Герои и сюжет этого романа вымышлены мною от начала и до конца; любое совпадение имен, фамилий и названий является случайным. Юлия Вельбой КАМЕННЫЕ МОГИЛЫ роман Посвящаю моему другу О. Пролог В некотором царстве, в некотором государстве жила-была красавица, и был у нее жених. Ушел жених на войну, а она осталась ждать его. Год прошел - нет жениха, второй прошел - нет жениха, а на третий год пришла похоронка. Плачет его мать, убивается, а красавица ей и говорит: "Не плачь, матушка, он живой". Закончилась война, вернулись солдаты домой; радуются их матери, жены, невесты, а красавица затворилась в своем дому и на белый свет не глянет. Сидит она в затворе год, другой, третий... Многие приходили к ней свататься, но всем она отказала. Так прошло десять лет. Все уж давно позабыли красоту ее и стали считать красавицу обыкновенной дурочкой. Но однажды рано на заре в село пришел человек: горькие морщины залегли у него на лице, и радость давно не озаряла его глаз. Подивились люди: что за человек такой? Одна лишь старушка упала к нему на грудь и заплакала от радости. Разошлась молва по селу: красавицын жених вернулся. Как прознал он про то, что невеста его затворилась в своем дому и ждет, стал он к ней под окошко и говорит: «Выгляни, моя ясочка, я пришел тебя сватать». Но красавица лишь ставни затворила. Он к двери подошел: «Выйди, моя люба, я вернулся, чтоб жениться на тебе». Но захлопнула она дверь покрепче и ни слова в ответ. Он людей созвал: «Люди добрые, клянусь перед богом, если не откроет мне красавица, удалюсь в пустыню, и сгниют там мои косточки!» Покачали люди головами, подивились, а мать его все причитала: "Не ходи ты, Ванюша, в пустыню! Не ищи красоты непонятной, а женись ты, Ванюша, на девушке простой и покорной!" Но сидела красавица у закрытого окна и, слушая это, молчала. Сдержал свое слово Ванюша - в тот же год удалился в пустыню и, в глубокой пещере сидючи, молился до самой смерти. И до самой смерти красавица просидела в своем терему. Старику моя сказка понравилась - сквозь темноту я чувствую, как он улыбается. - Где ты взяла ее? - спрашивает он. - Это по реальным событиям. - Вот и видно, что сказку сочинял тот, кто стоял в толпе, глядя, как Ванюша и его мать убиваются. - Как ты это понял? - Но ведь так и осталось неясным: почему она не открыла? - А если бы сказку рассказывал Ванюша? - О! тогда бы он сказал, что это был перст божий для того, чтобы удалиться ему в пустыню и стяжать там царствие небесное. - А разве не в этом разгадка? - Объяснение красивое, но оно ничего не объясняет. - А как бы рассказала его мать? - Я думаю, она начала бы так: "Жила-была гордячка несусветная, и был у нее жених..." - Так что же там было на самом деле? Пусть одно и то же событие видится по разному, но где та единственная точка, взглянув с которой, все становится на свои места? - Мне кажется, эта точка - Красавица. Нужно понять, что она думала, сидя в своем теремке... Старик замолкает, и я молчу. Даже предположить не могу, что думают красавицы в таких случаях. - Вот вопрос, - заговаривает он снова, - Почему она затворилась, когда все стали возвращаться с войны? - Может, чужая радость была невыносима? - Нет – она боялась увидеть его. - Почему?! - Представь - она ждет жениха. И вот ей говорят, что он умер. Какой ее первый порыв? Я только пожимаю плечами. - Первый ее порыв - отдать самое дорогое свое сокровище, чтобы только он был живой. - А что у нее самое дорогое? - Это он. - Но кому она может отдать его? - Кому угодно. Она клянется никогда не видеть его взамен на то, чтобы он остался живым. - Так значит, сказку нужно было писать не так! - Тогда не было бы сказки... Глава 1 Мама умерла, когда Олегу исполнилось одиннадцать лет. Единственным близким существом после смерти матери у него оставалась сестра Люба, сама еще полуребенок. До этого он едва замечал ее и не понимал, что это такое - старшая сестра, но теперь как-то враз ощутил ее присутствие в своей жизни. Они остались жить в своей трехкомнатной квартире, которая показалась им сразу слишком большой, пустой и неуютной. После похорон отец пытался поговорить с ними, но, скомкав первые слова, так и не предложил им перейти в свою новую семью. Да они и не пошли бы, - Люба оканчивала школу и была уже достаточно взрослой для того, чтобы привыкать к мачехе, а Олег - слишком маленький и перепуганный, чтобы пойти жить к чужой тете и, по сути, к чужому дяде. Люба была рада, что отец не произнес этих слов, хоть и не представляла себе, что они будут делать дальше. Сначала он заходил часто, а потом все реже и реже, и в конце концов стал появляться раз в месяц для того только, чтобы занести продукты и деньги. Обычно они ждали его в первых числах, когда бывала зарплата, но один раз он совсем не пришел. Лишь вечером вместо отца на пороге появилась тетя Шура, соседка; она вошла своей шаркающей походкой и передала Любе некую сумму. С тех пор они его больше не видели. Отец не избегал встречаться с ними, но его приход всегда совпадал со временем, когда Люба с Олегом были еще в школе. Иногда он встречал соседку на улице, спрашивал: "Ну как там мои?", но не дослушав ответ, торопливо совал ей деньги и сворачивал разговор. В глаза тети Шуры он не смотрел. Но это были еще не самые худшие времена для них, - худшие времена наступили, когда соседи начали поговаривать, что отец их запил. Вскоре Люба и Олег ощутили это на себе: денег становилось все меньше, а к осени их стало хватать только на хлеб, картошку и постное масло. Чай и сахар приносила от себя тетя Шура. Стоял теплый осенний вечер, почти ночь, - очень тихая, в которой слышен каждый шорох. Люба вышла на балкон. Она развешивала белье на веревках, чтобы за ночь оно протряхло, а с первыми лучами солнца начало сохнуть. В воздухе пахло чуть-чуть сыростью, чуть-чуть пожухлой травой и первой опавшей листвой, - это всё были запахи уходящего лета, самого грустного лета ее жизни. В окно их дома смотрел пушистый клен, еще совсем зеленый и не потерявший ни единого листочка, - он один во всем дворе не признавал осени. Сквозь его крону, рассеявшись в листве, пробивался свет фонаря. Услышав свое имя в темноте, она замерла и прислушалась. Внизу соседки на лавочке судачили об их семье. Они жалели бедных деточек и склонялись к тому, что при таком отце только и остается, что сдать Олега в интернат, а над Любой, поскольку она уже почти взрослая, оформить опеку. Она разобрала слова: "...детская комната милиции", а потом: "да-да, подать ходатайство...". Оказывается, это соседи уже давно собирают им деньги - складываются, кто сколько может. Дальше стали перемывать кости отцу, обсуждая подробности его личной жизни. Люба замерла с отжатой простыней в руке и вслушивалась в ужасные слова, но слышала лишь громкий стук своего сердца. Олег сидел на маленьком трехногом стульчике в кухне и чистил на завтра картошку. Он заметил, как тенью выскользнула с балкона сестра и некоторое время ходила из комнаты в комнату. Вот она зашла на кухню, вскипятила чайник, и встала как вкопанная. Застыл ее взгляд, застыли руки, держащие коробочку с чаем, Люба смотрела впереди себя и ничего не видела - все, к чему прикасались ее руки и на что натыкались глаза, приобрело вдруг второй смысл. Олег посмотрел на нее удивленно и немного испуганно. *** На следующее утро она проснулась, совершенно ясно осознав себя взрослой. "Как теперь добывать нам обоим пропитание?" - было первое, что пришло ей в голову. Мысль о том, что сейчас они живут на подаяние, - тайное подаяние Христа ради, - заставила ее скорчиться на постели. Отец со своей бурной личной жизнью никогда не был близок их семье, но она все же верила, что он не оставит их; во всяком случае, не оставит совсем, - так, чтобы чужие люди собирали им на хлеб. Раньше, в свои более счастливые дни, мечтая поскорее вырасти, она и предположить не могла, что ежедневная забота о хлебе насущном - это та граница, которая отделяет мир взрослых от мира детей, и если человек не содержит себя сам - он еще ребенок, сколько бы ему ни было лет. Люба встала с кровати, ощущая головокружение и слабость в ногах, - с этой ночи и на всю жизнь она приобрела пониженное давление, - и пошла готовить Олегу завтрак. Те мерзкие слова об отце, а еще хуже недомолвки, под которыми подразумевалось нечто совершенно отвратительное, вспыхивали в мозгу с такой ясностью, что хотелось умереть. Ощущение тошноты от всей этой грязи, которая каким-то образом могла быть к ней причастна, мучило ее почти физически. Люба крошила в сковородку картошку и жалела себя, потом резала хлеб и снова жалела себя, и жалость эта лишала ее последних сил. Но тем сильнее захлестывала волна ярости, тем яснее в глубине души зрела решимость все изменить, - любой ценой. Как изменить свое положение и с чего начать, она пока не знала, но ясно было одно - она не будет предметом жалости и не будет жить на иждивении посторонних людей, чего бы ей это не стоило. Олег проснулся и прошел на кухню. Он не расслышал, как сестра сказала ему "Доброе утро". Сегодня он выглядел маленьким сгорбленным старичком и почему-то не ждал от этого утра ничего доброго. - Ты плакала?.. - спросил он и сам испугался того, как по-взрослому прозвучал его вопрос. Люба остановила на нем свой взгляд, помедлила немного и ничего не сказала. От этого взгляда, от всей ее фигуры на него дохнуло чем-то непоправимым. Несколько раз за эту ночь Олег просыпался от ощущения неясной тревоги и лежал, глядя в темноту. Тревога преследовала его в виде сна, который запомнился ему очень четко и стоял сейчас перед глазами. Он видит себя погруженным в океан, темный и неведомый; над головой черное небо без звезд. Он колышется на волнах и держит за руку какую-то девушку, возможно, Любу или очень похожую на нее. Он чувствует ее страх, смятение и надежду. В другой его руке фонарь - единственный источник света в этой кромешной тьме. Луч фонаря прощупывает сине-черную бездну, но дно так и остается невидимым. Нет никаких ориентиров; вокруг одинаково-черный океанский простор. Так и плывут они медленно, не зная куда, и ясно обоим, что нет ни цели, ни конца их пути. Он проснулся, и тихий плеск океанских волн оказался тихими всхлипываниями Любы, доносящийся из ее комнаты. *** Олег был неуспевающим, рассеянным учеником и ненавидел школу. Ненавидел не потому, что плохо учился, - плохих учеников в его классе было достаточно, и они прекрасно чувствовали себя в этом статусе, - а потому, что ничего из того, о чем толковали учителя на уроках, он совершенно не понимал. Высиживание долгими часами без всякого смысла приводило его в подавленное состояние, а унижения около доски, когда он не мог ответить на вопрос, зарождало в душе тихую злобу на себя и на весь свет. Иногда он знал ответ, но продолжал упрямо молчать, - вопросы казались уж слишком простыми, и отвечать на них было ниже его достоинства. Школа была его тяжким крестом, от которого он не ждал избавления, а переносил стоически в надежде, что когда-то, через несколько долгих лет наступит, наконец, освобождение. Учительницей украинского языка была безобразная горбунья. Она шевелила старческими губами, и сухая, как шелест опавшей листвы, речь усыпляла слушателей. Но иногда, совершенно неожиданно, в нее вплетались резкие повизгивания, и тогда весь класс, словно по команде, фокусировал на горбунье взгляд. Олег добросовестно смотрел на нее первые десять минут, но чувство омерзения пересиливало желание хоть что-нибудь понять из ее путаного и долгого рассказа. Ему пришлось отвернуться и смотреть в окно. Окна кабинета украинского языка располагались на четвертом этаже; сквозь мутноватые стекла виднелось только серое небо и ветка тополя с пожухлыми листьями. Но тем-то и лучше: бесцветный лист окна давал простор воображению, на нем так ярко вспыхивали образы, что роились в его голове. Читал Олег в свои годы необыкновенно много и все подряд. Страсть к чтению привил ему отец тем, что строго-настрого запрещал брать книги из своей библиотеки и пару раз жестоко избил его за это. С такой же страстью он мог заниматься только музыкой - в музыкальной школе он посещал класс фортепиано. Все, что отрывало его от этих двух занятий, он воспринимал как досадные помехи. Следующим уроком была история. Монотонным голосом, подвывая в конце каждой фразы, учительница рассказывала о каком-то древнем государстве. Чтобы как-то развлечь себя, Олег попытался вслушаться в рассказ, но слова учительницы, почему-то, не превращались в его голове в живые образы, а оставались разрозненными, бессмысленными звуками. У самого лица, на шее, она носила крупную брошь, которая тускло мерцала при малейшем движении. После некоторого времени, проведенного в напряженном внимании, Олег уже видел только эту брошь и шевелящийся, похожий на кошелек рот, не имея при этом ни капли понимания того, о чем этот рот говорил. Он почувствовал себя уставшим, выпитым до дна, и под протяжные звуки, источаемые ртом, ему невыносимо захотелось спать. Спать... спать... - пусть умереть, но прилечь хотя бы на минутку… *** В этот день в школу Люба решила не идти. Она лежала в постели и продолжала жалеть себя и свою несчастную жизнь. "Как невыносимы для тебя становятся люди, делающие тебе же добро, - думала она, - Люди, которые знают твою боль. Одним только этим знанием они увеличивают твою боль во сто раз. Несносные доброжелатели..." Устроиться на работу прямо сейчас было невозможно - еще целый год учиться в школе, да и где работать? Без образования - разве что полы мыть, этого она не могла себе представить даже в самом страшном сне. Высшее образование Люба хотела получить непременно, при чем поступать она намеривалась ни много, ни мало - в иняз. Для небогатой рабочей семьи, в которой она воспитывалась, было бы трудно, но возможно поддерживать ее в этом стремлении, но с тех пор, как семья окончательно разрушилась, эта мечта оказалась недостижимой. Нет будущего. Разумеется, всегда есть какой-то выход, можно, в конце концов, и в швейное училище пойти, - там кормят и выдают крохотную стипендию, - но это то же самое, что у тебя нет будущего. Да и что делать с Олегом? Люба уже не была в таком отчаянии, как ночью, и ход ее мыслей был несколько стройнее, но все же в который раз она столкнулась с той проблемой, что не может думать. Удерживать в голове более-менее