в тамбур. Он достает из заднего кармана своих черных джинсов помятый пакет травки. Из кармана рубашки у него появляется пачка «Беломора». Он быстро делает тугой джойнт, не жалея сыпля травку.
 — А Питер не будет?
 — Нет, он не любит этого, говорит, что от драгс портиться мозг.
 — Мозг портится, когда ничего не делаешь.
 — Согласен.
 Он дает мне джойнт, и я всасываю в себя сладкий и горячий дым. Классная трава. Приход уже через минуту. После меня джойнт берет Майкл. Так он переходит от одного ко второму. Последние два напаса делает Майкл. Все становится ярким. Я думаю о том, какие они классные люди, эти англичане. Ну и что, что уроды и похожи на мистеров Бинов? Мне хочется прижать Майкла к себе и сказать, как я его уважаю. Мне хочется сделать что-то хорошо для него. Но что? Может что-то купить? Надо будет выйти на ближайшей станции и купить минеральной воды и бананов! Да! Именно минеральной воды и бананов! Это объединения, вау! Это будет круто! Через минуту я уже забыл о своей идее и сижу в купе. Мы снова пьем пиво. Сколько того пива у англичан? Трое суток дороги лишь с перерывом для прохождения Украинско-Польской границы. Потом уже идет Европа, и наш поезд летит почти без остановок. Трое суток я пью пиво, выхожу подолбить с Майклом и смотрю в окно. Ночью мы проехали Люксембург с его буржуазными домами. Потом стояли. Ехали. Снова стояли. Я спал. Утром уже были в доках. Какая это была страна? Королевство Нидерландов? Я был пьяный и укуренный уже трое суток, поэтому путался.
 Шел дождь. Холодный. Глаза у меня были красные и утомленные. Мы ждали парома. У меня еще было два часа. Я ходил грязными доками и смотрел на грязных птиц и корабли. Нашел какой то центр, где можно было приобрести кофе и гренки. Я взял себе одно кофе и две гренка. Потом пошел в туалет и долго разглядывал в зеркало сначала свое бледное лицо, а потом свой член, который от холода выглядел серым.
 Спустился вниз со второго этажа, где находился туалет. Увидел в зале кафе англичан. Они завтракали и пили кофе. Они также увидели меня. Питер начал махать руками, звал меня присоединиться. Я сел вместе с ними. Стол был пластиковый и белого цвета, напоминало это кафе-мороженое окраин родного Киева. На столе пятно от того, что кто-то старательно жег его сигаретой. Купил себе еще одно кофе и брал поочередно из тарелок Питера и Майкла кусочки бекона и жареного картофеля. Кофе был жиденький и отвратительный. Бекон и картофель также. Само кафе не было претенциозным, оно было рассчитано на таких как мы, людей, которые только что проехали всю Европу и сейчас мечтают лишь о запахе кофе, забыв про его вкус. Люди сидели в этом кафе и ждали своего парома, который должен был стать той запятой, которая закончит еще один отрезок в их жизни.
 — Еще полно времени, я задолбался ждать этот проклятый паром.
 — Ты когда-нибудь плавал на пароме, Дмитрий?
 — Нет, а что, есть на что посмотреть?
 — Этот целый город! Там куча баров, танцы, фильмы, даже а-ля гостиничные комнаты!
 — Для этого всего надо иметь деньги, которых у меня уже нет. Вот допиваю свой последний кофе в Европе.
 — А Англия это что, не Европа?
 — Но это же не континент.
 В помещении, где мы сидели, были большие на всю стену будто в советских гастрономах грязные окна. Я смотрел сквозь них на дождь и на рыжую собаку, которая нашла что-то в коробке из-под бананов и жадно ела. Через час, а может немножко больше, мы уже поднялись на паром «Принц Филиппс». Я впервые видел такие водно-передвигающиеся конструкции, как этот паром. Ничего подобного ни в Украине, ни на просторах бывшего СССР, наверное, не было. «Принц Филиппс» представлял собой огромную восьмиэтажную махину. Первые четыре этажа были отведены под грузовые отделения: через Ла-Манш в них перевозили трейлеры, автобусы, легковые авто и груз. Другие четыре этажа представляли собою целый город с магазинами разного ранга, дешевых и дорогих кафе, ресторанов, двух кинотеатров, театра, гостиничного типа номеров, залов для отдыха и других, социально необходимых для несколько часового путешествия объектов, где пассажиры могли израсходовать свои деньги и отдохнуть. Первое мое впечатление, когда я увидел ЭТО была мысль про «Титаник». Я поднялся лифтом на седьмой этаж), седьмой был полностью отведен под гостиничного типа номера для богатых пассажиров, также там находился довольно фешенебельный ресторан). Первым делом я пошел в комнату для отдыха, которая напоминала зал ожидания на вокзале, различие лишь состояло в потому, что здесь были мягкие и удобные кресла. Бросив свой рюкзак (я не боялся, что его кто-то может спиздить: во-первых, я увидел, что много кто оставляет так свои вещи, таким образом, бронируя себе кресло; во-вторых, возле меня в свои кресла сели Петер и Майкл), я отправился на палубу, для того, чтобы лично сказать «прощай» старенькой Европе. Уже через минут тридцать паром мягко отправился в свой путь через Ла-Манш. Люди на причале махали нам руками и я едва сдержался, чтобы по-хулигански кому-то из них на показать средний палец. Возле меня стояло много людей. Они также махали руками и что-то кричали. У них в Европе остаются друзья, родственники, любимые. У меня в грязных нидерландских доках знакомым была разве что рыжая собака, которую я видел из грязного окна дешевого кафе с ужасным кофе. Европа исчезала в тумане и километрах, но еще долго я видел ее береговую полосу и слышал звуки нидерландского порта. Я пожалел в тот момент, что у меня не было с собою фотокамеры. Был бы замечательный кадр: Европа в тумане, будто в пороховом дыме. Возле меня стоит маленькая старенькая женщина-англичанка, чем-то похожая на мисс Марпл. У нее седые белые волосы и одетая она в черный дождевик. Оно смотрит на меня с приветливой улыбкой. Я стараюсь улыбнуться ей также, но у меня это выходит не очень искренне. Мне тяжело удается улыбаться искренне.
 — Оставляете Родину, молодой джентльмен.
 — У меня нет Родины (я вздрагиваю от слова «джентльмен»).
 — Как это так? (Она откровенно удивленна).
 — Моя Родина исчезла ровно 350 лет тому.
 Я делаю попытку улыбнуться. Она улыбается мене также. Считает, что это такая шутка.
 — Хорошо говорите по-английски.
 — У нас было наилучшее школьное образование в мире.
 Я стараюсь быть вежливым.
 Еще раз улыбаюсь и, ссылаясь на то, что меня прохладно (свою куртку я оставил вместе с рюкзаком) я иду к своему креслу. Вижу там Питера и Майкла. Они пьют пиво и приглашают меня присоединиться.
 — Дайте лучше мне пять баксов.
 Майкл уже подпитый (он пьет с самого утра), поэтому без лишних слов достает из заднего кармана помятую пятидолларовую банкноту и дает мне.
 — Have a good time.
 — Thank's.
 Я беру у них бутылку Гьоссера, одеваю свою куртку и иду на палубу. «Мисс Марпл» уже исчезла. Это хорошо, не хочу объяснять старенькой буржуа то, что сможет понять лишь человек из Восточной Европы, и то не каждый. Паром разрезает воду Ла-Манша и быстро идет вперед. Интересно, какая у него средняя скорость? Расстояние в двадцать с лишним километров. Я пью свое пиво и смотрю на грязную воду, которую оставляет после себя «Принц Филиппс». Бутылка пустая. Можно ли ее бросать за борт? Наверное, нет. Будет большой штраф. В странах Западной Европы всегда большие штрафы за загрязнение окружающей среды. Они любят окружающую среду: природу, лес, разную панду. В то же время, дети у них работают наравне с взрослыми, а взрослые работают так, как у нас никто не работает. Здесь дело в психологии. Никто не заставит у нас мужика работать по двенадцать часов в сутки. Здесь, это нормально. Здесь люди работают по двенадцать часов в сутки, а потом проявляют заботу об окружающей среде. Проблема преступности и наркомании среди подростков их беспокоит намного меньше. А еще, на западе производят таблеки-витамины, после употребления, которых у вас будут рождаться мутанты: без рук, без ног, просто дауны. Эти таблетки-витамины стоят больших денег и предназначены для лечения какой-то хуйни наподобие депрессии. Странные они люди. Надо их научить вести борьбу с депрессией. Ты просыпаешься в восемь утра и начинаешь большой крестовый поход по барам и пабам родного города. Сначала, я советую вам выпить два литра пива. Лучше всего с жареными сосисками, на худой конец с орешками. Потом нужно бутылку пива чередовать со стопарем водки. Все знают, что наилучший признак того, что ты уже дошли до кондиции, это исчезновения вкуса у алкоголя. Тогда ты уже можешь смело пить водку большими стопарями — граммов по сто. Когда уже солнце садится за горизонт, ты находишь себя в совсем незнакомом уголке города с незнакомыми людьми, которых ты любишь будто родных. В перерывах возможные потасовки один на пять и падения мордой на асфальт. После двух-трех недель такого похода, твоя депрессия исчезнет самая. Исторический факт, подтверждающий мои слова: великий самодур и реформатор Петр Великий (он же Первый) начинал каждый свой день со стакана водки и моченого огурца. Это помогало ему не только вершить великие дела, но и избегать такой хуйни как депрессия, которая может быть полезной только для людей творческой натуры — в создании гениальных депрессивных произведений, но крайне вредна для «инженеров» и «конструкторов», которые должны создавать материальное.
 Я бросаю, пустую бутылку за борт парома. Вижу, как она довольно долго летит, а потом исчезает в мутных водах Ла-Манша. Снова начинает идти дождь. Поднимаю воротник своей куртки и иду искать какое-то не очень дорогое кафе. Нахожу. Кафе без названия. Просто написан «Caffe». Его от коридора отделяет дверь из разноцветного стекла. Рядом находится детская комната, в которой я вижу разноцветные мячики. Далее по коридору находятся игральные автоматы и откуда исходит запах табачного дыма. Я захожу в кафе. В нем восемь столов на четырех лица каждый.
 На стенах веселые репродукции с изображением леса и сельской местности. По замыслу это может улучшать пищеварение. В кафе кроме меня еще четыре человека: два мужчины сидят и говорят, поедая между словами жирные куски яичницы с беконом. Еще один мужчина сидит около одного из двух окон и пьет кофе. Он смотрит в окно. Еще за одним столиком сидит толстая дама, похожая на итальянку, лет сорока. Она пьет чай с пирожными.
 — Тебе надо отказаться от пирожных, ты, толстая корова, — хочу сказать я, но молчу.
 Я подхожу к стойке, за которой приветливая и на удивление симпатичная девочка, учитывая то, что она англичанка, лет двадцати. Она мило улыбается мне. Я улыбаюсь ей также. Я сегодня довольно много улыбаюсь, на удивление много. Я решил, наверное, быть жизнерадостным. Я беру себе одно кофе, один тост и две жаренные сосиски. Девушка говорит, что я должен ей три доллара восемьдесят центов. Отдаю пять баксов, которые дал мне Майкл и получаю свою сдачу: один доллар и двадцать центов. Возле окна еще есть один свободный стол, поэтому я шагаю туда. Ставлю пластиковый поднос с пластиковой посудой на пластиковый стол и сажусь на пластиковый стул. Перед собой вижу лицо мужчины., который пьет кофе и смотреть в окно. Немец, тридцать пять-сорок лет, короткие черные волосы и утомленные глаза. Наверное, он ехал из самой Германии. Я перевожу взгляд с мужчины на окно. Там лишь грязная вода. Я быстро ем свои сосиски, пока они еще теплые. Лишь сейчас замечаю, что я проголодался. Потом ем тост. Пью кофе. Кофе кажется мне вкусным, в особенности после той гадости, которую я пил в портовом кафе. Но этот кофе совсем не дотягивает до того, который варят гуцулы в Западной Украине. Это наилучший кофе в Мире. Это, что я пью на пароме «Принц Филиппс» в пластиковом кафе так себе. Она хороший для них, они не пили гуцульского кофе, им нет, с чем сравнивать. Я выпил свой кофе и пошел в комнату отдыха: я хотел включить Blur «13» и немножко посидеть с закрытыми глазами. Напротив стеклянной дверь в комнату отдыха над парапетом стоял Майкл. Я подошел ближе. Его зверски рвало чем-то зеленым, и он был уже already drunk. Я не стал ему ничего говорить, и пошел к своему креслу. Питер спал. Возле него стояло четыре или пять пустых бутылок из-под пива. На соседнем кресле лежал его рюкзак и куртка (зал был заполнен процентов на сорок). Я посмотрел под курткой и нашел еще несколько бутылок пиво Гьоссер. Взял себе одну, сел в свое кресло, включил cd-рекордер (акамуляторы были еще заряжены на половину), вставил альбом «13» Blur. Классные кексы. Маленькими глоточками начал пить пиво. Через минут двадцать возвратился Майкл. Его лицо было серое. Он плохо переносил путешествия водой. Моя бутылка уже была пустой, а в cd-рекордере играла песня «1992», одна из лучших у Blur, мое субъективное мнению. Я закрыл глаза и начал понемножку отходить.
 Открыл я глаза от того, что кто-то касался моего плеча. Это был Майкл. Лицо его стало немножко розовее. CD-рекордер молчал. Альбом уже давно закончился. В окно я увидел порт, Майкл сказал, что мы уже прибыли. Сколько я спал? Часа два, наверное. Я ощущал себя бодрым, взял куртку, которая еще была немножко мокрой и рюкзак. Мы пошли по направлению к лифту, который соединял этажи парома «Принц Филиппс». Лифтом мы спустились на первый этаж, через который вышли в порт. Мои гриндерсы коснулись земли Англии. Это должно было быть торжественно, но праздничности в душе я не ощущал. Майкл и Питер начали прощаться со мной. Они ехали в Бирмингем, я — в Лондон. Я обещал им писать, звонить и не забывать. Через две минуты, когда их спины исчезли за рейсовыми автобусами, я уже не вспоминал, как их звали. Одев очки, я начал искать свой автобус, на который у меня был уплачен билет и который должен был довезти меня в Лондон. Увидел я его довольно быстро. Возле него уже стояли пассажиры с нашего парому. Я быстро зашагал в нужном направлении. Автобус был фирмы «Ford», удобный и с ТиВи. У меня было классное место во втором ряду возле окна. Рядом со мной сел мужчина немец, которого я видел в кафе на пароме. Меня он не узнал, или не захотел узнавать, всем своим видом он давал мне понять, что ему на меня наплевать. Мне тем более. Я достал бутылку пива (последнюю которую я взял у Питера) и сосредоточился на том, что стал рассматривать порт из окна автобуса. Снова включаю CD-рекордер, снова «13» от Blur. Альбом с бонус треками. Лучшая музыка — английская. Лучшая английская группа — Blur. Лучшая песня Blur — Beetlebum. Как раз обо мне. Про мое поколение. Прослушаешь эту песню, и глаза твои станут мокрыми от слез.



   Beetlebum
   What you done
   She's a gun
   Now what you've done
   Beetlebum
   Get nothing done
   You beetlebum
   Just get numb
   Now what you've done
   Beetlebum



 Автобус начинает ехать. Я вижу в окно паромы, некоторые из них еще больше того, на котором приплыл я, некоторые — меньше. Словно муравьи копошатся в порту моторные лодки и красивые белые яхты.
 Порт заканчивается и начинается сельская местность. В свое окно я вижу бесконечные поля, на которые что-то выращивают англичане. Среди полей маленькие беленькие, пластиковые домики.
 В стену такого домика можно врезать тяжелым ботинком и оказаться в другой комнате. Также, их дети благодаря таким стенам, раньше, чем наши, восточноевропейские, узнают о том, откуда берутся они (дети).



   And when she lets me slip away
   She turns me on and all my violence is gone
   Nothing is wrong
   I just slip away and I am gone
   Nothing is wrong
   She turns me on I just slip away and now I am gone



 Я вспоминаю Аню. Она бросила меня. У нас была последняя ночь перед моим отъездом в Лондон. Я ощущал, что она будет последней. После секса она спала на моем плече. Я не мог спать. Смотрел в окно и ощущал нереальность того, что происходит. Реальность оставляла меня, вместо нее приходила ирреальность, с привкусом алкоголя, разбитого лица и густого как дерьмо смога над Англией. Официальная причина, из-за чего меня выгнала Аня, это то, что, я по ее словам, слишком много пью и она не сможет ждать меня ЦЕЛЫЙ год, который я проведу тут, по ту сторону Ла-Манша. А я, следовательно, не буду, верен ей. Мы так решили, но только она нашла в себе смелость это озвучить.
 Я допиваю бутылку пива одним глотком, чтобы прогнать эти мысли прочь из моей головы. Я подхожу к водителю автобуса. У него должен быть бар. Я покупаю себе еще три бутылки пива. Английское пиво. Не помню его название, но такая у него красная этикетка. Хорошо, что он не спрашивает, зачем мне сразу три бутылки пива. Англичане пьют пиво еще больше чем мы. Сажусь на свое место. Вставляю наушники в уши.



   Beetlebum
   Because you're young
   She's a gun
   Now what you've done
   Beetlebum
   She'll suck your thumb
   She'll make you cum'
   Coz' she's your gun
   Now what you've done
   Beetlebum
   He's on, he's on, he's on it



 Пиво кончилось. Привет Лондон! Here i am!