сложное понятие или логическую конструкцию для нее всегда было очень трудно, внимание постоянно перескакивало с предмета на предмет, и никак не получалось выстроить четкой картины. Она чувствовала досаду на саму себя - ей казалось, что от того, насколько ясно она сейчас сможет понять и осмыслить все происходящее, зависят ее шансы найти сколько-нибудь приемлемый выход. Люба пролежала в постели целый день, выпив только чаю с куском хлеба, но в голову ей не пришло ни одной удачной мысли. Так что выход был пока один - надеяться на милость судьбы. Дни текли за днями, и решение пришло неожиданно. Было оно таким простым естественным, как сама жизнь - она должна выйти замуж, и как можно скорее. Олега она заберет к себе, а муж заплатит за обучение в институте. Осталась одна проблема - Любе шел семнадцатый год, но у нее не только не было жениха, а во всем ее окружении не было человека, который хоть немного нравился бы ей или вызывал уважение. Она перебрала в памяти всех молодых людей, которых знала давно и с которыми познакомилась в последнее время, и поняла, что выбирать не из кого. *** Незаметно пришел Новый год. Так захотелось праздника! Нового платья, подарков, новых, интересных встреч... Еще с утра тетя Шура принесла немного муки и варенья, и, вдобавок к их скромному ужину, состоящему на этот раз из картошки-пюре, двух отварных сарделек и засоленных еще в более счастливые времена огурцов, Люба решила испечь пирог. Она уже давно плыла по течению, привыкнув к тому, что ей остается только ждать, и, поскольку такое отношение к действительности экономило душевные силы, настроение ее не то, чтобы улучшилось, но выровнялось. К вечеру должна была прийти подруга, Светка, - верней, теперь уже просто одноклассница. Из-за появившейся откуда-то замкнутости подруг у Любы совсем не осталось. Зачем эта бывшая подруга напрашивается к ней в гости, да еще и на Новый год, Люба так и не поняла, но почему-то не отказала. Когда же она увидела, что Светка пришла не одна, а со своим новым хахалем-студентиком, то решила вообще не впускать их. "Зачем она притащила еще и этого?" - нервически размышляла Люба, стоя перед дверным глазком. Она не хотела в своей жизни лишних глаз, и Светка отлично это знала. Прошла уже минута, как в дверь настойчиво звонили и, по-видимому, уходить не собирались. Люба щелкнула замком, надеясь на ходу придумать что-нибудь подходящее для отказа. - А вот и мы! - Светка улыбалась так, как будто одаривала ее большим счастьем. Она не сразу сообразила, что стоит в стареньком халате, вся перепачканная мукой, простоволосая и неподкрашенная, а когда осознала это, было уже поздно. Люба, конечно, хороша была и без всякой краски, но когда смутилась, стала неотразима: нежный овал лица зарозовел, заблестели голубые широко расставленные глаза. - Ты так и будешь держать нас на пороге? - Светка шагнула в прихожую, как к себе домой. - Познакомься, это Виталик, - она взглянула игриво. - Ты не против, если он будет с нами? "Хороша... - подумала Люба, - Тонна косметики на лице, на голове кандибобер, - чувствует себя королевой!" - Виталик, - парень улыбался и, забывшись от смущения, протягивал руку. Улыбка его была глупой и невыразительной. "Клоун", - пронеслось у нее в голове. Но она не могла показать свое пренебрежение человеку, даже такому нелепому и жалкому, как этот. Люба протянула ему руку, перепачканную тестом, которое уже слегка подсохло и прихватилось кое-где коростами. - Люба. Тут еще сильней ее охватило смущение - в другой его руке она заметила какие-то пакеты. "Решили подкормить голодное семейство?.." Гости прошли в квартиру. Люба растерялась: быть с ними или идти на кухню лепить пирог? Но в больших пакетах было все, что нужно, и всё такие деликатесы, - куда ей со своим пирогом! Завернув кое-как края теста на противне, Люба засунула его в духовку и пошла приводить себя в порядок. Она намеренно долго стояла под душем, надеясь, что они, может быть, почувствуют неловкость и уйдут, но, по-видимому, эта парочка была только рада, что есть возможность побыть наедине. Что ж, раз так, она покажет этой Светке, кто здесь королева! Что надеть? - вечный вопрос всех женщин всех времен и народов. У нее осталось трикотажное платье, подаренное еще в прошлом году мамой на шестнадцать лет, - голубое, в меру длинное и того особого покроя, который, не выявляя фигуру полностью, дает возможность дорисовать воображению самые восхитительные линии. Люба расчесала и слегка взбила свои волнистые волосы - в укладке они практически не нуждались. Гости явно смутились, когда она вышла к ним: Виталик - потому, что Люба слишком красива, а Светка - оттого, что не знала теперь, в каком тоне начать разговор. Долгое время, около полугода, они почти не общались; к тому же, как выяснилось, никогда и не были настоящими подругами. Но тут выручил всех пирог. - Пирог! - Люба метнулась на кухню. Светка пошла за ней. Девушки засуетились над противнем, а Виталику ничего не оставалось, как в ожидании прохаживаться по квартире. Она была обычной и ничем не примечательной, с приличным количеством накопленных родителями за всю свою жизнь самых разномастных книг и стандартным набором мебели; в углу стояло темное пианино. У окна робко притаился праздник: искусственная елка, под ней немного ваты и редкие игрушки на ветках... - Виталику стало грустно, как на празднике вчерашнего дня. Он постоял немного у окна, посмотрел на серую погоду, на линялый, грязноватый снег, и снова обернул лицо внутрь комнаты. Неожиданно в проеме двери он заметил мальчика лет одиннадцати, неподвижно сидящего за письменным столом. Мальчик не писал, не читал, а просто сидел, глядя перед собой - и это было поразительно. Виталик подумал, что ребенок в течение всего этого времени никак не дал знать о себе - ни словом, ни движением. Он не заглядывал любопытно к гостям, пытаясь обратить на себя внимание, как это делали почти все знакомые ему дети, а только теперь обернулся немного насторожено. В белом свитере, белоголовый, с остренькими плечиками, он казался застигнутым врасплох. - Привет, - проговорил Виталик и попытался придать своему лицу новогоднее выражение. - Как тебя зовут? - Здравствуйте. Олег, - мальчик уже был собран; лицо его стало серьезным, без тени улыбки. - А меня Виталик, - он замолчал. - Будешь клубнику? - Спасибо, я не голоден. "Есть, конечно, робкие дети, - подумал Виталик, - Которые стесняются брать угощение, но этот что-то уж слишком серьезен…и никак не робок". *** После полуночи, когда уже был выпит традиционный бокал шампанского и даже кое-что покрепче, отношения в их маленькой компании потеплели. Всем хотелось праздника и счастья. - У вас тут мило, - говорил Виталик. И, встретив настороженный взгляд Любы, добавил: - Я имею в виду ваш городок. - Наш городок? А ты... - Я не здешний. - Он у нас столичный фрукт, - Светка прильнула к Виталику и ласково растрепала ему челку. - Так уж и столичный, - он принужденно улыбнулся. - Если быть объективным - областной. - Ну не скромничай, зай, - Светка смотрела восторженно и как будто снизу вверх, хотя лица их находились на одном уровне, - Зай - студент университета, биофак, - она бросила победоносный взгляд на Любу и снова перевела на него, - Правда, зай? - Правда-правда, - отмахнулся он. - А еще у нас папа профессор. - Светуль, - он слегка тронул ее руку, - Ты думаешь, всем так интересно знать мою генеалогию? - Почему, очень интересно, - вежливо поддержала Люба. - Профессор... каких наук? Виталик подпрыгнул на своем стуле: - Девчонки, ну может хватит?! Мы еще о науках в новогоднюю ночь не говорили! Пусть лучше Люба расскажет о себе, а то мы в гости пришли, а о хозяйке ничего не знаем. - Почему это не знаем, - Светка наморщила носик и заглянула в свою рюмку. - Все мы знаем... Люба посмотрела испуганно. - Ты одна живешь? - спросил Виталик, оглядывая комнату. - Да, - лицо Любы сделалось напряженным. - А твои родители... - Мама умерла. - Ой, извини. Действительно, как глупо... расспрашивать человека о его жизни, - и добавил после некоторой паузы: - Наверное, узнать что-то о человеке можно только в процессе самой жизни. - О-о, пошла философия, - вздохнула Светка. - А ты откуда? - спросила Люба. - Зай из Донецка. - Из Донецка? А как ты здесь... - О, это целый анекдот! - Светуль, - прервал ее Виталик, - Анекдоты я сам рассказывать люблю. И я еще в состоянии отвечать на вопросы. Она обиженно передернула плечами. "Неплохо, что я их впустила, - думала Люба, - Не такой уж никчемный этот студент. И глаза у него совсем не бесцветные, как показалось вначале, а светло-зеленые. Да и Светка вовсе не профура, а так просто... дурочка". Ей нечасто приходилось бывать в пьющих компаниях, но когда это случалось, она замечала, что после определенной дозы спиртного у человека начинает проступать другое лицо. Привычное лицо его расплывается, не в силах сопротивляться действию алкоголя, и сквозь расслабленные мышцы начинают проглядывать совсем другие черты. Обычно это были черты какого-нибудь животного, и хорошо еще, если животного, - ей встречались лица рептилий и даже насекомых. Бывало и так, что лицо не выходило за рамки человеческого лика, а становилось как бы размазанным портретом своего хозяина с глазами, похожими на дыры. Всегда с любопытством и отвращением наблюдая эту жуткую метаморфозу, сегодня она была удивлена - она впервые видела человека, чье лицо не становилось ни тем, ни другим; оно не расплывалось, а только как будто истончалось и бледнело, глаза же становились прозрачней и, как ни странно, красивей. Она перевела взгляд на свою подругу и заметила, что та резко опьянела. Одну свою руку Светка положила Виталику на плечо, другую - на колено, и в таком положении почти повисла на нем. - Любань, мы пойдем, а? - она недвусмысленно указывала глазами на дверь соседней комнаты. - Там Олег, - ответила Люба и покраснела. - А туда? - Светка кивнула на смежную комнату, совсем маленькую, дверь в которую не закрывалась. "Это моя спальня", - хотела сказать Люба, но слова застыли у нее на губах. Ее растерянный взгляд упал почему-то на Виталика. Подруга смотрела на нее нахально и пьяно, а она все медлили с ответом. - Что, дорогая, не сладко затянувшееся девичество? - вопрос прозвучал так грубо и так неожиданно, что Люба вспыхнула. - Она пьяна, - быстро проговорил Виталик и тоже покраснел. - Ты что-то сказал, милый? - Светка зашевелила рукой под столом. - Да, милая, - ответил он ей в тон, - Я сказал, что нам не мешало бы повторить, - с этими словами он плеснул ей и себе коньяка. Когда Светка запрокинула голову, чтобы влить в себя содержимое, Виталик только пригубил. - Можно тебя на минутку? - он кивнул в сторону кухни. Люба молча вышла из-за стола. От мягкого света абажура под глаза ее залегли легкие тени, отчего они стали больше и темней. Почему-то захотелось плакать, и она крепилась изо всех сил. - Кажется, Света немного перебрала, как ты считаешь? - Виталик стоял напротив и смотрел на нее не отрываясь. - Так и есть, - Люба скупо роняла слова из боязни, что голос ее задрожит. - Ты не возражаешь, если я уложу ее... где-нибудь? Люба молчала. - Я думаю, лежать ей сейчас будет лучше, чем сидеть, правда? - Правда. Когда вернулись за стол, Виталик налил всем еще немного вина, а своей пассии - пол бокала коньяка из бутылки, которую она пила весь вечер. - Не много ей? - спросила Люба, расширив глаза. - В самый раз. Светка смело взялась за бокал: - Зая, а ты? - она смотрела на бокал Виталика, на одну треть наполненный вином. - Зай, это как раз та доза, которая мне нужна, не больше и не меньше… - А-а-а… - Светка попыталась улыбнуться по-человечески, но мышцы лица уже не слушались, и губы застыли в лягушачьей улыбке. После выпитого коньяка Светка обвисла на Виталике, что-то бормоча, и он поволок ее в спальню. Люба сидела за разворошенным столом и слушала осипшее Светкино бормотанье. Веки ее отяжелели, и она сама не заметила, как впала в какое-то оцепенение. Она не двигалась минут десять, дремля с открытыми глазами, и все это время мысль о том, что нужно вставать, мыть посуду и убирать весь этот праздничный бардак, мучила ее невыносимо. Из этого сонного отупения ее вывел Виталик, внезапно тронув за плечо. - Ты устала с нами? Люба думала, как ей быть: продолжать играть роль радушной хозяйки или вежливо выпроводить припозднившегося гостя? - Она не засыпает. И ее, кажется, сейчас рвать начнет. У тебя есть что-нибудь? Она мигом вскочила, принесла тазик и поставила перед кроватью - еще не хватало ей этого безобразия! Светка лежала, тяжко постанывая, вся помятая и расхристанная, как тот праздничный стол. Пока Люба возилась с подругой, чьи рвотные спазмы, наконец, благополучно разрешилась, Виталик убрал со стола, вымыл посуду и заварил чай. Люба вышла из спальни удивленная: он, кажется, хочет продолжать вечер? Или поблагодарить за вечер? Они не заметили, как за одной-единственной чашкой чая проговорили до половины шестого утра. *** После окончания университета Виталику открывалась широкая дорога: можно было идти работать преподавателем на кафедре у отца или в частную фирму, опять же по протекции отца. Это не мешало одновременно продолжать образование - поступить в аспирантуру. Работа преподавателем ему не очень нравилась, но зато давала гарантированный результат: быстрое продвижение по карьерной лестнице, стабильный доход, связи с нужными людьми и, в конце концов - деньги. Работа на частника тоже давала свои преимущества: молодой специалист - эксперт на знаменитом концерне по производству медицинских препаратов - имел хороший оклад, плюс бонусы в случае успешного выполнения плана продаж. Место и в отношении учебы было выгодным: работа не пыльная - знай, корми себе мышек таблетками, а потом разрезай их и смотри, что у них внутри от этих таблеток сделалось - остается много времени для диссертации. Когда Нина Сидоровна, женщина строгая и властная, услышала о женитьбе, она перестала разговаривать с сыном, но тайком начала собирать информацию о будущей невестке. Виталик, единственный и любимейший ребенок в семье, ни в чем не знал отказа, но тут наткнулся на железобетонную стену материнской любви. - Что с того, что тебя окрутила эта шустрая девица, - не ты первый! - кричала она в периоды их примирения. - И ладно бы хоть любила, а то ведь на деньги идет! - Но мама... - робко протестовал сын, - Меня что, уже и полюбить нельзя? - Ах ты, господи... - всплескивала она руками, - Полюбить! То-то любовью глаза замылила. - Но почему ты думаешь... - Я не думаю - мне материнское сердце говорит! Перечить дальше Виталик не решался. Мать умолкала, затем вновь принималась рассуждать, но уже сама с собой: - Не-ет, я не позволю жениться на ком попало... Нам нужна девушка приличная, из хорошей семьи, а не голытьба завидущая. Отец в этом вопросе был более либерален. Насчет невесты особых возражений не имел, но считал, что жениться в этом возрасте - значит испортить себе жизнь. - Ты еще не знаешь, какая женщина тебе нужна, - мягко рассуждал он, сидя в своем кабинете. - Ты еще себя не знаешь, что ты можешь выбрать? В силу недостатка своего жизненного опыта, ты еще не можешь разобраться, какая женщина рядом с тобой. Виталик сидел напротив отца на диване и насупленно слушал его отповедь. - И потом, сынок. Устрой свою жизнь, заработай денег, поживи для себя. Неужели ты хочешь с самой молодости хомут на шею? - Папа, не говори так, - он скрестил руки на груди, - Она не хомут. - Ну вот, уже надулся, - отец посмотрел усталым добрым взглядом. - Сын, я не спорю, она прекрасная девушка, - он вздохнул, взял со стола карандаш, повертел его в руках и положил на место, - Но любая постоянная женщина - это обуза. Особенно, если тебе двадцать два года, - и добавил, понизив голос: - Особенно, если это твоя жена. - Пап, вот ты говоришь: "прекрасная девушка". А ведь ты ее даже не видел! Она действительно прекрасная девушка… - Виталик! - оборвал его отец, - Кто мешает тебе жениться на этой прекрасной девушке несколько позже, ну лет, скажем, через пять-семь? - Это насмешка? - В моем предложении нет ничего смешного. Это, если хочешь, мой тебе жизненный совет, основанный на трезвом рассуждении и жизненном опыте. - Жизненный совет... - Виталик подавил ироническую улыбку, - Я, папа, женюсь. Женюсь сейчас! - Хорошо. Ты хочешь этого ребенка? - Ну папа! Я тебе еще раз повторяю, нет никакого ребенка! Я женюсь потому... потому... что я так решил! - Решил? - теперь улыбнулся отец, - Это хорошо. Это хорошо, что решения ты принимаешь самостоятельно. Так ты говоришь, нет никакого ребенка… а что же тогда есть, Виталик? - взгляд отца сделался острым, как пика. Черный зрачок, нацеленный прямо на него и пронизывающий его насквозь, привел Виталика в замешательство. - Есть... - пролепетал он, - Есть эта девушка, папа. - Эта девушка... - задумчиво повторил Николай Григорьевич и углубился в себя. Он пощипывал бородку и молчал, как будто переваривал важную информацию. - Пап, я пригласил ее к нам в субботу на ужин, - осторожно сказал Виталик. - Что?! - отец как будто вышел из забытья - Мама знает об этом? - Нет. - Гм... - брови его сдвинулись к переносице, - Когда же ты собираешься ей сообщить? Сегодня пятница. - Я хотел попросить тебя… Ты не мог бы ей сказать? - Я? - по лицу Николая Григорьевича пробежал легкий испуг, - Хорошо. Я скажу. Ты уверен, что... что ты этого хочешь? - Пап, сколько можно… - Ладно, ладно. - Николай Григорьевич поднялся и заходил по кабинету. Это новое обстоятельство взволновало его. - Сынок… не подумай, что я хочу как-то повлиять на твое решение, но… как же твоя "девятка"? - отец намеренно употребил это "твоя", дав сыну прочувствовать весомость своего довода. Машину эту он планировал подарить сыну за успешно защищенный красный диплом. Деньги на нее Николай Григорьевич собирал загодя, хотел брать за наличные, чтобы выпускать сына в новую жизнь без долгов, чтобы, так сказать, с чистого листа… - А что "девятка"? - Виталик привстал с дивана, лицо его вытянулось. - Сынок, - значительно сказал Николай Григорьевич, - Расходы на свадьбу, жилье… - Я согласен на скромный вечер, я буду работать, у Любы есть квартира, а на хлеб нам двоим я заработаю, - выпалил он скороговоркой. - У Любы есть квартира... а где она, эта квартира? - В Украинске. - И ты собираешься в этом Украинске жить? - Собираюсь, - ответ его прозвучал не так уверенно, как все предыдущие слова. Николай Григорьевич некоторое время разглядывал сына, а потом покачал головой. - А на работу как собираешься добираться? - Но у меня же будет машина... Виталик следил за отцом, не отрываясь: как мягко он расхаживал по толстому ковру, пощипывая бородку и не глядя на него. - Будет видно, - вынес свой приговор отец. Услышав тон его голоса, Виталик облегченно выдохнул. Он повеселел и, расслабившись на диване, спросил: - Так ты скажешь маме? - Скажу. - Пап, попроси ее, чтобы она не очень… ну, чтобы не смотрела волком. - Попрошу. На следующий день, когда Виталик привез Любу на такси в ровно назначенный час, шел дождь. Они переступили порог квартиры. В воздухе стояло электричество: казалось, произведи они малейшее неосторожное движение, и ударит молния в две тысячи вольт. - Папа, это Люба, - Виталик был рад, что дверь им открыл отец, а не мать, которая одним своим неприступным видом могла бы ввести Любу в ступор. Николай Григорьевич увидел мягкий овал лица, нежные юные губы, и глаза, которые своей синевой затопили прихожую. Он протянул руку и вдруг почувствовал, как сердце его размягчилось, и по телу, начиная от кончиков пальцев к самой груди заструилось мягкое тепло. Ему стало безразлично, кто эта девушка, из какой семьи, и что она хочет от его сына. Главное было - что она есть, есть эта девушка… И самое печальное, - подумалось ему, - Что сын действительно не понимает, какая женщина рядом с ним. - Очень рад, Николай Григорьевич… - он хотел сказать еще много хороших слов - он хотел сказать, что теперь никто и ни за что не сможет их разлучить, и с этого момента он безусловно принимает ее как свою дочь и даже больше - он становится на ее защиту - и пусть только сын или кто-либо другой посмеет ее чем-нибудь обидеть… но почему-то не нашелся, а только все смотрел на ее свежее лицо, на волосы, которые от влажной погоды завились тугими колечками, и на дождинки, подрагивающие в них. Глава 2 Они стали жить втроем: Виталик, Люба и Олег. Свадьба была сыграна в начале июля, как только Люба сдала выпускные экзамены. Виталик поступил к отцу на кафедру преподавателем, - было решено, что это надежнее, чем искать заработка у капиталистов. Люба уже готовилась к сдаче экзаменов в институт иностранных языков, когда узнала, что беременна, - конечно, поступление пришлось отложить. Она понимала, что беременность и будущий ребенок отодвигают ее мечту года на три-четыре, как минимум. Это погрузило ее в некоторое уныние, но она утешала себя мыслью, что все могло бы быть и хуже. Виталик оказался заботливым семьянином, о которых говорят: "всё в дом". Она ни в чем не знала отказа еще и потому, что Николай Григорьевич старался предупредить малейшее ее желание: доставлял самые лучшие и самые свежие продукты, подарил ей дорогую шубу, подарил их семье новенькую "девятку" и не знал, что бы еще такое подарить, чтобы порадовать Любу. Иногда он запросто приезжал к ним прямо с работы, привозил какие-нибудь деликатесы, редкостные фрукты и оставался на целый день просто так, ничего не делая, без всякой цели. Любе нравилось все это изобилие, но что значит хорошее питание и шуба по сравнению с мечтой, которая все никак не исполняется, да и исполнится ли... Однажды она поделилась своими сомнениями со свекром. Она вообще была с ним более близка, чем с мужем, и могла рассказать ему обо всем: об отношениях с Виталиком, о непонимании свекрови, наконец, о беременности, которая была для нее не так желанна, как хотелось бы. Кстати, он узнал об этом первый, и обрадовался, как ребенок. - Любочка, ну что же ты, обязательно хочешь в иняз? - Николай Григорьевич не понимал, зачем такому совершенному существу совершенствоваться еще и в иностранных языках. По его мнению, нельзя было улучшить прекрасное. - Понимаете, - Люба скромно опустила глаза, - Женщина без образования - кухарка. - Ну что ты, Любочка! Да как ты можешь о себе такое говорить, да ты же прелесть необыкновенная! А если ты так уж хочешь быть образованной, так давай ко мне на биофак - и будет тебе образование. Люба замешкалась. За предложение следовало бы поблагодарить, но как бы повежливей отказаться? Биология была той сферой, к которой у нее не было ни малейшего интереса, да и нежизненная она, эта биология. Ну куда она пойдет работать после окончания - биологичкой в школу? К тому же, свекор был заведующим кафедрой паразитологии, и от одного этого названия ее слегка подташнивало. - Мне кажется, что к биологии у меня нет способностей… - Ну нет, и не надо, - Николай Григорьевич разгадал ее смущение, - А хочешь, я устрою тебя к своему хорошему приятелю на экономический? Люба медлила. Экономический, как будто, получше будет, но там, пожалуй, и потрудней. Она никогда не тянулась к точным наукам и, по-видимому, не имела к ним никаких способностей. - Я не знаю… там, наверное, трудно? - Какое там "трудно"! Отдадим документы, и можешь про него забыть. А диплом тебе, действительно, не помешает. Факультет солидный, университет - в десятке лучших в Украине, - решайся. - Разве только для того, чтобы время не терять… - Люба помолчала, - Все же нравится мне не это, не вижу я себя в этой сфере. Николай Григорьевич на мгновенье задумался. - Поступим так: в этом году ты идешь на экономический, а как исполнится ребенку годика два, нанимаем няню, и ты поступаешь в свой иняз. - Да, но тогда зачем же мне сейчас на экономический? - Мало ли что… Тебе работать, конечно, не нужно. Но на всякий случай у тебя должно быть образование. *** Сережа родился весной. Он был здоровым и красивым, с мамиными синими глазами и нежными ямочками на щеках. Радости Николая Григорьевича не было предела. Так он не переживал рождение своего сына. Он лично принимал участие в приготовлении всего необходимого для таких случаев, начиная от покупки пеленок-распашонок и заканчивая выбором обоев для детской. Он заранее навел контакты со всем персоналом родильного дома, одарив каждого из них по рангу службы соответствующим подношением, чтобы, не дай бог, с их стороны не последовало невнимания к роженице. Когда начались схватки, ему позвонили первому, а он уже - Виталику. Николай Григорьевич отменил свои лекции и помчался в больницу - переживать и волноваться. Несмотря на то, что мать и ребенок чувствовали себя замечательно, Любу выписали из роддома не через неделю, как предполагалось, а только через две - на этом настоял Николай Григорьевич, охваченный в эти дни манией осторожности. Праздновать рождение собралась вся семья: старшее и младшее поколение Бочкаревых. Николай Григорьевич сидел во главе стола, как именинник. Если вдруг из крохотной, украшенной голубым кружевом кроватки раздавался писк, к ней бросались все четверо и, нависая над младенцем, агукали каждый на свой манер. Любе не нравилось такое повышенное внимание к ребенку, ей казалось, что от этого он становится более капризным. Она еще не вполне отошла от родов, и ей хотелось, чтобы поскорее разошлось это шумное и праздное общество. - Я, пожалуй... поживу здесь первое время, - сказал Николай Григорьевич, когда все уже изрядно поддали. Нина Сидоровна подняла на супруга глаза. По его слегка расплывшемуся от коньяка лицу нельзя было определить, в шутку он это или всерьез. - Кому-то ведь нужно помогать ухаживать за ребенком, - добавил он, поддевая грибок на вилку. - С каких это пор ты полюбил воспитывать младенцев? - холодно процедила она, переводя это полушутливое предложение на более тяжеловесный уровень. - Что-то я не припомню за тобой такого рвения, когда рос Виталик. - Дорогая... сейчас другое время. - Что ты хочешь этим сказать? - Нина Сидоровна выпрямилась на своем стуле. - Не нужно искать в моих словах подспудного смысла. И не забывай, что я биолог, а значит - наполовину медик. Мой контроль может оказаться важен, они не увидят того, что увижу я, - рассудительно произнес Николай Григорьевич. - Да, но твой сын тоже биолог… - А, - он махнул в сторону Виталика рукой, - Что он понимает!.. Кроме того, здесь нужен не столько биолог, сколько человек на подхвате. - Человек на подхвате... - прошептала изумленно Нина Сидоровна. - Да что я тебе объясняю, ты сама через это прошла. Нина Сидоровна смотрела на своего супруга и молчала, как истукан. - Вот как... - произнесла она, наконец, и новым, до этих пор неведомым взглядом посмотрела на невестку. Возникла напряженная пауза. - Она же не может не спать день и ночь, - сказал, оправдываясь, Николай Григорьевич, и в глубине его глаз засверкал огонь скрытой вражды. Виталик испуганно выкрикнул: - Олег будет нам помогать! - и для верности, чтобы все его лучше поняли, привстал и указал на Олега пальцем: - Правда? Вот помощник! Все общество обернулось к Олегу. На лицах их был написан не просто вопрос, но какое-то томительное ожидание, испуг, надежда и еще бог знает что, но только не то, что под силу разрешить мальчику тринадцати лет, который скромно примостился на самом уголке стола. Олег молчал. Он уловил смысл общего разговора, но не понял, что же заставляет их так волноваться? Ведь Николай Григорьевич такой добрый и веселый, - так кому же, как не ему, ухаживать за ребенком? Тем более, что самому ему совсем не хотелось заниматься этим малоинтересным, в общем-то, делом. "И что такого есть в этом ребенке, - думал он, - Что все его любят и носятся с ним, как с писаной торбой?" Промолчав с минуту, но так ничего и не поняв, он встал из-за стола. Не говоря ни слова, Олег ушел в свою комнату, которую делил сейчас с этим злосчастным "ребенком". Он лег, сжавшись, в свою постель и укрылся с головой, стараясь думать о чем-нибудь постороннем. Из кухни доносился нервный разговор всех сразу, а голос Николая Григорьевича срывался до крика. Олег услышал грохот перевернутого стола, визг женщин и звон бьющегося стекла. Все это покрыл выкрик Николая Григорьевича: - Ты никогда не понимала меня! Голос Нины Сидоровны простонал: - Витали-и-ик!.. - это был вой раненого зверя в предчувствии скорого конца. У Олега мурашки побежали по телу. Рядом в кроватке заплакал маленький Сережа, но никто уже не обратил на это внимания. Виталик кричал что-то увещевательное, затем послышался звонкий хлопок, похожий на смачную пощечину, и тут же воздух разрезал утроенный вопль Нины Сидоровны. После этого