 2

 Мы встретились несколько месяцев назад. Еще было лето. Горячее, скучное и наполненное алкогольными парами. Я помню тот вечер довольно хорошо. Наверное, свой рассказ надо было начинать как раз с того летнего вечера. Я со своим бывшим одноклассником Эдом курил один джойнт на двоих на последнем этаже девятиэтажного дома. Там еще стоял такой деревянный стол, на который ставили краски рабочие, когда белили стены в парадняке. Стол был перепачкан краской, но она уже была довольно несвежая, как и обрисованные стены парадняка. Белили их в последний раз наверное несколько лет тому назад. Поэтому, откуда взялся здесь этот стол было не совсем понятно. Я достал черный маркер из своего рюкзаку и написал на стене «Не все то солнце, что встает». Это были мои претензии на оригинальность, такие же как и эта книга. На столе у нас стояли четыре бутылки пива Оболонь «Премиум», а также наполовину пустая пачка орешков. Мы пили пиво и передавали друг другу джойнт. Трава был хуевая, наверное дичка. Купили мы ее в общежитие МАУПа: целый стакан за пятьдесят гривен. Продал нам траву студент по кличке Абдула. Никто не знает, кем он был, хачиком или белым. У него была восточная морда, всегда небритая.
 — Ну что, надо куда-то пойти.
 — Денег нет…то есть мало…сейчас, вот, еще десять гривен.
 — У меня здесь еще есть какие то копейки.
 — Куда пойдем?
 — Здесь «Ультра» рядом. Вход у них сегодня всего две гривны. Пролезем.
 — О'К.
 Эд спустился одним этажом ниже и начал ссать в проходе между восьмым и седьмым этажами. Потом начали идти вниз. Его моча лилась по стенами вплоть до самого первого этажа. Она булькала. Было интересно, если бы кто-то нас увидел. Пошли к клубу «Ультра», в котором каждый четверг устраивали дэнс-пати для малолетних. Много девок с голыми животами (часто в животах у девок пирсинг) и довольно дешевое пиво. Большинство девчонок похожи на рыжую из группы «Тату».
 Мы заплатили за билет по две гривны здоровенному охраннику с мордой пит-буля и зашли в середину. Ревела драм-машина и в огнях светомузыки сливались в единое целое тела полуголых девочек.
 — Сейчас бы Е.
 — Да уж.
 Мы пошли к бару и взяли себе по одному пиву Оболонь «Светлое». Увидели столик, за которым сидели две девушки: Аня и ее подруга. Как ее звали, не столь важно. Как это часто бывает, одна девушка — драйвовая, секси и кульная; другая — тормознутая, безобразная и глупая. Может быть я преувеличиваю, но разве сильно, Эд? Которая из них была которой догадайтесь сами.
 — Привет девочки, здесь свободно?
 — Да, пожайлуста.
 Они нам улыбаются. Ты это видишь, Эд? Конечно, Эд видит.
 — А почему такие красивые девушки и грустят?
 — Банальные вопросы банальных ребят.
 — Эд, разве нас можно назвать банальными?
 — Тебя звать Эд?
 — Ага, Эд Берковиц.
 — Почти как гитариста у Мерлина Менсона.
 — Тебе нравится Мерлин Менсон?
 — Отдельные вещи.
 — We love Hate! We hare Love.
 — А у тебя хорошо выходит. Как тебя звать?
 — Дима-бейбик.
 — Ха-ха. Сколько тебе лет, бейбик.
 — Уже совершеннолетний и могу отвечать за свои поступки.
 — Да неужели? А лицо у тебя как у пятнадцатилетнего.
 — Это я просто беленький и у меня глаза такие. Ну все девочки говорят, что я маленький, хотя я уже взрослый. Но взрослым женщинам это нравится.
 — А мы разве взрослые женщины?
 — О, нет, вы самые классные девочки на этом пати.
 — Наш Эд начал вести себя как джентльмен. Гы-гы-гы. Девочки, будете пиво?
 — Будем.
 Эд идет к бару и покупает еще четыре бутылки пива. Денег становится катастрофически мало. То есть их уже нет. Фак! Пока Эд ходит за пивом (его тактическая ошибка намбер уан), я сажусь возле Ани и начинаю рассказывать разные смешные по моему мнению анекдоты. Но самым смешным является то, что ей действительно смешно. Эд ставит пиво на стол и садится возле Другой. Он с завистью смотрит на то, как я начинаю понемногу обнимать Аню.
 — Пойдем потанцуем?
 — А ты не совсем пьяный для этого?
 — А сейчас посмотришь.
 Беру Аню за руку и иду на денс-флор. Играет какая-то музыка. Алкоголь в моей крови уже подошел к отметке «Внимание!» которая загорается в голове красным цветом, а джойнт приятно дает по мозгам. Несколько секунд ловлю ритм. Потом мое тело сливается вместе с звуками драм-машины. Есть лишь музыка и Аня. Ее тело и мое тело. Есть контакт. Все ближе и ближе.
 — Хочешь травы?
 — А у тебя есть?
 — Для тебя, да.
 Я беру Аню за руку и иду к женскому туалету. Она тихонько смеется.
 — А если нас здесь кто-то увидит? То есть увидят тебя в женском туалете?
 — Я скажу, что я би.
 — А у тебя был опыт с парнями что ли?
 — Пока нет.
 Заходим к туалету и затворяем за собой дверь. Я достаю из кармана джойнт и зажигалку. Смачиваю его кончик и подкуриваю. Даю Ане. Она делает напас. Я делаю также. В нашем организме уже достаточно алкоголя, поэтому приход быстрый и качественный. Все становится легким и понятным. Я рассказываю что-то, а Аня смеется. В дверь стучат. Раз, второй.
 — Фак, надо идти. Пока у нас не возникли проблемы.
 Я бросаю то, что осталось от джойнта в мусорную корзину.
 Выходим в зал. Вижу, что Эд и Вторая уже целуются. Мы тычем на них с Аней пальцами и смеемся. Снова идем на данс-флор и движемся в такт драм-машины. Наши тела встречаются. Наши губы встречаются. На мне потертые синие джинсы и черная тишотка. На ногах кроссовки Рибок. На Ане — коротенькая с открытым пупком тишотка с изображением Барта Симпсона, джинсовые шорты и красные мартинсы. Мне хочется ее сейчас. Идем в коридору. Там темно и никого нет. Я начинаю целовать ее грудь через футболку.
 — Дима, пошли отсюда.
 — А твоя подруга?
 — А Эд?
 Мы поняли друг друга. Мы выходим из клуба и идем к станции метро «Печерская».
 Останавливаемся и целуемся в свете уличного фонаря. Я стараюсь рассмотреть ее лицо. Красивое лицо. Вижу, что она в трипе. Секс под трипом, даже любовь под трипом. Бля, что она скажет, когда увидит утром меня в своей кровати не через розовые очки травы и пива?
 — Нам ехать к Минской. Мы живем вместе из Людой (Люда! Какое безобразное имя) на Минской. Не думаю, что она прийдет скоро. У нас будет два часа, по меньшей мере.
 — Почему ты так уверена в этом?
 — Им и так хорошо.
 Как доехали к ней домой помню сумбурно. Всю дорогу целовались. Поднялись на ее четвертый этаж лифтом (я едва не снял ее Барта Симпсона прямо там в лифте). Ключом она отворила двери в квартиру. Включила свет.
 — Иди в комнату, я принесу что-то выпить.
 Я зашел в большую комнату. Рядом еще была одна комната, там спала Люда, как сказала Аня. В комнате на стенах висели постеры Еминема и «Oas? s». Также там была кровать с красивым толстым красным пледом, кожаное кресло и ТиВи Sony.
 Через минуту появилась Аня с литровой бутылкой пива Оболонь. Она включила ТиВи на какой-то музыкальный канал. Там шел клип группы «L? mp B? zk? t». Такой нататуированный кекс в красном капе, ну вы знаете. Яркое видео ярко било мне в глаза и танцевало в мозгу. Я смотрел на нее в свете лампы: светлые длинные волосы, красивые ноги и грудь. Может это все из-за пива и травы? Я сейчас всех люблю, мог бы даже сделать Фак со шкафом, если бы он мне это предложил. Что скажу я, когда проснусь в ее кровати? Надо меньше думать о всякой хуйни! Ты с классной девчонкой один на один в ее квартире, у вас есть пиво и сейчас будет фак, хуле ты ебешь себе мозги разной хуйней. Дыши спокойнее. Успокойся. Настрой себя на эти волны, ее волны. Она что-то тебе говорит. Внимание! Она что-то тебе говорит?
 — Sorry?
 — Я говорю, пиво еще есть в рефреджерейторе.
 Она улыбается и я улыбаюсь также. Глупые мысли идут прочь. Сосредотачиваюсь на ней. Покой. Настройка на ее волны. Потом все было как в дешевых книжках про фак. Мы пили пиво из бутылки. Я снимал с нее тишотку и все остальное. Я входил в нее, не заботясь о том, чтобы одеть гандон. Я лил пиво на ее киску и пил его из нее. Она говорила, что ей щекотно. Еще не хватало мороженого и клубники. Мы могли бы забахать что-то наподобие «9 1\2 недель». Надо купить клубнике и мороженого! Обязательно! Хули у нее нет клубники и мороженого? Я уже хотел спросить, но своевременно мысли перешли на другую волну. Надо еще покурить. Потом мы курили джойнт и снова пили пиво. Потом снова факались. У нее была приятная кожа и я целовал ее соски. Большие соски. Как маленькие клубнички. Хуля у нее нет клубники?! Мы могли бы забацать такой клевый фак! Потом мы пошли в ванную комнату. Мы были совсем голые и я смотрел в мутном свете искусственного освещения на свой пивной живот. Интересно, видит ли она его сейчас? Будет ли он утром другим? Большим. Надо пить меньше пива. Намного меньше. Потом я стал на колени и начал делать ей oral sex. Она держалась своими руками за стены из синей плитки, царапала их маникюром красного цвета и стонала так, что, наверное, за стенкой кто-то занимался онанизмом.
 Мой язык входил глубоко в ее киску. Интересно было бы засунуть туда клубничку, а потом вылизать ее отсюда. НУ ХУЛЕ У НЕЕ НЕТ КЛУБНИКИ?! Мы вылезли из ванны. Пошли снова в комнату. Упали на кровать. Начали смотреть музыкальные клипы и пить пиво. Глаза медленно закрываются. Через два часа мы заснули обнявшись как два влюбленных идиота.
 Меня разбудило солнце. Я разбудил Аню и мы снова факались. Довольно громко. Аня стонала, а я рычал будто собака. Потом из соседней комнаты вышел Эд в одних смешных трусах изображением гандонов и Люда в халате. Халат был несвежего желтого цвета. Мне это почему-то напомнило мое детство в Карпатских горах и халаты на мясных коровах-мамах, которые отдыхали в местных санаториях. Эд был веселый. Наверное, у него также был хороший фак. Интересно, сколько он ради этого долбанул? Хотя, у меня все равно было лучше (если бы еще была клубника). Все вместе сидели на кухне и пили кофе. Ели печенье с шоколадом. Потом Эд ушел, чтобы никогда не возвращаться и попытаться забыть то, что произошло, а я остался у нее еще на два дня и три ночи. Я видел, что Люда нам завидовала, но тактически не мешала нам. Была Аня и был я. Я пил ее пиво, ел ее печенье и имел ее тело. В этот же день я пошел на минский базар и купил у молодой сельской девушки в белом платке на плечах два килограмма красной будто кровь клубники. Потом зашел в маркет и купил килограммовую пачку ванильного мороженого. Деньги я взял в куртке Ани, когда она принимала душ. В этот же день (я не мог ждать вечера) мы спрятались в ванной комнате от глаз Люды. Я перемазал всю Аню клубникой и мороженым. Это была мороженно-клубничная Аня. Потом я ее ел. Было вкусно.
 Через два дня и три ночи она сказала, что мне пора идти. У нее скоро экзамены в универе. Уже первый курс. Классно. Когда у меня экзамены? Кажется, были вчера. Ну и хуй с ним, был так был. Все равно, в Академии я один из лучших студентов и наш ректор обещал отправить меня на годовую стажировку за границу. Ну пропустил один экзамен, ничего здесь страшного. Я же очень умный. Потом сдам. Впереди еще два. Надо их как-то сдать. Бумажка, согласно которой, я должен ехать стажироваться за граница, уже почти подписана. Мы стояли возле открытой дверь. На ней лишь тишотка и трусики. Факнул бы ее прямо здесь на грязном полу парадняка. Прямо сейчас.
 — Ну ты звони.
 — Хорошо.
 Легкий поцелуй в губы и темнота ее парадного впереди. Дверь за мной затворилась.
 Я не видел и не слышал ее три дня. Пошел и сдал один из экзаменов. На четверку. Другие мне поставили автоматом. Потом пошел к ректору. Перед этим, утром я выпил литр пива с Эдом. Эд вспоминал Люду как ужасный сон. Я вспоминал Аню как манну небесную. Бля!
 — Дмитрий, вы один из наших лучших студентов.
 — Я знаю, господин ректор.
 — Вы знаете, что лучших студентов наша уважаемая Академия отправляет на стажировку в Западные университеты.
 — Да, господин ректор.
 — Для вас, господин Дмитрий, есть предложение поехать стажироваться в Лондонскую Юридическую Академию.
 Я подпрыгнул к самому потолку от счастья. Потом я праздновал и старался много не думать. Я пил пиво и старался не думать о ней, считая ее слишком красивой для меня, а себя ошибкой в этом мире. Не думать выходило очень плохо. На четвертый день я утром напился пива и ходил по своей пустой квартире, анализируя в голове суицидные мысли. Потом взял телефон и позвонил Ане. Трубку взяла Люда.
 — Привет. А можно Аню к телефону.
 — А кто ее спрашивает?
 — Дмитрий. С «Ультры».
 — А. Да. Жди.
 Сухой голос. Холодный как трубы в феврале, когда замерзают яйца в туалете. Я ждал, наверное, десять секунд. Холодный пот тек по спине. Там же ползали муравьи и противно кусались. Хотел бросить трубку и убежать. Пить пиво и принимать драгс.
 — Ало?
 — Аня?
 — Да. Дима, это ты? Куда ты исчез?
 — Я здесь, были дела на работе.
 — На работе? Ты не говорил, что где-то работаешь.
 — Ну пишу статьи для футбольного сайта.
 — Молодец.
 Пауза.
 Бля! Ну скажи ты хотя что-то!
 — Аня, я еду в августе учиться в Лондон. От Академии. Как наилучший студент.
 — Ты? Наилучший студент? Наверное когда не пьешь.
 — Я умею себя контролировать.
 — Я надеюсь на это.
 Она надеется! Это что, намек? Снова пауза. Я ощущаю как она нервно стиснула трубку (так же она стискивала мой член) и слышу ее дыхание. Она нервничает. Это что, неравнодушие?
 — Аня, ты сегодня свободна?
 — Вообще да.
 — Давай встретимся?
 — Где и когда?
 — В четыре возле выходы из метро «Крещатик».
 — Хорошо.
 — До встречи.
 — Бывай.
 До нашей встречи я выпил два банка Оболони «Фан-клуб». Вообще, я очень люблю это пиво. Особенность его состоит в том, что оно рисовое, поэтому имеет немного специфический вкус. Мне специфика этого пива нравится. Кое-кому — не очень. Преимущество этого пива состоит для меня еще в том, что оно расфасовано в жестяные банки. Я люблю пиво в жестяных банках. Это пиво хорошо употреблять с чесночными сухариками «Мистер Хрум», которые сделаны из ржаного хлеба и, в отличие от других сухариков, довольно большие по размеру. Пиво Оболонь «Фан-клуб» хорошо употреблять по литрам. Сначала первый литр, потом второй и так далее. Сначала надо одним глотком выпить половину первой банки. Потом большими глотками пить остаток. Особенность пива этого — его надо пить большими глотками. Оно приятное и легкое на вкус. Когда очень жарко, оно идет очень легко (зимой, если оно холодное, его вкус немного нивелируется). Потом поехал маршрутным такси номер 18. Аня не опоздала. Опоздал я. Она уже ждала меня возле стеклянных дверей метро «Крещатик». Людей было много, но ее я увидел сразу. Не увидеть ее было невозможно.
 — Ты что напился?
 — Я выпил немножко пива.
 — Немножко — это три литра?
 — Ну меньше. Аня, все хорошо.
 — Верю.
 Это была первая трещина в наших еще не начатых отношениях. Пошли Крещатиком в направлении Европейской площади, обходя тусовки реперов и брейк-дансеров, би-боев и би-герлз. Нет, бля, на вас сейчас скинов (где они ходят, когда нужны?), невозможно, бля, пройти нормально. В этот день мы пошли в парк, что за бывшим музеем Ленина. Я лично обожаю это место. В особенности летом. Здесь замечательный вид. Понимаешь, почему Киев признан самым зеленым городом на планете. Лишь плохо, что все скамейки здесь часто бывают занятыми. Но в этот раз нам повезло. Перед этим, мы зашли в магазин. Я купил два пива «Tallerce». Это должно быть последнее пиво для меня сегодня. Пиво было холодное. «Tallerce» нужно употреблять лишь холодным, когда оно не холодное, это моча, а не пиво. Не хочу напиваться при Ане, как какой-то алкаш. Сели на свободную скамейку. Смотрели на Днепр, стадион «Динамо» и парки. Я взял ее за руку. Она не была против.
 — Аня я хотел сказать. Ну то, что между нами случилось.
 — Ты испугался?
 — Нет. Просто эти три дня без тебя. Мне было плохо без тебя. Вот. Ты мне нужна.
 — Было плохо? Мало может выпил?
 — Совсем нет, просто ты классная. С тобой классно.
 — Ты тоже классный когда выпьешь. Жалко только, другим я тебя не видела.
 — Аня, не начинай этого. Можно подумать, что ты никогда не пьешь!
 — Я пью, а ты — напиваешься.
 Я держал ее за руку и смотрел на Днепр. Никогда больше не буду напиваться! Зачем? Что здесь классного? У меня есть Аня… у меня будет Аня, можно уже и не напиваться. Зачем я напивался раньше? Верно, чтобы преодолеть депрессию, ужас перед будущим в котором не было смысла. Сейчас он есть. Вот оно, мое будущее, сидит рядом.
 — Аня. А ты не боишься, что когда я трезвый, то я не интересный?
 — Нет не боюсь.
 — Спасибо.
 — За что, маленький?
 — За веру.
 Наши губы встретились.
 — Я так понял, что ты мне веришь.
 — А почему я должна тебе не верить?
 — Ну ты меня плохо знаешь. Почти не знаешь, если быть честным.
 — Ты меня также.
 — У нас будет время узнать больше друг друга. Прежде чем я поеду в Лондон.
 — Потом наши отношения прекратятся?
 — А ты будешь ждать меня целый год?
 — Я не знаю.
 — Я не знаю этого также.
 Молчим.
 — Аня, нахуя мы сейчас разговариваем об этом? У нас еще несколько месяцев впереди.
 — И то правда.
 В этот вечер мы прогуляли все мои деньги. Сначала здесь в парке в открытом кафе. Потом пошли в «Шелтер», потом в «Боди Гай», слушали херсонскую группу «On-line». Вокал у солистки похож на Земфиру. Да и тексты песен не менее вставляют. Пили лишь пиво. Ели сэндвичи. Из «Боди Гай» вышли в 23 часа. Потом еще пошли в гастроном и купили по литровой бутылке Оболонь «Светлое». Ужасное пиво, если пить его трезвым. Когда уже напился, различия нет какое пиво пить. Потом закрылось метро. Сели на маршрутку и поехали ко мне домой. У меня квартира должна была быть свободной еще три дня. Дома я еще нашел бутылку красного вина. Пили его из хрустальных фужеров моего отца. Потом я бросил плед перед ТиВи прямо в моей гостиной на пол. Занимались любовью под звуки «U-2». Я проснулся первый.
 Вместе с солнцем. В шесть утра. Мое солнце еще спало. Пошел на кухню и выпил стакан минеральной воды. Во рту будто срали кошки. Потом поставил вариться кофе. Пошел умываться. Долго рассматривал в зеркало свое тупое лицо и испугался мысли, что его сейчас увидит Аня. Пошел снова на кухню и налил кофе в чашки. Разбудил Аню.
 — Твой кофе, солнышко.
 — Благодарю, любимый.
 Сел на пол рядом с ней. Она прикрывала голое тело пледом. Пили кофе и влюбленно смотрели друг на друга.
 Потом началась обычная жизнь двух влюбленным людей. Мы жили то у меня, то у нее, то по отдельности. Мы ели сэндвичи и чипсы. Пили пиво и красное вино. Лежали голые и ели клубнику с мороженым. Аня говорила, что я потолстел. Я обещал ей со следующей недели заняться спортом. Но забыл об этом. За месяц до нашей встрече при росте 177 см я весил 67 кг. Когда мы встретились, я весил 72 кг. Когда мы были вместе уже месяц, мой вес приблизился к отметке 80 кг. Толстая свинья! А еще, я отпустил себе бородку. Жиденькую и беленькую козлиную такую. Достигла она длины 10 см. К парикмахеру я не ходил также, уже два месяца и мои волосы напоминали прическу братьев Галлахеров — перцев из «Oas? s» Однажды, Аня даже покрасила мою бородку в красный цвет. Мы были похожи на панков. Мы употребляли драгс. Не очень много, но употребляли: LSD, E, травку. Кокс мы не употребляли. Не было денег. Вообще, денег становилось катастрофически мало. Я просадил все свои сбережения, потом перешли на ее деньги.
 Мы начали узнавать друг друга. В ней я узнал то, что она ангел. Но у нее довольно большие требования. Обо мне она узнавала то, что я мог исчезать на несколько дней, на протяжении которых ходил самыми забыченными районами Киева, пил водку из горлышка бутылки, залазил на крышу и кричал будто бешеная обезьяна на весь город. Потом этот период у меня заканчивался и я был настоящим джентльменом. Приносил утром кофе в постель, покупал цветы и читал Достоевского и Сорокина. Когда я был трезвым, то был скучным. Иногда веселым. Мы ходили в клубы. Слушали модные группы и танцевали под Е и звуки драм-машины. Она ни разу не изменила мне за эти месяцы. Я никогда не изменял ей. Наверное, это все же было любовью. Не наркотической или алкогольной, а настоящей. Она была ангелом, что терпела все то, что я проделывал. Я был ей признательным за это и всегда возвращался. Не знаю, за что она меня любила. Наверное за то, что я был непонятным и непредсказуемым. Ей надоела все понятное, а следовательно скучное. От меня она не знала, что можно было ждать уже в следующий момент. Ей не нравилось, что я много пью. Но когда она самая пила, то это ее уже не беспокоило. Когда я исчезал на несколько дней, она делала вид, что обижается на меня. Но я одевал свежую одежду, покупал ее любимые красные розы, пиво и ехал к ней.
 Я заметил интересную особенность алкоголя — он снимает маски. Каждый из нас живет свою жизнь с определенным имиджем, списком продуманных тактических ходов и правил поведений. Алкоголь — это та сила, которая заставляет тебя быть самим собой. Я часто видел как сильные люди напивались и превращались в плюшевых мишек, весельчаки и остряки — в отстойных зануд. Я, отмороженный на всю голову и занудный становлюсь антисоциальным лидером. Всегда, когда по-пьяни начинается махач, чего-то ломание или выбивание или хотя бы дружное скандирование под окнами у бедных обывателей «Зиг Хайль», организатором этого непременно становлюсь я. Да, я отмороженный, нудный и неинтересный. Это не моя маска, это просто скука. Мне скучно с тупыми обывателями, предсказуемыми, стерильными, социально-правильными и законопослушными. Эти обыватели, они как коровы — спокойно жуют свою жвачку и ждут от жизни только того, что их поведут на скотобойню. Я люблю непредсказуемых людей, свободных, людей-художников, которые творят. Я люблю людей, так называемых маргиналов, то есть не входящих ни в одну из существующих социальных групп-стад, придуманных системой и правительством. Мне нравиться свобода. Свобода во всем. Только свободные люди могут расшевелить это жизненное системное болото, это общество, которое напоминает собой санаторий для диабетиков — в нем много недозволенного и строгая диета. Заблуждается тот, кто считает, что свобода заключается только в деньгах. Имея только материальную свободу, ты все еще продолжаешь зависеть от власти, системы и общества. Можно даже сделать вывод, что материальные блага лишают человека свободы. Это происходит только с теми, кто изначально являеться жвачной коровой, человеком-прямой-кишкой. У меня нет денег, нет постоянной работы и нет никаких обязательств. Утром я пью пиво, днем ем гренки из вчерашнего хлеба, а вечером за чей-то счет сижу в модном клубе «44». Завтра я буду лежать на диване голодным и читать Заратустру. А через еще один день, быть может, буду уже сам угощать модную девушку модным кофе в кофейной «Бабуин». У меня ненормированная и непредсказуемая жизнь. Я не знаю, что будет завтра. Я счастлив этим, но смогут ли меня понять яппи и им подобные? От четких границ и правил сложнее отказаться, чем тебе кажется. Взрастить в себе духовного анархиста — это талант.
 Отношения начали разрушаться тогда, когда я этого и ожидал. Была осень. Через две недели я должен был ехать на год в Лондон. Мы виделись почти каждый день, но спали по отдельности, каждый в своей квартире. Однажды она решила поговорить со мной. Я ждал этого разговора. Он был неизбежен, вопрос был лишь в том, кто начнет эту тему, у кого первого сдадут нервы.
 — Дима, у нас ничего не будет.
 — Почему?
 — Ты едешь на целый год! Мы не будем ждать так долго! Ты это прекрасно понимаешь.
 Она сидела на своей кровати. Слезы появились на ее лице. На ней были темные джинсы и тишотка с изображением маленького гения Курта Кобейна. Я взял ее за руки. Поцеловал в губы. Сорвал тишотку. Она уже самостоятельно сняла джинсы. Мы безумно факались и я кусал ее соски. Я остался спать у нее. Когда мы уже засыпали, она сказала.
 — Дима, я не знаю, что у нас будет.
 — Я тоже. Но у нас есть еще две недели.
 Следующие три дня я не видел ее. Я не хотел ее видеть. Я много пил. Потом пришел к ней пьяный и сказал, что она сука и блядь, поэтому она не сможет ждать меня. Она начала плакаты и ударила меня.
 — Ты пьяница! Ты ничего не можешь! Ты козел ебаный!
 — Иди нахуй, сука!
 Я ударил ее. Мы упали на кровать. Я начал срывать с нее тишотку. Она не создавала препятствий. Потом был сумасшедший фак. В последнюю ночь в Киеве я спал у нее. Мы почти не занимались любовью. Я был пьяным. Было утро. Последнее утро в Киеве. Мы пили кофе на кухне.
 — Аня, ты меня любишь?
 — Я не знаю, Дима, правда.
 — Понятно, значит не будешь ждать на меня… сука!
 — Иди нахуй из моего дома тупой придурок!
 Она схватила мой рюкзак и выгнала меня прочь. Я заебашил гриндерсом по ее двери.
 — Ненавижу тебя, сууууука!!!
 — Неудачник!
 Шел дождь. Тысячи кубометров воды летели вниз. Я шел в дождь разрывая его холодную пелену.

 3

 Прибыл в Лондон я ближе к вечеру, около пяти часов. Лондон встречал меня дождем и туманом, в который я попал еще во время четырехчасовой поездки на автобусе. Во время моего бус-трипа я приговорил три литра пива, поэтому ступил на землю британской столицы неуверенной походкой. Денег не осталось совсем. В кармане было пусто, а в голове неприятно гудело. Сегодня мне еще предстояло встречаться с деканом Лондонской Юридической Академии и портить о себе впечатление уже на первой встречи не сильно хотелось. Я порылся в рюкзаке и нашел яблоко, вспомнив, что оно перебивает запах алкоголя. Еще бы выпить крепкого чаю и тогда можно смело будет идти на встречу.
 Но до Академии еще надо было добраться, потому что автобус остановился абсолютно в незнакомом мне районе. Сквозь пелену опьянения я включил свой мозг и, вспомнив несколько фраз, смог установить место своего пребывания. Я находился на окраинах Вест Энда, тогда как мне надо было ебашить на фешенейбл Оксфорд-стрит, где и находилась моя Академия. Джейсус Храйст! Пиздячить через весь Лондон. Денег нет ни то что на такси, даже на метро. Факин шит!
 К своему счастью нахожу на автобусной станции, на которой на высадили, раскладку с бесплатными картами города. Место где я нахожусь обведено красным кружком и, такими же красными буквами, написано «ВЫ НАХОДИТЕСЬ ТУТ.» Отлично. Где эта факин Оксфорд-стрит. Вожу пальцем по центральным районам города. Ага, вот она! Ну ни хуя себе сколько мне идти! Прикидываю. Займет это у меня часа три. Если не потеряюсь или не получу пиздюлей от местных бэд-бойзс: солнце угрожающи садиться за крыши бетонных коробок, в которых живут люмпены-обитатели Вест Энда. Слышал, в этом районе полно черномазой и разноцветной дряни. Мазафака!
 Беру свой рюкзак, одеваю на голову капюшон своего «кенгуру» и уверенной походкой (только без суеты! Не привлекай к себе внимания!) направляюсь нужным, как я думаю, направлением. Каждые пять минут сверяюсь с картой, и с облигчением нахожу на ней нужные улицы. Так и иду перебежками от стрит ту стрит.
 Солнце стремительно садиться за горизонт, на котором как члены вырастают трубы непонятного мне завода. Прямо как у меня на Подоле! Просыпаешься рано утром и видишь, как солнце встает из-за бетонных строений завода «Эталон». Половина помещений завода пустует. В них живут только крысы да скулят зимними ночами голодные собаки, бродя возле костров бомжей, которые греют в зданиях с пустыми глазницами и кучами фекалий по углам свои язвенные тела. Так стоишь ночью и смотришь в окно: одинокий фонарь освещает пустые бетонные коробки. Отличный пейзаж для того, чтобы писать депрессивные романы. Интересно, трубы-члены неизвестного завода тоже окружены пустыми бетонными коробками с выбитыми окнами, в которых по ночам греются какие — нибудь палестинцы или прочие цветные.
 Вест Энд тянется бесконечно. Редкие фонари освещают его пустынные улицы.
 — Эй, вайти!
 Меня окликнули три нигера, которые как дерьмо на голову появились из ближайшего переулка.
 — Ви нид йор мани, вайти!
 Потом они что-то стормозили и заглохли. Только наглые белые улыбки на черных мордах.
 — Ай хэв ноу мани.
 — Сорри.
 Нигеры ретируются в подворотню. Ждать следующего вайти?
 Наверное они поняли по поему заебанному лицу, или по акценту. У вайти не было денег, вайти был замучен и пьян. А еще вайти меньше всего хотелось говорить с черными мудоками.
 Потом я рассказал этот случай своему соседу по комнате Полу.
 — И они не подрезали тебя? Ты лакки, Дмитрий, в Вест Энде не любят белых, тем более белых приезжих.
 К хуям! Нигеры наверное просто зассали, ведь прирежь они одного белого (хуй его знает мой акцент, говорят, что он похож на уэлшский), потом могли бы быть серьезные разборы вест-хэмовскими кэжуалсами, которые и так дают просраться местным обезьянам. Тем более, мой реглан-кенгуру, тяжелые ботинки, может в темноте меня они и приняли за кэжуалса (я еще не общался с местными лондонскими, в Киеве у нас так одевались продвинутые хулс). Жалко, что в моей районе все кексы болеют за Челси. Если будет возможность, надо будет сходить поболеть за Вэст-Хэм и Паоло Ди Канио.
 Придаваясь приятным мечтам о возможных будущих футбольных акциях, я незаметно прошел Ист Энд.
 Улицы становились все более освещенные. Магазинов становилось все больше и не только продовольственных. Даже стали встречаться гуляющие люди и бобби. Иногда, мимо меня проезжали блэк-кэбы.
 Я шагал по буржуазному Лондону.
 Перебравшись по пешеходному мосту через Темзу и пройдя через какой-то парк (Гайд Парк? Я всегда плохо запоминаю названия улиц и парков и к сожалению потерял карту города, а то мог бы сейчас освежить в своей памяти некоторые названия и составить такой себе экскурс по местам Лондона, где ступала моя нога), я увидел железные ворота с гербом и названием Лондонской Юридической Академии.
 Уже был вечер и видимо все студенты сейчас находились на ужине (это дисциплинированные) или бухали у себя в общаге (это нормальные), поэтому парк, которые прилегал к зданию Академии и в котором находился пятиэтажный корпус из красного кирпича общаги, был пуст.
 Я зашел в здание Академии, которое представляло собой Г-образной строение в четыре этажа из белого кирпича, в отростке буквы Г находилась столовая, библиотека и кинозал, и довольно долго объяснял пузатому охраннику в смешной униформе с эмблемой академии (лев и книга), что я приехал учиться в их факин академию и я хочу встретиться с деканом их факин академии факин мистер Конген.
 Наконец, охранник (на груди у него была пластиковая табличка с его фото и именем Ronald, фамилию я не помню) соизволил меня понять и даже проводил на второй этаж в комнату?207, за дубовыми дверьми которой находился кабинета декана Конгена.
 Мистер Конген, такой себе горбатоносенький черноволосенький кучерявенький кареглазенький маланчик лет пятидесяти с здоровым цветом лица и розовым как у ребенка языком, что свидетельствовало о его здоровой печени, внимательно прочитал рекомендательное письма которое я привез из Киева и потом долго жал мою руку своей потной рукой (все же нарушения в организме или типичный признак принадлежности к евреям?) приветствую меня с тем, что я с этого дня являюсь студентом Лондонсокй Юридической Академии (он даже подписал какую-то бумагу и хлопнул по ней печатью), выдал студенческую карточку (в Академии я числился еще из июля месяца и карточку получил лишь сейчас). Потом он лично провел меня в мою комнату в общежития: небольшая комната на двух лиц — две кровати, два стола и два стула, две вмонтированные в стену шкафа, туалет и душ, большое пластиковое окно и батарея зимнего отопления. Комната номер 311 находилась на третьем этаже пятиэтажного здания общежития.
 Пожелав мне хорошо отдохнуть и удачного учебного процесса он, лучезарно улыбнувшись, покинул комнату.
 В комнате я должен был жить не один. Одна из кроватей уже была занята, в шкафу висели вещи, на полке стояли книги (с небольшим удивлением для себя увидел «Капитал» и «Записки» Че Гевары), а в ванной лежала зубная щетка. Жить я должен был с парнем из Ливерпуля, которого, как я уже писал раньше, звали Пол. Пол был приятным молодым человеком, ростом около 178 см, коренастый, загорелый и рыжеволосый. Мы быстро с ним сошлись, особенно, когда он узнал о том, что я обожаю Эвертон и ненавижу Ливерпуль. В тот момент, когда я сообщил ему это, он крепко обнял меня, хлопнул по спине и предложил выпить в студенческом кафе пива Гиннес.
 Эх, жалко что в то время Эвертон боролся скорее за выживание в Премьер-лиге и в лучшем случае болтался в турнирной таблице на 13-17 местах. Тогда еще не было Гаскойна (который, правда, из-за перелома руки и всем известных проблем так и не показал того, чего от него ждали), Радзинского и, конечно же, вундеркинда Рунни, который начинает блистать в тот момент, когда я пишу эти строки у себя в Киеве, весной и с пейзажем за полу заброшенный завод из пластиковых окон фирмы «Salamander». В Академию студенты стали заезжать еще в конце сентября, тогда как занятия должны были начаться в первой половине октября. Я как раз приехал в последний день. Уже на следующее утро я должен был бы вставать и идти на лекции. Что я и сделал. Боязно было начинать пасовать с первых же дней, нужно было с начала разузнать что к чему, а потом уже забивать на учебу, что я и не только я, успешно сделал.
 Из стран бывшего и великого СССР в Академии я был единственным экземпляром. В основном, студенты тут были из Канады и провинций Англии. Ну так же были люди из Западной Европы. Янки тут не водились. И правильно делали. Студент-англичанин, в отличии от своего премьера не наблюдали за собой любви к жополизству, поэтому смело и решительно били янки кулаками и ботинками bustagrip. Янки бы тут не прижились. Бедные, бля, янки! Потом начались скучные будни буржуазных студентов-яппи. Антисоциальный элемент на первый взгляд отсутствовал, так как был хорошо замаскирован от академического руководства. Обычные, скучные, серые будни которые становились еще тошнотворнее от того, что с каждым днем осень становилась все глубже и дремучей. Трава окончательно стала желтого цвета, деревья стали серыми, листья превратились в гниющие кучи, которые раз в несколько дней на заднем дворе академической территории палил глухой дворник Тэдди. Солнце исчезло полностью, на его место пришел туман, которые держался из десяти световых часов семь-восемь часов, и дождь, который хотя лишь слегка моросил, а не падал сплошной стеной, но моросил, иногда, круглосуточно.
 Нудные будни. Мало знакомых. Среди окружения много представителей так называемой «золотой молодежи», которая остаебенила мне еще в Киеве и тут вот она снова. Модные шмотки, ни к чему не обязующая поп-музыка, красивые девочки и пустые разговоры в студенческом кафе. Жвачные-коровы.
 Каждой утро getting up в семь часов. Принимаешь теплый душ, с содроганием думая о том, что за окном с неба льет. Потом идешь положенные двести метров от общаги к Г-образному зданию Академии по дороге вымощенной булыжником еще в довоенный период (Академия была основана в 1932 году, когда на моей земле, в Украине, бушевал страшный голод, вызванный геноцидной политикой тогдашних большевиков, в результате голода погибло намного больше людей, чем евреев от рук нацистов во время Второй Мировой). Все эти двести метров тебя окружают черно-серые скелеты деревьев, кучи гниющих листьев, туман и дождь.
 Заходишь в студенческую столовую с ее шведским столом. Я предпочитаю по утрам есть как можно плотнее. Привычка. Я привык, что с утра не знаешь, сможешь ли что-то съесть до следующего восхода солнца. Я предпочитаю не жирную и натуральную пищу. Мое меню на завтрак чаще всего примерно такое: сразу чашка кофе, чтобы прийти в себя, кусок отварной говядины, два вареных яйца, кочан вареной кукурузы, салат из свежей капусты и моркови, потом стакан сока или зеленого чая. Всякую хуйню как колбасы, буженину и картошку-фри стараюсь не употреблять. Если есть возможность, надо стараться питаться нормально, без вреда для организма. Если тут мне предоставляется такая возможность, то глупо ей пренебрегать.
 Пары у нас начинаются в девять часов. Каждая пара идет по восемьдесят минут, то есть час двадцать.
 Преподают нам на английском. Я хорошо его знаю, но все равно, первое время мне тяжело. Преподают юриспруденцию, историю возникновения и развития разных политических учений и движений (господин лектор, почему мы не изучаем «Майн Кампф» и «Дневник неудачника» Лимонова?!). Возле себя всегда держу словарь. В конце каждой пары выдают нам распечатанную лекцию. Потом сижу и со словарем их изучаю. Распределения правовой науки на отрасли пока еще нет. В среднем у нас по три-четыре пары. После них сразу обед.
 Мое меню на обед составляет: суп из свежих овощей и телятины, вареный картофель или рис, кусочек отварной телятины или рыбы, салат из свежей капусты с морковью или початок кукурузы. Чашка свежего кофе.
 Спиртное продают в баре рядом. Именно продают. До первой стипендии, которую должны выдавать каждые две недели я его услугами не пользуюсь. Если только угощают.
 После обеда народ расходился. Яппи сидели в баре, слушали поп музыку и пили экзотические коктейли. Некоторые шли в библиотеку, некоторые пить пиво или фачиться. Некоторые просто спать, читать, играть в карты, онанировать — на что у кого хватало фантазии.
 Как я уже говорил, общежитие было пятиэтажное. Первый этаж занимала администрация, следующие два — девушки, последние — парни. В блоки парней и девушек вели два разных лифта и две разные лестницы. За порядком пытались следить.
 Мы нормально ладили с Полом. Он вообще был веселый парень: зачастую тайно проносил виски или пиво, мы садились в чьих-то комнатах и бухали, об учебе мало кто думал. Сначала я старался учиться, все старательно записывал, а потом стал забивать. Со мной так всегда. Учил только историю политических учений, потому что меня это интересовало. На всякие науки, в которых нам расписывали прелести демократии, я просто клал.
 Зимой должна была быть сессия, и как гласит старая бородатая студенческая шутка «И живой тогда позавидует мертвым». В процессе учебы мы набирали определенные баллы, от которых зависела не только наша будущая оценка на сессии, но и размер стипендии, которую мы получали каждые две недели. Поэтому, ради денег разумеется, все как-то, но все же учились. Так же был еще такой нюанс, кто не получал стипендию два или больше раза, вылетал нахуй с Академии.
 Все равно. Процесс забивания нарастал как снежный ком. Мы приходили после обеда, собирались в одной из комнат (на каждом этаже был и зал отдыха, но вы понимаете, он был под контролем администрации, провести туда девочек, или пронести туда пару джойнтов или выпивку было делом нереальным), врубали Blur или Oasis (последний у народа шел лучше, так как играл более народную музыку, так же хорошо шли Muse, Travis и, конечно же, U-2), пускали по кругу джойнт, запивали это дело пивом и надеялись на то, что сегодня нам повезет и проверка с администрации не нагрянет.
 Однажды вечером мы снова собрались на очередные, как я думал, посиделки. Действие происходило в нашей комнате.
 На кровате Пола сидел сам ее хозяин, Мик (студент из Манчестера, фанат Манчестер Сити, высокий, жилистый, черные жесткие волосы, небольшие залысины) и француз Пьер. На мой кровати седели я и два брата по фамилии Ричардсоны. На стульях, чуть левее от входной двери разместились девушка Люси и местный лондонский абориген Майк.
 Сидели мы таким себе полукругом в середине которого стоял ящик пива Гиннес.
 Люси и Пьер встречались. У них была любовь. Люси — маленькая всего около 160 см и худенькая ранетка, рыжие волосы беспорядочно по-панковски торчат в разные стороны. Я сразу запал на нее. Но у меня, как и у всех, не было шансов. Хотя позже их отношения будут разрушены, не пройдет и одного года как Пьера убьют. На одной из демонстраций антиглобалистов Пьер будет стоять вместе с Люси рядом. У каждого из них будут в руках плакаты. Это будет в Лондоне и будет весна. Будут петь птицы и распускаться в Гайд-Парке сиреневые кусты. А потом копы пустят газ и начнут лупить всех демократизаторами. Пьер упадет и два урода — копа будут лупить его ногами. Люси будем кричать им «Отвалите нахуй суки!», но один из мудаков врежет ей в лицо и сломает нос. Люси упадет на асфальт и будет видеть как копы убивают ударами по голове ее любимого парня. Таково судьба.
 Об этом случае мне расскажет сама Люси. Спустя два года. Я буду жить одну неделю в Париже у своих друзей и встречу ее там. Случайная встреча. Мы зададим друг другу сотни вопросов и поймем, что прошлое навсегда проглочено временем. Я буду спрашивать ее о судьбе о судьбе остальных участников того вечера собравшихся в нашей комнате, но их судьба будет утеряна. Навсегда. Время безжалостно выкинет из истории моей эпохи, той в которую я живу и в истории которой я непосредственно участвую. Мы тогда сидели с ней в кафе на Трокадеро. Она пила кофе и ела клубничное мороженное. Я просто пил кофе. Я рассматривал ее рыжие волосы и тонкие черты лица в солнечном свете, который лился на нас из огромного вымытого окна кафе. Она рассказывала мне о себе, но я не слушал ее, я любовался нею. И вспоминал тот вечер в нашей комнате, когда мы сидели вместе, курили джойнт и пили пиво. И во мне снова зарождалось то чувство страсти, которое я чувствовал тогда, два года назад. Изменились декорации. Вместе дождливого Лондона, солнечный Париж, вместо комнаты в общаге уютное кафе, вместо пива и драгс кофе и мороженное. Еще не стало Пьера, который тогда меня сдерживал. Меня в тот день в Париже вообще ничего не сдерживало. Меня никто не ждал в Киеве. Но, почему-то я не сделал шаг вперед. Наверное, побоялся. Может, не хотел воскрешать прошлое и возрождать мертвых. Она написала мне на листике бумаги свой телефон (я не помнил номере телефона квартиры своих парижских друзей). Я пообещал ей позвонить. Мы вышли из кафе. Я поцеловал ее в щечку и пошел вниз по Трокадеро, она пошла вверх. Я свернул за угол. Остановился, оглянулся и выкинул листок с ее телефоном в мусорный бак. Я решил порвать с прошлым навсегда. Даже не знаю почему. А через четыре дня я уже вылетал обратно в Киев.
 Мы стали курить джойнт, пуская его по кругу: Пол — Мик — Пьер — Ричардсоны — Я — Люси (я вздрагивал когда касался ее нежных пальчиков) — Майк.
 Пили пиво прямо из бутылок.
 Сначала разговор протекал в мутном русле, в котором он протекает и всегда: футбол, учеба, кто и когда напился.
 Я сам начал нужный ИМ разговор:
 — Пол, я не вижу у тебя на полке Майн Кампф.
 — Дима, его не видишь не ты один. Будь он там, меня бы исключили.
 — У вас запрещен пассивный фашизм? Я имею в виду, а как же демократия и свобода мысли? Если я люблю фашизм, так что тут плохого? Я же не хожу по городу и не луплю нигеров?
 — В вашей стране разрешен пассивный фашизм? — вмешивается Люси.
 — В нашей стране разрешено все.
 — Ты идеализируешь свою страну? Почему же ты ее так не любишь?
 — Я люблю свою страну, но не люблю то поколение, которое плодиться на моей земле последние 350 лет. Со времен Свободной Казацкой Республики в моей стране не существует понятия свободы и чести.
 — У нас нельзя быть даже пассивным фашистом. Слышал, в Германии запретили ВН? 
 Я молча пью свое пиво и думаю о том, как же это ужасно, что в Германии запретили ВН.
 — Дима, как ты относишься к глобализации мировой экономики.
 — Спросите меня что-то проще, О'К гайс? Я считаю, что каждый должен получать деньги за то, что он делает. Если человек способен, пускай он пишет музыку и книги, ему надо запрещать физический труд. Если нет — пускай пиздует на завод.
 — Как ты собираешься определять кто способен, а кто нет.
 — Это определит судьба и признают в будущем потомки.
 Пол встал, подошел к двери и закрыл ее.
 — Дима, я видел, что ты взял в библиотеке «Записки Ленина. Цюрих.»
 — И что? Я как раз хотел попросить тебя дать прочесть «Капитал», за пивом в родном Киеве как-то не успел.
 Люси посмотрела мне в глаза.
 — Дима, мы знаем, что ты еще не состоишь не в одном из академических обществ.
 — Ты хочешь предложить мне заняться байдарочным спортом.
 У меня уже был классный приход, и я расхохотался.
 — Нет, просто МЫ предлагаем вступить тебе в «White Bird».
 — Это что, кружок для зоофилом или для любителей природы? Знайте, я ни к одним из них не отношусь. Я бы с удовольствием поджарил последнюю панду и употребил бы ее с «Каберне».
 — Я не шучу. Это наша организация, среди студентов этой fucking академии. Организация антиглобалистов.
 Я присвистнул и взял из ящика еще одну — четвертую — бутылочку пива.
 — По правде говоря, я сам не люблю яппи, буржуа и всякую прочую хуйню, которая при помощи правительства кодирует нам мозги и использует наш труд. Вообще, любое использование труда — дерьмо. Мой батя, еще в бытность СССР работал несколько лет на шахте, вырабатывал в месяц угля на 70 кусков тогдашних денег, а получал только 700, один процент бля! Так это было при Великом и Справедливом, сейчас же весь кал еще хуже, бля.
 — Ты мыслишь верно, потому мы тебе и предлагаем вступать в «White Bird», члены которого сейчас находятся с тобой в одной комнате. — Люси улыбнулась.
 — И что мы будем делать? Пиздить пузатых мажоров на Оксфорд-стрит?
 — Ну, мы проводим спланированные акции, никакой анархии. Через две недели собираемся устроить пикет возле одного из офисов «SONY».
 — А мы будем кого-то пиздить?
 — Мы? Ты уже с нами?
 — А почему бы и нет!
 — Дима, а ты чем занимался, когда жил в Киеве?
 — Пил пиво и водку, курил план, жрал Е и бегал по девочкам.
 — А если серьезно? Ты состоял в каких-то партиях? Писал что-то?
 — Нигде не состоял, так как считал себя поэтом.
 — Поэтом? Прочитай нам что-то, — попросила Люси. Все дружно замотали головами.
 — Да ну, вам такое не понравится, тем более мой английский, — я засмущался.
 — Постарайся, Дима, — Люси мне посмотрела в глаза и я сдался.
 Интересно, как много она сломила людей своим взглядом?
 Я напрягся, перерывая свой английский запас.