началось невообразимо что: глухие удары об пол, рычащие звуки, женские истошные крики - все указывало на яростную борьбу. Довершением всего стал звон выбитого оконного стекла и крик Любы: - Кровь! У него кровь!!! Олег лежал на своей кровати ничком, и звуки скандала отдавались ударами во всем его теле. Он был совершенно убит. «Если бы я не смолчал тогда, - думал он, - А сказал что-нибудь… то, что они хотели слышать». Наступила тишина. Слышалось всхлипывание и причитание Нины Сидоровны, громкая одышка Николая Григорьевича и резкий, единственно-трезвый на этом шабаше голос Любы. Виновник торжества - новорожденный Сережа - устал плакать, а только попискивал жалобно, без особой надежды призвать к себе хоть кого-нибудь. Олег встал со своей постели и начал легонько покачивать кроватку. Не то, чтобы ему было жалко ребенка или он проникся его плачем, но он решил, что нехорошо вот так бросать маленьких, даже если у тебя очень сильные неприятности. *** Олег чувствовал совершенное одиночество: Люба, единственный его близкий человек, все свое внимание отдавала сыну и мужу, забыв на время даже о своей мечте заняться иностранными языками. После окончания занятий в школе он сразу шел в музыкальную. Отзанимавшись там положенное время, возвращался домой и твердил заданный урок на пианино. Впрочем, про Олега нельзя было сказать, что он "твердил" - обучение музыке давалось ему легко и свободно, как будто его руки всегда знали этот инструмент. У него появилась странная привычка между посещением двух школ звонить сестре из телефона-автомата на улице. Беседы их носили самый поверхностный характер. Олег спрашивал, что купить по дороге домой, Люба давала ему кое-какие поручения, иногда интересовалась, как дела в школе. Он чувствовал, что поручения эти были вовсе необязательны, а разговор происходил ради самого разговора: он слушал тихий голос, и в этот момент ничто не отвлекало их друг от друга. Ему хотелось побыть в иллюзии того, что он еще не утратил эту невидимую связь, что у него есть еще близкое существо, которое любит его безусловно, и что любовь эта не закончится никогда. Просыпаясь по утрам, Олег испытывал беспричинную тоску. Он не хотел пробуждаться ото сна, не хотел входить в этот мир, чужой и безрадостный. По щекам его, на которых начал уже пробиваться пушок, катились беззвучные слезы, и горло сдавливала какая-то тяжесть. Пытаясь бороться с этим непонятным и тягостным для него состоянием, он дал себе зарок не залеживаться в постели дольше пяти минут. Он вставал, смотрел для начала в окно, за которым стояла смутная перестроечная эпоха, с ее серыми улицами и яркими рекламами чего-то заграничного. Из магазинов исчезли самые необходимые продукты питания, но Виталику удавалось доставать где-то отличный кофе, чашку которого он и выпивал вместе с парой бутербродов с сыром, которые казались ему сухими и не имеющими вкуса. Так начинался новый день. Иногда, ради развлечения, он выходил во двор и начинал рассказывать соседским ребятам что-нибудь из Жюля Верна или Вальтера Скотта, - те слушали, открыв рот. Они восхищались: как можно запомнить в подробностях весь сложный ход событий, и рассказывать, как по писанному! А весь секрет был в том, что примерно с середины книги он начинал слегка присочинять от себя, потом просто фантазировал, а в самом конце сюжет был уже практически неузнаваем. Иногда, по дороге в школу, он сочинял своим школьным товарищам прямо на ходу, выдавая свой рассказ за прочитанную книгу, а на следующее утро у его подъезда уже стояла ватага ребят в ожидании продолжения. Но все же, это были только отдельные моменты дружбы, а вернее сказать, одностороннего общения, - и одиночество его не убывало. На уроках Олег старался вести себя незаметно и не вызывать особого раздражения учителей своими ответами невпопад. Больше всего в эти моменты ему хотелось стать невидимым или каким-то чудесным образом сделать так, чтобы все забыли о нем. Он задавался вопросом: чья злая воля принудила его просиживать здесь часами, вместо того, чтобы жить свободно, заниматься музыкой, думать и мечтать о чем хочется? *** В большое круглое зеркало в прихожей Люба смотрела на свое отражение. Прикрепленные по бокам матовые светильники мягко освещали лицо, которое в последнее время приобрело приятную округлость. Примерно через пару лет после замужества Люба оглянулась на себя и заметила, что она - это уже не совсем она, а некто другой. Люба не могла уже говорить и думать о себе, как об отдельной, обособленной личности, а чувствовала, что она является частью какого-то нового, неведомого доселе существа со своим характером, привычками и вкусами. Существо это было порождено всеми теми новыми события, которые случились в последнее время, а в особенности появлением ребенка. Виталик, Люба и Сережа непостижимым образом соединились и породили это новое Я, которое зажило своей жизнью. "Я" это имело свои предпочтения и потребности, не свойственные никому из них по отдельности. Оно требовало вкусной еды, любило полежать на диване, обсудить знакомых и сослуживцев, любило помечтать о будущем и превыше всего ценило покой и комфорт. Друзей у существа не было, оно довольствовалось своим собственным обществом и всегда находило развлечение в себе самом. Люба заметила, что она стала поправляться: по бокам появились какие-то мягкие наслоения, а нижняя часть туловища слегка отяжелела и стала не такой поворотливой, как раньше - это существо вносило в ее фигуру свои коррективы. Вчера Люба узнала, что беременна вторым. Эта новость не обрадовала ее и не огорчила, - она еще не решила для себя, как к этому отнестись. Куда-то подевались все ее мечты об институте, планы на жизнь, которые она строила до замужества и ради которых, собственно, выходила замуж. Теперь все это стало не важно. Люба пыталась вспомнить свои прежние амбиции и взбодрить себя, но у нее ничего не получалось, - она чувствовала, что ее несет поток иной жизни, у которой свои цели и свой путь. Вдруг она поймала себя на том, что рассуждает, как домохозяйка. Меньше всего она хотела бы оказаться одной из тех клуш-соседок, которые сидят дома за спинами мужей и в свои тридцать с небольшим не знают ничего, кроме кухни, сериалов и бесконечных женских телефонных разговоров. Ей стало тоскливо. Нет, она не такая! Она обязательно, - обязательно должна поступить в иняз и пойти работать. Люба видела себя интересной, деловой женщиной, подтянутой и энергичной - получалось, нужно выбирать: ребенок или учеба. Вечером Виталик, придя с работы, заметил ее изменившееся лицо. - Ты что-то задумала, - он ласково и по-детски дернул ее за косичку. Люба не обрезала волосы, как это делали почти все знакомые ей замужние женщины, якобы "для удобства". Она растила их и носила дома заплетенными в богатую косу. Это придавало ей особый колорит, и когда коллеги Виталика бывали у них в гостях, они подолгу задерживали взгляд на этой косе, голове, плечах - муж, конечно, гордился своей женой. - Я была у врача. - Ну и? - он не совсем понял, о каком враче идет речь. Они пока не планировали второго - Виталик работал над диссертацией и взваливать все заботы на жену не хотел. Да и семейный бюджет молодой семьи во многом строился стараниями Николая Григорьевича - Ты знаешь… - она тщательно подбирала слова. - Неужели?! - его пронзила догадка, и он не запрыгал от радости только потому, что сидел. - Да, - лицо ее было задумчивым, а радость сдержанной, - И я вот не знаю… Но он не дал ей договорить: - Не думай. Где один, там и двое. Потянем, отец поможет, - Виталик взял ее руки в свои, обцеловал каждый пальчик и прижал к своему лицу. Выразить своих настоящих мыслей вслух она так и не решилась, а может, не решила, какие же из ее мыслей были настоящими. *** Так, спустя положенное время у них появился Костя. У каждого мальчика стал вырисовываться свой неповторимый характер: старший, Сережа, был весельчаком с хитрецой - весь в папу, Костя же в свои полтора годика больше хмурился, но не плакал, и смотрел на мир широко распахнутыми мамиными глазами. Любе он напоминал Олега в детстве. В последнее время, в круговороте всех этих событий она совсем потеряла брата из вида. А когда все же находилась минутка поговорить с ним, она и не знала, о чем спросить. Люба так далека стала от его жизни, что в ответ на ее редкие вопросы Олег больше молчал. Переходный возраст - думала она. А совсем недавно Люба с удивлением заметила в нем новую черту - откуда-то взявшуюся манеру говорить отрывистыми жесткими фразами. Однажды поздним вечером, в ноябре, позвонила Нина Сидоровна. Теперь она не часто звонила им, можно сказать, совсем не звонила, и Николай Григорьевич уже никогда не приезжал просто так. - Папе стало плохо, - плакала она в телефонную трубку. Спросонья Виталик не расслышал: - Мама?! Мам, что случилось? Да не плачь ты, что папа? В трубке раздался вой убитой горем женщины, Виталик немедленно сел в машину и поехал в Донецк. - Инфаркт… - мать сидела в приемном покое растрепанная, в пальто поверх домашнего халата и в коротких полусапожках на босу ногу. - Он так переживал за вас последнее время… - она плакала навзрыд и размазывала слезы по лицу, - Все сидел и молчал, сидел и молчал... Этот инфаркт Николай Григорьевич не пережил - через несколько дней они его похоронили. Насколько тяжело стало Виталику без моральной поддержки отца, настолько же тяжело ему было лишиться его материальной поддержки. Когда отец был жив, он, не заботясь особо о пропитании семьи, больше отдавался научной работе, да и о карьере своей не очень беспокоился, так как всегда чувствовал его сильное плечо. Теперь же ему нужно было думать прежде всего о том, как прокормить семейство из пяти человек. Для молодого преподавателя с небольшим окладом это было очень затруднительно. Они стали бедствовать. Ресурсы некогда великой и могучей страны распродавались направо и налево, заводы останавливались, шахтеры бастовали, а пенсионеров, учителей и научных работников, казалось, вычеркнули из списка живущих. В университете Виталика начали медленно, но верно подвигать со всех позиций: борьба за рабочие места шла не на жизнь, а на смерть. *** - Я не поеду, - сказал Олег. Они стояли на кухне: Люба готовила ужин, Олег заваривал себе чай. Чай в этот раз был бледно-коричневый - заварку приходилось экономить. - Олег? - Люба не поверила своим ушам. Она отставила с плиты луковую зажарку и повернулась, чтобы лучше видеть его лицо, - Ты думаешь, что говоришь? - Думаю. - Ты знаешь, какие обстоятельства у Виталика? - Знаю. Эта манера коротких отрывистых ответов начинала злить ее. - Ты хочешь сказать, что из-за тебя мы все теперь останемся здесь на голодном пайке… - Не надо ничего делать "из-за меня"! - перебил ее Олег. Такого тона она от него еще не слышала. Некоторое время Люба стояла и переваривала эту новую для себя информацию, а также его новый взгляд, новый упрямый наклон головы и новое выражение лица. - Я хочу сказать, - добавил Олег более мягко, - Только то, что я не еду, - он сделал ударение на "Я". - Не понимаю… - Очень просто. Я остаюсь здесь. Вы уезжаете. Мне уже шестнадцать, я могу сам зарабатывать себе на жизнь. - Господи, боже мой! Он будет сам себе зарабатывать! - взорвалась Люба, - Да сейчас взрослые люди с высшим образованием не знают, куда приткнуться, а он - зарабатывать! В это трудное время она стала нервной, издерганной и иногда срывалась, крича на своего мужа, но никогда еще - на Олега. Он застыл с чашкой чая, не донеся ее до рта. Люба присела на стул у плиты. - Такого места ему больше никто не предложит, - устало сказала она. - Он без пяти минут кандидат - это наш шанс. Если мы упустим его, я просто не знаю, что мы будем завтра есть. Сегодня у нас есть еще немного картошки и муки. На следующей неделе мука закончится. А картошка - уже на этой. Хлеба мы можем покупать только буханку в день, а нам нужно хотя бы полторы! Я варю суп на воде, - а ты говоришь не поеду! - и чем больше она говорила, тем больше сама заводилась от своих же слов. - Но почему именно в Кострому, зачем так далеко? - Да потому, что там сестра Нины Сидоровны - она его протежирует. С жильем обещала помочь, вроде бы, уже квартиру в академгородке выбила. Ты пойми - сейчас уже никто никому ничего не выделяет и не дает! Ни рабочих мест, ни жилья! То, что нам помогают его родичи, - из жалости помогают, из-за двоих детей, из-за того, что есть нечего - это еще большая удача! Мне тоже обещали место... бухгалтером в какой-то конторке, так я уж не знала, как благодарить. Спасибо свекру, царство небесное, позаботился о моем образовании. Эх, был бы жив Николай Григорьевич... не на это я рассчитывала, когда Костю рожала. А на моем романо-германском стоит теперь большой и жирный крест. Олег молчал. Он не знал, что ответить, он знал только, что ему очень жаль сестру и маленьких племянников, к которым в последнее время очень сильно привязался. По вечерам два теплых комочка устраивались у него с обеих сторон, и он рассказывал им сказки собственного сочинения. Сережа уже твердо ходил ножками, а Костя все еще ползал за ним, как хвостик. - Люба, я иду петь в церковь, - сказал он тихо. - В Горняке есть батюшка хороший, он меня берет. Она подняла на него удивленные глаза. - Я бы и так, и так пошел... - Но ты разве... верующий? - Не об этом речь, - он уклонился от ее взгляда, - Там будут небольшие деньги - я смогу жить. - Какие деньги, что ты говоришь? Ты хоть представляешь себе расходы на одно только содержание квартиры? Платить за свет, воду, отопление? - Отопления уже нет, - напомнил ей Олег. - Хорошо, пусть нет. А чем ты собираешься платить за квартиру? - А вы сейчас чем платите? Люба молчала, опустив голову. - Но Горняк это... туда ведь ездить надо, это опять расходы. - Я уже все продумал, буду ходить пешком. - Пешком?! - Да здесь всего часа полтора ходу, если по полям. - По полям? Ты собираешься ходить по полям? - Чего ты испугалась? Там ничего нет, кроме ворон и чертополоха, - это практически пустыри. - Вот именно! Полтора часа туда, полтора обратно, - и все по пустырям?! - Люба... - Олег посмотрел на сестру искренне, так, как не смотрел уже давно, - Спасибо, что уговариваешь, - он помолчал, как бы раздумывая, и добавил смущенно: - Виталик дал мне денег на первое время и сказал, что вышлет еще. - Как?! - она согнулась, как от удара, - Разве он... - Да, мы поговорили. Я обещал ему, что сам все тебе объясню. Она закрыла лицо руками. Олег заметил, как похудела сестра за последнее время, как углубились и потемнели глаза, а на спине, как два непробившихся крылышка, проступили и заострились лопатки. Он хотел погладить ее по голове, но не знал, как это делается. Ему оставалось только сидеть, смотреть на вздрагивающие плечи и молить про себя, чтобы эти слезы скорей прекратились. - Не плачь, - сказал он, когда ему стало невмоготу, и дотронулся до ее плеча, - Со мной все будет хорошо. - Я не плачу, - ответила Люба, всхлипывая. - Просто вспомнила маму... - невидящими глазами она смотрела куда-то в пространство, - Где наша мама, Олег? Он испугался, что у нее начинается нервный бред. - Почему она так рано умерла? - продолжала Люба, - А папа... где он? - А Николай Григорьевич, - неожиданно для себя сказал Олег, - Иногда я думаю, не приснилось ли мне это все? Помнишь, какие ананасы он привозил... - Помню... - Люба утирала слезы уголком кухонного полотенца. - Почему мы с тобой никогда о них не вспоминаем? - Не знаю, - она горестно качнула головой. - От отца ни слуху, ни духу. Живой ли... - лицо ее опять исказилось приступом слез, - Где они все?.. Глава 3 "Здравствуй, Люба, - вывел Олег на листе бумаги, - А также Виталик, Сережа и Костя. У меня все хорошо. Работаю там же по субботам и воскресеньям". Он размышлял, что бы еще такое написать, какими выражениями передать то тепло, которое он хотел послать сестре, но все слова казались ему мелкими и лишними. Надо бы приписать какую-нибудь прощальную фразу, - подумал он. Но, перечитав свое письмо, понял, что "До скорого свидания" или "До встречи" будет как будто в насмешку, так как между приветственной и прощальной фразами тогда поместится всего десять слов. Звонок в дверь прервал его мысли. Стоял промозглый осенний вечер, Олег никого не ждал. Он отложил письмо в сторону, не забыв прикрыть его книгой, и пошел открывать. Чумазый и веселый, как будто вынырнув из мира детства, пред ним стоял его дворовый товарищ - Ваня Делибадзогло. Волосы его были всклокочены; на жиденькой, не очень чистой куртченке болтался оторванный клок. Не поздоровавшись и не спрашивая разрешения войти, он зашагал на кухню и заговорил на ходу: - Хочешь работу, во! - Ваня поднял вверх большой палец. - Что за работа? - спросил Олег, идя за ним. - Клондайк! Там металла - во! - он провел пальцем поперек шеи. Металлом в ту пору промышляла добрая половина мужского населения Украинска. Какие-то ушлые дельцы понаставили на каждом шагу пункты приема металлолома, и с тех пор в городе не валялось ни одной ржавой железяки. И все было бы хорошо, но стали исчезать куда-то электрические и телефонные провода со столбов. Поутру проснувшись, люди с удивлением обнаруживали, что весь дом обесточен, и они остались "без света", а детские и футбольные площадки таким же манером разбирались за одну ночь. - Где? - Олег усадил своего беспокойного гостя на стул и сел сам. - На свалке. Я там целый день рою. А школу я решил бросить, надоела мне эта тягомотина. У меня и инструменты есть, пойдешь? Олег задумался: - Свалка… Все-таки свалка была ему где-то не по нутру. Эту свалку он знал, - она простиралась примерно на пару километров и издалека давала знать о себе целым роем целлофановых пакетов, которые в ветреную погоду кружились над ней, как мотыльки. - Сва-а-алка, - передразнил Ваня, скорчив деланно-задумчивую рожицу. - Не свалка, а клондайк - я тебе говорю! Олег пытался увязать в своей голове два понятия: он - и свалка, свалка - и он, он на свалке… - Да ты не брезгуй. Ты думаешь, там одни бомжи роются? Да если хочешь знать, на клондайке чище, чем у меня в квартире! Там даже грибы растут, их там - завались! Я собирал и жарил - нормальные грибы. А чего им пропадать? Я даже тебе признаюсь: я их продавал на базаре - и люди брали! Жаль только, некогда этим заниматься, много времени отнимает. Слушай! - глаза Вани загорелись, - А что, если тебе грибами заняться? Час от часу не легче, - подумал Олег. Нет, продающим себя грибы со свалки он точно не видел. Ваня между тем продолжал, рассуждая сам с собой: - Не, это мелко. На металле мы больше подымем. Надо торопиться, Олег. Нет, мне, конечно, нечего торопиться - я там в законе. Но скажу тебе по секрету, - его голос понизился до шепота, - Там уже все участки захвачены. Я занял себе такую поляну! - зрачки у Вани расширились, - Ты бы видел: рою и рою, а металл все идет и идет, и чем дальше, тем больше! Там с краю есть еще неразработанное место, предлагаю его тебе как другу. Олег, честно - другому бы не предложил. Соглашайся. Олег молчал в раздумье. - Да, я забыл, ты ж у нас музыкант… куда тебе на свалке рыться. Ваня хотел уже обидеться, но не смог. В этот вечер он был необычайно добродушен и щедр - сегодня ему удалось заработать хорошие деньги. - Ладно, есть еще один бизнес, - сказал он снисходительно, - Олег, только с тобой делюсь. Мог бы сам все делать, но готов взять тебя в долю. - Что за бизнес? - Антенный. - Какой?! - Снимать антенны с крыш. - Да ты что? - Да! У меня уже все готово, есть инструменты… - Ваня, ты соображаешь, что говоришь? - Вот именно - соображаю! Работать будем ночью - так нас никто не увидит. Одна антенна весит о-го-го! Ты представь, сколько мы подымем. Опасность, конечно, есть - нас могут поймать и сбросить с крыши, но это фигня... главное, делать все очень быстро, - Ваня был горд своей идеей и сиял, как новая копейка, - Ну, что скажешь? Олег не знал, что и сказать. Предложение было неслыханным. Немного помолчав, он все же ответил: - Нет, Ваня, я, скорее, на свалку... соглашусь. - Ты что, боишься? - Как тебе сказать. Мне кажется, эта твоя идея, она…несколько безумна. - Безу-умна, - повторил обиженно Ваня, - Для таких чистоплюев, как ты, все безумно. Не безумно только на пианине с утра до вечера брынькать. Он резко встал и засобирался уходить. Но, дойдя до прихожей, примирительно спросил: - Так что, завтра идешь? Разумеется, предлагая Олегу "работу", Ваня был не так прост, как казался. Его можно было назвать безумцем, но отнюдь не добрячком, который может вот так запросто отдать кусок своего "заработка". У него был тонкий расчет на то, что с "партнером" ему будет легче противостоять конкурентам. А вдруг, неровен час, придется отстаивать свои права на участок физически - кто знает? - Иду, - Олег прикинул, что другого выхода у него пока нет. Все это время он питался одной картошкой в мундирах. - Вот, сразу бы так! - обрадовался Ваня, - А то – безумна… *** После школы Олег начал ходить за город, где с самого утра трудился, не покладая рук, Ваня. В укромном месте были припрятаны их инструменты. За несколько часов работы киркой и лопатой Олегу удавалось добыть жалкую кучку металла. Поздно вечером, уже затемно, они возвращались домой: Ваня с тележкой, нагруженной до самого верха, Олег - с нищенским мешочком в руке. Сдав металл, он покупал себе буханку хлеба и триста грамм кильки - это был его ужин. Бывали и удачные дни, когда металла было так много, что на следующее утро он просыпался пораньше и шел на базар - покупать бутылку молока и булочку. Ваня ворчал на него: - Ты меня извини, конечно, Олег, не в обиду - но я не понимаю, - они шли со свалки домой, голодные, уставшие и грязные, как черти. - Я тебе такой участок отдал, а ты... никакой благодарности. - Какой ты хочешь благодарности? - недоуменно спросил Олег. - Нет, ты не понял. Не мне благодарности, а судьбе! - Судьбе?.. - Да. За то, что она послала тебе такой кусок. - Ваня, - в темноте Олег пытался разглядеть его лицо, - О каком куске ты говоришь? Эти ржавые железячки ты, что ли, куском называешь? И как же мне теперь благодарить... - Да, ржавые железячки! - вспыхнул он, - Я из-за этих железячек школу бросил, я человеком себя почувствовал. Скажу тебе честно: иду на работу и радуюсь, работаю - и радуюсь, иду домой - и радуюсь. Вот настоящая жизнь! - Ну что же, и я за тебя радуюсь. - Зря смеешься. Меня судьба за это вознаграждает! - Что правда, то правда. - Олег признавал, что Ване действительно необыкновенно везло: за какой-то час рытья на свалке он добывал столько, сколько Олег за три дня. - Ну а от меня ты чего хочешь? - Я хочу? Судьба хочет, чтобы ты начал РА-БО-ТАТЬ, а не маяться дурью! Работать - так работать, понимаешь? А не ходить в эту дурацкую школу! И не пиликать на своей пиянинке! Я рою весь день с утра до вечера, - и ты мог бы так же. Тебе что, копейка помешает? - Не помешает... - удивленно проговорил Олег, - Ты хочешь сказать, что я не оправдал твои надежды? - Вот именно! Ты не оправдал мое доверие. Я-то думал - ты человек, а ты... *** Однажды, по дороге "на работу" Олег увидел девочку лет пяти, тощую и замызганную. Белокурые волосики на ее голове сбились в сальные пряди, огромная юбка волочилась подолом по самой земле. Девочка шла, разговаривая сама с собой и придерживая что-то за пазухой. Когда она приблизилась, Олег услышал едва различимый писк. - Дядя, купи собачку, - произнесла она, заикаясь, и подняла на него ангельские глаза. Олег остановился от неожиданности. Из растянутого ворота ее свитера жалобно выглядывала крохотная грязно-белая мордочка. - Это овчарка, - заверила девочка. - Настоящая? - Да... - сказала она менее уверенно. - Это сын овчарки. - А! Ну, если сын - это совсем другое дело. И куда ты его несешь? - Продавать. Покупай за десять гривен. - Ну и цены! У меня нет десяти гривен, - это было правдой. За такую сумму он должен был работать три дня. - А одна гривна тебя устроит? - Олег порылся в кармане, где со вчерашнего заработка у него должна была остаться гривна. Девочка протянула в ожидании ладошку, и Олег увидел, что все пять пальцев у нее были одинаковой длины. - Как тебя зовут? - спросил он. - Наташа. После такого взаимовыгодного обмена денег на товар, у Олега появился песик - Лёлик. Через месяц соседские дети притащили ему маленькую трехцветную кошечку-маломерку, он назвал ее Ляля. И зажили они втроем: Ляля, Лёлик и Олег. Он отрывал им от своего обеда кусочки хлеба и бросал рыбные объедки. Вскоре Лёлик подрос и был снят с довольствия. Хлебом он стал брезговать, а промышлял тем, что воровал на базаре кости из-под мясных прилавков. Видели Лёлика и на колбасных рядах: он удирал с палкой сухой колбасы в зубах, в то время как дебелый краснощекий парень гнался за ним, ругаясь, на чем свет стоит. Жили - не тужили. Прошла осень, наступили морозы, на улице стояло минус двадцать. В квартире у Олега чуть теплился старенький электрический камин, доставшийся ему еще от родителей. Но пришла пора, когда не помог и он. Однажды в распределительном устройстве, которое обслуживало целый жилой квартал, раздался треск, затем что-то громыхнуло, и пара десятков домов осталась без электричества. Обширная трехкомнатная квартира моментально выстудилась, и находиться в ней даже в верхней одежде стало очень холодно. Со дня на день обещали прислать электриков. Олег приходил с "работы", садился на диван, Лёлик тут же запрыгивал и прижимался к нему своим теплым боком, на колени забиралась Ляля, и все вместе - животные и человек - грелись друг о друга под старым ватным одеялом. В том же составе и засыпали. Сначала неделю, а потом и вторую Олег все смотрел в окно и ждал прихода электриков или прихода весны. Соседки под окнами поговаривали, что "свет дадут" не скоро - у ЖКО нет денег на какую-то деталь, которую нужно было поставить взамен сгоревшей. "Надо уходить", - слышал он от тех же соседей. "В леса, что ли?" - думал он, видя из окна целые семьи, тянущиеся вереницей со своими детьми и пожитками по протоптанным в снегу дорожкам. Люди уходили жить к родственникам, у кого они были, - у Олега никого не было. *** - Это ты - музыкант? - спросил высокий худощавый парень. - Я? - растерялся Олег, - В каком-то смысле... - теплым летним вечером он запирал дверь старой церкви, когда к нему подошел незнакомец. - Андрей, - представился парень и протянул руку. - Олег, - он протянул свою и оглядел его. Новый знакомый был так худ, что щеки его запали. Бледность кожи оттеняли длинные темно-русые волосы, собранные сзади в хвост. - Работаешь тут? - спросил парень. - Да. - Я... то есть мы... - начал, запинаясь, Андрей, - Ну, в общем, у нас группа. - Очень интересно. - Мы ищем третьего, понимаешь? - То есть вас двое? - они неспеша пошли по тропинке старого сада. - Точно. - На каких инструментах играете? - Валера – ну, это кореш мой, - бас, а я на ударных. Мы как за тебя узнали, решили предложить. У нас как бы желание есть, а нет этого, как его, ну... мастер-класса. - Музыкального образования? - Точно. - Даже не знаю, смогу ли я помочь… - Олег задумался. - Да нам главное - человек, чтобы разбирался. Чтоб послушал, совет дал, если что, ну, в общем, типа худрук. Ну а со временем, может, клавишные достанем, сможешь лабать. У нас есть помещение, мы его малость подготовили, стены пенопластом обложили, ну и все такое. Посмотришь? Он повел его переулками, дворами и минут через пятнадцать они вышли за город, в район гаражей. Винтовым ключом Андрей открыл дверь из листового железа и, широко распахнув ее, сказал: - Заходи. Это наш штаб. Олег очутился в довольно обширном, но низком помещении, половину пространства которого занимал всякий хлам. Впрочем, его действительно подготовили: хлам был кое-как распихан по углам и сдвинут к стене. Здесь же помещался старый, проваленный диван и круглый обеденный стол времен шестидесятых. По-над стеночкой скромно стояла видавшая виды барабанная установка. - Падай, ща Валера придет, - сказал Андрей и сам "упал". Диван под ним натужно скрипнул. - А мне за тебя Геныч сказал. Геныча знаешь? - Нет. - Ну, он у вас там в церкви бывает. - Там много кто бывает, - пожал плечами Олег. - Да он такой маленький, седенький, глаза выпученные – может, помнишь? Олег на секунду задумался. - В кожаных портках ходит, - добавил Андрей. - В кожаных? Нет, не знаю. - Да ладно, не важно. Короче, этот Геныч нам тебя присоветовал. Говорит, если хотите третьего, вон того парня пробуйте. - А этот Геныч, он кто? - Кто Геныч? Да ты что-о! - Андрей откинулся на диване, - А, ну да, ты ж не местный. Геныча знают все. Если чё надо, ну из этого, - он сделал движение, как будто вкалывает в вену шприц, - То это к нему. Он