   Вот перед вами герой,
   Тот, кто бросил миру вызов,
   Вот перед вами король,
   Который льет свои искусственные слезы,
   Я стою высоко,
   Смотрю вниз на всех,
   Вижу людей, которые давно,
   Хотят мне сделать разное дерьмо.
   И верный это я.
   И правильный я.
   И тот, кто посылает вас, это тоже я.
   Меня не понимают и нахуй посылают,
   Это мое и судьба моя.
   Сыграют когда-то я свои песни,
   И плакать буду чужими слезами,
   Я не хочу это все понимать,
   Чтобы в могиле спокойно сгнивать,
   Как будто я плачу,
   Как будто мой смех,
   Как будто любимый,
   Как будто — один



 Воцарила тишина.
 — Я же говорил, что вам не понравиться, — разозлился я.
 — Почему же не понравится, просто странно немного, — сказала Люси тихо, — а ну прочитай еще что-то, пожайлуста.
 Я решил им прочитать сразу что-то безбашенное. Провел глазами по их сосредоточенным лицам. Интересно, чтобы они сказали, если бы узнали, что я писал такие стихи в алкогольном угаре?



   Мы повержены,
   Мы мертвы,
   Все дети Бога на своих местах на солнце,
   В аду.
   Вьюга в моем сердце,
   Мы несчастные, ничтожные жуки,
   Пожайлуста, думать перестань,
   Ложись просто и умри.
   Пусти меня сюда,
   Пусти на парад мертвяков,
   Одень меня и забери,
   Мой умирающий Бог, на солнце забери.
   Горящие ангелы разрывают свои глаза,
   И свет из них льется в мир слепых.
   Купи себе билет, первым классом лети,
   Вырви свое сердце сейчас,
   Выкинь его, оно уже не нужно,
   Мы полетим вместе на солнце,
   Вместе умирать.



 — Это было классно! — закричала Люсю!
 — Да, Дима, супер!
 — Пиздец просто, чувак!
 Пацаны стали хлопать меня по спине.
 — Ты еще пишешь что-то?!
 — Расскажи что-то еще.
 — Я не поэт, я не хочу быть вторым. Я не могу соревноваться с Маяковским и другими великими.
 — Маяковский? Я что-то такое слышала.
 — Я дам тебе почитать его, Люси.
 Я дал согласие вступить в «White Bird», такой себе клуб по интересам, никаких членских билетов и прочей ерунды.
 Я только поинтересовался, почему объектом нашего внимания являеться именно фирма «SONY», когда можно классически пойти и разнести к хуям МакДональдс.
 Люси сказала (она там типа главная была, в «White Bird» в смысле), что погром МакДональдса — это немного банально. Что же касается фирмы «SONY», то это «буржуазный палач, который использует для работы нелегалов, тем самым, разрушая естественный генофонд и создавая благоприятные условия для роста преступности, наркомании и СПИДа, а также в „SONY“ работают дети, намного выше норм установленных трудовым законодательством».
 Ебаные янки! Используют бля детей, привлекают черномазых и всякое дерьмо со всего мира!
 На следующее утро Пол отвел меня в комнату Люси. Под кроватью у нее хранились плакаты и различная атрибутика уличных демонстраций.
 — А мы будем что-то ломать или кого-то валить?
 — Какой ты воинственный, Дима. Подожди немного. Все будет.
 — Нам нужны будут цепи, биты. — Начал мечтать я.
 — Свою биту ты получишь.
 — А где вы храните биты?
 — У пацанов — есть.
 Классно! Мне дадут биты, и я буду пиздить янки!
 Потом пошли обычные будни и выходные. Я не знал, как переживу эти долгие две недели, я хотел ощутить в руках тяжесть биты, услышать звон бьющегося стекла и увидеть на земле перед собой окровавленную рожу жирного янки, услышать хруст с которым будет входить мой гриндерс в его жирную от мяса и дорогого вина. Уже только одни мысли эти заводили меня до предела. Я чувствовал классовую ненависть. Ненависть ко всему этому дерьму, к этой блядской системе. Хотелось просто орать! Бля! Адреналин хуячил в голову с дикой силой и я не мог даже представить себе, что будет, когда это все станет реальностью.
 Наконец, этот день наступил.
 Мы договорились начать акцию в десять утра, как раз в тот час, когда эти жирные ублюдки должны будут открыть свой ебаный офис. Здание офиса находилось в пригороде Лондона, в районе где в маленьких аккуратненьких домиках с зелененькими садиками живут сытые английские буржуа. Я бы с удовольствием поднял народ с Ист Энда и разгромил бы эти кукольные домики.
 Была суббота и по утрам в Лондоне страшные пробки. Положенные нам тридцать километров мы должны были проехать за час, поэтому договорились встретиться в девять утра возле входа в общагу.
 Я проснулся в шесть утра.
 Спал я плохо, так как очень волновался. Была суббота, идти на пары было не нужно. Я посмотрел в окно. За окном шел густой дождь, и почти ничего не было видно сквозь утренний, густой, будто молоко туман. Я встал с кровати и начал ходить взад-вперед по комнате. Было холодно, не смотря на включенное отопление. Пол еще спал.
 Я упал на пол и сделал тридцать отжиманий. Походил немного по комнате, снова сделал тридцать отжиманий и так еще два раза. Потом сделал серию пять по тридцать приседаний. Почувствовал, как кровь начинает растекаться по моему холодному телу. В голове приятно пульсировало. За время пребывания в Лондоне я сбросил пять килограмм, и мой вес остановился на отметке семьдесят пять килограмм.
 Над кроватью Пола была полочка, на которой он держал свои личные книжки. Я взял с нее «Капитал» сел на свою кровать и начала бесцельно листать. Листал для того, чтобы хоть как-то отвлечься и убить время. Сосредоточиться не мог. Пол проснулся около семи утра. Мы оделись, умылись и к Г-образному зданию Академии в столовую. Людей было еще мало. В своем большинстве те, кто здесь был, были наши, с «White Bird». Я взял себе яичницу, поджаренные тосты и кофе, открыл утренний выпуск «The Front» и начал делать вид, что читаю. По радио начали передавать новости.
 Обещали, что дождь будет весь день. Это хреново. За все это время мы сказали друг другу может несколько слов. Мы закончили завтрак, и зашли в нашу комнату. Пол достал из-под кровати бутылку виски «White Horse» (полное дерьмо, скажу я вам), налил мне и себе в пивные кружки грамм по сто. Мы выпили. Я сморщился. Запивать было нечем. Было восемь тридцать. Мы стояли возле окна и смотрели на дождь.
 Ровно в девять утра Мик подъехал на старом фургончике Ford ядовито-зеленого цвета к центральному входу в общагу. Возле выхода уже стояла Люси, Ричардсоны, Пьер и Майк. Мы с Полом спустились к ним, увидим, что фургончик подъезжает к зданию общежития. Братья Ричардсоны держали в руках два плаката, которые были завернуты от посторонних глаз в старый желтые газеты. На одном из плакатов (его сделал Мик) был нарисован ребенок и надпись СОЦИАЛЬНАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ В МОЕЙ СТРАНЕ. На втором плакате (идея его принадлежала мне и сделан он был всего несколько дней до этого) была нарисован перечеркнутый красной линией нигер (я подразумевал нелегала) и надпись ЭТО МОЯ СТРАНА!
 Мы все были одеты в длинные дождевики с капюшонами. На ногах тяжелые ботинки на десять-четырнадцать рядов дырочек, со стальными вставками.
 Мы уселись в фургончик: Люси спереди рядом с Миком, сзади все остальные. Сиденья в фургончике находились параллельно друг другу, как в горных джипах, поэтому сзади могло легко вместиться порядка восьми-десяти человек. Между сиденьями мы положили плакаты и побросали наши рюкзаки. Тут-то я и заметил несколько бейсбольных бит, старательно накрытых толстым брезентом. Сердце мое радостно забилось.
 — Мик, откуда ты взял эту тачку? У тебя вроде вообще колес не было.
 — Да так, дали на день.
 В машине пахло бензином и сыростью. В воздухе стояла нервная тишина, которую, как только мы тронулись с места, прервала Люси, запев «Our pride is our loyalty.» Пол достал из своего рюкзака начатую нами утром бутылку виски «White Horse» которая пошла по кругу. Не пил только Мик, который решил, что рисковать просто так не имеет смысла.
 Трафик на дороге был достаточно оживленный, но, тем не менее, мы ехали довольно с приличной скоростью и уже вскоре за окном авто появились пейзажи буржуазного лондонского пригорода: кукольные домики, аккуратненькие садики, дорогие машины припаркованые возле въездных дорожек, счастливые сытые дети, играющие перед своими домами.
 — Давайте остановимся и разхуячим одну из этих авто.
 — Гы-гы-гы!
 Дождь понемногу стихал и уступал пространство туману, которые понемногу обволакивал все вокруг. Мик был вынужден снизить скорость.
 К месту нашего назначения мы приехали ровно в десять. Офис фирмы «SONY» уютно расположился напротив чистенького парка, в котором гуляли яппи. Справа от офиса находился маркет по продаже одежды, слева — почта, с ярко-синей вывеской и двумя велосипедами около входа. Возле центрального входа в пятиэтажное здание офиса, которое снаружи было отделано зеркальным стеклом, были припаркованы два мерса и несколько байков. Возле входа находилась стеклянная будка, в которой охранник лениво потягивал свой утренний кофе. Над самим входом — голубая вывеска «SONY».
 Вполне вероятно, что сквозь зеркальные стены на нас смотрят клерки, которые там работают. Смотрят и пьют свой кофе.
 Мик вышел из машины и открыл нам заднюю дверь. Мы быстро вылезли прихватив с собой оба плаката. Люси вышла через свою дверь и передала Мику видеокамеру.
 Братья Ричардсоны взяли плакаты и встали на расстоянии четырех метром друг от друга, как раз возле шикарных мерсов. Мик начал снимать все на пленку. Все остальные встали между братьями и стали скандировать.
 — СОЦИАЛЬНОЕ РАВЕНСТВО!
 — Я ХОЧУ РАБОТАТЬ В СВОЕЙ СТРАНЕ!
 — ЯНКИ ГОУ ХОМ!
 — НЕТ НАСИЛИЮ НАД ДЕТЬМИ!
 Охранник лениво выглянул из своей будки. Большой, мордатый, в черной куртке с эмблемой фирмы, черных штанах, заправленных в ботинки. Потом у него, видимо, зазвонил телефон, потому что он исчез на несколько секунд. Потом появился снова. Наверное, ему звонил его биг босс.
 — Ребятки, вы бы шли отсюда, пока я не вызвал полицию.
 — МЫ ЖИВЕМ В СВОБОДНОЙ СТРАНЕ! НЕТ УЩЕМЛЕНИЮ ГРАЖДАНСКИХ ПРАВ!
 — Блин ребятки, вы задрали.
 Охранник достал рацию и что-то сказал. Через секунд двадцать из здания офиса появились еще двое таких же мордатых уродов с демократизаторами в руках и двинулись в нашу сторону.
 Мик все снимает на камеру. Пол, который стоит возле задней двери нашего авто, быстро достает из нее три биты. Кидает мне и Пьеру.
 — МОЧИ ТОЛОСТОЖОПЫХ!
 Пьер налетает первым и получает в щи демократизатором, он отлетает на землю, и в лужу падают брызги крови.
 — АХ ТЫ, СУКА!
 Мик лупит битой в руку первому охраннику, тот роняет демократизатор.
 Мне становиться дико весело. Алкоголь и адреналин бьют в голову. Я полностью отключаюсь от реальности. Передо мной только вот эта жирная рожа, которая схватилась за свою поврежденную руку. В руках тяжесть биты. Я делаю прыжок вперед и, что есть силы, луплю его стальным стаканом в колено. Тварь падает на четвереньки. НЕНАВИЖУ СУКА! Я луплю его ногой в живот, еще, ЕЩЕ БЛЯ! Чувствую сильную боль в правом плече. Одна из тварей начинает валить меня. Я разворачиваюсь, не успеваю даже заметить его лица, как получаю удар кулаком в нос. Теряю равновесие, земля уходит из-под ног. Пол лупит тварь битой в голову. Слышно хруст, это ломаются его ебанные зубы. Тварь падает на меня, и мы вдвоем рухнули в холодную воду. Его кабанье тело на мне. Тварь поднимается немножко и я бью его ногой в грудь, сбрасывая нахуй. Я вижу как Пол и Ричардсоны лупят третьего урода, который, видимо сломал мне нос. Я пытаюсь встать, но первая тварь наносит лежа мне удар под дых. Моя морда встречается с лужей. Я перекатываюсь в сторону метра на два и оказываюсь прямо около бампера одного из мерсов. Хватаюсь за него руками и поднимаюсь. Вся морда в крови. Факин шит. Поднимаю с асфальта демокартизатор и слышу крики.
 — ПИЗДУЕМ НАХУЙ! ПОЛИЦИЯ!
 Я луплю резиновой дубинкой в лобовое стекло мерса и слышу, как срабатывает сигнализация.
 Мы бежим в сторону парка. Я слышу сзади мой сирен и крики копов, но мы уже скрываемся в парке.
 Деревья парка мокрые и между ними застревает туман.
 Забежав в самую его середину, мы устало попадали на землю.
 — Пиздец, Мик, они теперь вычислят тебя. Твоя тачка у них. Дерьмо собачье.
 — Never mind. Нихуя они мне не сделают?
 — Не понял?
 Все ошарашено посмотрели на Мика.
 — Я взял эту тачку у студентов яппи с 402 комнаты. Ну знаете, эти два жирных ублюдка, с Канады, которые вечно носят свои дебильные костюмы-тройки.
 — Как это взял?
 — Ну эти пидоры поехали сегодня делать шоппинг, вот я и прихватил ее, никто ничего не заметил, будьте спокойны чуваки.
 — Ну ты даешь, кекс. Ну ты классно их!
 — Не пора ли нам пойти выпить в честь такого дела?
 — А у кого есть деньги?
 Уже через полчаса мы, пройдя через парк к его противоположному входу, сидели в нескольких кварталах от места происшествия в пабе «St. Pit» и с наслаждением пили разливное Гиннес заедая его жаренными сардельками.
 Потом, собакой, мы добрались до Академии. Солнце, которое мы так и не увидели в этот день за тучами, садилось за горизонт.
 В вечерних новостях сообщили о том, что «мирная демонстрация антиглобалистов возле офиса фирмы „SONY“ закончилась потасовкой между ее участниками и охранниками, в результате которой последние получили легкие телесные повреждения. Полиция, прибывшая на место происшествия, обнаружила машину фирмы Ford 81-го года выпуска (серийный номер 34932) демонстрантов, а также их атрибутику в виду бейсбольных бит и плакатов, отпечатки пальцев с которых, к сожалению, смыл дождь. Сами демонстранты скрылись в неизвестном направлении. Полицией возбуждено следствие».
 В итоге, на следующий день приехали копы и ебали мозги двум канадцам. Их возили на опознание и в итоге они написали заявления про то, что авто у них было угнано.
 Что на счет нас? На нас были капюшоны и из-за дождя камеры наблюдения не могли дать четкой картинки. Копы еще один день полазили у нас, но, не добившись никаких результатов, ушел обратно. Больше я о них не слышал.
 Видео, которое было нами отснято, мы иногда просматривали, запершись в одной из комнат общаги под пиво.

 4

 Еще в то время, когда я жил в Киеве, я увлекался такой хуйней как фанатизм. Ну вы знаете: фирмы, махачи, выезды и прочая хуйня. Конечно, нам, киевским хулс, тяжело тягаться с британскими. Само движение у нас зародилось только в конце 80-х. Мы отстаем даже во временном показателе от британских коллег на десятки лет. Но все равно, то, что было создано у нас за последние десять лет, создано с нуля, это достойно уважения и восхищения. Но разговор не о киевских хулс (мой вам привет!), просто в те месяцы, которые я обучался в Лондоне, я успел влезть к Вэст-Эндс бойз.
 Я еще в Киеве успел познакомиться с настоящими британскими фанатами. В общем, играла наша доблестная сборная дома с Уэльсом. Ну я попер на родной 31-й сектор стадиона Олимпийский. Все там дела были, фанатели как положено, после первого тайма, правда, ноль-ноль было, ну да это не самое главное. В перерыве пошли поссать в паражняк. Проходим возле третьего сектора и видим: тусуются хулы с Уэльса. Ну, Владик (один из наших) и говорит типа:
 — Дима, ты по-английски шпрехаешь?
 — Ясен перец.
 — Ну, так скажи типа этим, что мы типа крутые хулиганы и типа будем вас, нах, валить.
 — Эй бойз, вер а ю фром?
 Хулсы смотрят на нас (пять кексом, возраста постарше нас, мы то тогда только из baby-crew вышли, а этим мудакам лет уже под тридцать).
 — Фром Врэксэм.
 — Что они говорят, Дима?
 — Говорят, что с Врэксема.
 — Это что за хуйня?
 — Из ит вэлш тоун?
 — Ес.
 — О'К бойз энд ви а киев хулиганс, андэрстэнд?
 — Ес, ес андэрстэнд! Ду ю лайк ту дринк сам бир афтэр мэтч?
 — Владик, они нам пива выставить хотят.
 — Говори, что О'К, пускай выставляют. Пересечемся с ними под «мячиком».
 — Оф корз бойз. Афтэр мэтч! Ви вил вэйтинг фор ю андэр зэ мэтал бол. Ду ю ноу ит? Ниэ зэ стэдиум?
 — О! Ес! Бол!
 — Ви вил вэйт фор ю!
 Хулсы в полном составе, все пятеро, с довольными рожами, сваливают на свой сектор.
 — Как думаешь, Дима, они нас не наебут?
 — А хуй его знает. Будем с фирмы кому-то еще говорить?
 — А оно им надо? Они повалят на «труханов» синячить.
 Матч, в общем, один-один закончился. Сашо, бля, с сорока метров пропустил. Ну и хуй с этим матчем. Берем еще двух пациков — Вову и Пашу и идем под мячик. Все наши расходятся в разных направлениях: кто на «труханов», кто в ближайшие ганделыки. Видим, чешут наши уэлши. Не наебали значит! Класс!
 — Привет парни! С один-один вас!
 Уэлши довольно улыбаются, конечно, бля, такой лоховый гол забить и очко увезти.
 — Ну, так что там на счет пива? Вы знаете куда идти?
 — Да, мы тут уже три дня, успели познакомится с вашими пабами.
 Все они были похожи на мистеров Бинов, такие же уроды. Общался я только с Дэвидом и Майклом, как звали остальных перцев, я не помню. Дэвиду и Майклу было что-то около 28 лет. Оба приехали из города Врэксэм. Оба работали на заводе по сборке легковых машин. Уже целую неделю они колесили по Украине. Сначала были во Львове, потом в Днепропетровске, а на матч заехали еще в Киев. Сваливать должны были на следующий день вечером.
 — У вас классный город! Такой зеленый!
 — Конечно, это не ваш ебаный Уэльс.
 — Не говори так про мою страну, пожайлуста.
 — Конечно ебаный!
 Дэвид тактически промолчал. Вообще какие-то добрые они оказались. Пиво нам выставили, подарили Владику розу Врэксэма, я у Дэвида пьяного их флаг национальный забрал, еще и терпели наши издевки в сторону их страны и сборной.
 — Крейг Беллами тупой у вас полностью.
 — Ага, мы надеемся на Хартсона, но он жирным стал в последнее время.
 Чтобы хоть как-то сделать им приятно, я сказал:
 — Англия это fucking страна!
 — Да-да! — уэлши заулыбались.
 Возле стадиона мы взяли в ларьке по пиву Оболонь «Соборное».
 — Дэвид, у тебя как с фанатизмом, серьезно?
 — Щас уже нет, пару лет назад я парня поломал в махаче, шесть месяцев отсидел. Решил завязать.
 — Понятно.
 Потом пошли за уэлшами в паб, что находиться между станциями метро «Республиканский стадион» и «Дворец Украина». Пиво в баре было по три бакса! Хуй бы мы себе его позволили. Уэлши закупили всем по три бокала, потом еще по три, и еще. В общем, к часу ночи я выжрал около десяти бокалов пива и понял, что уже пора валить. Метро должно было закрываться через десять минут, а ночевать у уэлшев в гостинице мне не очень хотелось. Перед выходом я решил сходить отлить. Около барной стойки увидел Дэвида, на плечах его висел их национальный флаг и он закупал еще пиво.
 — Дэвид, я буду уже сваливать.
 — Уже пора?
 — Да, спасибо за пиво. Кстати, давай как хулиган хулигану — подари мне свой флаг, на память типа.
 — Нуууу.
 — Да давай, не жмись.
 — На.
 Дэвид протянул мне флаг своей страны. Мы обнялись и похлопали друг друга по спине.
 Я сходил, отлил и пошел по направлению к метро «Дворец Украина». Меня окликнули уэлши:
 — Гуд лак, Дима!
 — Fuck off England! — ответил я им и услышал веселый смех.
 Флаг у меня до сих пор где-то валяется в моей киевской квартире.
 Уже в Лондоне я снова пересекся с кэжуалсами. Втянул меня Майкл с пеленок болеющий за Вэст Хэм. И сразу я попал на выезд. Была пятница, когда он постучал в мою комнату. На дворе уже стоял ноябрь, и сезон был в самом разгаре. Сессия приближалась, поэтому, после обеда, я сел и решил поучить социологию. Пола не было. Хуй его знает, где он шлялся. Я только раскрыл учебник и удобно улягся на свою кровать головой к окну, как в двери постучал Майкл. Я открыл, в руках он держал четыре бутылки пива Гиннесс. Не спрашивая, он зашел в мою комнату, закрыл за собой дверь. Я бухнулся обратно на свою кровать. Майкл водрузил тару на стол, прямо поверх учебников. Открыл две бутылки и молча протянул одну из них мне. Я взял.
 — Твое здоровье, старик.
 — Сэнкс.
 Мы сделали по большому глотку.
 — Я вот по какому делу мэн. Завтра у нашей Ист Эндовской фирмы выезд в Блекберн, будем валить этих эвудских уродов. Я вот хотел предложить тебе поехать тоже.
 — Да ну, я собирался поучиться.
 — Да забей ты! Ты уже сколько на острове, а еще не разу на мячик не ходил. Тут же сразу на выезд тебе предлагаю! Ехать пару часов на собаке. Пиво, футбол, страну посмотришь, давай мля, не ломайся.
 — О'К чувак, но как меня в фирме воспримут?
 — Тут народ после прошло недельной Миллвальской заварухи немного отходит. Нас в Южном Лондоне нехило вальнули, так что лишние рыла щас в цене.
 — Ладно чувак, забились.
 — В общем завтра отъезжаем на собаках с Кинг Кросса в десять утра. Приедем в город за несколько часов до матча, попьем пивка, похуячимся немножко. Я зайду за тобой завтра в девять.
 — Заметано.
 Уже в собаке Лондон-Блекберн я познакомился с топ-боями, среди которых был и Майк. Вокруг нас толпились бритоголовые с baby-crew и наперебой рассказывали о своих крутых выездах. Рассказы их были интересны, видимо, только мне. Топ-бои просто прикалывались с малолетних придурков и, когда их пиздеш уже всем надоел, просто отогнали их нахуй.
 — Майкл, ты давно уже в топ-боях ходишь?
 — Уже пол-года как. Это мой пятый выезд с ними.
 — Классно.
 — Ты значит парень из России будешь? — спросил меня кэжуалс по клички Биг Билл.
 Огромный парень с коротко остриженными рыжими волосами. Как рассказал мне Майкл, Биллу уже стукнуло тридцать и он был один из лидеров Ист Эндовской фирмы.
 — Из Украины, — поправил я.
 — Один хуй.
 — Эй-эй, Билли, потиши, этот парень нацик!
 Дружный смех в котором учавствую и я.
 — Как тебе выезд, нацик?
 — Пока что ничего особенного.
 — Подожди, вот приедем, почувствуешь что такое настоящий выезд, небось такого у вас нету.
 — Посмотрим, надеюсь что скучать не буду.
 Снова смех.
 Биг Билл подошел к группе кэжуалсов:
 — Парни, какая самая крутая команда в Европе?
 — ВЭСТ ХЭМ!
 — Какая фирмы всех круче?
 — ФИРМА ИСТ ЭНДА!
 — Кому мы надерем сегодня задницу?
 — ЭВУДСКИМ УРОДАМ!
 — Что будет с тем, кто обосреться и будет отступать?
 — СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ!
 — Покажем этим мудакам, что они отбросы этого мира! Пускай кормят свиней своими кэжуалсами!
 Мы не везли с собой говна. Лишние проблемы с копами никому были не нужны. С собой были только пряги, монеты-заточки.
 Фирма собрала на выезд тридцать рыл. Не густо, но учитывая Миллвальскую бойню, когда вальнули около сорока бойцов нашей фирмы, это еще было не плохо.
 Собирались тихо выйти на вокзале в Блекберне и отправиться к стадиону в паб «B&B», пропустить пару-тройку бокалов пива и попытаться немного подебоширить. Поорем, поишизуем, оторвемся вообщем. Главное было тихо свалить с вокзала, чтобы не попасть под контроль копов.
 Около баров будем выманивать блекберн и вальнем его всем мобом нахуй.
 Приехали вообщем на их ебаный вокзал что-то около двух часов дня. Вышли. Все нормально, всякие цветные, мусора, пассажиры. Их уродов тоже видим, разведчики с мобилами. Биг Билл дает команду не валить. Пускай пиздят суки. Розбиваемся на группки по пять-шесть рыл и валим к «B&B».
 Следом за нами идут несколько карланов и пытаються провоцировать:
 — Суки лондонские! Пизда вам.
 Бля, я еле здерживаюсь чтобы их не вальнуть.
 Но вот и близкая развязка. Не доходя пару кварталов до «B&B», из вонючего переулка вылетают местные мудаки, многие из них с бейсбольными битами.
 — Бля, суки все спланировали, — орет Биг Билл.
 — Надо было уродов с мобилами на вокзале валить! — ору я.
 — Никому не отступать, мочи уродов нахуй! — орет Биг Билл и бросаеться вперед в самую гущу мудозвонов.
 Пиздец их больше. Но ярость во мне перехлестывает все границы и я вгрызаюсь зубами в толпу этих пидоров. Плече к плечу со мной машеться Майкл.
 Передо мной стоит какая-то сука с гнилыми зубами и черными волосами под носом.
 — Ах ты мудило!
 Я въебую его ногой в живот. Вокруг моего кулака обмотана метровая толстая цепь и я бью этим кулаком в ебальник придурку. Он падает, лицо его превращаеться в кровавое мессиво. Я подскакиваю к нему и начинаю лупить ногами по ребрам, почкам и ебальнику.
 Новый придурок бьет меня ногой в бок и я отлетаю на пару метров, сбивая на своем пути одного из ихних. Два козла начинают лупить меня ногами. Я обхватываю руками голову и стараюсь подняться. Если я останусь лежать еще секунд тридцать, то мне пиздец. На помощь мне приходят малолетки из baby-crew, которые сначало наносят точные удары мудакам прягами по голове, а потом начинают лупить их по ебальникам. Я вскакиваю у цепью бью в рожу какого-то окровавленного ублюдка.
 Слышиться рев серен копов.
 — Пиздуем нахуй! — орет Биг Билл.
 Я вижу, что местные уроды тоже начинают съебываться. Биг Билл берет железный мусорный бак и швыряет его в окно ближайшего магазина. Окно с грохотом разбивается. Мы ныряем в ближайшие переулки и бежим еще несколько минут, пока вой сирен не стихает. Рядом со мной Майкл и два малых, которые отбили меня. Потом мы идем в «B&B», где собираються все наши. В итоге все же нескольких наших мусора забрали, но отпустили уже сразу же после матча.
 В «B&B» уже сидит Биг Билл и еще с дюжину наших парней. Потом подваливают еще несколько.
 — Неплохо мы этих ублюдков повалили.
 — Ага, классный махач был.
 — Ты как, Дима, цел? Нихуя тебе не сломали?
 — Да вроде нет, все О'К.
 Сидим и потягиваем свое пиво. Несколько местных кэжуалсов со злобой и, в то же время, со страхом смотрят в нашу сторону.
 Один из наших топ-боев вскакивает и кидает в их сторону пустую пивную кружку. Он с глухим звуком разбивается о череп одного мудохи. Он с окровавленым куполом падает на стол, переварачивая его.
 — Мочи кокни!
 Пять блекбернских тварей ломятся в нашу сторону. Большая ошибка, суки! Майкл хватает с бильярдного стола кий и наносит удар одному из дебилов в нос, тот отлетает. Еще несколько ударов и блекбернские хулсы валяються на заплеванном полу. Я начинаю лупить одного из них гриндарами, пытаясю втоптать его нахуй в пол.
 Топ-бои поднимают дубовый стол и швыряют его в бар. Слышен звон бьющихся бутылок и стаканов. Перепуганный хозяин паба падает на пол.
 — Уходим нахуй, — командует Биг Билл.
 Мы сваливаем и расстворяемся в ближайших переулках.
 Подходим к Эвуд Парк. Видим, как копы ведут под руки несколько ихних кэжуалсов.
 — Скормите их свиньям! Мудачье!
 Копы зло смотрят в нашу сторону.
 Заходим на наш сектор. Его плотно оцепили копы-космонавты. Один из них, наверное главный, подходит к Биг Биллу.
 — Бля парни, будете тут орать, шизить, нахуй всех в участок заберем. Сначала вкачаем пиздюдей, отобьем к хуям все, что можно, а потом кинем в обезьянник к местным уркам, чтобы они вам яйца поотрезали. Усекли?
 Пиздец! Сидим весь первым тайм и тупо втыкаем матч. В первом тайме Паоло Ди Канио кидает этим мудохам гол со штрафного. В следующей атаке, какой-то их кекс кидает нам головой. После первого тайма один-один.
 Некоторые из нас начинают сваливать и рассходиться по ближайшим барам.
 Мы с Майклом чешем тоже в один такой и берем себе там по литру пива.
 Потом валим на вокзал.
 Собака медленно ползет через английские долины и холмы. Лунный свет мирно льеться через грязное поцарапанное окно. Я смотрю сквозь его на эти унылые пейзажи и потягиваю пиво Гьоссер из горлышка теплой от рук бутылки.
 Ближе к ночи добираемся до родной общаги.
 — Ну как тебе выезд? Круто да? Только копы-суки все обломали, пошизить не дали, поорать.
 — Да, классно, у нас такое, конечно тоже есть, но тут свой коллорит. Круто вообщем.
 — Ну, спокойной ночи, чувак!
 — Пока, брателло.

 5

 А через две недели ушли Пола. Он, как и мы все, полностью забил на учебу, в следствии чего, не получил последнюю стипендию. Его вызвали к декану.
 Пол сидел вместе со мной в комнате. Было десять часов утра, суббота. К декану надо было валить на двенадцать. Был ноябрь и с небе падал мокрый снег. В Лондоне вообще не бывает нормальной зимы, такой, к какой мы все привыкли. Тут если с неба и падает снег, то напоминает он скорее жидкое дерьмо, что кристаллики воды.
 Пол пил пиво из литровой бутылки. Я прикладывался тоже.
 — Меня ведь эта сука попрет нахуй. Я же полностью на учебу забил и бухаю безбожно. Даже сейчас, мать твою.
 Пол отбросил пустую бутылку в угол комнаты и она гулко ударилась о батарею.
 — Это сука снова занюхает, что от меня несет спиртным.
 — А хули ты пьешь тогда сейчас?
 — Я не могу бля, я если не выпью, то сломаюсь у него. Так я буду увереннее чувствовать себя.
 — Ты думаешь, у тебя есть хоть малейший шанс?
 — Нихуя у меня нету.
 Потом пол встал, одел черный пиджак и брюки, голубую рубашку и более темный голубой галстук. Подошел к умывальнику и посмотрел в зеркало. Потом смочил волосы водой и зачесал их прядь на лоб. Кинул в рот подушечку жвачки «Dirol». Снова посмотрел на себя в зеркало. Опухший красные глаза, серая кожа. Хуево выглядишь, чувак.
 — Ну я, типа, пошел.
 — Ну иди, удачи.
 Вернулся Пол через час. Декан выебал его по полной программе. Галстук его лежал в кармане пиджака. Две верхние пуговицы рубашки были расстегнуты.
 — Пиздец мне.
 Мог бы и не говорить ничего. И так, все было ясно.
 — Когда уезжаешь?
 — Сегодня. Сейчас прямо. Мать его.
 На лице Пола не было ни слез, ни иных выражений чувств. Всех нас ждало тоже самое. Мы все знали, на что идем.
 Пол собрал свои пожитки в небольшой кожаный чемодан. Мы попрощались и он вышел. Я стоял у окна и смотрел, как его сгорбленная фигура удаляется в сторону главных ворот, обволакиваемая мокрым черным снегом. А он ведь даже ни с кем не попрощался. Только со мной. Может его сломило, то что произошло сегодня? Хотя, он ведь знал, что так будет.
 Меня ждало то же самое. В следующую пятницу должна была быть модульная контрольная работа по социологии. Четыреста страниц текста. За шесть дней. Нет, нереально. Если я не здаю эту работу, что будет ждать меня? Тоже, что и Пола. Отсутствие степендии и вылет. Я подумал об этом, смотря на его чернеющую фигуру в пелене жидкого дерьма. Я ведь знал об этом раньше, но вот подумал именно сейчас.
 Конечно, можно было попробовать учить, но шансы мои были нулевыми.
 Я отошел от окна и сел на кровать. Вторая кровать пустовала. Через неделю, чуть больше, обе кровати будут пусты.
 Пол ушел. Ушел из моей жизни и из истории этой книги. Он перестал быть действующим лицом в истории этой эпохи. Через семь-десять дней и я уйду. Из истории Академии, но не из книги и эпохи. Произойдет лишь смена декораций, но не героев.
 Вы знаете, что такое жуткая депрессия? Это когда вот так просто сидишь и чувствуешь, как в сердце твоем накапливается гной и в глазах слезы. Депрессия у меня всегда бывает в марте, когда происходит смена погоды и времен года. Осеньею редко. Сейчас, вышло именно так. Эта ебанная английская зима, будь она проклята. Не холодная. Всего минус два. С неба падает густой снег, но, не долетая до земли привращается в массу полужидкого дерьма. Да еще и туман. Вы можете себе это придставить? Как болото какоето. Не хочеться выходить на улицу. Дерьмо попадает тебе за шиворот, ноги проваливаються в нем, с ветром оно впиваеться в твою одежду и твое тело.
 Она началась. Депрессия. Я сидел на кровати и смотрел на пустую кровать. Будущее было в полном тумане, настоящие тоже. О прошлом не хотелось и вспоминать. Прошлое жгло сердце и выжимало слезы из глаз.
 Хотелось просто умереть. Но я никогда бы так не поступил. Не пошел бы в ванную комнату, не взял бы тупой нож и не стал бы как сумасшедший пилить им с противным скрипом свои жесткие вены, а потом смотреть, как бусинки крови сначала появляються на запястье по одной, потом лужицы, а потом бьет мощным фонтаном пачкая твою модную одежду и ослепительно белую плитку. Потом тебя находят тут близкие или чужие люди. В луже крови и гниющего. Мухи ползают по твоим остекленелым глазам. Я никогда бы так не поступил. Я слишком себя люблю. Хотя, смысла жизни в моменты депрессии не вижу.
 Осталась последняя неделя настоящего, которое я еще могу контролировать. Потом будет темнота будущего.
 В такие моменты, меня бесит, когда начинают говорить о боге. Помнишь, бог, когда я впервые обратился к тебе? Маленький мальчик семи лет. Карпатские горы. Мы отдыхали там с семье. Дикая красота. Выходишь утром, и горы спрятаны в тумане, но уже через несколько час туман, похожий на сливки рассеивается и горы видны как на ладони. Это было жутко красиво. Но, в тот день был сезон дождей и маленький мальчик в дождевике сидел на лавочке и молился тебе, бог. Он молился тебе о том, чтобы люди перестали умирать и чтобы все было хорошо. В тот день маленький мальчик впервые задумался о смерти и он очень испугался. Он молился тебе, бог, очень сердечно. Он реально в тебя верил. И что получил этот мальчик? Что ты сделал из того, о чем просили тебя слезы этого ребенка? Войны, голод, работающие на жирных урод дети, все новые и новые эпидемии болезней? Мы же твои дети, бог. Ты должен нас любить. Да, среди нас очень много мудаков, но есть и хорошии кексы. Так почему же хорошии кексы страдают, а? Ответь мне, бог? Я столько этого всего дерьма видел, скажи, почему же я должен верить? Я слишком много видел, чтобы верить! Ты должен быть милосердным! Ты должен любить нас! Почему ты никогда не прислушиваешься к моим молитвам? Почему когда мне хреново, когда надо хоть немного твоей поддержик, то ее нет! Совсем нет! Хуй с поддержкой, ты хоть знак подай, что типа да, я есть на небесах и все что ты там у себя на земле делаешь, я все вижу и тебе все учтется. Но где бля знаки? Где они? Я пытался быть хорошим! Я делал добрые дела. Я и щас хороших, я ни разу никого в жизни не предал, а если и страдал от меня кто-то, так только мудаки или по своей глупости. И чего я добился? Сижу в этом ебаном Лондоне и впереди полная жопа! Ты хоть подай знак, дай шанс! Но я знаю, что ничего этого не будет! Там пусто на небесах! Там дерьмо ебаное: планеты, кометы! Так давай уже хуярни по нашей земле кометой, чтобы с этим дерьмом раз и навсегда покончить! Какого хуя над издеваться!
 И тогда я решил сделать то, что казалось мне единственно правильным выходом. Я решил уйти в запой. Уйти в запой не по-детски. Хорошо так уйти. В моей распоряжении еще целую неделю была эта комната, ее стены. Никаких обходов у нас тут не было. Занятия посещать было тоже не обязательно, главное работы писать. Вообщем все условия были подходящие.
 Я натянул куркту, одел капюшон и пошел к ближайшему магазину. Я выбрал тот момент, когда охрана общаги свалила обедать. Я купил пять литровых бутылки виски «White Horse». Отнес их в свою комнату и засунул под бывшую кровать Пола. Потом я сделал еще несколько ходок, в которые я купил два четыре пятилитровых бочонка пива, упаковку миниральной воды, двадцать пачек китайской вермешели, три килограмма бананов, два килограмма яблок, несколько плиток шоколада, пачку зеленого чая, несколько пакетиков расстворимого кофе, пятилитровый бутыль содовой воды, блок сигарет Кэмэл. Еще в комнате у меня был хлеб, немного сыра, сахара и масла. Потом пошел в аптеку и купил пачку анальгина, аспирина и десять пачек активированного угля. Все эти закупки заняли у меня пять ходок и четыре часа времени. Я жутко устал и промок до самых костей. Вскипятил себе воды и заварил крепкого чая. Выпил его без сахара. Подумал и выпил еще таблетку аналгина. Потом вывалил все, что я закупил на бывшую кровать Пола.
 Бочонки с пивом я спрятал под стол. Виски — под кровать. Еду я акуратно разложил на кровати. Поставил на стол к окну ТиВи и включил его. Показывали какие-то глупые шоу.
 Был вечер субботы. Темнота спустилась на тереторию академии.
 Я уселся перед телевизором и стал смотреть какую-то тупую игру на деньги. Налили себе в стакан сто грамм виски и сто грамм содовой. Уселся с ногами на свою кровать и стал медленно потягивать свое пойло. Достал из блока пачку сигарет. Достал сигарету, закурил. Пачку бросил рядом с ТиВи. Запой начался.
 Тупо втыкаюсь в ТиВи и пью свое пойло. Стакан заканчиваеться и делаю себе еще один. Потом открываю бочонок с пивом и наливаю себе в стакан. Смешивать виски, содовую и пиво это убийственно. Примерно через два часа в моей голове отключается свет и я падаю на кровать. ТиВи продолжает бубнеть, порождая паранойные сновидения. Сон мой поверхностный и неспокойный. Всплывают старые истертые временем лица, заглушенные шипящие на старых бобинных пленках голоса уже чужих мне людей. Появляються люди, как вспышки. Появляються какие-то места и слышни какие-то безсвязные разговоры. Белые и черные вспышки, потом красные. Сон очень неглубок и воняет блевотиной, которая скопилась у меня в желудки. Головная боль сначало где-то неслышно пульсирует в дебрях сознания, представляя собой скорее шумовой фон диких картин сновидений. Потом больначинает возрастать. Боль не резкая, гудящая и глухая. Ее гул возрастает с каждой минутой, делая очертания сновидений все размывчивей. Сон уже чередуется с кусками алкогольной реальности, в те моменты, когда я переворачиваюсь на другой бок, или по-другому ложу одну из моих частей тела. Тела мое представляет собой куски, ватные и мягкие. Они практически не слушаються мозгового центра. Я резко открываю глаза. Телевизор монотонно шипит снегом. Все программы закончились. Я с трудом поднимаю левую руку и смотрю на часы, включая подсветку. Циферблат загорается и высвечивает 3:17. Значит я маялся около трех часов. Я лежу на спине, головой к двери и ногами к окну. Чувствую, что моя тишотка мокрая и липкая. Провожу рукой и подношу к губам — пиво. Рядом, под боком лежит пустой стакан, который я пролил на себя отключаясь. В голове пульсирует, кажется, что мозг проваливается в жесткую вату. Стараюсь сфокусировать мысли и определить сколько я выпил. Два стакана сто грамм виски плюс сто грамм содовой. Пиво. Пиво? Раз, два, три… семь. Семь стаканов. Три с половиной литра. Задница. Чувствую, как внутри у меня начинаються толчки. Мутные волны блевотины стараються выбраться из глубин моего желудка через рот или нос. Они, эти факин волны, уже на пол-пути к свободе. Собачье дерьмо. Еще и накурился. Теперь во рту такой вкус, будто там срали два дня дикие кошки. Табак усугубляет действие алкоголя, замедляет его выход в два раза. Из-за вкуса во рту, волны блевотины ускоряют свои движения. Я встаю с кровати босыми ногами на холодной ковралин. Это тяжело. Ноги ватные и голова идет кругом. Хватаюсь за дверной косяк, чтобы не упасть и, осторожно, держась за стену, двигаюсь вдоль ее к туалету. Включаю свет в комнате и сразу вступаю в полу-освещенное комнатным светом помещение туалета. Если бы я включил свет непосредственно в туалете, то мой мозг, наверняка бы лопнул от перегрузки. Справа от меня стоит ванна, вперед — сральня. Становлюсь голыми коленями на холодный белый кафель и хватаюсь двумя руками за седушку сральни. Засовываю голову почти в самую дырку, делаю небольшое усилие и первый мощный толчек блевотины вырывается из моего рта в бездну, рекошетит о форфор и немного обрызгивает мое лицо. Второй толчек еще сильнее, чувствую, как блевотина налипает на носу и вокруг рта. Потом следуют еще три, менее мощных выброса. Я останавливаюсь и сижу, засунув голову в дырку. Проходит секунд двадцать и я извергаю еще одну порцию ядовитого горького дерьма. Фак. Тело охватывает дикая усталость, хочется просто вот так взять и заснуть, головой в дырке. Сижу так еще минуту. Вдыхая в себя дерьмовы запах. Вынимаю голову из дырки и хватаюсь руками на ванну. Поднимаюсь и по пояс свисаю в нее. Чупаю ручку и включаю воду, настраиваю тепло-прохладную струю. Одной рукой держусь за край ванны, а другой начинаю умывать свое заблеванное лицо. Вода очень приятна. Умывшись, чувствую небольшой прилив сил. Встаю на ноги, уже более уверенно и выхожу в комнату, одновременно выключая режущий глаза свет. Пускай мене светит глухая луна сквозь жидкие тучи. Сажусь на кровать. Холодно. Меня начинает по-алкогольному морозить. Протягиваю руку к батареи отопления, она теплая, но не гарячая. В комнате, наверное, плюс двадцать. Нахожу свои спортивные штаны и натягиваю. Иду к шкафу и наугад беру первую пару теплых носков, которые натягиваю окоченелыми руками на холодные ноги. Включаю кипятильник и снова сажусь на кровать. Жду, пока закепит вода. Вспоминаю, что мне помогают справиться с посталкогольным синдромом и снова встаю. Беру бутылку минералки и припадаю к ней обсохшими губами. Делаю много жадных и больших глотком, поглощая в себя около семисот грамм жидкости. Потом беру банан. Отламываю от него половину, вторую кидаю на пустую кровать. Начинаю жадно есть банан, потом вытераю липкие от его мякоти руки о штаны. Вода уже закипела. В темноте ищу пачку чая. Беру из нее пакетик и бросаю на дно пустого стакана. Заливаю его на три четверти кипятком и начинаю остервенело давить пакетик ложкой. Ставлю стакан с кипятком-чаев на столик и беру в руки таблетку аналгина. Запиваю ее минералкой. Отрываю бутылку от губ, потом снова подношу и делаю еще два больших глотка. Потом следует зычная и смачаня отрыжка, куски банана вылетают из моего рта. Так то уже лучше, кекс. Сажусь на кровать и беру в руки чашку с чаем. Кипяток уже достаточно остыл, чтобы его можно было пить. Делаю небольшие глоточки. Чай, все же, обжигает полость рта. Вкус блевотины подавляется вкусом крепкого чая. Сижу на кровать и начинаю снова дрожать. Чувствую, какие у меня холодные руки, по сравнению с чаем. Боюсь выронить чашку из дрожащих рук, сжимаю ее крепче, обжигая ладони. Делаю еще маленькие глоточки. Через две минуты допиваю чай и залажу с ногами на свою кровать. Одеяло немного мокрое от пива, я переварачиваю его и укрываюсь сухой его стороной. Натягиваю одеяло по самое горло и засовываю голову в подушку. Лежу на спине. Смотрю на часы, доставая руку из-под одеяла 3:58. Через три часа будет уже светать. Я закрываю глаза. Блевать уже не хочется и я чувствую физическое и моральное удовлитворение. Мне холодно, я поджимаю под себя ноги и сворачиваюсь клубочком. Засыпаю устало через несколько минут. Сны мне почти не сняться. Только неясные отрывки без четкой сюжетной линии.
 Рассвет приходит и лучи солнца падают на мое тело, согревая его и холодную комнату. Наверняка, температура поднялась градусов на пять. Я не вижу рассвета, я еще сплю. А будет меня не он, я стук в дверь около девяти утра. Стучат настойчиво, а потом я разбираю и голос, который принадлежит Майклу.
 — Эй, Дима, ты че ты спишь еще? Вставай бля соня!
 — Подожди минутку, я щас.
 Я встаю. Тело ватное и меня немножко колбасит. Все холодное какое-то. Алкоголь выходит, принося с собой это ебаный холод и колотняк.
 Я шаркаю негнущимися ногами к двери и отпираю в нее. Майкл заходит в комнату.
 — Ну и духан у тебя дружище! Ты че напился?
 — Ага.
 — Ну и как самочувствие, я еле разобрал тебя на фоне стены.
 — Да так, норма вроде. Бывало и хуже.
 — Ну ты типа давай, типа поправляйся и воздержись сегодня от всякого там виски, хотя пивка сам бог велел бахнуть с утра. Я это, я чего типа пришел, мы сегодня играем дерби с мудаками-яппи из Челси, типа пошли.
 — Да не, Майкли, ты же видишь, у меня щас состояние нестояния, я тут прилягу, полежу, полечу организм немножко.
 — Ну типа, как хочешь. Жалко конечно. Кстати, я тут слышал Пола убрали, да?
 — Ага.
 — А чего он не попрощался даже, ушел нахуй себе бля, типа, не сказал ничего даже.
 — А я ебу.
 — Ну нехорошо вышло как-то, хотя я понимаю, чувырло расстроился наверное не по детски, то-то он убитые в жопу ходил последние дни. Ну ты не знаешь где он щас? Хоть адресок кинул то тебе?
 — Неа.
 — Ну ладно чувак, ты типа давай того, поправляйся. Я к тебе еще загляну вечерком, расскажу как там гоняли мячик, витамминчиков принесу, гы-гы-гы.
 — Ну давай Майкл, удачи.
 Я закрываю за Майклом дверь, запираю ее на замок и устало зажусь на пол. Холодно, блин. Поджимаю ноги и обхватываю себя руками, пытаясь согреться. Надо вставать, встаю. Тишотка воняет, от этого голова болит еще больше. Беру новую, чистую и свежую. Одеваю ее. Так-то лучше, чувак. Беру стакан со своей кровати, в котором раньше было пиво и наливаю из боченка себе новую порцию. Подношу ко рту и морщусь. Пить не хочется, но надо. Чтобы потом весь день не колбасило. Выпиваю его залпом. Пиво приятно щиплет пищевод и я чувствую, как силы буквально с каждой секундой начинают наливать мое тело, возвращая ему твердость. Я ставлю кипятиться воду и иду в ванную. Там чищу зубы и полощу лицо, а потом устало и долго сру.
 Я вышел из ванны. Приготовил себе китайскую лапшу, заварил чай, порезал сыра и намазал хлеб маслом. Поел я без аппетита. Часы показывали 11:09. Включил ТиВи и посмотрел новости спорта. Потом включил музыкальный канал MTV. Сел на кровать и устало посмотрел на бутылки с виски. Снова смешал себе виски с содовой и продолжил запой
 Вечером пришел Майкл. Он снова долго стучал в двери. Я успел выпить до его прихода (а было уже около девяти вечера) пять виски с содовой, выкурить пачку сигарет и вот сейчас сидел и пил пиво из заляпанного стакана. Я уже был достатчно пьян.
 — Чувак, ты че типа снова бухаешь?
 — Ага. Я в запой хочу. Хочу нажраться как мудило вааще.
 — Ты чего, брателло? Учеба завтра.
 — Меня тоже выгоняют, дружище и пожайлуста, не задавай лишних вопрос. О'К?
 — Ну как хочешь, чувак. Мы сегодня типа классно погоняли. Продули один-пять ну и хуй с этим, зато классно яппи помочили и ебнули тачку какого-то мудака толстого.
 — Гы.
 — Я тебе вот тут апельсинчиков пакет принес.
 — Сэнкс.
 Ну, вообщем, Майкл мне еще порассказывал про то, как на мячик сходил и мы с ним еще по литру пивка бахнули.
 Потом он свалил, а я пошел и проблевался. Потом завалился спать. Проснулся ночью и снова пошел блевать. Потом лечить организ миниралкой и бананами.
 Запой продолжался. Все дни: с понедельника по пятницу. Они у меня в голове перемешались полностью. Помню, что приходил Майкл и, кажется, Люси. Я тогда был трезвый. Она спросила, чего я не появляюсь на парах, я сказал, что типа заболел. Она и ушла.
 В субботу утром я проснулся и подошел к зеркалу. Я похудел. Сильно. Киллограмм на пять наверное. Еще лицо мое было зеленого цвета, бледно-зеленого. Как болото. Под глазами были нихуевые круги и я вообще, еле стоял на ногах, держась за умывальних. Ну ты и дал, кекс, бля. В двери снова постучали.
 Я открыл. Стоял какой-то мудак.
 — Дмитрий Факовский?
 — Ну я.
 — Вам просили передать, что декан ждет вас сегодня у себя в кабинете в два часа дня.
 — Ага.
 Я молча захлопнул перед его носом дверь и пошел собирать вещи. Как я и думал, так и стало. Вчера была модульная работа по социологии, и учитывая мои и так слабые позиции, сегодня меня должны были выгнать.
 Я покидал свои скудные пожитки в рюкзак, спрятал в задний карман джисн оставшиеся фунты.
 Ровно в два дня я зашел в дверь кабинета декана и плотно закрыл ее за собой.
 — Добрый день, мистер Факовсий
 — Добрый.
 Я, не спрашивая разрешения, плюхнулся в кожаное кресло. Хули мне были эти церимонии, когда меня через десять минут и так попрут? Интересно, может мне на прощание сказать декану, что он тупой мудак? Да ну, хуй с ним.
 — Неважно выглядите, мистер Факовский. Сходили бы к врачу.
 — Все нормально, уже поправляюсь.
 — Вы знаете, я думаю, о чем я хотел с вами поговорить.
 — Ага.
 — Вы вчера пропустили модульную контрольную по социологии. Конечно, я мог бы взять во внимание то, что вы болеете и разрешить вам ее переписать. Но вы же знаете ваше положение. Сегодня мне подали списки с рейтингами студентов. У вас, при всем моем уважении не выходит степендия. Вы же знаете, что это значит.
 — Ага.
 — Мы пригласили вас учится в нашу Академию, надеясь что вы оправдаете наши надежды и надежды вашего декана, который порекомендовал вас нам, увы, наши надежды на счет вас не оправдали.
 — …
 — Правильно делаете, что молчите, мистер Факовский. Хочу вам сообщить, что с сегодняшнего дня вы не являетесь студентом нашей Академии. Вот возьмите.
 Он протянул мне конверт.
 — Тут билеты на автобус и паром. Мы оплачиваем вам дорогу домой. Дорога автобусом, с остановкой в Амстердаме.
 — Когда я должен буду выезжать?
 — Ваш автобус будет отъезжать завтра в семь утра с Ист Эндского вокзала. Паром в час дня. Я советую вам не опаздывать.
 — Понял.
 Я встал, сунул конверт с билетами в карман куртки и молча, не прощаясь вышел.
 Вернулся в свою комнату. Решил сегодня не пить, чтобы не проспать отправление автобуса. Интересно, нужно ли мне прощаться со своими товарищами? В жопу все. Я лег на кровать, сняв перед этим только куртку и ботинки и уснул.
 Вечером ко мне зашла Люси и Майкл. Я рассказал им все. Кажется, они были искрене расстроены. Они написали мне свои домашние адресса и телефоны. Я тоже написал номер телефона, левый. Хотел со всем рвать. Нет дороги назад. Мы выпили немного пива. Они ушли около десяти вечера и я сразу лег спать, поставив будильник на 5:30.
 Разбудил он меня еще когда не встало солнце. Я встал. Одел джинсы, реглан. Зашнуровал ботинки и одел куртку. Взял свой рюкзак и тихо вышел. Закрыл дверь на ключ, который сдал внизу охране.
 Шел утренним Лондоном той же дорогой, что и несколько месяцев назад. Только тогда солнце садилось за члены-трубы заводом, а сейчас вставало, прорывая своими лучами густые и серые тучи, которые лили на землю дерьмо-снег как бы плача. Я глубже натянул капюшен, чтобы снег не налипал хотя бы на лицо. Я и так был уже весь мокрый. Холодны и серый Ист Энд и я бреду его улицами. В некоторых окнах бетонных коробок уже горит свет: это либо белые встают, чтобы идти на работу на свои заводы с членами-трубами, либо ниггеры ложатся спать. Good night, ниггеры!
 Вот уже слышен и виден авто-вокзал. Четыре автобуса стоят с включенными фарами, а рядом ходят тени-люди. Я беру себе карту Лондона, на этот раз на память. Свой единственный сувенир, вещь, которая должна была напоминать мне об этой сумасшедшей trip. Я быстро нахожу свой автобус и кидаю рюкзак на свое место солгласно билету. Неплохое место, в четвертом ряду возле окна. До отправки автобуса остается еще десять минут. Люди-тени вокруг суетятся и бегают. Я выхожу на улицу и пытаюсь курить под падающим снегом.
 Водитель подходит ко мне и говорит, что я должен занять свое место. Я бросаю в грязную лужу полу-потухшую сигарету и подхожу к двери автобуса.
 Оборачиваюсь. Солнце там заводами, бетонные дома и грязный снег. Таким ты мне запомнишся, Лондон.
 Good bye, London! You was fucking fine!