тут в законе. Ну и колеса тоже, и трава. Глаза у Олега расширились: - А меня он откуда знает? - Я ж говорю, он в церковь ходит, бывает. Ну, типа, грехи замолить. - А-а. - Он даже, вроде, пожертвование на кусок баксов сделал, если не гонит. - Насчет этого я не знаю. - А, может, и правда... - рассуждал сам с собой Андрей, - Он ссыкливый. - и, помолчав немного, добавил: - А ты чё там делаешь? - Раньше пел, а теперь веду детский хор. Андрей почтительно присвистнул. - Хор - это громко сказано. Так... решили собрать детей, научить их, чтоб в церкви пели. Я и взялся-то совсем недавно. Как школу окончил, батюшка доверил. - И много вокалистов? - Пока всего семеро. - Семеро! - это ж целая банда. Где ты их понабирал? - Сами пришли. - Ну и что они, поют? - Запоют, куда денутся. - А платят там чё? - Я не за деньги работаю. - А. - Когда продуктов дадут... - Угу, - Андрей деликатно кивнул. - Иногда батюшка и деньги дает, но это больше по праздникам, когда прихожан много. - Да, по праздникам у вас там не пробиться... - Ты ходишь на службы? - Не-а, я нет. Матушка моя ходит. Я сам чёт не въеду в эту хрень. А твои предки что, тоже, типа, верующие? - Нет, я один. - Хм... - Я живу один. - Олег сделал ударение на "живу". - А предки где? - Мама умерла, а отец... у него другая семья. - И вся хата твоя? - Моя. - Круто! С этими словами в проеме двери показался парень, такой же тощий, как Андрей, только ростом гораздо пониже. - Во, привел, - сказал ему Андрей и кивнул на Олега. Парень прищурился, потом подошел и протянул руку: - Валера. - А чёт без гитары? - Андрей смотрел на него недовольно. - Да я сегодня... - он пробубнил что-то себе под нос и махнул рукой. - Я хотел человеку игру показать, - в голосе Андрея послышалось разочарование и неловкость. Валера сел на диван так, что колени и голова оказались почти на одном уровне, полуприкрыл глаза и меланхолично произнес: - Кажется, я тебя знаю. Олег повернулся к нему. - Ты - тот, кто рылся на свалке? Легкий румянец проступил у Олега на щеках. - Ничё, братан, мы тут в паспорт не смотрим, - кивнул снисходительно Валера, заметив его смущение. - Да, какое-то время я был в затруднительном положении... - проговорил Олег, покраснев еще больше, - Но теперь мне назначили некоторое э-э... небольшую зарплату. - Это нормально. - Валера опять снисходительно кивнул. - Сколько лет? - Семнадцать. - Круто. Я думал, по ходу, двадцатник есть. - Валера слегка гнусавил, но не от природы, а явно кому-то подражая. - А тебе? - спросил Олег. Валера крутнулся на своем месте, открыл и закрыл рот, но ничего и не сказал. - Пятнадцать, - ответил за него Андрей. - А мне шестнадцать. - Ладно, Дрон, кончай базар, - Валера слегка встрепенулся на диване, - Давай чаю, что ли... - Валера, я думал, мы сегодня чё-нить слабаем... Ты вчера не мог, позавчера. Мы зачем третьего искали? Человек пришел... - Я понял. - Валера сделал останавливающий жест рукой. Андрей замолчал, но продолжал смотреть на своего друга. Строгость и наивность смешались в его лице в равной мере. - Голова болит, - сказал Валера, поморщившись, и попытался откинуть свою многострадальную голову назад, но поскольку она и так уже упиралась в спинку дивана, ему пришлось свесить ее набок. Из этого положения, полуприкрыв глаза, он прогнусавил: - Дрон, завтра сто пудов. - Ладно. Андрей встал, достал из-под стола старый алюминиевый электрочайник и чашки. Из большого бидона в углу налил в него воды и поставил кипятить. С горы хлама снял пару шатких стульев и поставил их к столу. Когда чай был уже разлит по чашкам, он достал зачем-то снова чайную коробочку и, показав ее Олегу, заговорщически спросил: - Будешь? - Что? - не понял Олег. Андрей с Валерой загоготали: - Чай на травах! - А... - протянул Олег, - Не... не буду. - Что так? - на лице Валеры едва наметилось и исчезло презрительное выражение. - Да так... не хочу. - Мы угощаем, - от чистого сердца предложил Андрей. - Нет, я не буду, - ответил Олег твердо. Андрей между тем откуда-то достал и поставил на стол печенье. - Ну, как знаешь. А мы будем, да, Дрон? - Валера широко и блаженно улыбнулся и снова полуприкрыл свои темные с поволокой глаза. Они достали пару сигарет с фильтром и неторопливо, со вкусом растягивая процесс, принялись вытряхивать из них табак. Едва лишь весь табак был вытряхнут на аккуратно подстеленную газетку, как Андрей молниеносным движением схватил обе сигареты, газету с табаком и, скомкав все это, бросил под стол. Коробку с "чаем" он самым бережным образом, но так же молниеносно засунул в какие-то тряпки в углу. После этого неестественно выпрямился и уставился на Валеру страшными глазами. - Ты думаешь? - спросил Валера, весь вжавшись в спинку стула. - Я слышу...- ответил Андрей шепотом. Олег смотрел на своих новых знакомцев потрясено. Но странно, - спустя примерно минуту он тоже стал слышать. Стоял глубокий июльский вечер, на землю опустилась синеватая тьма, и в этой тьме, сквозь неприкрытые двери гаража слышались тихие, крадущиеся шаги. Все трое замерли. Спустя пару секунд в проем двери резко просунулась полуседая мужская голова, а за ней появилось и туловище. Сфотографировав взглядом Олега, мужчина молча и тщательно оглядел стол и двух друзей. - Ты чё, па? - голубые, широко распахнутые глаза Андрея смотрели насмерть перепуганно, но могли сойти и за удивленные. - Чем занимаетесь? - небрежно бросил мужчина. Он был среднего роста, лет сорока, крепкий, с небольшим брюшком. Светло-голубые глаза, как у Андрея, на его лице смотрелись холодными острыми льдинками. - Да вот, чай пьем... Свежезаваренный, ароматный чай невинно дымился в чашках. На блюдечке, аккуратно разложенное, красовалось печенье. Он прошелся по гаражу, как будто что-то ища и заглядывая по всем углам, еще раз оглядел каждого из них по отдельности взглядом, не предвещающим ничего доброго, и, не прощаясь, вышел. Последовала минута молчания. - Уф! - фыркнул Валера, резко поднялся и начал быстро прохаживаться по свободному пространству, - Ну, папик! - Тихо! - оборвал его Андрей громким шепотом и беззвучно, одними губами произнес: - Он здесь. Они посидели еще немного притихши, во время чего Валера вращал глазами и строил гримасы, а Андрей размеренно и грустно помешивал в чашке. *** Слишком красивые ноги шли по тротуару - ноги, от которых нельзя было оторвать глаз. Они были открыты совсем невысоко, где-то до середины колена, но утонченная красота лодыжек и икр, и необыкновенная их соразмерность позволяли дорисовывать самые пленительные формы верхней части. - Ой! Ой-ой-ой! Услышав этот вскрик, Олег наконец-то заметил и саму девушку. Была она высокого роста, под стать ему, стройная, но не худая. Он шагнул к ней и отогнал большого облезшего пса, который, пользуясь безлюдным переулком, решил попробовать счастья и умыкнуть у девушки пакет с мясом. И только после этого взглянул в лицо незнакомки: она была его ровесницей, лет семнадцати или чуть больше; лукавые зеленые глаза; легкая, ничего не говорящая улыбка, адресованная нечаянному спасителю. - Спасибо, - тотчас оправившись от испуга, девушка метнула на него быстрый взгляд. Зеленые искорки погасли под кокетливо опущенными ресницами. - Вас провести? - Олег почувствовал как банально, почти пошло прозвучал его вопрос. - Н-нет... ну если только чуть-чуть. Он теперь разглядел, что она старше его - лет около двадцати. И, судя по нагруженной сумке в одной руке, из которой торчала буханка хлеба и еще что-то съедобное, и пакету с мясом в другой, можно было предположить, что замужняя. Ее красоты это ничуть не умаляло. Олег взял у нее сумку и пакет. - Далеко вы живете? - Нет. Не очень. Они пошли рядом. Олег не спешил. Вчера вечером он остался ночевать у Андрея в гараже - благо, для этого там были все условия; утром встал и, наскоро умывшись и прополоскав рот водой из чайника, вышел на службу. Но оказалось, что солнце стоит уже высоко, показывая не меньше семи утра, и вместо блаженной пустоты утренних улиц перед ним предстало множество женщин с сумками и без. Было воскресенье - базарный день. Женщины шли, хмурясь от недосыпа и вечной женской неудовлетворенности собой и жизнью; у самой базарной площади их поток становился гуще, а в переулках и улицах постепенно иссякал. Олег удивился себе: он всегда вставал без будильника ровно в полпятого, а тут проспал. Может из-за того, что в гараже не было окон, и первые солнечные лучи не разбудили его, а может потому, что засиделись они в тот вечер допоздна, пока отец Андрея не пришел второй раз и не разогнал их окончательно. Он еще раз искоса заглянул в лицо девушки, и поневоле взгляд его снова прошелся по всей фигуре до самых ног. Чтобы не глазеть, он старался смотреть вниз. Но и здесь его непослушные глаза нашли изящные ступни, обутые в красные туфли - красные туфли на высоких каблуках. Олег подивился про себя необыкновенной расцветке ее платья, состоящей из неровных черных и белых полос, образующих рисунок наподобие зебры, и еще раз утвердился в мысли, что никаких границ возможного в одежде для женщин не существует. Он мучительно чувствовал, что нужно что-нибудь говорить. Она, казалось, не замечала никакой неловкости. На перекрестке, где заканчивался переулок, и начиналась аллея, усаженная ивами, девушка остановилась. - Спасибо, - еще раз поблагодарила она. - Вы меня выручили. Кожа у нее была бархатистая, персиковая. Он молча отдал ей сумку с пакетом, так и не придумав никаких слов, после чего долго смотрел на зебрино платье и мелькающие вдали красные туфли, пока видение не пропало в нежной зелени ив. Как удивился бы Олег, если бы ему сказали, что через несколько лет восхитительная незнакомка станет женой его лучшего друга и священника, отца Андрея, и родит ему сына по имени Степан. *** Спустя несколько лет Люба писала брату: "Почему ты не отвечаешь? От папы тоже никаких вестей. Он всегда был таким, но ты? Я, может быть, повторюсь, так как не знаю, прочел ли ты мои предыдущие письма. С Костей у нас беда. Учится плохо, а по некоторым предметам одни пятерки, - как его понять? Всё книжки читает, как ты в детстве, а начнешь с ним разговаривать - такой несерьезный... Мечтатель. Сережа у себя в классе первый ученик, учителя на него не нахвалятся, да и у нас с ним проблем нет. У обоих в прошлом месяце был день рождения. Ты бы им хоть открытку поздравительную прислал одну на двоих - а то они уже, наверное, забыли, что у них есть дядя. У Кости в характере что-то странное: ему кажется, что мы с Виталиком обделяем его своим родительским вниманием. Он так и сказал мне недавно: «Ты, мама, меня меньше любишь, чем Сережу». Костя у нас очень прямой, ранимый, - мне кажется, он чем-то похож на тебя. Вот так. А мы с Виталиком переживаем, я временами места себе не нахожу. Ты бы хоть приехал, повлиял на него, ты к детям подход имеешь. Виталик по-прежнему там же, в своей академии. Писала я тебе или нет, - его прочат на зав. заочного отделения. У меня тут появилась "подруга" - Ольга - сослуживица Виталика. У нее две дочки: такие капризные, вредные, как змеючки, никакого сладу с ними нет. Мы вроде как дружим семьями, но я не хочу, чтоб они приходили, - подрастут ее девки да окрутят моих хлопцев, вот будет мне головная боль. Как твоя работа? Что в консерватории? Я так рада, что ты, наконец, поступил. Напиши хоть что-нибудь, а то я начинаю беспокоиться. Еще одно: с полгода назад я говорила с папой по телефону. Голос у него был жалкий и надтреснутый… расстроил он меня до слез. О тебе спрашивал, говорил, что заходил к тебе на квартиру, а ты ему не открыл. Потом еще наведывался несколько раз, а соседи сказали, что тебя много лет уже не видно. Ты что, переехал? Ответь, пожалуйста. А то придется мне сделать запрос в твою консерваторию. Я очень беспокоюсь. Твоя сестра Люба". Олег прочитал письмо и перевернул лист обратной стороной - нет, никаких рисунков от детворы. А раньше они, бывало, рисовали ему: Костя все больше домики, а Сережа - машинки. Забывают? Почему она не получает его писем? Олег еще раз перечел фразу: "Соседи сказали, что тебя много лет уже не видно", - и отложил письмо. Он взял чистый лист бумаги, посмотрел на него, полюбовался его глянцевой поверхностью в свете настольной лампы, потом задумчиво провел пальцами по листу, как будто хотел ощутить что-то большее, чем в нем есть, и начал писать. "Здравствуй Люба. Привет Виталику и детворе. Я живу в нашей старой квартире. Что это за трюк с соседями - не могу тебе объяснить. Я не очень верю нашему папе, возможно, он просто что-то напутал. Я, кстати, больше так никогда его и не видел, и даже ничего не слышал о нем..." Глава 4 - Костя, - шепот мамы прозвучал в полутемной спальне, куда сквозь плотные шторы успел пробиться первый упрямый луч солнца. - Что, мам? - ответил он тоже шепотом, чтобы не разбудить спящего на соседней кровати Сережу. - Что ты приготовил в подарок? - Люба подошла и присела к сыну на постель. Было еще раннее утро, все спали, но она знала, что Костя не спит, а лежит с закрытыми глазами, ожидая, когда весь дом проснется. - Пока еще... ничего. - Молодец. Твоему старшему брату исполняется пятнадцать, а ты даже не удосужился подумать о подарке. Не было времени? - Я, мама... думал. Все утро. - Все утро? Мы ведь с тобой еще на той неделе говорили. - Да, мам, я помню. То есть я забыл, а сегодня только вспомнил. Люба укоризненно покачала головой. - Но сегодня утром я честно думал. - Эх ты… - Люба привстала с кровати, чтобы идти на кухню готовить праздничный ужин. - Сегодня приедет бабушка, - добавила она значительно, - И тетя Оля со своей дочкой. Не будь, пожалуйста, букой. - Мама... - Костя удержал руку матери. Торопясь загладить свою вину, он мучительно подыскивал слова. Но какие слова могут оправдать его? Он действительно думал. Думал все утро, что подарить Сереже, но вместо мыслей, которые можно бы было облечь в вещественную форму, в голову вдруг пришло стихотворение. Это стихотворение стояло неотвязно в его мозгу и мешало сосредоточиться на серьезном. - Я, мама, придумал. - Что? - Стихотворение. - Ты придумал стихотворение? - Если ты не против, я подарю ему стихотворение. - Стихотворение? Хм. Почему я должна быть против. - Ты правда не сердишься? - Ах боже мой, ну за что я должна сердиться? - За Сережу. - Не выдумывай, - Люба вновь села на кровать, - Ну? Костя немного растерялся. Ему показалось, что мама торопится, и ей не до стихотворений. - Ты не будешь смеяться? - Конечно, нет. - Даже если не очень складно? - Даже если не очень складно. - А ты не будешь смеяться потом? - Когда потом? - Ну... когда будешь одна? - Ах господи, Костя... - она не договорила, потому что в своей постели заворочался Сережа. Солнечный луч скользнул по его лицу, выхватив из полумрака бархатистую юношескую щеку. Мама на минуту замерла, любуясь красивым рельефом век с огромными пушистыми ресницами, и заботливо поправила на нем одеяло. Подождав еще немного и убедившись, что Сережа крепко спит, Люба прошептала: - Ну, читай. Костя заерзал в своей постели. - Читай же. - Хорошо, - он сделал паузу и закрыл глаза. Потом снова открыл их и попросил скорее умоляющим взглядом, чем словами: - Не смейся. Раскаленная крыша, ветрено. Небо над моей головой. Я взлетаю красиво и медленно, Небо синее, а я живой. Я теперь такого же роста, Как братья мои тополя, Я не падаю, это просто Приближается к небу земля. Люба смотрела на сына долгим изучающим взглядом. Потом спросила: - А что это значит: "Приближается к небу земля"? Костя пожал плечами. - Но ведь ты же написал стихотворение. - Я его не писал, мама. - Как? Ты только что сказал, что сочинил стихотворение... - Сочинил, но не писал. - Ах, не важно. Я говорю, если ты его сочинил, должен же ты понимать, что это значит ? - Должен. - Ну и? - Я, мама, просто сочинил... я не думал о том, что это значит. - Просто сочинил? - Да. - Читай еще раз, я не запомнила. Костя начал: - Раскаленная крыша... - Стоп. - Что? - То есть - ты на крыше? - Наверное. - А в конце - "Приближается к небу земля"? - Ну да. - Нет, - мягко сказала Люба, - это не годится. Костя съежился под своим одеялом. Он и не собирался настаивать на том, что это куда-то годится. - Ты понимаешь? - спросила Люба, заглянув сыну в глаза. Костя быстро закивал головой. - Сынок. Я не хочу сказать, что стихотворение плохое, но... оно не для дня рождения. Костя еще раз с готовностью кивнул. В горле у него пересохло, все слова куда-то пропали. Мама задумчиво встала и пошла на кухню. *** Два брата были похожи как близнецы: у них был один на двоих правильный овал лица с небольшой юношеской угловатостью, один рисунок бровей - прямой и твердый; высокий белый лоб и мягкие, еще полудетские губы. Оба были хорошего роста, но Костя имел более хрупкое и тонкое сложение. Тонкие крылья носа одинаково вздрагивали у обоих, когда они горячились и спорили. Оба начинали говорить медленней и четче, когда пытались доказать что-то друг другу; но у Сережи мысль рождалась легко, как будто приходила свыше - ему не надо было трудиться над ней, - Костя же почти всегда тщательно обдумывал свои слова. О чем бы ни заходил разговор, Сережина речь казалась умней, а если не умней, то красивей; а в те редкие случаи, когда была она ни умна, ни красива, все равно хотелось слушать его, смотреть на него, радоваться за него и быть счастливым оттого, что счастлив он. Различие в них становилось особенно заметно, когда они были на людях, и совсем исчезало - когда оставались вдвоем. В школе, во дворе и везде, где только были посторонние, выражение лица разнило их черты до такой степени, что два брата становились совершенно непохожими, и только родители знали, что оба их сына - на одно лицо. Сидя за праздничным столом Костя то и дело бросал взгляды на большой взрослый велосипед, стоящий у стены, - подарок бабушки. Его никелированные детали приковывали взгляд, а зеленый цвет рамы был недостижимо чист. Не верилось, что на этом великолепном создании рук человеческих можно еще и ездить: влезть на него без всяких церемоний, легко подпрыгнув на упругих рессорах сиденья, и небрежно покатить вдоль двора, а потом на улицу под восхищенные взгляды девчонок. Это был предел мечтаний. Тайком Костя взглянул на обладателя предела мечтаний, Сережу, - и ему стало досадно. Досадно оттого, что Сережа, казалось, не был всецело поглощен своим подарком, и не был так счастлив, как следовало бы... Он о чем-то весело болтал со Снежаной, дочкой тети Оли, а о подарке как будто совсем забыл. Как можно, обладая такой прекрасной вещью, занимать свои мысли еще какой-то белесой девчонкой? Костя считал Снежану белесой, несмотря на то, что была она рыжая. Тусклые рыжие волосы; выпуклые бесцветные глаза; белые ресницы. Да и хихиканье ее... так бессмысленно, и так некрасиво растягивается рот до ушей. Костя отвел глаза. - ... На целое лето, - уловил он слова бабушки, которая сидела рядом с мамой. - Даже не знаю... - ответила она. Бабушка и мама сидели от него через два человека - Сережу и Снежану, которые были так увлечены друг другом, что ничего не слышали. - Что тут знать, Любушка, - настаивала баба Нина, - Провести лето на море - это здоровье на весь год. Да и я, слава богу, еще в силах... Ты только представь: морской воздух, крымские фрукты. Нет, я настаиваю. У Кости перехватило дух. Вот это да... Что же мама не соглашается? Ну, мама же... Ну, мама! - проговаривал он мысленно, как будто слова его каким-то чудесным образом могли быть услышаны на расстоянии. - Я с вами согласна, Нина Сидоровна, - отвечала мама, - Но, понимаете, Костя... он такой ранимый... Я не знаю. - Господи, хотела на старости порадоваться... - голос бабушки съехал на старческую писклявую ноту. - Ведь вот же... вылитый Коленька, - она с умилением посмотрела на Сережу, и в ее выцветших, голубых когда-то глазах засветилась радость. - Насмотреться не могу. Сколько бы он увидел, - бабушка качала головой, - Сколько бы впечатлений набрался. А какое там побережье, а море - это прелесть что за море. Да я бы с него глаз не спустила, что ты боишься? Все лето: фрукты какие захочет, там и аквапарк, и аттракционы разные. А катер, а парусник - какие там развлечения для детей! Это же впечатления на всю жизнь. Подруга моя примет хорошо: она хоть и моего возраста, а еще живая - и наготовит, и напечет. Мы ни в чем отказу знать не будем: фрукты, соки свежие, со своего сада... - Я не об этом, Нина Сидоровна, - мягко перебила Люба, - Понимаете, их двое. - Что ты, Любушка, двоих я никак не могу. - Но они братья. - Ну что ты, милая, как будто я не понимаю. - Я не о том, что бы вы двоих брали, а как бы сказать... Если не двое, значит - никто. - Да что за рассуждения такие? - У братьев все должно быть поровну. - Ну уж ты, Любушка, чересчур принципиальна. - Я не принципиальна. Просто... я не хочу разделять их. Они одна семья. Они должны с детства знать, что они - одно. Где один, там и другой. - Уж ты хватила, моя голубка. Да где ж это видано в наше время, чтоб так жили... Сейчас, моя милая, кто устроился, тот и живет. - Но я как раз против этого. Не хочу я этого между ними. - Да они дети еще! - бабушка смотрела на маму с искренним непониманием, - Где им твои принципы соблюдать? Им еще бегать да гулять самая пора, а не о принципах думать. - Никто и не говорит, чтобы думать. Но жить нужно так, чтобы не было разделения. В общем... - мама запнулась, было видно, что слова даются ей с трудом, - Я не отпускаю его. Лицо бабушки на секунду обмякло и расплылось, - но только на секунду, - и мгновенно приобрело каменное выражение. Косте показалось, что в течение разговора папа, сидящий напротив, несколько раз пытался вставить слово, но каждый раз его внимание отвлекала тетя Оля. Она сидела рядом и что-то живо ему рассказывала, без конца прищуривая свои черные, острые глаза. Изредка тетя Оля взглядывала на маму, как бы проверяя, здесь ли она. Папа сидел в расстегнутой у ворота рубашке и держал на коленях четырехлетнего Владика, который лепетал что-то одновременно с тетей Олей, ведя с папой параллельный диалог. Наконец, это ему надоело, и, соскользнув с колен, он юркнул под стол. - Вот, - промолвила Нина Сидоровна после долгой паузы, - Вот ведь думала, старость утешу, - на глазах ее выступили слезы. - Ах, как он похож на моего Коленьку... и глазки так же блестят, а говорит как! И все-то личико живое, как бывало у Николая Григорьевича, когда разговорится! Ах Коленька... - лицо ее исказилось, поплыло, а из горла вырвался сдавленный всхлип. Первой мыслью Кости было - подойти и сказать, что он не хочет в Крым, не хочет он никаких аттракционов и аквапарков, а пусть едет Сережа. Крым не стоил того, чтобы бабушка плакала, а мама сидела так неестественно прямо и смотрела так холодно. Костя сделал движение на стуле, но спохватился, что разговор-то подслушанный. Он встал и пошел в их общую с Сережей и Владиком детскую. День рождения Кости - на следующей неделе. Бабушка привезла и ему подарок - спальный мешок - большой, взрослый, набитый чем-то мягким и невероятно легким. Костя раскатал его на полу. Он был немного нелепый, этот подарок. Интересно, когда это он мечтал о мешке? И куда его сейчас можно применить? Разве только то ему оправдание, что это еще дедушкин, - дедушки Коли, которого он никогда не видел. Костя расстегнул и застегнул молнию, провел рукой по тонкой и какой-то скользкой материи... нет, подарок его был определенно неинтересен. Вот если бы ему подарили велосипед... Он плотно скатал мешок, засунул его в чехол и закинул на антресоли, где были сложены старые игрушки и разные ненужные вещи. *** Вечером, ближе к ночи, на кухне раздавались встревоженные голоса: упрямый мамин и жалобный бабушкин. Папин голос робко вклинивался между ними, но тут же пропадал, как только мамин или бабушкин начинал возвышаться. Потом папа совсем умолк, а в жалобных нотках бабушки постепенно стал прорезываться металл. Костя слушал эту какофонию, лежа в тишине спальни. - Ты знаешь про Крым? - произнес Костя в темноту. - Что? - Сережа ответил сонно и разнеженно, - он почти заснул. Его день был переполнен событиями так, что разговоры с братом отошли на второй план. Еще днем они успели обсудить Сережин велосипед и Костин спальный мешок, и торт, который в этот раз удался как никогда. Единственное, что они обошли в разговорах - Снежану. Костя хотел было спросить у брата, чего это он с ней весь вечер болтал, как заведенный, но что-то удержало его. Спрашивать о девчонке, даже такой нелепой, как Снежана, было стыдно. Не пристало двум братьям обсуждать какую-то белесую тощую мышь. - Бабушка хотела забрать тебя на все лето в Крым, но мама против, - сообщил Костя. - А. - Там аттракционы и аквапарк, - добавил он, думая, что брат его не вполне понимает, о чем идет речь. - Да знаю я. Бабушка мне говорила. - И ты маму не упросил? - Костя даже приподнялся от удивления. - Нет. Костя вглядывался в темное пространство перед собой, как будто в свете, слабо проникающем из-под дверной щели, он мог разглядеть лицо Сережи. Брат его был загадочен. Начиная с того, как спокойно он отнесся к велосипеду и Крыму и заканчивая этой Снежаной. Нет, брата ему не понять... - Ты даже не пытался? - уточнил он, зная наверняка, что стоило Сереже закинуть удочку насчет поездки или чего угодно, и ему позволилось бы все. - Нет. Не люблю просить. Сережа не любит просить, и поэтому отказывается от Крыма... Море на все лето - это небывалое событие в их жизни. Костя подумал о том, что его самого никто туда не приглашает... - Ты не хочешь ехать, что ли? - спросил он напрямик. - Хочу. - Тогда что же ты... из-за Снежанки? - вырвалось у него. - Че-го?! - настал черед удивляться Сереже. - Из-за Снежанки не едешь? - повторил Костя и сейчас же пожалел о своем вопросе. И как ему пришло в голову сказать такое! - Ты бредишь, - Сережа был добр и снисходителен. - Из-за чего тогда? - А из-за того, что я и так поеду, понятно? И никого мне упрашивать не надо! Костя удивился уверенности его тона и тому, как просто он об этом сказал, - как о давно решенном. - Как ты можешь знать? - Бабушка сама упросит. - Но мама ей сказала - "не согласна"! - Ну и что. Больше Костя вопросов не задавал. Лежа в темноте, он спрашивал себя: как Сережа может знать наперед, кто и как поступит, кто и что скажет? Как он может предугадать действия бабушки и ответ мамы? В маминых словах, сказанных за столом, ему слышалась совершенно твердое "нет", теперь же он почему-то не сомневался, что все будет именно так, как предсказывает Сережа. Загадок в его жизни прибавилось. *** Стоял третий час дня. Жара, нехарактерная для начала июня в этих широтах, держалась уже неделю. Дворы и улицы задыхались в сухой пыли, проникающей во все поры кожи, а Сережа собирался в Крым. Его охватило то волнующее чемоданное настроение, которое вселяется в человека, когда он только узнает о близком отъезде, и ничто: ни купание в Волге, ни футбол, в который гоняли его друзья до упаду, не могли вернуть его мысли на место. Он перестал замечать маму, папу, Костю, - он весь уже был там, на лазурном берегу. Предвкушение первого путешествия без контроля взрослых (бабушка была не в счет) вселило в него неведомую, тревожную радость. Костя смотрел на брата с грустным восхищением. В это лето Костя пристрастился к чтению. Еще весной он прочел "Война миров" Герберта Уэллса и "Машина времени" и решил прочесть его всего, - благо, в отцовской библиотеке стояло полное собрание сочинений. На улицу он почти не ходил. Оттого, что брат его уезжал так далеко и надолго, в нем враз пропала охота носиться в футбол и купаться, и даже велосипед, отданный ему Сережей на все лето, теперь не радовал. Не дразнили воображение мнимые девчоночьи взоры, и видение себя со стороны их восхищенными глазами больше не преследовало его. Когда он не читал, лежа на диване, то помогал маме по дому: безропотно чистил картошку, лепил пельмени и вареники, выносил мусор, один раз даже мама доверила ему жарить чебуреки в то время, как сама белила в комнатах потолки. Затворническая жизнь, так непохожая на жизнь его сверстников, не тяготила его. Он рад был укрыться в ней от нескромных расспросов друзей: "Почему твой брат едет, а ты - нет?" Не каждому же объяснишь, что Сережу забирает бабушка, а он остается потому что... остается. Во дворе разговоры о Крыме начались еще весной, сразу после дня рождения. Тотчас же выяснилось, что кто-то там уже был, и - да! - там действительно крутой аквапарк, дельфинарий и куча других развлечений, будоражащих воображение. И вот теперь его брат едет туда. Не на неделю - на целое лето! Разумеется, за брата Костя был рад. - Что скуксился? - голос мамы вывел его из состояния полусна-полуяви, в