 Часть вторая Downlife


 (читать под песню «До весны далеко» группы Tanki и пить водку «SV-Медовая»)

 Общество использует фальшивую и извращенную логику, чтобы подмять под себя и перевоспитать людей, поведение которых не соответствует его стандартам.

    (И. Уэлш «На игле»)


 1

 В нашем доме, который находится на улице Полярной, живут лишь одни мертвые. Как, кстати, и в других домах. Различие лишь состоит в том, что некоторые понимают то, что они мертвые, а некоторые этого не понимают. Наша планета Земля начала умирать еще в прошедшем, двадцатом, столетии, когда изобрели телевидение и атомную бомбу. Это процесс длился и человечество еще билось в агонии, надеясь на воскрешение, пока не прошли 70-е годы, когда последний хиппи помыл волосы и одел гражданскую одежду. И сейчас эта мертвая планета продолжает оборачиваться вокруг Солнца, и все, кто сидит на ней и ждет конца, еще надеются, что появится живой человек и все будет возрождено. И я также без надежды продолжаю надеяться. В нашем доме очень чисто, я сказал бы даже стерильно. Это все Грек. Он любит, чтобы было чисто, и заставляет меня тратить огромное количество времени на то, чтобы убирать его ебаную квартиру, в которой я временно поселился, вычищать крошки, грязь и гной. Это меня бесит, но я делаю ему приятное и не прикословлю. Он же хозяин квартиры. Сегодня я проснулся в семь часов утра из-за того, что за окном гремело и шел густой дождь. Мне не хотелось просыпаться, тем более вставать. До того времени, когда я должен был вставать и идти на работу было еще два часа, да и сама работа могла подождать. Я хотел вот так лежать и валять дурака, рассматривая серый потолок в разводах от новогоднего шампанского. Голова болела после выпитой вечером водки и глупых снов, в которых она снова была далеко от меня. Меня встречало еще одно хмурое утро моей бесмысленной жизни, которое должен был постепенно перейти в день. Серый и неинтересный.
 Я поселился у Грека уже почти как год. Кликуху Грек ему дали, потому что у него были длинные, черные кучерявые волосы. Не знаю, наверное у греков они такие. После того, как я вернулся из не совсем удачного вояжа в Лондон, я сначало думал сунуться к своей экс-герлфренд Ане, но она даже не пустила меня в свою квартиру. Родаки тоже были не в восторге от того, что я вот так завалил и просрал все то, на что они так сильно надеялись. Я их понимаю, они имели некоторые планы и строили перспективы, а я вот так взял все и запорол. Ну они мне и сказали, чтобы я выметался к черту из их дома, типа я их подвел. Ну и ладненько. Не велика беда, без крыши над головой я не остался, вписался к Греку, своему одногруппнику. Меня хоть в родной Академии востановили и то классно.
 Через два часа Грек должен был зайти в мою комнату, найти мое тело и начать будить меня, а я должен был говорить ему через покидающие меня ночные кашмары, разные отвратительные слова, на которые он должен был не обращать внимание, так как я только просыпался и мое состояние и поведение выглядело полностью логичным в таких условиях… Но этого не произойдет, так как я проснулся раньше чем Грек, который сейчас мирно спал в своей кровати и видел какие-то интересные или не очень интересные сны. Я нехотя встал босыми ногами на холодный пол, на который Грек не удосужился положить хотя бы коврик, ощущая как холод начинает проходить через ноги в мое тело, волоса на ногах начали вставать; и подошел к окну, которое мы в последний раз мыли вместе с Греком еще в июне месяце. Это был день, когда мы сдали последний экзамен в нашей проклятой Академии и в связи с таким событием решили вымыть окно. Сейчас же окно было грязное: от погоды, которая была на улице, от машин, которые проезжали под ним, от дешевого табака, который курил Грек. Потом я приучил Грека к хорошем вещам, начал воспитывать в нем вкус. И даже тогда, когда у нас было мало денег, мы покупали «Кептен Блек». Окно хотя и было довольно грязным, но через него я мог довольно хорошо видеть пейзаж, который видел до этого сотни раз: большой серый девятиэтажный дом, точно такая же бетонная коробка, в какой мы жили, машины, которые едут куда-то, несколько деревьев, которые были на-половину покрытые желтым и красным листьями, а вторая половина листьев лежала в больших кучах, которые время от времени сжигали дворники; одинокие люди которые идут и люди которые сидят, грязь, которая с приходом зимы должна была покрыться льдом, голодных собак, которые роются в мусорниках, серый от дождя осенний воздух и блеклое солнце, а также другие тысячи и тысячи деталей, каждая из которых находилась на своем нужном и обусловленном рациональностью месте, и вместе которые образовывали гармоническую картину, которуя я имел возможность обозревать каждое утро, день и вечер.
 Я начал смотреть на дождь и сквозь дождь, который состоял из милиардов капель, каждая из которых несла с собою определенное значение и существование, каждая из которых существовала, а потому порождала жизнь. Каждая капля существовала в отдельности одна от другой, вместе они создавали симфонию дождя, которая воплощала в себе начало и конец, черное и белое. Вместе с каплями все начиналось, вместе с ними все умирало и уходило в небо туманом. Я старался разглядеть каждую из этих капелек, так как каждая из них была неповторимой и несла с собою определенную смысловую нагрузку. Но у меня не было миллиарда пар глаз. У меня было только два глаза, которые еще и плохо работали. Для этого я носил очки, которые лежали в другой части комнаты на небольшом столике.
 Я заметил на стене блоху. Она сидела и смотрела на меня, точно так же, как и я смотрел на нее. Само ее присутствие здесь было странным, так как у Грека мы старались придерживаться санитарных норм, своевременно убирали мусора и мыли пол. Да и животных у нас никаких не было. Я или Грек не могли занести блоху сюда. Наверное, это сделал кто-то другой. Тот же Эд, который ходит непонятно где и с кем, да еще и не любит мыть руки, когда приходит с улицы. Я раньше тоже это не очень любил, но когда поселился у Грека, он приучил меня к этому правилу, как и многим другим правилам, которые в совокупности составляли порядок. Как я ненавижу это слово — «порядок»! В моем словаре его никогда не было, пока я не встретил Грека и он не заставил меня повторять это слово по сто, двести раз на день! Какой нахуй порядок!? Я не понимал этого, так как именно порядок был антонимом к слову «свобода», которое я любил больше всего и которое занимало почетное место в моем словаре. Я любил свободу! И я был свободным не смотря на порядок и Грека который его боготворил! Свобода — это схватить калаш и убивать. Бежать, падать в грязь, счастливо смеяться! Вот это свобода! Смех, смерть и кровь! Наслаждение этой фантастической какафонией многие не поймут. Но я был вынужден выучить это слово и повторять его много раз на день, так как жил у Грека, который давал мне этот приют и пищу. Мне было все равно, что все, что меня окружало в этой квартире было Грека, а не моим собственным, так как я был свободным человеком и потому и относился к такому состоянию вещей соответственно, то есть свободно.
 Я был вынужден не только изучать слова которые мне не нравились, я был вынужден делать вещи которые терпеть не мог: каждый день я вычищал грязь в квартире и разговаривал с Греком про разную хуйню типа политики, культуры и искусства. Вместо всего этого ненужного я хотел ходить по улицам Киева и смотреть на дома, людей и небо, разговаривать с такими же как я сам, разговаривать с деревьями. Я так и делал, когда было тепло, потом возвращался и Грек начинал читать мне морали, а я лишь смотрел на него и улыбался. Я очень любил его, поэтому и не хотел прекословить его словам. Зачем? Если ему нравилось это говорить и это делало его счастливым, то он имело полное право на это счастье. Каждый человек имеет право на счастье, и лишь его внутреннее понимание счастья должно играть роль в понимании этого слова. Поэтому я молча его слушал и иногда улыбался, тогда Грек начинал беситься и кричать на меня. Мне это было все безразлично. А сейчас было холодно, поэтому не имело смысла где-то ходить и мерзнуть, вместо этого я был вынужден делать то, что мне не очень нравилось. Это все будет длиться до тех пор, пока снова не станет тепло. Вот и сейчас я должен был готовить завтрак и будить Грека, так как проснулся я первым да и еще, на свою беду, встал с кровати. А потом я должен был идти на работу, которую я хотя и получил с большими проблемами, но за которую я не держался совсем. Она была мне равнодушна и то, уволят ли меня, или я смогу продержаться на ней к началу зимы не имело для меня значения. Я работал помощником судьи в Хозяйственном суде города Киева. Страшная работа, как и любая работа — потеря времени и потеря самого себя, пока ты работаешь ты не принадлежишь самому себе, а принадлежишь разным искам, апелляциям и судебным заседаниям. Зачем человеку нужна работа и почему он за нее так держится? Конечно, из-за денег. Именно потребность в деньгах заставляет человека отдавать свое время и самого себя тем вещам, которые она ненавидит. Он из-за денег вынужден становиться рабом системы и жить в том обществе, от которого ему тошнило. А мне деньги не были нужны. А зачем? Не будет денег и что изменится? У меня есть где жить, меня накормят Грек, Эд, Аня (думаю что накормит) другие. Я и здесь был свободным и относился к работе как к той вещи, которая приносила удовлетворение Греку.
 Я очень люблю своих друзей, поэтому и устроился работать, чтобы сделать приятно Греку и другим. И это было ему приятным, он видел, что я не бездельничаю, а, как и он, зарабатываю какую-то копейку, занимаюсь, как он говорил «социально полезным делом». Ну так мне было приятно, что Грек был счастливым из-за этого. Разве я мог отказаться от работы, когда она делала счастливым человека? Хотя сам социум был мне равнодушным, я клал на него. Так как я знал, что социум — это быдло, и есть лишь единицы настоящих людей, которые не являются овощами и не живут по принципу «жрать — срать», которые имеют право что-то говорить, и будут через определенное время руководить всем этим. Ну, во всяком случае, я мечтаю об этом. Этот социум должен был играть лишь единую роль — производство материальных благ. Духовного блага создавали сверх люди, так как они это умели. Власть писателям, поэтам, художникам и просто свободным! Тупые овощи должны производить материальные блага! Да и работал я не очень упорно, без фанатизма. Часто сидел и писал какие-то письма или очерки для будущих книг. Я писатель, а это не работа, это удовлетворение. Это создание собственного мира, который потом, со временем, возможно, с бумаги перейдет в реальность. Работа лишь однажды принесла мне удовлетворение. Это была весна 2002 года и я, только ради того, чтобы заработать лишнюю копейку, заключил договор с госпожой Т., та что из Б'ЮТ, о том, что буду работать на нее на протяжении двух недель, получая за это по двадцать гривен за восемь часов работы. Оплата почти как в США! Работа была красивой, мне нравилось. Я приходил каждый день в светлый и просторный офис и занимался созданием агитационного материала. Во время работы мы (а нас было несколько десятков людей) пили водку и курили прямо на рабочих местах, засовывая окурки в принтеры. Возвращался я домой с двадцаткой в кармане да еще и веселый после полбутылки водки «Охотничьих забав» за 5,5 гривен. Удовлетворение состояло в том, что делать особо и не надо было ничего, мы просто пили водку и я имел возможность изучать людей, путем общения, и чтение их будто книг.
 Я иду на кухню и разжигаю плиту. Ставлю на нее чайник и сажусь на стул. Довольно холодно. Отопление включили лишь несколько дней назад и квартира еще не успела прогреться надлежащим образом. Включаю радио и начинаю слушать новости. Сначала рассказывают новости политики: против Кучмы какой-то судья — идиот возбудил уголовное дело. Вот чудной человек этот судья! Приятно жить в стране, где есть такие веселые и чудные люди! Потом новости спорта: Филадельфия сыграла с Айлендерз 3:3, это уже не очень весело, особенно для Грека, так как он поставил на Филадельфию пять долларов. Закипает чайник и я смотрю на часы, вижу, что уже почти восемь. Иду будить Грека. Грек спит крепко. Даже дождь не мешает нему. У него спокойно на души и это уже хорошо. Его покой указывает на то, что у него нет антисоциальных мыслей, в отличие от меня. В моменты когда эти мысли слишком настырно лезут в голову, мы пьем водку, а потом бегаем за домом по просторам городской свалки и кричим будто бешеные обезьяны. Мысли иногда не дают спать, встаешь и бьешься головой о стену. Это выглядит сумасшествием, но обывателю не понять таких людей как я. Это довольно аристократическое увлечение биться спьяну головой о стену, это не то что читать Достоевского и пить шампанское в ванной.
 Я уже возле Грека. Одним движением срываю с него простыню и дико начинаю кричать во всю глотку: «Aufstehen!» Грек подскакивает и первые несколько секунд перепугано смотрит на меня, будто я пришелец с Плутона. А я стою смеюсь и кричу: «Aufstehen!» и бью себя ладонями по коленям. Грек начинает материться и встает. Он злится, что я так негуманно его разбудил! Ха! Гуманность! Привыкай дорогой друг! Гуманность расслабляет человек, который всегда должен быть готов к войне! Когда тебе отбивают почки за городом тяжелыми ударами стальных носков, вот где гуманность! Мы идем на кухню и я наливаю нам по чашке душистого чая и намазываю хлеб домашним вареньем. Грек еще не окончательно проснулся, поэтому, большей частью, молчит. У меня же расположение духа замечательное, да и встал я уже довольно давно, поэтому без усталости рассказываю ему о последних новостях из футбола и политики. Пусть человек начинает свой день с тем, чем ему нравится, даже если эти новости плохие. Мы пьем чай и разговариваем. Грек снова начал меня поучать: «Вот не хочешь ты работать, Дмитрий, хорошо, что я тебя заставил пойти в суд этот, хоть какую-то копейку и имеешь, да и то, разве это деньги? У тебя столько свободного времени! Устраивайся еще где-то, работай как я, на двух роботах, или ты думаешь, это очень хорошо, что я работаю как лошадь, зарабатываю деньги, а ты у меня на шее сидишь? Тебе не стыдно у меня деньги теребить и просить?»Нет, не стыдно, " — отвечаю я и улыбаюсь. Вижу, что Грека это выводит из психического равновесия, вообще он нервный человек, как и почти все люди, много нервничает из-за всяких пустяков. И вот эти его поучения ко мне, ну разве он не понимает, что этим самым лишь разрушает свою нервную систему, а для меня его речи вообще ничего не значат? Чудной человек. Эти разговоры он начинает почти каждый день, в особенности, когда просыпается в плохом настроении. Когда я прихожу после работы (если не зайду в какое-то кафе выпить бокал пива, я чаще покупаю пиво домой), то сажусь писать свою книгу, или просто смотрю на небо и встречаю появлений звездочек радостными воплями. Грек, как всегда, приходит позднее. Он работает на двух роботах, и лишает себя наслаждения встречать первую звезду на небосклоне. Приходит Грек разнервничавшийся, и, если к его приходу я успеваю выпить все пиво и не оставляю ему даже бутылки, нервничает еще больше и кричит на меня. А я сижу счастливый и улыбаюсь.
 Грек тратит деньги, которые заработает, на новую одежду, пищу и платит за квартиру да и еще мне дает. А я покупаю на свой заработок книги и пиво, а еще подаю нищим и калекам. Грек свирепствует из-за это, он говорит мне, что не будет покупать пищу для меня, что я хожу в старой и рваной одежде. Ну так и что? Когда он говорит, что не будет покупать пищу для меня, я понимаю, что это фарс. А новая одежда, ну зачем мне новая одежда? У меня есть парадный костюм, чтобы сходить в театр. Я же не обезьяна какая-то. У меня есть несколько классных добротных вещей, которые я с удовольствием таскаю. Нахуя мне эта пидорская хуйня, разные пиджаки, туфли, плащи? Я понимаю, что мое поведение может уже скоро добить Грека и он выгонит меня прочь, но не делаю из этого трагедии. Хотя, это и маловероятно, так как он держится меня. Ему, чтобы он не говорил (а говорит он скорее из зависти, что я могу, а он нет) нравиться слушать отрывки из моих книг и общаться со мной на такие темы, на которые он хуй пообщается с представителем обычного социума. Но, если даже это произойдет, он меня выгонит, у меня много друзей, найду где жить, в худшем случае поеду к Лясерже в Париж.
 А еще у нас с Греком разные литературные вкусы. Он любит читать Кинга, так как он снимает напряжение, а я читаю Нвцше, Миллера и Уэлша, так как напряжения в моей жизни не хватает, и эти книги служат не только его генератором, но и источником информации, которую я беру из них и от людей, которых встречаю. Читая талантливые книги, кусочек таланта останется и у тебя, примерно так написано в рецензии в одному из романов Лимонова. Грек идет принимать душ, а я начинаю мыть посуду, смываю жир с тарелок и убираю крошки со стола. В этот день я иду снова на работу в Хозяйственный суд города Киева, так, как я делал уже 72 раза в течение последних трех месяцев, и как буду делать вплоть до тех пор, пока меня не выгонят оттуда. Прежде чем покинуть квартиру, я, пользуясь тем, что Грек сидит в туалете и напевает что-то из репертуара группы ABBA, лезу в карман его куртки, которая висит прямо здесь в коридоре, и нахожу две гривны на проезд в один конец и чашку кофе в обеденный перерыв. Быстренько выхожу из квартиры: в подъезде довольно темно, не смотря на то, что солнце уже давно встало, свет почти не попадает сюда сквозь маленькие окошки, которые находятся под самым потолком, где висит маленькая тусклая лампа, которая иногда светит ночью слабым, будто дыхание умирающего, светом, но чаще она просто висит, обрастая насекомыми и пылью. Воздух, как и свет, почти не попадает сюда. Эта вонь уже стал обычной для тех, кто живет здесь, она не изменяется на протяжении последних лет и объединяет в себе такую гамму запахов, как запах мочи, гниющего буряка и старых вещей, а также довольно приятный запах жаренного картофеля, который попадает сюда из соседней квартиры.
 Есть еще новый запах, который я ощутил лишь сегодня, это запах гниющего мяса, будто какое-то животное умерло и его оставили разлагаться на молекулы именно здесь. Этот запах противно-сладкий. Потом я узнаю, что это была мертвая кошка, которая застряла в мусоропроводе, она там подохла, а потом ее там жрали более мелкие живые существа, наподобие трупных червей. Осторожно шагаю к лифту, стараясь не вступить только что начищенными ботинками в лужу блевотины, и обходя спящего здесь бомжа деда Ивана. Как рассказывает Грек, со слов хозяйки квартиры что мы снимаем, дед Иван живет здесь уже по крайней мере десять лет. Это место на шестом этаже стало для него отчим домом, он к тому же стал обычной фигурой здесь, как будто слился с побитыми стенами, тьмой и грязным полом. Он вместе с ними составляет часть интерьера нашего парадняка.
 Дед Иван сладко и крепко спит — дождь действует на него как колыбельная. И он счастливый человек, можно сказать это точно, может даже более счастливый чем я, если такое возможно. Никто не знает, сколько деду Ивану лет. Его возраст колеблется между сорока и шестьюдесятью годами. Вызываю лифт и жду его около минуты. Захожу в середину с мыслями, доеду ли я к месту моего назначения — к первому этажу? Или этот старый гроб наконец оборвется с проводов и похоронит меня под своими обломками? С радостью выбегаю из темноты парадняка на улице и попадаю под дождик, который с течением времени становится все слабее и слабее. Вдыхаю полные легкие воздуха киевской окраины вместе с каплями дождя и водой, которая стоит в воздухе паром. Над землей стоит туман, поэтому, если смотреть очень далеко, то видишь лишь очертание вещей, а не сами вещи. Перебегаю дорогу, не боясь того, что из тумана может выехать автобус и сбить меня. Я не боюсь смерти, ее незачем бояться — это логично. Смерть сама придет тогда, когда захочет, и тебя об этом спрашивать не будет. Поэтому, надо быть всегда готовым к ней и встретить ее с улыбкой на лице и сказать: «Привет, дорогая». А потом, после того как тебя похоронят, твои близкие и друзья будут пить пиво и есть творожный пирог и вспоминать каким замечательным человеком ты был, пусть ты и был в своей жизни полным дерьмом, то не важно, все равно о тебе будут говорить как про замечательного человека. А потом, по мере того как все будут напиваться пивом и водкой, разговоры все менее будут касаться тебя, а перейдут в обычный русло — о погоде, политике, футболе. Такая человеческая натура, и это чудесно. На следующий день о тебе все забудут и будут вспоминать лишь дважды в год — в день твоего рождения и смерти, да и то не всегда. И это будет чудесно, так как человек не должен корить себя за то, в чем он не виноват, например, в твоей смерти, и люди не должны делать из тебя культ, когда уже от тебя остались лишь кости. Неужели вам не кажется это бессмысленным? Все эти кладбища, все это культивирование мертвых, надо просто помнить имя человека, а не создавать из этого какое-то тупое шоу.
 Еще более удивляет меня стремления людей жить вечно. А вы думали, зачем вам это нужно? Что вы будете делать тогда, когда уже все переделаете? Вам не надоест вечная борьба, которой есть жизнь? Каждый день видеть отвратительные тебе лица, перечитывать одни и те же книги, слышать те же шутки, делать запрограммировано одно и тоже. Что за глупые желания! И это вместо того, чтобы мечтать о том, чтобы тихо и спокойно умереть, чтобы закончить эту борьбу с жизнью. Это похоже на то, как если бы солдат сидел в окопе под дождем пуль и мечтал о том, чтобы это длилось всегда. Это является естественным для молодых, они еще романтики и мечтают о вечной жизни, мечтают о том, что вечно будут любить (наверное, подразумевая под словом «любовь» слово «секс») и создавать. Но что они собираются создавать, остается неизвестным.
 В то же время, люди старшего поколения, а именно те, которые закончили с работой и вышли на пенсию и сидят дома перед ТиВи, ждут смерти, ждут ее с нетерпением и с радостью принимают ее. Это объясняется тем, что эти люди увидели, что овеянная мечтами их любовь состоит в сексе, который со временем заменяется на мастурбацию, так как человек всегда стремится к чему-то новому и любой секс со временем надоедает, а так процесс творения состоит в том, что они весь день работали, потом приходили домой и набивали свою утробу и смотрели тупой ТиВи, старались разговаривать об умных вещах, хотя это и не очень у них выходило. На протяжении всей жизни они ограничивали себя во многих вещах и накапливали деньги: на старость и детям. Как потом оказалось, после того как они вышли на пенсию, деньги уже стали им не нужны, так как уже хуи не стояли, ноги не ходили, глаза не видели да и желудок работал плохо, а у детей их была такая же психология, что и у них. Поэтому люди этого, прожившего, поколения делали по крайней мере два вывода: жизнь — бессмысленная вещь, а деньги (которые также являются бессмыслицей) стимулируют человека жить и не позволяют раньше времени осознать то, что жизнь есть бессмыслица. Много кто из них покончил бы с жизнью самостоятельно, но человек — слабое и трусливое существо.
 Я уже стою на остановке и жду свой девяносто второй автобус. А вот и он, почти пустой, так как это его вторая остановка и народ набиться еще не успел. Я сажусь и покупаю себе билет, что позволяет мне избежать встречи с контролерами, которые довольно злые на этом маршруте и могут набить морду каждому, кто не имеет при себе билета.

 2

 Сижу и смотрю в окно и на людей. Люди заходят на каждой остановке и для меня они как книги, которые я обожаю читать. В каждом человеке я читаю трагедию и комедию, целую кучу чувств и мыслей. Смотрю на каждого человека очень внимательно, изучаю его, читаю его. Некоторые люди замечают мой взгляд и нервничают: люди — довольно нервные существа, некоторым это даже не приятно и их это бесит. Глупые, беситься из-за такой ерунды, когда можно наслаждаться, при желании, всем: дождем, тучами, загазованным воздухом, серыми домами и грязью, которая липнет к твоим ботинкам, которые ты только что начистил. Автобус останавливается на своей конечной остановке и я выхожу. Здесь дождь уже не идет, но воздух наполнен им, да и лужи напоминают о том, что он еще был недавно. Заскакиваю в метро, по дороге бросая калеке-карлику без ног и отростками вместо рук, десять копеек. Пусть он тоже порадуется, мне приятно отдавать свое счастье, делиться им, так как я такой счастливый и у меня его так много, что я могу просто разорваться на куски от него. У него на каждой руке лишь по два пальца, но он крепко хватает ими деньги и лыбится мне губами — зубов у него нет. Этот калека-карлик омерзителен. Я раз видел, как он полз к противоположной стене за своей тарелкой супа. Он становился на все четыре конечности, как собака, я так хотел ему въебать с ноги, чтобы он на хуй отлетел на место, но удержался. Около урода, всегда околачивается крыша, мальчишки-беспризорники, которых ставят непосредственно братки, которые контролируют нищих в этом районе. Я один раз уже пропалился так. Мы шли с одним кексом уже набуханные и увидели придурка, ну типа дауна, он всякие рожи корчил, ну я взял ему и въебал ногой по яйцам, тут, как из-под земли, появились какие-то бомжи, которые типа его охраняют, четыре чела, ну и начали нас валить. От них пиздец как дерьмом воняет, даже бить такую тварь неприятно. Я потом отмывался два дня дома после этого дерьма. В метро люди выглядят немножко бодрее, чем в автобусе. Они читают газеты, книги и рекламные объявления. А я читаю их. Все блин отмороженные, сипец. Читают свои факин бумажки, хоть бы кто улыбнулся.
 Ехать мне до станции метро Крещатик, довольно много ехать, поэтому у меня есть много времени. Замечаю маленькую девочку в розовой куртке, она едет вместе с мамой — толстой безобразной теткой. Девочка напевает песенку из мультфильма о трех котятах, я смотрю на нее и радуюсь, а еще надеюсь на то, что когда эта девочка станет большой, то она не будет такой безобразной как ее мамочка. Я улыбаюсь девочке, а она улыбается мне. Мы излучаем счастья будто радий радиацию, к сожалению мы не можем так легко заражать радостью, как радий заражает радиацией.
 Вот и моя станция, приехал. Выхожу из метро, поднимаюсь на экскалаторе, слушаю музыку, которая играет здесь всегда и будет играть и после нас. Вкусы у работников метрополитена не меняются. До суда еще надо идти пешком. Солнце уже стоит высоко и понемногу пробивается сквозь тучи, которые еще недавно плакали дождем. Иду, осторожно ступая на желтые и красные листья. Они такие красивые и символичные. Все в нашей жизни состоит из символов: каждый листочек, каждая капля дождя, каждая старая газета в канаве. И эти символы, как и людей, которые являются также символами, можно читать, главное научиться этому и хотеть этого. Я будто очарованный останавливаюсь, так как увидел лист упавший с какого-то дерева. Для многих из людей, которые спешат по своим делам, это обычным листочек, для меня — нет. Поднимаю его и смотрю на него: немножко уже подгнивший, желтого цвета с красными и черными вкраплениями, на нем капли дождя и кусочки грязи. Читаю в нем жизнь, которая понемногу угасает, но еще есть, есть как надежда. Затихающая жизнь в мире мертвых. Когда-то этот листочек был зеленым и живым, висел на своем дереве, смотрел на этот мертвый мир и грустил. Может это печаль его убила, а не осень? Осторожно, будто ребенка, кладу его на то место, откуда взял. Иду дальше и думаю о нем еще долго.
 Работаю я в маленькой комнате: восемь на четыре метра. Со мной еще работают три человека женского пола, одну из них звать Еленой — она самая молодая и секси чикса из всех. Другие две — толстые, но веселые. У Елены белокурые, волосы, печальные голубые глаза. Она маленькая и хрупкая, но, к сожалению, уже состоит в браке. Она старше меня на два года. Мы понравились друг другу когда увиделись впервые. Я понравился ей, так как вызвал у нее материнские чувства, я выгляжу моложе своих молодых лет. Прежде меня это бесило, сейчас, когда уже нет такой вещи, которая могла бы вывести меня из психического равновесия, я нахожу в этом свои преимущества и стараюсь использовать это. Женщины — это слабые существа, поэтому естественно то, что больше всего в них преобладают материнские чувства, им позарез необходимо иметь под рукой того, о кого можно заботиться: ребенка или парня, который похож на ребенка. Елена нашла проявления этого в моем лице. Елена мой непосредственный начальник и благодаря нашей взаимной симпатии, не сильно напрягает меня работой и смотрит сквозь пальцы на то, что во время рабочего времени я работаю над книгой, каждый раз опаздываю и иду домой раньше, чем нужно. Во время обеденного перерыва мы вместе пьем кофе и разговариваем о последних новостях в мире музыки или кино. Не знаю, может потому, что она замужем, я никогда не приглашал ее на свидание. Дело не в том, что это в ее глазах будет неправильным, это меня беспокоило меньше всего, дело в том, что я не хотел делать ей плохо. Я всегда стараюсь не подводить людей и не делать им плохо. Вот и сейчас, я валяю, во время работы, дурака и знаю, что когда меня уволят (а это уже будет скоро), Елене из-за меня влетит. Из-за этого мне немножко стыдно. Но не могу ничего с собою поделать. Я вхожу в комнату и всех приветствую. Елена уже здесь и смотрит на меня своими печальными глазами и не говорит мне замечания за то, что я снова опоздал.
 Сажусь за свой стол, вижу пачку дел, которые надо просмотреть и начинаю медленно это делать, мне некуда спешить.
 Я не люблю эту работу, особенно из-за того, что работать приходится в коллективе. Любой коллектив убивает в человеке личность, любая работа убивает в нас человеческое начало. Я уже не ощущаю себя человеком. Нет! Я машина! Машина из костей, мяса, крови и другой анатомии. Я работаю в этой сраной машине правосудия, я пишу эти бумаги, за копейки решаю дела на миллионы и ценой в человеческую жизнь. Никакой фантазии, никакой импровизации, слепое копирование бланков и образцовых документов, постоянное производство, процесс производства, который напоминает секс, у которого нет конца.
 Когда Елена идет на судебное заседание, достаю свою тетрадь и начинаю работать над книгой. Уже пять вечера, до конца рабочего дня еще целый час, но я, как всегда, иду домой раньше. Говорю всем: «Покеда!»
 Иду к метро, солнце уже село и на улице достаточно темно, только слабый свет фонарей охватывает своим тусклым светом небольшие круги.

 3

 Приезжаю домой, захожу и вижу Грека, который возвратился раньше меня — это удивительно. Глаза у него возбужденно блестят.
 — What's up, дорогой? Давно не видел такого огня в твоих глазах.
 — Слушай, вобщем сегодня будут классные чиксы. Они со мной раньше в одной школе учились, но на несколько лет младше. В общем, молоденькие ранеточки, как раз нашему Диме-бэйбику такие нравятся, гыгыгы.
 — Молоденькие? Классно. А они как, нормальные?
 Грек любит измерять женскую красоту по десятибалльной системе, эти, по его словам, тянут на восемь-девять балов. У нас с Греком разные вкусы относительно женщин, поэтому не хочу с ним спорить.
 — Ты где таких в своей Каховке откопал гыгыгы?
 — Бля, не пизди много, я тебе говорю, что телки классные. У тебя есть немного рубаксов домазать?
 — Ради чего я буду домазывать? Есть перспектива им всунуть? Я уже вышел из того возраста, чтобы платить девушкам только за эстетическое удовольствие. Я плачу либо тем, кто мне нравиться, либо тем, кто дает.
 — А ты типа не знаешь что такое провинция? Ты им прогрузи там про Париж, хуе-мое и все такое, они и так охуевшие от Киева, тут понты бросим и телки сами бля полезут.
 — Целки?
 — Хуй его знает, но не поношенные — это точно. Веселые такие девочки, выпить и погулять любят.
 Я понимаю что вечер, как и ночь, будет веселым. Грек заведен и летает по квартире. Сует мне в руку деньги и говорит, чтобы я бежал в круглосуточный магазин и купил пива и вина. Я докладываю еще двадцать рубаксов и не спеша иду. Беспокоиться на счет резинки мне не надо, у меня еще есть две штуки, у Грека может и нету, но он меня не просил ничего покупать. Магазин находится через дорогу. Под ним сидит дед Иван, здороваюсь с ним. Захожу и покупаю вина и пива. Потом сажусь возле деда Ивана и даю ему бутылку пива, открываю одну и себе о железный мусорный бак. Дед Иван благодарит меня и открывает свою бутылку профессиональным движением ключа. Сидим пьем пиво, смотрим на звезды, которые едва видно сквозь тучи и преимущественно молчим."Как дела, дед?" — спрашиваю у Ивана. "Хорошо сынок, только вздрагиваю от картин настоящего и с надеждой жду будущего, " — шутит дед Иван.
 — Нахуя ждать то, чего нет?
 Потом пьем пиво молча. Каждый думает о свое. Дед Иван о том, что скоро зима, а у него нет теплого пальто. Я о том, что чиксы уже наверное пришли, а экспрессивный Грек уже психует, ожидая меня.
 Я встаю, крепко пожимаю руку деду Ивану прощаясь с ним. От деда неприятно воняет, как бы какую хуйню через рукопожатие не подцепить, надо будет их вымыть хорошенько. Подхватываю обеими руками свой пакет со спиртным и отправляюсь домой.
 Как я и думал, Грек начинает кричать на меня, а я лишь улыбаюсь. Стол уже накрыт. Грек поставил на него колбасу, сыр, пару консервов из овощей, фаршированные яйца, пару плиток шоколада и спиртное. Грек убежал в ванную комнату наводить марафет. Ебарь хренов. В восемь звонок в дверь извещает о том, что наши гости пришли. Девочки — классные. Наташа — черненькая, Юля — блондиночка. Юля с самого начала нравится мне больше, поэтому сажусь возле нее. Грек берет себе Наташу.
 Наташа повыше, черные достаточно длинные волосы, голубенькие джинсы и джинсовый модный жакет.
 Юля пониже тоже худенькая, но Наташа вообще скилетик. У Юли длинные светлые волосы перехваченные заколкой в косичку. На ней аля-реперские штаны со множеством карманов и белый реглан.
 Реглан и жакетки сразу же снимаются и девочки остаются в секси тишотках.
 Девочки оказываются без комплексов. Много и хорошо пьют, быстро пьянеют, не заставляя нас ебать себе мозги разными тупыми базарами. Я понемножку прижимаю Юлю к себе, ощущаю тепло ее тела и начинаю ей на ушко нашептывать разную хуйню о Париже. В общем, кидаю панты. Будь она киевлянкой, я был бы уже давно послан. Юля очарована моими рассказами, она никогда не была в Париже и вряд ли будет, так что проверить мои тупые базары не сможет. Я читаю ей стихи по-французски, в провинции она никогда не слышала такого и не ощущала ничего подобного. Наши тела становятся все ближе и губы наши встречаются.
 Потом пьем вино и едим шоколад. Грек рассказывает анекдоты. Смеемся. Так незаметно бежит время, девочки уже «хорошие», поэтому решено, что ночевать они остаются у нас. Девочки не возражают, наоборот рады даже. Хули им прется по темным и холодным улицам домой, когда тут кормят, поят да еще и выебут наверняка? Начинается игра. Юля и Наташа любят все, что модно, в том числе и бисексуальность. Они сидят рядом и я замечаю, что руки Юли уже под футболкой Наташи. Они начинают ласкать друг друга. Потом целуются. Я вижу, что у Грека эрекция. Его возбуждает проявление лесбийской любви. Меня это возбуждает тоже, но, в тоже время, присутствует ощущение отвращение. Мне это все кажется неестественным, таким, что не отвечает логике. Я думаю: «Если бы Юля была моей девушкой, я спокойно относился бы к тому, что она спит с другими парнями, но не с другими девочками». У Грека лишь две кровати. Он берет Наташу за руку и идет в свою комнату. Мы остаюсь с Юлею вдвоем. Я выключаю свет и лишь слабый месяц бросает свет сквозь окно. Сначала мы целуемся, потом мои руки проникают под тишотку Юли и я ощущаю ее тело — молодое и горящее огнем страсти. Мы ложимся на мою кровать. Пусть постель и не очень чистая и порванная, но эту ночь мы занимаемся любовью. Юля стонет, я чувствую, что ей приятно, она имеет пять оргазмов за ночь, не так много, но оргазмы продолжительные и обессиливают ее. Она плачет и что-то шепчет мне на ухо. После каждого ее оргазма я зажигаю сигарету «LM» и смотрю в окно. Я думаю о вечности, а еще об ощущение одинокости.
 Женщины мне нужны, чтобы спрятаться от этого чувства, когда ты чувствуешь, что совсем один и никто и целом мире не может понять тебя. Это судьба каждого писателя, быть одиноким и спасаться от этого в собственном мире, который вызывает в конечном итоге шизофрению. Находясь с женщиной, эта пустота понемножку наполняется нею, затыкая ее дырку хуем, ты затыкаешь дыру одиночества у себя внутри. Но, потом, все проходит, и ты становишься снова одним, лишь со своим миром. Замкнутый круг. И не надо мне говорить о любви. Любовь придумало правительство, чтобы остановить животные потребности населения, взять их под контроль. Любовь это как религия, только еще более опасная. Атеистов намного больше тех, кто никогда не любит. Верят в любовь тупые идиоты, которые живут ради самой жизни. Прожигают и просирают свои жизни, материализуя при помощи спермы следующие поколения таких же идиотов. Надо сделать поголовную стерилизацию, чтобы такое дерьмо, как люди вымерло уже лет через семьдесят. Пускай лучше вместо нас живут трупные черви, они больше достойны этого. Мы разговариваем с Юлей. Она рассказывает мне про свою жизнь и учебу. Я почти не слушаю ее, мне не интересно это. Нахуя ты мне это рассказываешь это? Ты мне не интересна и нужна только для того, чтобы заткнуть дыру в душе, а потом сделать тебя одним из героев будущей книги. Ты уже должна гордиться этим, уже твоя жизнь не будет прожита зря, ты будешь увековечена мною, ты будешь как Мона Лиза бля.
 — Дима, а у тебя есть кто-то?
 — Зачем тебе?
 — Ну, мы же переспали с тобой, теперь мы будем встречаться, да?
 — Сменим тему?
 — Так у тебя есть все же кто-то?
 — Нету.
 — А мне говорили, что есть.
 — Кто говорил?
 — Грек твой.
 — Он пошутил.
 — Дима, я так не могу, я не могу вот так на ночь, а потом все.
 — Я раньше тоже не мог. Ничего, станешь взрослее — научишься. Знала бы ты, сколько я ошибок наделал из-за этой глупости.
 — Дима.
 — Мы оба получили удовольствие, так ты чего нервничаешь? Еще увидимся при желании, еще получим.
 — Я так не могу.
 Ну и такие же сопли. Надо было выгнать ее нахуй, прямо ночью, на мороз, дуру. Мы засыпаем приблизительно в четыре ночи-утра.
 Нас будит Грек, уже десять утра. Я прошу его позвонить Елене и сказать, что я заболел и не смогу прийти на работу. Я мог бы сделать это сам, но мне стыдно врать ей. Мы завтракаем, девочки улыбаются и общаются с Греком. Мне грустно, я хочу побыть один, поэтому думаю, как бы Грек быстрее выгнал девочек к чертовой матери.
 Юля грустная, пытается со мной заговорить, но я отвечаю односложно, заебала дура ты меня ночью, не надо было нависать. После завтрака они собираются и уходят. Юля обещает позвонить. Можешь не звонить! Грек сразу начинает меня расспрашивать о моих ощущениях. Я рассказываю ему все в деталях. Он говорит, что Наташа очень горячая девушка. Потом он бежит счастливым на работу, а я остаюсь дома.
 Иду на кухню, варю себе крепкий кофе. Беру его и иду в свою комнату. Сажусь в кресло и смотрю в окно. Падает редкий снег.
 Сижу и стараюсь что-то писать. Ничего категорически не выходит, фантазия не идет. Вместо фантазии в голову лезет воняющая сортиром реальность: серый снег, дождь, старые газеты, Малайзия, автобусы, несвежее пиво и вкус дерьма после сигарет «More» утром во рту, горящие самолеты над ЮэСэЙ.
 Отрываюсь от мерцающего экрана монитора KFC, все равно нихуя из этого словострадательства не выйдет, это все равно, что мастурбировать пьяным, предварительно уже кончив во что-то мокрое и теплое, только мозоль себе натрешь. Открываю дверцу серванта и нахожу в нем последний джойнт. Черт. Придется завтра ловить кайф как-то по-новому. Полу ложусь на диван и начинаю делать напасы. План классный, каховский, уже после двух напасав в голову сильно ударяет, сила удара такова, что в первые секунды хочется блевать, я отпиваю прямо из бутылки минеральной воды «Миргородская» и меня немного отпускает. Желание блевать пропадает так же резко, как и появилось, вместо этого мозг начинает путешествие по зеленым волнам успокоения. Моя голова касается подушки, я делаю еще два напаса, рука с джойнтом устало свисает в пяти сантиметров от пола. Я лежу с закрытыми глазами и ко мне в дурмане начинают приходить разные видения.
 Она входит, нечто женского пола, такое из фантазии, без лица, знаете? Маленькое, секси, но оно никогда не показывает вам своего лица, девушка из вашей головы, у всех она такая есть и выглядит она, наверное, одинаково, такая аккуратненькая вся. Она подходит к дивану и касается меня. Классно, я почти чувствую ее нежные прикосновения, я представляю их себе в голове и планом они генерируются почти во что-то материальное. На моей девочке только коротенькая маечка, которая еле скрывает ее пупок, она раздвигает ножки и садится на меня, своими тоненькими пальчиками стягивает с меня шорты. У меня стоит или это мне тоже кажется? Потом мы типа уходим в другой мир, мир поступательных движений, вверх-вниз и снова туда же. Это продолжается минуту и еще триста световых лет, а потом я бурно кончаю, типа в нее, но по-настоящему себе в трусы, во как! Потом девочка без имени и без лица пропадает, а я продолжаю лежать и тупо втыкать в потолок, глюки кончаются и на смену им приходит тупое втыкание. Огрызок джойнта загас в моей руке. Я перевожу взгляд на часы и вижу, что лежу тут уже около сорока минут. Классно.
 Потом с работы приходит Грек и находит меня вот в таком состоянии. Он что-то бубнит про то, что я взял последний джойнт и вообще я вонючая свинья, а потом идет на кухню и пытается там найти бутылку пива и что-то пожрать. Я тоже хочу жрать, после своей галлюциногенной дрючки.

 4

 Помню в тот вечер снова шел дождь и я сидел дома один. Грек свалил ночевать к чиксе, оставив мне десять гривен и кусок копченной колбасы. Я сразу побежал в круглосуточный ларек и купил себе литровую бутылку пиво «Рогань» за два-сорок, порезал себе колбаски и развалился в своей комнате на диване втыкаясь в окно. Уже было около девяти часов и в нашем спальном районе было уже тихо, иногда только раздавались звуки одиноко проезжающих машин. Я обожаю такую погоду и такую атмосферу. Тихо по стеклам барабанит дождь, ты лежишь с тарелкой колбасок и литровой бутылкой пива в руках и тупо втыкаешься в окно. Но, как всегда, такая хуйня скоро стала мне надоедать. Пиво закончилось, а колбаски переваривались в моем желудке. В общем стало скучно. Алкоголь немного дал в голову и меня потянуло куда-то идти и что-то делать.
 Одеваю свое черное пальто и выхожу из квартиры. Деда Ивана нет на его привычном месте, это означает, что он где-то ходит, а может — медитирует, что, учитывая дождь, более вероятно. Дед Иван любил медитировать на крыше нашего дома, я прекрасно это знал.
 Я нахожу у себя в кармане пальто еще пять гривен и бегу в магазин, чтобы купить за двенадцать гривен бутылку страшного пойла под названием «Коньяк Десна». Потом возвращаюсь в подъезд, стряхивая с себя капли дождя, захожу в темный лифт-гроб и нажимаю на кнопку последнего этажа. Лифт, угрожающе подрагивая и скрипя канатами, начинает медленно ползти в темноту вверх. Двери лифта открываются и я быстренько покидаю его брюхо. По лестнице поднимаюсь еще на пол этажа и оказываюсь перед дверью, которая ведет на чердачное помещение. Дверь не закрыта, как всегда, а только прикрыта. Я открываю ее и оказываюсь в темном помещении чердака, которое освещается только слабым светом дальнего окна, через которое можно попасть на крышу. Я иду через помещение чердака, пройти надо метро двадцать и весь путь хлопья густой паутины цепляются в мое лицо. Подхожу к лестнице и задираю голову: в трех метрах надо мной то самое окно, стекло в нем давно выбито и на мою голову из него тонкой струйкой стекает вода. Я лезу по лестнице, пальто цепляется за старые гниющие доски, бутылка коньяка в его кармане. Высовываю голову из окна и в нее бьет сильные напор ветра с водой. Тихо матерюсь себе под нос «еб твою мать» и, цепляясь руками за край окна, подтягиваю свое тело, перекидываю ноги и оказываюсь на крыше. Над моей головой слабо сквозь жидкие тучи пробиваются звезды и снизу вырываются куски света уличных фонарей. Я начинаю крутить головой и скоро нахожу Деда Ивана, который укрылся от ветра и дождя, сев спиной к одной из надстроек, и втыкает куда-то вдаль на темный район нашего города. Подхожу к нему и сажусь рядом на довольно сухой кусок шифера, подложив под задницу кусок пальто. Дед Иван поздоровался со мной, мы, минут пять, сидим тихо, у него состояние нирваны и я не хочу его нарушать. Так и сидим вдвоем в тишине. Я смотрю на темный город. Только в некоторых окнах горит свет, доносятся обрывки каких-то звуков. У нас спальный район, и живут в нем в основном переселенцы из пред киевских сел и приезжие из других городов. В окнах где горит свет скорее всего смотрят тупое ТиВи и пьют, там где темно — трахаются, тут народ привык трахаться в темноте.
 Потом я достаю бутылку коньяка и открываю ее. Протягиваю Деду Ивану. Он берет ее и делает большой глоток, потом отдает бутылку мне. Я тоже отпиваю. Вкус у коньяка отвратительный, но жидкость приятно растекается по жилам, понемногу согреваю окоченевший от дождя, ветра и осени организм. Классическая бля картина, если посмотреть со стороны: писатель и бомж пьют дешевый коньяк на крыше дома в одном из самых забыченных районов мировой столицы. А чем вы, сытые толстые ублюдки, сидящие дома со своими детьми-дебилами и смотрящие по ТиВи тупые шоу, запивая все это дело немецким пивом и заедая свиными отбивными, лучше чем нахуй никому не известный писатель и старый бомж? Идите на хуй, бля! Мы себя еще покажем, правда, старик?
 Все равно, бля, вы будете читать мои книги, будете ломать памятники Пушкину и ставить мне, тупые обыватели, вы делали так уже много раз! Гы-гы-гы!
 А мы пьем дешевый коньяк большими глотками и это называется контр — искусство, ясно вам, дебилы?
 Так и сидим около часа. Коньяк уже допит и приятно врубил по голове, учитывая еще раньше выпитое пиво. Я беру пустую бутылку и кидаю ее вниз с крыши в темноту дворика. Через несколько секунд слышу ее далекий голос, бутылка разлетелась на тысячи кусочков.
 Дед Иван начинает жаловаться на свою жизнь. Говорит, что скоро зима, а у него нету даже теплого пальто. Да, без теплого пальто он вряд ли переживет зиму, замерзнет где-то к ебеней матери. Алкоголь делает меня очень добрым и я всех люблю. Я молча снимаю свое еще почти новое пальто и протягиваю его бомжу. Дед Иван берет его с благодарностью. На его щеках текут капли: дождя или слез?
 Мне становится холодно, я смотрю вдаль на город, прыгая на одном месте пытаясь согреться. Мы так, бля высоко, как боги просто! А все остальные под нами, они все, бля под нами, вот это кайф!
 Дед Иван показывает мне на какую-то звезду, которая на пару минут смогла разорвать тучи и пробиться к нашим глазам.
 — Я был на этой звезде. Летал на нее, разговаривал с существами, которые там живут. Ты не смотри на то, что я таким сейчас стал, понимаешь, меня заставили? Ты понимаешь меня? Моя жена была шлюхой, у меня была жена! Я взял топор и порубил ее одним сраным днем, когда эта тварь трахалась в моей постели с соседским дворником Колей. Ты меня слушаешь?
 — Ага. (Дед наверное полностью свихнулся, или он просто так, от алкоголя, мне эту хуйню про звезды пиздит?)
 — А потом меня посадили и я полетел на эту звезду. Звезда Л-17, так мы ее называли. Я летел к ней между созвездиями Овна, Рака и Рыб по маршруту С-7-Д-5. Я видел все, что тут на земле происходит, с самой вершины, с самой главной вершины.
 Я чувствую, что уже совсем замерз. А тем временем, свихнувшийся бомж, которому я подарил свое пальто, показывает мне на звезду Л-17 и рассказывает про то, какая на ней природа и что он там вообще видел. Это уже начинает конкретно заебывать. Я уже начинаю, в шутку, подумывать о том, чтобы скинуть его с крыши вслед за бутылкой, а потом спуститься и посмотреть, что от него осталось. Интересно, как выглядят мозги на асфальте?
 Один раз я уже видел это, но это было очень давно, мне года четыре было, потому помню только серую полужидкую лужицу. Мы играли с пацанами, ну вы знаете, всякие драки на палках и все такое прочее. Так вот, два малых кекса полезли на крышу какой-то ебаной пристройки двухэтажной. Залезли на нее и дрались на крыше на палках, а мы все остальные стояли и смотрели на них внизу. И видим, один кекс пятиться назад к самому краю крыше. Почему мы ему ничего не закричали? А хуй его знает. Он все пятился и пятился, а потом ступил ногой в пустоту и полетел вниз. Прямо вниз башкой, верите? И башкой к-а-к ебнулся об асфальт и от него полетели брызги такой дряни типа соплей. Это, наверное, и были мозги. Помню мы все здорово струхнули тогда и разбежались кто куда. Кто-то позвонил в больницу и к нему приехала скорая. Мы потом вернулись, помню мусор тащил за руку второго кекса с крыши, а тот плакал, а мы охуевшие стояли и смотрели как упавшего кекса с сплюснутой головой погружают в машину скорой. Он помер прямо там, в машине. Они уехали, а мы подошли к тому месту, где он лежал. Там аж асфальт продавился немного, верите? И во вмятине той была серая лужица дерьма — мозгов, а еще капельки этой дряни в радиусе нескольких метров были. Так это все давно было, а вот щас бы интересно было бы глянуть на такую же картину полтора десятка лет спустя.
 Мы когда малые были, нас такое не цепляло совсем. Стояли и смотрели на мозги и нихуя не чувствовали. Мы вообще похуисты были какие-то. Помню, поймали с одним чупом котенка малого, я его держал, а он котенку глаз гвоздем пробивал, а потом глаз вытекал. В общем, харэ, хули я вам тут про живодерство расписываюсь, все равно корректор эту сцену вырежет гы-гы-гы.
 В общем я к тому веду, что заебался я тогда сидеть там на крыше, замерз вообще. Спрашиваю Деда Ивана, он говорит что еще часа два сидеть тут будет. Куда ему идти-то? А так будет сидеть тут, думать про звезды и чувствовать себя богом, а не обычным старым бомжем. Ну я говори, что типа еще вернусь может и иду к проему, через который влез сюда.
 — Спасибо за коньяк и пальто, Дмитрий!
 — Never mind!
 — Чего?
 — Never mind!
 В общем, он не понял. У меня такая фишка просто, как напьюсь перехожу на английский. Не знаю что это, типа я такой.
 Лезу обратно в дырку окна, нога не попадает на лестницу и я чуть не падаю.
 Захожу в свою квартиру, она темная, пустая и тихая. Грека все равно нет, так что я падаю на его диван прямо в тяжелых ботинках, пачкая плед грязью. Одежда на мне мокрая, холодная и липкая. Стягиваю ее с себя, скидываю ботинки и остаюсь в одних трусах. Еле нахожу свежую тишотку и валю на кухню делать себе горячий чай.

 5

 В нашем доме живет старенькая бабушка — Анна Андреевна. Она была очень безобразной еще с детства, поэтому нестранно, что в будущем у нее не было ни мужчины, ни детей. Она прожила свою жизнь одиноко — только работала и, наверное, мастурбировала перед сном. И друзей у нее не было. А потом распался Советский Союз и она потеряла, как и все, социальную защиту. Понятно, у нее уже было единое желание — умереть нормально и чтобы ее похоронили, а не гнить одиноко в своей однокомнатной квартире на втором этаже.
 Анна Андреевна было хотя и незначительным, но все же персонажем в пьесе жизни нашего дома.
 Так вот, проблему свою она решила довольно просто и на современный манер — она заключила договор с супругами Х, которые должны были ухаживать за ней, иногда покупать еду, лекарства, а как бабка умрет — похоронить ее и забрать себе ее квартиру.
 Конечно, супруги не могли быть возле бабки всегда, поэтому они начали искать людей в нашем доме, которые бы раз в день проведывали бабку, покупали ей молоко и хлеб, и смотрели, не загнулась ли она. На такую работу согласился я. Платили мне за это сто гривен на неделю — хуевая работа за маленькие деньги.
 Одним утром, я как всегда собирался посетить свою бабку. Пошел в гастроном и купил бутылку молока и кусок хлеба — как всегда. И вот поднимаюсь на второй этаж. Стучу. Никто не отвечаю. Я знаю, что бабка плохо слышит, поэтому стучу и звоню снова. В ответ мне тишина. Ну думаю все, умерла бабка. Жалко, такую непыльную работу потерять конечно.
 Пошел к себе домой и позвонил к супругам X на работу. Взял мужчина, господин Х, я сообщил ему, что бабка не отвечает на мои звонки и попросил его приехать и открыть квартиру. Он пообещал приехать через час.
 Вышел на улицу, купил себе пива и сел на лавочку пить и ждать. Начали выходить другие бабки с нашего парадняка, которые ощутили вкус смерти и услышали как я стучу в двери Анны Андреевны. Начали спрашивать меня, что произошло. Я пил пиво и отвечал, что бабка, наверное, отдала концы. Ну, все начали кричать, конечно, и говорить, чтобы я лез в окно к ней в квартиру. Я говорю им: «Нахуя мне это нужно? Через сорок минут приедет господин X и откроет квартиру».
 Прошел час, потом два. А господина X все не было. Бабки начали мне грозить и приказали лезть через окно в квартиру. Ну что мне было делать? Снял куртку и полез. Выбил к хуям окно и пролез сквозь дыру на кухню.
 Из кухни прошел в комнату. Ощущая запах дерьма. Среди комнаты лежит Анна Андреевна и стонет. Наверное, упала и что-то сломала. Воняла она страшно, под себя нассала и насрала. Лежит среди собственной мочи и дерьма. Пиздец.
 Я открыл дверь и впустил в дом бабок. Все начали кричать и приказывать мне, чтобы я ее поднимал.
 Я говорю: «Я ебал ее поднимать! Она в дерьме вся!»
 Бабки начали меня лупить понемногу своими палками.
 Я снимаю реглам. Остался в одной тишотке и стал эту старую суку поднимать.
 В конце концов я перемазался весь ее дерьмом, но поднял ее и посадил на кровать. Бабка понемногу начала приходить в себя, а ее соседки стали ее переодевать. Я вышел. Мне было и так противно, чтобы еще смотреть на голую старую пизду.
 Потом приехал господин Х., прибежал ко мне домой. Я сказал, что типа не буду больше работать и вообще, пошел бы ты!

 6

 Ночью пошел снег и температура упала до минуса. Сразу очень густой и сильный и уже через несколько часов укрыл собой весь город. Грек пришел только утром, счастливый очень. Наверное, классно поебался. Рассказывал, что чикса, у которой он ночевал, еще какую-то подружку пригласила и они втроем кувыркались аж до самого рассвета.
 Я стоял в своей комнате с головной болью после вчерашнего коньяка открыв окно, наблюдая как снег насилует город и влетает крупными холодными хлопьями в мою комнату. Снежинки и их хлопья падали на деревья, землю и людей. Снег падал на пол моей комнаты и превращался в лужицы. Я был голый, в одних только трусах, снег облеплял мое тело и приятно его охлаждал. Я не боялся того, что могу заболеть. Я хотел контакта со снегом, хотел его холода, хотел его, в общем. Чуть ли не в сексуальном плане хотел. У нас был с ним сейчас контакт, почти что секс. Знаете, есть люди, которые любят сексом с деревьями разными заниматься? Так вот, я их всех переплюнул, со снегом никто еще сексом не занимался. Только кончить на таком холоде было проблематично.
 Потом я закрыл окно и пошел на кухню. Начал рыться в холодильнике, чтобы найти себе что-то на завтрак. Вчерашнюю колбасу я уже давно съел, нашел только кусок сыра и полбутылки домашнего вина, привезенного их Каховки Греком.
 — Вадик, можно допить?
 — Ты вчера не напился, что ли?
 — Не-а.
 — Ну, бери.
 Сажусь в комнате перед ТиВи и начинаю кусать сыр прямо от куска и пить вино жадно впиваясь в горлышко пол-литровой бутылки из-под минералки губами. Завтрак интеллектуала.
 Сегодня у меня долгий день и я не знаю, чем мне заняться.
 Надо убивать время. Писать ничего не хочется, в голове каша, так что написать я могу только кашу, не более того.
 Можно поехать в центр в трубу и попробовать снять себе какую-нибудь девочку-панка, потом привезти ее сюда и выспаться с ней, за что она наградит меня «букетом». Можно поехать к своему старому знакомому Леше по кличке Кабан. Он маргинальная личность, поэт и художник. Написал с два десятка стихотворений и нарисовал несколько картинок маслом. Стихи у него нормальные, могу об этом говорить, как бывший поэт, про полотна говорить не буду, я в этом ничего не шарю. Он живет в другой части города, в центре блин, на Печерске. Дорога к нему займет у меня около часа. У него можно будет похавать и выпить. Можно будет сходить с ним на какое-то частное пати.
 Начинаю искать, что бы одеть. Беру старую армейскую куртку, одеваю ее и иду в сторону восемнадцатого троллейбуса.
 На улице холодно, прячу руки в карманы и втягиваю голову в холодный ворот куртки. Некоторые любят говорить про такую погоду: «Свежо!», тогда как погода эта просто-напросто хуевая. Ко мне подбегает какой-то бомж и просит десять копеек. По его морде видно, что у него уже давно не все дома. Мне так холодно, что даже не хочется делать лишних движений, поэтому просто посылаю его нахуй. Он скулит как собака и скрывается в темной подворотне.
 Сажусь в троллейбус и молча еду прикрыв глаза. Холодные потоки воздуха дуют на меня из всех щелей. Выхожу на станции метро «Лукъяновская», прохожу мимо тележки с лотерейными билетами и бабками, торгующими пирожками — тошнотиками. Спускаюсь вниз. В это время людей в метро мало. Все на учебе или на работе. Тут приятно и тепло. Вообще, люблю киевское метро, маленькое и уютное. Помню долго путался в туннелях московского, офигев после киевского.
 Выхожу на станции метро «Печерская». Перебегаю проспект и оказываюсь прямо возле дома Кабана. Снег становиться мелким и режет лицо как куски стекла. Одним рывком поднимаюсь на пятый этаж и начинаю лупить ногой в деревянную дверь без обшивки. У Кабана самая страшная дверь во всей парадной. В этой части города живут люди с достатком, такие маргиналы, как Леха, тут, скорее, исключение. Звонок у Лехи не работает с лета.
 Леха открывает мне двери и долго молча, своими грустными глазами смотрит на меня. Ясно, что я приехал без звонка и поэтому он не очень-то и рад сейчас меня видеть. Может у него планы были? Ничего, сейчас с ним бухнем и станет рад мне. Леха был огромным, около 190 ростом и более центнера весом кекс, с густой рыжей бородой и длинными сально-рыжими волосами.
 — Привет, Леха! Мне так что и стоять тут?
 — Нет, входи.
 Его лицо, как всегда, имеет нездоровый зеленоватый оттенок. Леха ужа давно подсел на ширку, говорит, что без нее не может творить, искусство требует жертв. По запаху от Лехи я понял, что вчера он пил и пил немало. Человека мучило жестокое похмелье.
 Квартира Лехи была классической квартирой сумасшедшего и одинокого маргинала. В ней всегда стоял запах женщин, спиртного, свежей ширки, плана и разложений. И сейчас, воздух был набит алкогольными парами. Стены его были изрисованы его же картинами, надписями его богемных любовниц, перемазаны местами зелеными соплями, кровью и кусками фекалий. Однажды, пьяные в жопу и обосранный Леха сидел дома и рисовал на стене картину. Потом ему видно шизануло и он, пардон, обосрался. Схватив куски своего же дерьма, он начал пальцем наносить мазки на картину, вместо красок. Подумав, что этого мало, он схватил нож для бумаги и, расковыряв им вену, начал мокать палец в свою кровь и наносить мазки уже ей. Потом, обессиленный, он рухнул на пол в собственное дерьмо и уснул. Ранка на руке была не глубокая и быстро затянулась, так что Леха не помер. Сейчас это творение украшало одну их стен его мастерской. Во второй комнате стояли ТиВи и кушетка. В мастерской, кроме стола, стула и мольберта лежал матрац и находилась куча какого-то хлама.
 На стенах были не только надписи и картины, но и стихи, которые пьяный Леха предпочитал писать прямо тут, красками. Они у него никогда не терялись и, со временем, он собирался переписать их на бумагу.
 Рабочий стол Лехи был завален мятыми бумагами, книгами (книги были разбросанны по всей квартире, даже в ванной и туалете, Леха относился к тому типу людей, который одновременно читал семь-десять книг). Иногда Леха садился за стол и, все же, писал стихи на бумаге. Но эти стихи, по его словам, получались у него хуевыми, поэтому он свирепел, рвал их на куски и швырял в кучу хлама, которая была навалена в углу его мастерской. В куче хлама, находились, так же, куски его гардероба.
 Пол его мастерской был устлан гандонами, кусками сырного пирога, битым бутылочным и стаканным стеклом, пустыми бутылками, какой-то одеждой, рваными бумажками. Иногда попадались засохшие куски фекалий и блевотины. Вонь стояла жуткая, не смотря на почти всегда открытые окна.
 В углу, на матраце, лежала девочка, на вид лет четырнадцати. Она еще спала. На столе стояла полу-пустая бутылка коньяка и два стакана.
 — Садись.
 Сам Леха сел на единственный в комнате стул. Я оглянулся вокруг и сел рядом со спящей девушкой.
 — Хочешь, можешь выебать, — сухо предложил Леха, показывая пальцем на ранетку и открывая бутылку коньяка.
 — Может быть, но позже.
 Леха разлил нам остаток по стаканам, вышло грамм по сто. Мы выпили, не закусывая. Лицо Лехи стало приобретать здоровый розовый оттенок.
 — Чего тебе в такую рань, блядь, не спится?
 — Ты же знаешь, я не буду врать. Скучно до смерти, вообще не знаю чем заняться. Вот приехал к тебе, может ты хоть что-то придумаешь. И я сейчас на нуле, еще и тебе должен, так что приехал и с надеждой на твою финансовую помощь.
 Леха снова налил. Мы выпили. Потом кряхтя, под своим весом, он полез в какой-то ящик, достал оттуда партмане, из которого извлек пачку баксов — купюрами по десять и двадцать. Протянул одну двадцатку мне:
 — Отдашь, когда будет возможность.
 Девушка, которая все это время спала, перевернулась на другой бок и начала просыпаться, открывая глаза.
 — Где ты ее взял?
 — Вчера подобрал тут в парадняке. Неферша какая-то. Я валил с диско, смотрю сидит прислонившись к стене, будто спит. Ну ты знаешь, я не могу пройти мимо вот такой малютки. Ей лет четырнадцать наверное, они все такие чистые в этом возрасте, как небо летом. Хотя она уже была не целка. Но сладенькая такая. Бля, советую, выеби ее.
 Леха продолжал в том же духе.
 — Я знаю, что меня за развращение посадить могут, но что я сделать то могу?
 Он как будто оправдывался.
 Девочка открыла глаза удивительной небесной голубизны и с интересом посмотрела на меня.
 — Как ее зовут?
 — Ты думаешь я помню?
 — Солнце, как тебя звать.
 — Маша.
 Маша улыбнулась мне своими крепкими белыми зубками.
 Маша скинула с себя простынь и оказалась полностью голенькой.
 Леха пошел варить нам кофе, а я остался помогать одеваться девушке. Мы совместными усилиями нашли среди хлама ее белые трусики, которые она тут же кокетливо натянула, засунув сначала одну ножку, потом другую, а потом худенькими ручками натянула их на миниатюрную попку.
 Совсем девочка маленькая. Рост может сантиметров 160, худенькая как скелетик. Но попка не костлявая, акуратненькая, и две грудки-персика. Волосы средней длины, черные. Прядь упала на глаза и она поправила ее ручкой. Потом я подал ей футболку и смотрел на то, как она улыбаясь, натягивает ее через голову, скрывая от меня грудки-персики. У меня непроизвольно встал. Член больно уперся в молнию через трусы.
 Потом я подал ей джинсы и куртку-кенгуру.
 Потом мы пошли пить на кухню кофе, после чего, девочка чмокнув Леху и одарив меня улыбкой покинула нашу кампанию. Уже в дверях Леха сунул ей пять гривен на такси.
 — Какие теперь будут идеи? — спросил я у Лехи.
 — Да есть тут одна.
 Леха улыбнулся.
 — Есть у меня тут одна чикса знакомая, живет под Киевом, десять километров до Борисполя. У нее родаки мажоры. Купили ей там домик так нехуевый и отпустили девочку на вольные хлеба. Мы у нее там собираемся иногда. Она тоже маргиналка, рисует всякую хуйню, картины мне ее не нравятся, а вот трахать ее — самый кайф. Ты ее тоже трахнуть можешь, мне не жалко. Можно к ней поехать, думаю будет не скучно, гыгыгы.
 — Как ее звать? Я типа может знаю ее.
 — Эльза Лок.
 — Не, не слышал о такой, а она что, еврейка?
 — Кажется у нее польские корни. Если у тебя есть сомнения, можно позвонить и попросить, чтобы она позвала какую-нибудь подружку.
 Леху страшно бесило то, что я категорически отказывался спать с девушками-еврейками.
 В общем, плевать! Леха схватил радиотелефон и начал бешено набирать нужный номер. Договорился с этой киской, что мы приедем к ней в четыре дня-вечера. Сейчас уже было около полудня.
 — Какие предложения на счет того, как будем добираться туда? Я ебал ехать пригородными автобусами полными старых птиц и всяких вонючих селюков.
 — Не кипятись, Факовский, возьмем мою тачку. С ней все в полном порядке.
 — У тебя появилась тачка? С каких пор? Нет, я конечно помню, что ты еще два года назад твердил мне о том, что собираешься покупать себе Опель, но, бля, Леха, я не верю в это! Как ты смог скопить бабки?
 — Я решил ограничиться «девяткой», мне ее один козел подогнал, там свои мутки были.
 — А-а, — протянул я.
 — Хочешь еще чашечку кофе?
 — Я бы предпочел чая с молоком.
 — Хуевые английские привычки.
 Леха заворчал и полез в холодильник искать молоко. Я поставил снова разогреваться чайник и, пока вода закипала, искал чайные пакетики в буфете. Леха извлек из холодильника полу-пустой пакет молока Parmalat и протянул мне. Я снял с плиты чайник с кипятком и залил им пол-чашки с чайным пакетиком. Кинул две ложки сахара, сверху залил молоком и тщательно перемешал.
 — Не представляю, как можно пить эту пидорскую гадость.
 — Между прочим, топ-бои в Лондоне по утрам пьют именно эту, как ты сказал «пидорскую гадость».
 — Ты же знаешь, мне плевать на футбол, а особенно на всяких топ-боев, хуйня все это.
 — С тобой бесполезно спорить.
 Потом Леха пошел за тачкой, которую он оставил на платной стоянке недалеко от своего дома. Я же поленился в такую погоду лишний раз выходить из дома. В те тридцать минут что его не было, я ходил по его квартире, читал надписи на стенах и рассматривал картинки. Сделал попытку найти среди хаоса бутылку с горючим, но попытка оказалась неудачной. Нашел я только зеленый кусок колбасы, который сожрал запивая прямо из пакета Parmalat-ом, а потом думал, справится ли мой желудок с этим куском.
 Леха пригнал тачку. Перед тем, как зайти за мной, сбегал в магазин, купил три бутылки вина «Винодел», кусок «Новороссийского» сыра и палку конской колбасы.
 Я сел на переднее сидение, он — за руль. Пакет с вином и хавчиком кинули на заднее сидение среди кучи старых газет и нескольких пустых бутылок из-под минеральной воды.
 Тачка у Лехи была почти новая, пробег всего пять тысяч, черного цвета, внутри кожаная отделка пахла свежестью.
 Леха врубил магнитолу SONY на волну Просто-Радио и мы выехали из двора.
 Спустились на набережную и уже скоро оказались на скоростном шоссе. Машина набрала скорость в сто двадцать километров в час и, учитывая то, что Леха был уже подвыпившим, мне было далеко не комфортно. Чувство опасности усугублялось еще и тем, что снег начал валить еще сильнее, от чего видимость не превышала двадцати-двадцати пяти метров.
 Такое ощущение, что мы летели, разрезая крыльями снеговую завесу.
 Я хорошо помню это чувство полета. Это произошло со мной, во время моего однодневного пребывания в Амстердаме, на обратном пути из Лондона. Понятно, что в Амстердаме мы нормально накурились, а перед самым отъездом купили у нигеров пирожки с грибочками и марочки. Я всего этого наебашился прямо в автобусе, запивая из литровой бутылки пепси-колой. Потом я врубил cd-рекордер с М. Мэнсоном (подогнал его прямо в Амстердаме) и начал понемногу отрубаться. Проснулся примерно через час: автобус летел с сумасшедшей скоростью, крыша его пропала, земля тоже. В общем, типа, над башкой были звезды и вокруг, и в голове тоже звездочки летали и было жутко весело. Я, потом, стал смотреть вниз через окно и увидел там внизу лес и какие-то темные поля. Потом началась посадка. Это автобус остановился на автобане. Я вышел поссать в туалет и почувствовал себя Святым Христом! Мои ноги не касались земли, я как — будто летел на высоте пять сантиметров от асфальтовой дорожки. Я, в общем, так еле-еле дотепал до туалета, размахивая руками словно крыльями (наверное со стороны это по-идиотски выглядело), натыкаясь на людей и разные предметы. Отлил. Вернулся в автобус и начал понемногу отходить ко сну. Потом меня еще дня два плющило не по детски. Я вообще, почти двое суток спал, просыпаясь только для того, чтобы выпить пепси и схавать какой-то крекер.
 Сейчас ощущения были схожими. Мы почти летели, Леха был выпившим и мы спокойно могли вылететь с трассы и провести последние минуты жизни агонизируя в разбитой машине с кишками на морде среди елочек.
 — Ты блин, пупс, ты можешь ехать медленнее? Мы так нахуй разобьемся!
 — Не ссы, Факович! Все будет нормально! Кстати, как на счет того чтобы закачать в себя немного пивка и сожрать чего-либо?
 Леха указал пальцем на маленькое придорожное кафе по правую сторону от нас и, не дожидаясь моего согласия, стал тормозить и заруливать на заметенную снегом гравиевую дорожку перед кафе.
 Мы зашли внутрь. Довольно чистенько. Кафе маленькое, всего на четыре столика. Кроме нас и приветливого бармена никого не оказалось. Мы сели за столик, который находился возле окна, как раз так, чтобы можно было видеть машину. Леха взял меню и с деловым видом его пролистал. Потом он заказал нам по порции дерунов со сметаной, бокалу светлой оболони и салату из капусты. В довершении всего, запили мы все это чаем. Леха удовлетворенно потянулся и откинулся на спинку стула. Достал из нагрудного кармана пачку красного Бонда и затянулся. Подвинул пачку мне, я жестом отказался. Докурив свою сигарету, он небрежно бросил на стол двадцатку, которая включала в себя и щедрые чаевые и мы покинули помещение.
 К месту назначения мы добрались буквально в течении двадцати минут. С трассы мы свернули влево и еще ехали метров сто по узенькой асфальтовой дорожке между елочек, пока не увидели двухэтажный домик, обнесенный железной оградой. Мы подъехали к воротам и Леха пару раз просигналил. Через минуту дверь дома открылась и на пороге появилась темноволосая девушка с накинутой на плечи синей спортивной курткой. Он пробежала по дорожке и открыла нам ворота. Отошла в сторону. Мы въехали. После чего ворота были снова закрыты.
 — Привет солнышко, — Леха прижал Эльзу к себе и поцеловал ее в губы, — это мой друг, великий писатель Дмитрий Факовский, — сказал он с улыбкой.
 Эльза мило мне улыбнулась и я поцеловал протянутую руку.
 — Очень приятно.
 — Мне тоже.
 Мы зашли в дом. Внизу находился зал с ТиВи и шкурами на деревянном полу, сверху — две спальни и летняя веранда. От зала шли две двери — на кухню и в туалет. Пластиковые окна не впускали холод, все было сделано со вкусом и добротно. Хороший домик, в таком можно жить. Окинув комнату взглядом, я сразу понял, что подружки нет.
 — А где твоя подружка? — непонятно зачем спросил я.
 — Ой, она позвонила и сказала что у нее там проблемы с сессией, она не сможет приехать, извините.
 — Ничего страшного, главное что ты у нас солнышко есть.
 — У вас? — Эльза улыбнулась.
 Она уже сбросила куртку и была одета сейчас в розовый халатик, под которым отчетливо просматривалось отсутствие лифа и белые трусики. На ногах — кроссы.
 Мы начали устраиваться в зале. Леха достал привезенный нами хавчик и вино и поставил это все на большой дубовый стол. Эльза принесла две бутылки конька и французские булочки.
 Мы сели за стол. Леха рядом с Эльзой, а я напротив их. Я долго рассматривал ее лицо, пытаясь определить, является ли он жидовочкой, но так и не смог этого сделать, во всяком случае нос у нее не был горбатый.
 Эльза встала, подошла к музыкальному центру и поставила диск группы «BrainStorm» альбом «Online», горячие парни с Латвии.
 Мы пили, ели и пытались о чем-то говорить. Я видел, что Леха только выжидает момент для того, чтобы трахнуть Эльзу, я оказывался в данной ситуации третим лишним. Я решил отблагодарить Леху, за спиртное, поэтому встал и сказал, что выйду немного прогуляться. Леха благодарно улыбнулся.
 Я вышел во двор. Темнело рано. На небе были звезды, снеговые тучи скрылись за горизонтом вместе с прошедшим днем. Я смотрел на звезды и думал о том, смогу ли при всем желании сейчас трахнуть Эльзу после Лехи. Я слишком много выпил, мазафака, могло и не встать, особенно, если не удастся выкинуть из головы паранойную мысль о том, что Эльза — жидовочка. Я вернулся в дом. Зал был пустой. Сверху слышался звериный рев Лехи. Он делал лав с Эльзой. Я пошел на кухню и стал рыться в холодильнике. Мои поиски увенчались успехом — блок на шесть баночек пива Оболонь Лагер. Я вернулся во двор, упал в пластиковое кресло, закинув ноги на перила и открыл первую баночку пива.
 После третей баночки пива, которую я осушил в течении двадцати минут, я почувствовал, что ебать Эльзу не буду точно, я не мог представить себя даже мастурбирующим. У меня не встало бы. Я вернулся в дом и врубил диск «BrainStorm», песню про какого-то «Kitten». Улегся на диван, чувствуя, как от всего выпитого за сегодня начинает распирать голову. Я отрыгнул пивом, и вместе с розовыми пузырьками из носа вылетели бабочки и взвились к потолку. Сука! У этой ебаной жидовки должна быть наркота! Я свалился с дивана под звуки латвийских парней и на четвереньках пополз с какому-то ебаному шкафу. Открыл его первую дверцу и начал искать. Нихуя! Хоть бы марочку. Я обиженно зарыдал и сел на задницу, оперевшись спиной о стену. Открыл еще баночку пива и начал ее смоктать и смотреть на бабочек, которые непонятно каким образом попали в мою голову и сейчас вырывались из нее с каждой отрыжкой.
 Не знаю, заснул ли я, или это был мой очередной трип, но я увидел себя на берегу моря на белом как кокаин песке. Вокруг не было ни одного человека. В воздухе парили чайки, издавая противные пугающие звуки. Их было три-четыре. Неожиданно, они начали пикировать на меня. Они клевали мои глаза и мое тело. Я пытался орать, но ни хуя не получалось. Была тупая боль, потом все начало темнеть и трип закончился, я просто отключился.
 Я почувствовал, как кто-то толкает меня в живот. С трудом открыл каменные веки и стал таращить глаза в полутьме. Надо мной стоял одетый Леха.
 — Поехали, суперкекс.
 — Какого так рано. Который, мать твою, час.
 — Шесть утра, надо валить, пока чикса спит, не спрашивай почему, свои мутки.
 — Пом-медленней, я не могу воспринимать так быстро.
 — Пошли, бля.
 Рывком Леха поднял меня на ноги. Тело ужасно ныло. Кадык судорожно поднимался вверх в предчувствии блевания. Голова кружилась, а близорукие глаза не моглу привыкнуть к темноте. Солнце еще спало.
 — Леха, бля.
 — Пошли!
 Леха потащил меня к выходу одной рукой, другой неся мои вещи. Мы вышли на улицу. Морозный утренний воздух приятно ударил по голове. Я глубоко вдохнул его. Леха открыл дверь тачки и кинул меня на заднее сидение. Потом сел за руль и попешно стал выезжать.
 — Прикрути музыку.
 Леха сделал группу «Виа Гра» почти неслышной.
 — Как же мне хуево.

 7

 Проснулся утром. Сварил себе чашечку крепкого черного кофе. Съел клубничный йогурт «Фанни», выкурил сигарету Bond. Пошел принял душ. Посмотрел на себя в зеркало, решил отыскать козлиную бородку, поэтому ее брить не стал, все же остальное выбрил.
 Вернулся в свою комнату, включил комп. Достал из шкафчика пол джойнта и сделал несколько напасов. Открыл новый вордовский файл с кодовым названием "1". Выставил масштаб 75%, шрифт Times New Roman, размер шрифта 14, междустрочный полуторный промежуток. Вроде все. Опустил палицы на клавиатуру, но ничего не стал писать. Подумал немного. Встал, сходил на кухню, сварил себе еще чашечку кофе. Посмотрел на настенные часы 12:13. Хорошо. Пол дня уже хуи пропинал. Самые плодотворные утренние часы безвозвратно утеряны. Сел снова за комп с кружкой кофе. Стал смотреть на клаву и пытаться что-то написать. Ничего не выходит. Хуевый я писатель. Настоящий писатель выплескивает свою книгу за неделю. Я же пишу, потом возвращаюсь, перечитываю, страдаю, часто беру листки и подтираю ими зад в туалете. Меня бесит моя писанина. Это книги для сумасшедших. Я зло вырубаю копм. Встаю и иду в другую комнату, врубаю музыкальный канал ТиВи, показывают клип Тату. Гыгыгы.
 Есть предчувствие, что сейчас должен зазвонить телефон. Так всегда происходит в романах. Когда у героя заканчивается движение, движение создается искусственно. Не может же герой книги просто сидеть и смотреть то в монитор, то в окно. Так и в нашем случае. Телефон звонит. Я беру трубку.
 — Алло?
 — Привет, суперкекс!
 Узнаю голос Лехи.
 — Рад слышать тебя, Леха. Как там Эльза?
 — Забей, я не из-за нее звоню.
 — А из-за чего?
 — Тебя что, трипает, брателло?
 — С чего ты взял?
 — У тебя голос приторможенный, ты что, обкурился?
 — Он у меня всегда такой.
 — Если у тебя есть время, предлагаю встретиться и пропустить пару стаканчиков пива или чего покрепче.
 — О'К. Когда?
 — Давай в 15-00, под «Бабой» (это монумент Украине в центре Киева, огромная колона, а на ней стоит «Баба», типа символизирует Украину).
 — О'К, до встречи.
 Быстренько одеваюсь и иду на маршрутное такси. Ветер, блин, холодный. Пронизывает даже сквозь пальто.
 Снова еду проложенным еще тысячу лет назад маршрутом. Маршрутка останавливается возле каждого светофора. Люди в ней злые и напряженные. На одной из остановок заходит старая бабка с клетчатой сумкой и начинает гарцевать возле меня, намекает типа, чтобы я встал и уступил ей место. Она не знает, что перед ней типичный ублюдок. Люди ее поколения, люди рожденные в СССР были более гуманными, более чувственными, что ли. Менее равнодушными были, не такие как я. Конечно же, они выросли на благородных героях Дюма и Пушкина. Такие мудаки как я такое не читают. Я даже «Трех мушкетеров» не прочитал, верите? Во времена этой бабки на меня бы показывали пальцем, я был бы белой вороной. Я и сейчас белая ворона, но мой странный цвет слился в цветовой гамме маргиналов. Я буду выглядеть белой вороной в спальных районах типа Оболони и Троещины, в центре же все стало слишком космополитичным и мультикультурным. Тем более, разве в наше время фашисты и анархисты, такие ублюдки как я, это субкультура? Нихуя — мы есть поколение, увы уже не андеграундское.
 Мне то похуй все, хоть эта бабка сейчас упадет возле меня и, захлебываясь собственной блевотиной, подохнет. Похуй, верите?
 Выскакиваю на конечной остановке на Площади Независимости. Иду площадью, обходя уродливые архитектурные композиции, разбросанные в хаотическом безпорядке, разные а-ля луврские купола, людей, быстренько иду к «Бабе».
 Леха уже на месте. Он кутается в черное пальто до пят, подняв ворот. Увидем меня, он идет на встречу. Крепко жмет мне руку. Говорим несколько приветствий, а потом идем куда-то. Точнее, идет он, а я иду за ним. Все равно бухать будем за его счет, так чего мне париться? Заходим в один из переулком Крещатика, узнаю это место — клуб «44». Тут классная атмосфера и собираются тут в основной маргиналы, правда те, которые при деньгах. Тут недешево. Бокал самого просто пива стоит около двух баксов.
 В это время тут немного людей. Но уже играет живая музыка. Живая музыка тут всегда, что мне и нравиться в этом клубе. Иногда тут выступают довольно известные группы: «Мандры» или «Нумер 482» (хит «Стрибай» помните?) Отличной место для тех, у кого есть деньги.
 Небольшое отступление. Мне клуб «44» денег за рекламу не платил (а жаль). Мне тут действительно нравится. Думаю, когда этот роман будет опубликован, они должны мне будут заплатить, или хотя бы повесить медную табличку «За этим столиком N-ro числа N-ro месяца N-ro года пил пиво великий писатель Д. Факовский».
 Когда мы зашли в клуб, никакая известная группа тут не играла. Плохо, я бы с удовольствием попрыгал бы. Только парень под именем Снежок играет на пианино. Мы садимся в самом углу, берем себе пиво и жаренную картошку. Это стоит не мало, но мне пофигу — платит Леха. Можете назвать меня меркантильным, не вижу тут ничего плохого.
 — Я вот хочу в Ниццу летом поехать.
 — Откуда у такого дауна как ты, деньги на Ниццу?
 — Тут заказ на мои картины поступил. Надо вообщем пару штук сделать, должны хорошо заплатить.
 — Настолько хорошо?
 — Ага. Это не то, что ты, пишешь свои книжки, и что?
 Я угрюмо опускаю лицо в бокал с пивом Оболонь. Увивем, видно, что я немного расстроен, Леха заказывает нам еще по два бокала пива.
 — Слышь, Факовский, как тебе тот чуп за пианино?
 — В каком смысле?
 — Тебе не кажется, что он — педик?
 — Ну-у, не знаю даже.
 — Ты смотри какие у него волосы мелированные, а главное, обрати внимание на его пальцы, у него маникюр! У парня, бля! И шмотки его!
 Леха ненавидит всяких гомо, как и я. Леха встает и начинает громко свистеть и кричать какую-то хуйню. Я не предпринимаю попыток остановить его, просто сижу и смотрю с интересом, жду что будет дальше. А дальше будет следующее: Леха подбегает к Снежку, хватает его за волосы и почитает бить лицом о пианино. У Снежка вылетают зубы и брызгает в стороны кровь. Через секунд двадцать нас с Лехой хватает охрана и выкидывает на улицу. Я падаю мордой в лужу и вижу, как охранники бьют ногами Леху. Классика. Потом несколько мощных ударов мне в лицо.
 Я возвращаюсь домой, когда уже стало совсем темно. Мне выбили передний зуб, болит спина и одежда вся покрыта грязью. Настроение у меня прекрасное.
 Захожу в квартиру. Грек только что вернулся, он видит, что я выпивший и грязный. Грек что-то кричит. Я иду к буфету и достаю бутылку самогонки, которую ему прислал дед. Ставлю два стакана. Наливаю себе и Греку. Начинаем пить. Я рассказываю про то, что случилось. Уже скоро Грек смееться. Спать ложимся в три ночи.
 Зуб я себе вставил через месяц в минской районной поликлинике. С меня взяли за это пятьдесят гривен. Стоматолог был старой усатой бабой, у которой страшно воняло изо рта.

 8

 В последнее время у меня плохо со сном. Я очень плохо сплю. Не могу спать. Принимаю какую-то успокаивающую хуйню и ложусь в постель. Стараюсь заснуть. Вместо этого, часами рассаматриваю темное пятно потолка и переворачиваюсь с одного бока на другой. Особенно хреново спиться, когда выпьешь вечером лишнего. Комок подступает к горлу и лежишь думаю о том, будешь ли ты блевать в ближайшие несколько минут, или, все же, тебя пронесет.
 В последнее время я много стал пить. Ну, если быть откровенным, то относительно много. Я знаю людей, которые выпивают по литру водку каждый день. Конечно же, я не такой. Я не монстр. Но, я тоже пью каждый день, хотя и в меньших дозах. У меня начинается алкоголизм? Может быть. Мне насрать на это. Алкоголизм — профессиональная болезнь творческих людей. Особенно писателей.
 Нет. Все же алкоголизма не будет. У меня сильный организм и он сможет справиться со всей этой хуйней, которая через него проходит. Я держу себя в руках. Контролирую.
 Но, все же, ежедневное принятие алкоголя дает о себе знать. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что все, хватит, сегодня я пить не буду. Воздержусь. Пойду почитаю, встречусь с друзьями, выпью с ними чашку чая. Но потом, ближе к полудню, становиться одиноко и депресивно. И если я даже и встречаюсь с друзьями, то веду себя как отмороженный. Не могу даже пошутить толково. И все начинается снова. Спиртное появляется само по себе. А потом я возвращаюсь домой, если не засну у кого-то, сижу сам в темной квартире с бутылкой в руках и стараюсь рассмотреть сквозь алкогольные пары свет звезд. Вспоминаю о том, что было раньше, глотая при этом ностальгические слезы вперемешку с соплями и стараюсь не замысливаться над будущим. Меня пугает мое будущее. Я выбрал не ту дорогу, как большинство, я не выбрал благополучную семью, высокооплачиваемую работу и мягкий диван перед ТиВи. Я выбрал бумагомарание, пиздострадательство и всю эту муть, которая называется моей жизнью. Не хочу даже думать о том, что будет через год. Я могу еще спрогнозировать несколько дней, неделю, от силы месяц, но не больше. Иногда, сажусь за комп и начинаю писать. Иногда выходит классно. Но, обессиленый алкоголем организм способен выдать максимум один-два листочка текста, который по пьяни теряется в дебрях винчестера.
 Сейчас тоже все хуйево. Ничего хорошего. Вокруг меня одни мудаки и предатели. Люди, которых я любил, стали мне отвратительны, людей, которых я мог назвать свои друзьями, я стараюсь выкинуть из своей головы.
 Вокруг столько быдла. Бля, я ненавижу тебя, быдло. Ты способно только использовать и производить материальное. Ты ничего не можешь сделать нового, высшего. Ты вообще ни на что не способно. Вот так ты, быдло, у будешь жить, своей меркантильной жизнью и жрать свою вонючую пищу, просматривая перед ТиВи тупые шоу. Убери от меня свои ебанные руки, было! Я не хочу быть с тобой, не хочу быть таким, как ты. Вообще, какого хуя я всем нужен? Почему вас не тогда, когда вы мне нужны? Почему вы появляетесь только в те моменты, когда меня тошнит от вас?!
 Тут мало моего желания, быдлу же не достаточно самому деградировать и тупо просирать свою жизнь. Нет! Ему надо и всех сделать такими как оно, сделать всех одинаковыми и серыми. Для этого быдло и придумывает правительство, институты всевозможной власти, производит тысячи законов, которые сковывают тебя по рукам и ногам, затыкают тебе глотку и оставляют охуевшего смотреть на то, что происходит вокруг тебя. Мы опасны для быдла, мы раскалываем его ряды. Мы — социально опасны! Потому нас уничтожают, садят, перевоспитывают, загоняют в подполье, морят голодом и заставляют деградировать посредством ТиВи, тупых книг и прочей хуйни. Какая, бля, мазафака! Ну разве не мазафака, а? У меня аж руки дрожат от мысли, какая же все это пизда!
 Потому я и пью, так все достанет за день. Так мало настоящих, живых лиц вокруг. Они, в основном у девочек в возрасте 13-15 лет, у которых мозгов как у ракушки. Их еще можно спасти. Вас уже не спасешь, а их спасти мне никто не позволит, обвинят в педофилии. Фак.
 Так лежу и смотрю в потолок, а внутри меня что-то шевелиться, поднимается к горлу. Это хавчик, водка, пиво, все смешенное и наполовину переваренное. Если бы можно было просто пойти и полюбоваться. Так нет же! Оно просто поднимается, немного, недостаточно высоко! И в голове гудит что-то, так тихо и холодно. Я, бля, как мудак какой-то пью водку с пивом.
 И вот сейчас снова оно, еще одно серое, мурловское похмельное утро. Не спал этой ночью совсем.
 Вчера встретились с пациками в центре Киева. Вроде был какой-то новый модный праздник. Нас было пять человек. У нас традиция в Киеве такая, как только какие праздники, или выходные хотя бы, так Крещатик перекрывают, по нему ходить типа можно, а с ближайших пригородов — Бровары типа, и всяких спальных районов съезжается все бычье. Это все дерьмо ходит по моему городу, смотрит на все, фоткается, дышит со мной одним воздухом, сидит рядом в барах, покупает пиво в одних ларьках. Сраные селюки. У всех одна униформа. Пацаны в кожаных куртках, дебильных кепках с полосками и спортиках. На ногах туфли с бляхами. Телки в черных кожаных юбках и дешевых болгарских дубленках. Тошнит от вас уроды! Да ну, в пизду их всех. Пошли с пацанами в бар «У кромки поля». Такой типа футбольный бар, только футбик тут не показывают, у них еще летом ТиВи поломался. Им так и проще, спокойнее. А так все классно, розы там, флаги разные. Народу в нем еще мало. Потому сели там, где и хотели, на наши постоянные места. Мы тут уже постоянные клиенты, поэтому обслуживают нас по первому классу. Нам даже меняют пепельницы и предлагают наиболее свежую закуску. И пиво нам всегда наливают полные бокалы. Любим мы это место. Берем себе бутерброды с сыром, водку и пиво. Перед этим мы уже с Греком успели выпить пива. Пили его возле станции метро «Контрактовая площадь». Я уже свое пиво выпил и ждал, пока Грек допьет. Тут к нам подошел дед и попросил чтобы мы типа ему пустые бутылочки-то отдали. Какие вопросы? Конечно отдадим. Тут, вдруг, подбегает бабка и начинает кричать, что типа она возьмет у нас бутылки. Потом начинает стартовать на деда: «Ты мужчина, поэтому должен уступить женщине!» Дед ей: «Мы, мужики, из-за вас, баб, всю свою жизнь страдаем, так что иди нахуй!» Я начинаю аплодировать и швыряю бутылкой в стену ларька, бутылка разлетается на сотни стекляшек. Дед и баба окружают Грека, стоят к нему так близко, что он уже не может спокойно пить пиво. Грек орет: «Идите нахуй, уроды!» Пытается освободиться от них. Кое-как допивает пиво и кидает бутылку в снег. Дед и баба стартуют туда, а мы спускаемся в метро по замерзлой лестнице. Они (дед и баба) еще легко отделались, для Грека пиво — святое. Один раз я был свидетелем того, как он ударил одного такого деда надоедливого бутылкой по голове.
 Сидим классно. Курим красный «Bond». Пьем водку, запиваем пивом и заедаем бутербродами с сыром. Разговариваем про всякую хуйню. Про праздник никто не вспоминает. Какой к черту праздник? Еще одна капиталистическая хуйня предназначенная для того, чтобы выбить из людей лишнюю копейку. Пускай США празднует, у них профицит полтора триллиона баксов, нашим людям и так нечего жрать. Но они, ебанное быдло, все равно празднуют!
 Мне становиться грустно, но настроение быстро поднимается, потому что в бар заходит пацанчик явно жидовской национальности. Гыгыгы. Я уже достаточно набухан, поэтому выкидываю правую руку в арийском салюте и кричу «Heel Hitler!» Пацанчик испугано смотрит на меня, я ему подмигиваю. Парень испугано садиться в уголок. Вижу, что он бы с радостью свалил прямо сейчас, но гордость и страх того, что мы за ним можем погнаться, заставляют его сесть. Он пьет чаек и старается не встретиться со мной взглядом. Спустя десять минут, он поспешно расплачивается и уходит.
 За ним еще не успела закрыться дверь, как в бар входят подростки-мажоры. Четыре кекса и четыре их кисы. Миленькие такие. Один из пациков, с наиболее педо-внешностью, просит нас мягким, приятным голосочком пересесть, чтобы они могли сдвинуть столы и сесть вместе. Еле сдерживаю себе, чтобы не въебать ему в его кукольное личико пустым пивным бокалом. К нам подходит владелец бара и вежливо просит нас пересесть. Мы еще не один раз сюда придем, поэтому портить отношения с владельцем бара не имеет смысла, но все же, я пристально всматриваюсь в лицо мальчика-педика, на случай, если вдруг он еще нам попадется где-то в менее людном месте.
 Компания мажоров берет на всех бутылко водки, пиво и картошку фри. Бля, все такие влюбленные, что я ебу! Сидят в нескольких метрах от нас, мило улыбаются и пьют за какую-то мазафаку. Fucking shit!
 Я уже достаточно набуханный, поэтому начинаю вести себя вызывающе. Громко предлагаю одному из наших пациков «завалить нах эти писунов и выебать их чикс гыгыгы». Наверное, они это услышали, потому что стали вести себя потише, да и настроение у них стало похуже.
 Вижу, что никакого продолжения не будет. В баре сидеть уже заебались. Отдаем деньги бармену и сваливаем.
 Заходим в гастроном через дорогу и берем себе пиво Оболонь «Соборное» и большую пачку чипсов «Люкс» с паприкой. Поднимаемся по улочке на холм и садимся на лавочки. Курим R-1 Грека и пьем пиво. Потом я с чувством глубокого удовлетворения ссу на стену соседнего дома. Моя моча течет по льду. Fucking праздник!
 Становиться все нудней, разговоры все тягучее и менее осмысленными. Потом вообще всякая хуйня начинается. Просто ходим по улицам и доебываемся до всего, к чему можно доебаться. Пьем дешевое пиво, которое купили в «трубе». Возле ларька, где брали пиво сидела девочка-панк лет 15 с красными волосами и вырезала себе на ладошке лезвием буквы. Я упал рядом с ней на заплеванную плитку и заворожено наблюдал за тем, что она делала. У нее было ангельское личико. Я приобнял ее, но девочка сказала, чтобы я подождал и не мешал ей. Я бы подождал, может быть даже выебал бы ее, но пацаны подняли меня и потащили в другую сторону «трубы».
 Деньги закончились. Заходим в какой-то театр. Знаем, что последний четверг месяца для студентов тут бесплатный. Один пацик, не видит того, кто должен билеты продавать и орет во всю глотку: «Где это было?!» Веселое ржание. Я начинаю орать всякие непристойности на английском. Полное моральное разложение. Потом мы с Греком валим на маршрутку. На остановке стоят два косорылых с двумя белыми девушками. Это бесит! Грек начинает к ним доебываться. Я начинаю петь «Косорылые пидорасы» (песенку придумал прямо тут же). Чинки нервничают.
 Потом подходит маршрутка, которую ждем мы и чинки. Мы заходим, а косорылые остаются ждать следующей. Сыкуны! Зассали двух пьяных кексов!
 Вот так погуляли. Как финал сейчас я сижу перед монитором и работаю над книгой. Впервые за последний месяц. У меня болит голова от выпитого, но мутить перестало, и то хорошо. Ночью не спал. На улице противно: холодно и капает. Я давно не работал над книгой, только втягиваюсь, так что глава эта выйдет хуевой. Сделайте скидку на творческий простой и плохое самочувствие. Но вы все равно прочитали эту главу. Мне так щас хуево, что, верите, мне пох, что я там пишу.
 Я лег спать около часа ночи. Перед этим повисел в инете и увидел, что на моей счету осталось сорок центов. Fuck! Как мне пережить с этими центами грядущий уик-энд? Хуй его знает, но, буду стараться.
 Мне приснилось, что мы стоим на Площади Независимости, а за нашими спинами, по ней едут танки, разрушаю уродливую архитектуру. Мы стоим с товарищами. На мне танкистская шапка и матроский бушлат. Во рту самокрутка. Я внимательно смотрю на главную площадь нашей страны. Площадь в огне. На земле лежат трупы людей. Много трупов. И едут танки. Прямо по трупам и по живым.
 Я просыпаюсь. Вытераю вспотевшее лицо. «Срань господня», — проносится в голове. Ебал я вас всех. Я закрываю глаза, переворачиваюсь на другой бок и засыпаю.

 9

 У меня случилось так, что несколько последних дней я спал. Ложился спать в 18 часов одного дня, а просыпался в 13 другого. Что-то хавал, просматривал свежую прессу и снова ложился. И так несколько дней. Самое интересное, что я практически не пил. Так, выпивал бутылочку пивка может, но не больше. Просто организм истощен был. Душе хреново было. Потому и тело было таким обессиленым. Все время клонило ко сну. А что было делать кроме того, как спать? Ходил по этой хреновой квартире. Грек свалил на историческую родину. Смотрел через грязные окна на мир за окном и чесал правой рукой свою задницу. Находил что-то пожрать, жрал, запивая бутылочкой пива. Иногда звонил телефон, но я не подходил. Меня тошнило от чужих человеческих голосов.
 Спустя несколько дней я, все же, стал одупляться. Ударил мороз. Я выжрал всю еду и выпил все пиво. Пролистал все газеты и книги. Было дико скучно. Пошел, порылся в шкафах и нашел немного денег, решил пойти на книжный рынок Петровка, купить себе гипернатуралистического чтива. Что-то типа Бримсона или Уэлша.
 У нас трое суток не было воды. Совсем не было. Даже холодной. Так бы я поставил тазик с холодной водой на плиту и нагрел бы себе воды помыться. За водой надо было идти в соседний двор. Я туда идти не хотел. Три дня не мылся и не брился. Стал вонючим и противным даже самому себе, что бывает со мной крайне редко. Лежал вонючий, завернувшись в свитер и втыкал в ТиВи или потолок. Лишь бы втыкать. Потом пустили воду и я смог помыться и вычистить изо рта полусгнившую еду. После ванны я почувствовал настоящий кайф, больше чем оргазм даже. Почувствовал себя так, будто заново родился, такой чистый и нежный, добрый и пушистый мазафакер бля.
 Как раз в тот день, когда я собирался идти на Петровку, мне позвонил кекс по имени Паша и сказал, что тоже собирается идти на Петровку, посмотреть себе несколько новых игровых cd. Ну забились встретится возле Макдональдса, что около станции метро «Петровка» в 14-15. Я пришел вовремя, как всегда, а этот хрен опоздал, тоже как всегда.
 Был приятный мороз, где-то минус пять, поэтому я не сильно замерз, было даже приятно. Так давно не был на свежем воздухе. А тут слабый снежек падает, солнышко светит, классно. Сначало ходил вокруг Макдональдса и рассматривал в окно то свое отражение, то людей, которые с аппетитом и хорошо поставленными понтами жрали эту американсую дрянь.
 Потом мне это надоело, и мое внимание переключилось на людей, которые стояли возле входа в здание закусочной и тоже, как и я, кого-то ждали.
 Первый, это жлобского вида парень лет 17, с Троещины скорее всего. Сначало мне показалось, что он ждал такую же как и он сам жлобиху-девку, чтобы вместе посидеть в Макдональдсе та поговорить на свои дебильные темы, про которые всегда такие вот мудаки разговаривают. Я подумал о том, что парень девку ждет, потому что одет он был в брюки и туфли, ну типа как на свидание, они так всегда на свидание одеваются. Это у них уже в крови. Так на свидание ходили их родители-жлобы, так ходят их друзья, таких они видят по ТиВи, потому что больше учиться неоткуда. Я был очень удевлен, когда к парню подошел мужик лет пятидесяти, его батя, коротко поздоровавшись, они исчезли всередине. Смотрю в окно: покупают два меню и садяться за стол. Жрут. Приятного аппетита, бля.
 Вторая — молодая сексапильная мама лет 25-27 с маленьким ребеночком лет пяти. Люблю меленьких детей, а особенно их молодых мам гыгыгы. Они выходят из Макдональдса. Это типичные представители класса «выше среднего», но не крутые типа. Просто обеспеченные люди. Мама ведет маленького ребенка в Макдональдс, потому что думает, что таким образом содает для него праздник. Ребенок так тоже думает, он несет воздушный шарик синего цвета с эмблемой Макдональдса и пакет с меню Хэппи-Мил. Ребенок счастливо улыбается. Мама, ты дура! Как можно быть такой дурой?! Я хочу кричать, вырвать из рук ребенка пакет с едой и заткнуть тебе, сука, именно то место, откуда у тебя ребенок этот вылез. Ты тупая сука! Как ты можешь кормить собственного ребенка этим дерьмом?! Если у тебя, блядь, нет нихуя в голове, так чего ты взяла на себя ответственность и родила вот этого ребенка? Для собственного удовольствия? Как куклу? Ненавижу! Еле сдержую себя, чтобы не заорать и не въехать ей в ебло. Ты, молодая шлюха, ты было когда-либо в обычному нашем селе? Не думаю, ты же модная, вся такая из себя! Так вот, в селе есть так называемые туалеты — будка, а посреди нее дырка — туда типа срешь, бля. Когда посрешь, если ты там будешь, то посмотри в ту дырку и ты там увидишь маленьких розовеньких червячков, которые едят твои фекалии, дерьмо короче едят, и дерьмо других едят, тех кто до тебя тут посрал. Так вот, таких точно червячков ты увидишь, если посмотришь, и в фарше, из которого жарят гамбургеры, которые есть твой ребенок. Этот фарш оттуда везут нам всякие уроды-капиталисты, для того, чтобы такая дура как ты жрала его и ставала еще дегенеративнее, чем ты сейчас есть. А потом ты совсем овощем станешь — без мозгов совсем. Хотя, ты и щас уже тупой овощ.
 Третий, последний — молодой человек лет двадцати пяти. Я сразу его заметил, потому что у него был прекрасный кожаный плащ. Я подумал про себя, как классно было бы иметь у себя такой стильный плащик. Не бедный молодой человек. Сразу видно, что он пришел раньше чем положенно сюда специально. Он ждет девушку, это факт. Но, сначало, он заходит в Макдональдс и покупает себе чизбургер и чай, выходит на улицу, становится перед входом и с понтами и вообще, чувством собственного достоинства, начинает это хавать.
 Тактика его понятна. Он купил это, чтобы поразить свою девушку, произвести на нее впечатление cool молодого человека. Наверное, они недавно только познакомились и это одно из их первых свиданий. Он должен ее поразить. У него выражение лица уставшего божка. Но, пацанчик допустил один просчет, он не принял во внимание то, что девушка может опоздать, не расчитал темп поедания хавчика, поэтому еды уже нет, а девушка еще не пришла.
 «Бля!» — говорит он выражением своего лица — «пять гривен ушли в жопу, план сорвался, надо придумать новый план.»
 Девушки все нет. Он достает мобилу и начинает звонить.
 Воткни его себе в анус и включи виброзвонок!
 Наконец, это пихдастрадание заканчивается, девушка (обычная серая мышка) пришла. Легкий поцелуй и они исчезают в Макдональдсе.
 Вокруг меня уже новые люди, но я устал на них смотреть. Вижу, что из Макдональдса выходит мой герой со своим батей и они уходят.
 Наконец-то, вот и Паша. Опоздал «всего» на тридцать минут!
 Разговариваем и идем в сторону книжного базара. Я покупаю себе Aldi Nove «Superwoobinda» — друзья советовали почитать.
 Книгу эту я уже прочитал. Сначало перло, а потом надоело.
 Мое лицо ангела ласкает солнце своими лучами. Я не ем гамбургеры и тому подобную хуйню. Я пью пиво, водку, ем свежие фрукты, овощи и хорошее жаренное мясо. И каждое утро я выпиваю стакан молока.




 Эпилог


 Белая осень и смерть всегда идут рядом. Белый цвет символизирует собой очищение и девственность. Смерть это тоже очищение, это спасение. Смерть — это не старая бабка, это нежная девочка-девственница, в белых носочках — мечта педофила. Смерть возбуждает.
 Осень всегда асоциируется со смертью. Когда приходит осень и умирать станоится как то легче, потому что нет искушений, нет того, что будет еще удерживать тебя тут. Осень невелирует искушения, оставляет мир голым, ободранным, среди лохмотьяев желто-черных листьев. Мир становится настоящим, натуральным. Спадает его грим и правда выходит наружу.
 Не надо бояться смерти, она ведь все равно прийдет. Мы потому и умираем, что боимся этого, ждем этого, уже с самого рождения.
 Сейчас осень. Белая осень. Идеальный момент для того, чтобы умереть.
 Существует огромное количество способов умереть. Самый простой для меня — передоза демидрола. Это безболезнено. Не сама смерть страшна, как боль, которая может ее сопровождать и грязь. Демидрол делает это безболезненно и красиво. Вы берете бутылку водки и две пачки демидрола. Выпиваете водку: двумя стаканами, зажмурив глаза и не думая о том, что вы делаете. Потом, пока не наступила алкогольная отключка, быстро проглатываете свой демидрол с обычной водичкой. После этого ложитесь на диван, включаете Баха и отключаетесь. Сначало временно, потом — навсегда. Вы будете вечно спать. Заснете безболезненно и ни боль, ни страдания больше никогда не придут к вам.
 За такие мысли еще лет двадцать назад могли посадить в психиатрическую больницу. Сейчас количество суицидов прямо пропорционально количеству маргиналов. Психиатрических больниц на всех бы просто не хватило. Мы имеем право умереть тогда, когда нам этого больше всего хочется. Весь смысл жизни заключается в том, чтобы воевать, трахаться и оставить после всего этого людям свою идею. Когда это все сделано, не грех и уйти. Уйти красиво и вовремя. Именно в этом мы и находим себя. В этом и есть смысл жизни каждого из нас, но мало кто может это понять.
 Сейчас осень. Белая осень и уже несколько дней валит тяжелый снег. На улице минус и сильный ветер. Я уже забыл, как выглядит солнце.
 Смотрю в окно, там серые тучи, которые закрыли от меня голубизну неба и свет солнца навсегда. Там серый мир, продуваемый чужими ветрами. Все умерло до весны, которая далеко не для всех прийдет. Некоторые так и остануться мертвыми. Серое небо над Киевом, тяжелый ветер, голые деревья и трупы людей.
 Я поднимаю воротник пальто и иду сквозь стену снега. Я прихожу туда, где всегда любил бывать. Я стою на берегу Днепра возле «Ярма» на Европейской площади. Передо мной весь левый берег родного города. Еле различаю сквозь разводы воды на стеклах очков и падающий снег его горизонт белых домов-новостроек. Грязный теплый снег противно проваливается с голых веток деревьев мне за ворот.
 Я стою в самом центре Киева, Европы и всей Вселенной.
 Я поворачиваюсь спиной в вечной реке и иду прочь.
 Мой путь не четкий и не понятный, я снова иду куда-то, думая про что-то и ища кого-то, кого-то родного. Понимая, что все это абсолютно бесполезно.
 Чужой в чужем городе. Среди чужих знакомых с детства улиц и лиц людей, от которых уже хочеться блевать.
 Незаметно мой шаг переходить на бег. Я бегу по Крещатику, по центральной его мостовой, по которой в воскресенья не ездят машины. Бегу, отталкивая проходящие пары, гуляющих влюбленных. Непонимающих меня влюбленных, ненавидящих меня мудаков. Черное пальто развивается за мной словно тень.
 Останавливаюсь я только в каком-то маленьком пустом дворике, среди каменных домов 19-го века. Тяжело операюсь на черный мокрый ствол дуба и начинаю отхаркиваться. Выхаркиваю сгусток гноя и крови. Падаю на колени в снег, грязь и собачье дерьмо. Хватаю руками голову и начинаю выть как потерявшее всякую надежду животное, подняв остекленевшие глаза к квадратику неба и стене снега в проеме крыш домов. Оскаливаюсь зубами сквозь разбитые губы. Смотрю в небо сквозь разбитые очки. Вытираю рукавом пальто сопли и кровь.
 Приходит ночь и ее звезды, пробиваясь сквозь тучи смотрят на одинокого человека, вокруг которого сплелись в диком экстазе жизнь и смерть.
 Я — просто человек. Абсолютно один среди города, этого мира и этой страшной осени.
 Я чувствую, что улетаю.
  Киев. Апрель-май 2003 года.