котором он пребывал иногда, лежа над раскрытой книгой и не видя букв. Костя чуть отвернул голову так, чтобы не видно было его лица. Ему совсем не хотелось ни с кем говорить, а тем более объяснять, что он не куксится, а просто задумался. Последнее время мама стала задавать этот вопрос подозрительно часто, и это тяготило его. Имеет человек право задуматься или нет? Или он постоянно должен давать отчет окружающим в своем настроении? - Не грусти, - мама присела на диван и потрепала его по голове. Костя увернулся. - Хочешь поехать в Украинск? Почему это она решила, что я хочу туда поехать? - подумал Костя. Украинск был город, где родилась его мама, и в котором продолжал жить его дядя - Олег. Они ездили туда один раз, когда Косте было лет пять, но особых впечатлений у него не сохранилось. Он помнил только множество тополей и кленов во дворах и на улицах, да серые коробки домов, да еще напротив дома, где жил дядя - заброшенный яблочный сад, - они лазили туда с соседскими мальчиками за одичавшей антоновкой. Этим и исчерпывались его воспоминания. Впрочем, нет - помнил он еще ставок и прохладную балку, через которую нужно было пройти, чтобы попасть туда, - вот и все. - Поедешь в гости к дяде? - не отставала мама. А разве там есть море и аквапарк? - хотел спросить Костя, но не спросил. Самого дядю Олега он помнил не так хорошо, как его рассказы, сказки и истории, без которых не обходился ни один вечер. Они с Сережей забирались на диван, по обе стороны от дяди, и он спрашивал: - Какую историю, страшную или смешную? Конечно, они выбирали страшную. Затем в комнате гасился свет, кроме одной лампы в самом углу над столом, и начиналась история. По ходу повествования Костя все теснее прижимался к дядиному боку и искал в темноте руку брата. Однажды он не смог сдвинуться со своего места, когда пришла пора идти спать. Ему все чудилось, что стоит ему опустить ноги на пол, и за них ухватится дедушка Ау. Он так и провел всю ночь на диване, а на следующий вечер они снова выбрали "страшную". Вот туда его и хочет отправить мама. Но разве он ребенок? *** Сначала нужно было ехать поездом: двенадцать часов до Москвы и еще почти сутки до Донецка. По приезде в Донецк Костя совсем упал духом. Он не говорил с мамой почти всю дорогу, а теперь не представлял, как он останется здесь один, с дядей - чужим человеком. Они вошли в знойное нутро маршрутки. Здесь пахло человеческими телами и горелой резиной. Горячий ветер из открытых окон и люков почти не приносил облегчения. - Не грусти, - сказала мама в очередной раз, и сама посмотрела грустно-грустно. - Мама, что ты разговариваешь со мной, как с девочкой? - насупился Костя. - В Украинске хорошо, - добавила она, как будто не слышала его грубости, - Будете ходить на ставок, дядя Олег будет каждый день покупать тебе мороженое, только ты смотри, холодного не ешь, обещаешь? Обязательно жди, пока немного растает. Я оставлю деньги. А фрукты там не хуже, чем в Крыму... особенно персики и виноград. Мама продолжала еще что-то говорить и при этом заглядывала ему в глаза, - Костя уже не слушал. В первый раз он подумал, что мама его ничего в жизни не понимает. Он смотрел в ее уставшее лицо с мелкими, залегшими у губ морщинками, в виноватые, резко поглупевшие глаза. Ему вдруг стало стыдно своей матери. Какая она жалкая со своими фруктами и мороженым... - подумал Костя, - И каким несносно стыдным все делается в ее присутствии. То ли дело Сережа, - он наверняка не позволит, чтобы бабушка там, в Крыму, надоедала ему наставлениями; он умеет вести себя так, что взрослые как будто даже боятся вызвать его недовольство или помешать. Автобус притормозил. Костя взглянул через запыленное окно. Полуразрушенное строение из красного кирпича приветствовало его: черные провалы окон смотрели выбитыми глазами, проем двери ощерился беззубой улыбкой. Все утопало в бурьяне; он единственный, как сторож оставленного дома, стоял здесь полноправным хозяином, здоровый и мощный, в человеческий рост. По бокам прилепились два огромных куста шиповника, бывшие некогда чайными розами. "Автостанция", - услышал он голос водителя. Это и был Украинск. Костя встал со своего сидения, тотчас же почувствовав, что шорты его намокли от пота, хоть выжимай. Неужели, когда я выйду, ТАМ будет мокрое пятно? - со страхом подумал он и сошел в неумолимую жару. Сразу за "автостанцией" начинался небольшой парк. Они пошли по дорожке. Деревья самого разного вида были высажены здесь хаотично: за пихтами и кленами открывались вдруг густые заросли диких вишен, отдельно стояла большая старая липа, а на развилке дорожки - три тоненькие дикие яблони, как три обнявшиеся грации; небольшая круглая клумба посредине с цветами уже засохшими, но так и не успевшими расцвесть. Сад, разбитый, несомненно, сумасшедшим землеустроителем, скрывал за собой бетонные коробки домов. Мама брела по парку и тихо улыбалась. Костя почувствовал себя ужасно одиноким. - Тебе обязательно завтра ехать? - спросил он. - Конечно. - Побудь еще немного... - А Владик? - она уже смотрела на него своими прежними строгими глазами, без того жалкого выражения, что было в автобусе. Да, остаться - было бы нечестно. Маленькому Владику мама нужней. *** На второй день своего приезда Костя столкнулся с этим странным, взъерошенным человеком и не уставал его разглядывать: маленькая лохматая голова на тонкой шее; жесткое, не по годам морщинистое лицо, цепкие руки. Маленький мужчина сидел на стареньком диване в квартире Олега. Свет от окна освещал его резко, неровно: в каждой морщине он выявлял страстную, разрушительную силу, но выражение всего лица оставлял жалким, шутовским. Глаза его то принимали выражение самого простодушного, детского веселья, то зажигались вдруг яростью. Костя не мог понять, почему человек этот приковывает его взгляд. - Тогда скажи ты мне, Олег, - Ваня сделал значительную паузу, - Раз ты такой умный. Почему Иисус проклял смоковницу? - Я не знаю, - ответил Олег. Тон его голоса показался Косте немного усталым. - Этот вопрос меня самого оставляет в недоумении. - Так не знаешь? - в словах Вани почувствовалась некоторая язвительность. - Если попытаться понять символически... - Только не надо своих заумностей, - перебил он, - Я у тебя спрашиваю: почему Иисус проклял смоковницу? - Гм... если одним словом... - Да, одним словом. - Повод был тот, что дерево якобы не плодоносило. Но, разумеется, - это только повод, а если смотреть глубже... - Опять ты? - Ваня поморщился. Мышцы на лице его забегали, будто под кожей ожили крохотные существа. - А я вот знаю, почему. Олег спросил его одними глазами. - За то, что она соблазнила его! - выпалил он и весь просиял. - Хм... - Что? - одна бровь его подозрительно изогнулась, а вторая осталась в покое. - Не веришь? - Почему же. Твоя мысль довольно интересна, только не понимаю, в чем тут соблазн? - А! - Ваня как будто чему-то обрадовался, - В том и соблазн, что у смоковницы плоды появляются раньше листьев. Сначала плод, а потом лист - понимаешь? - Понимаю. - А у той, ну, к которой Христос подошел, - листья выросли раньше плодов. - Ну и что? - А то - листики выпустила, а плодов-то тю-тю! - Ты уверен, что это так? - спросил Олег после короткого раздумья, - Что сначала плоды, а потом листья? - Уверен. Так в библейской энциклопедии написано. - Кто автор? - Что? - Кто автор этой энциклопедии? - Да какая разница. Энциклопедия-то библейская. Так вот, не соблазни - во-от оно что! - Ваня, казалось, обрадовался чему-то еще больше. - Ты думаешь, именно это хотел сказать автор? - Да какой автор, что ты прицепился со своим автором. Говорю тебе, - энциклопедия! - он поднял значительно палец и трижды потряс им в воздухе. - Я понял, что энциклопедия. Но меня лично занимают вопросы другого рода: почему он проклинал дерево, - Олег сделал ударение на "дерево", - И почему он вообще кого-то проклинал? - Ты что, не понял? - Ваня посмотрел на него как на безнадежного. - Я же тебе говорю: за соблазн. - Ты уверен, что автор именно это имел в виду? - Да не долби ты мне мозг со своим автором! - изо рта у Вани полетела слюна. - Я ему говорю - в энциклопедии записано! А он мне автор-автор... Сам ты автор! - Но почему ты так веришь энциклопедиям?! - Ну, Олег, ты даешь... - от удивления Ваня даже перешел с крика на обычный тон. - Это ж книга! - А кто ее писал, эту книгу? - Опять про автора? - Ваня заметно напрягся. - Нет, что ты, - Олег сделал рукой успокаивающий жест. - Просто я хотел сказать, что... м-м... - он подбирал слова, - Понимаешь, люди пишут книги, но это вовсе не значит, что в них содержится абсолютная истина. Тот... человек, - Олег бросил на Ваню беспокойный взгляд, - Мог и ошибаться. Ты принял его слова за истину, и теперь ошибаешься ты - вот что я хотел сказать. И потом, мне не совсем понятна твоя мысль о соблазне. В чем здесь соль, объясни. - Как в чем. Я ж говорю: она сначала выпустила листья, а не плоды, как положено. Если нет плодов, зачем соблазняешь? Христос подошел: дай, думаю, покушаю плодов. А плодов-то и нет! Соблазн получается. Олег достал с полки евангелие и начал его листать. - Та-ак, где там про смоковницу... - найдя, наконец, нужную страницу, он прочел: "Увидев издалека смоковницу, покрытую листьями, пошел, не найдет ли чего на ней; но, придя к ней, ничего не нашел, кроме листьев, ибо еще не время было собирания смокв". Видишь, - он взглянул на Ваню, - "Еще не время было собирания смокв". Получается, смоковница не виновата? - Вот ты нерусский! - Ваня хлопнул себя рукой по колену. Написано же: сначала плоды, а потом листья... - Нет-нет, Ваня, подожди, - на этот раз Олег решился перебить его. - Мало ли что написано в этой твоей энциклопедии. Ты читай Библию: "Еще не время было ..." - Да брось ты! Энциклопедия-то библейская, ты ж понимай! - Я как раз понимаю, - терпеливо сказал Олег, - Это ты не понимаешь. Любая книга, которая толкует Библию, - вторична. Это вторичный документ, созданный на ее основе. Понятно? Первична - сама Библия, первоисточник. То есть ты должен понимать, что сначала была Библия, а потом всякие там умники писали по ней свои трактовки. - То есть как это, Олег? - Ваня совсем пал духом, - Это что ж получается - книгам не верить? - он понизил голос почти до шепота. Олег посмотрел на него долгим взглядом и ничего не ответил. - Нет, ты скажи, а? - продолжал Ваня. - Кому ж тогда верить? - Ну если хочешь, верь мне, - безразлично произнес Олег. - Тебе? Ха-ха-ха! - Ваня раскатисто рассмеялся, выпустив изо рта целый сноп брызг. - Да кто ты такой?! - Вот именно, - сказал Олег с явным видом закончить беседу. - Так значит, не знаешь? - Не знаю. Но думаю, бедное дерево и не подозревало, что кого-то соблазняет. - Я тебе объясню, - сказал Ваня, волнуясь. - Я тебе объясню, - повторил он и встал. - Представь, идет девка, - он показал, как именно "идет девка", - И соблазня-яет! - он завращал щуплыми бедрами. - Ваня, у меня тут племянник... - перебил его Олег. - А ей только пятнадцать! - кричал, не слыша его, Ваня, - Ей еще не пора плодоносить! Тебя за нее посадят! Так чего ж ты совращаешь, сука?! - Ваня! - Олег встал и шагнул к нему. - Что, не проклясть такую?! Так и Христа совратили: листики распустила! - он скривил гнусную рожицу и потряс в воздухе пальцами, имитируя шелест листвы, - Иди, мол, попробуй плода! А плода-то нельзя! Не пора еще! - Ваня, - нервно сказал Олег, - Ты своими глазами видел, что в первоисточнике написано: еще не время было... - Да ты заколебал со своим источником! Я ему толкую, а он - источники! Соблазн, он и есть соблазн! А я бы на месте бога, - Ваня заволновался еще сильнее и заходил по комнате, - Я бы так сказал: соблазняешь, так давай! А не хер тут... - он неопределенно повертел в воздухе пальцами. - А не даешь - так будь ты проклята! Да, будь проклята!!! - Ваня остановился, затопал ногами и брызнул слюной. Олег больше не возражал. Костя смотрел испуганно. *** Костя прожил здесь уже несколько дней, но все еще не мог привыкнуть к тому, что видит в первые минуты пробуждения: маленькую, бедно обставленную комнату с побеленными стенами и окнами без занавесок - в ней была только деревянная кровать, на которой он спал, шкаф для одежды, в котором одежды почти не было, и пара стульев. Кровать была деревянная в полном смысле слова - это были доски, застеленные одеялом. Подушкой ему служил узкий жесткий валик. Дядя хоть и был его, родной, но все же и далекий, и незнакомый. Костя не видел его семь лет - большую половину своей жизни. То, как он представлял его раньше, оказалось не совсем верным. Олег был молчалив, угрюм, строг. Строгость была их общая с мамой черта, и Костя, привыкнув к ней с детства, не боялся ее. Неразговорчивость дяди скорее радовала, чем огорчала - он и сам говорить не любил. Но когда взгляды их встречались, то даже в самый жаркий день Костю пробирал холод, слова замирали у него на губах, а сам он как будто превращался в маленького беспомощного котенка. Он удивлялся тому, как похожи мама и дядя. У мамы были такие же глаза - голубые и холодные, - но все же они были милей и мягче, чем глубокие, цвета потемневшего февральского льда, глаза Олега. Олег обычно не заходил в его комнату. Но в одно утро, еще пребывая где-то между сном и бодрствованием, в Косте проснулся испуг. Он скорее почувствовал, чем увидел в полутемной спальне надвигающуюся тень. "Подъем", - услышал Костя еще до того, как успел закричать от ужаса. Остатки сна слетели, и, осознав себя мгновенно в чужом месте и наедине с чужим человеком, он весь съежился. - Через полчаса мы выходим, - сообщил Олег. - Куда? - На службу. Это было что-то новое в их монотонной жизни. Что это за служба такая, расспрашивать Костя не хотел. Он и идти никуда не хотел, но отказаться или выразить свое недовольство было немыслимо. Костя молча поднялся, слегка пошатываясь от недосыпа, и стал натягивать джинсы с футболкой. Когда он оделся, Олег оглядел его с ног до головы, особо придирчиво рассматривая синие новенькие джинсы. - Это не подходит. - Что? - не понял Костя. - В церковь так не одеваются. Одень что-нибудь поскромнее. - В церковь? - вот оно что... - Давай быстро, - голос и весь вид Олега был таков, что нужно было пошевеливаться. Костя стал перебирать вещи в чемодане, еще до конца не распакованном. Он взрыл его весь, не понимая, что такое "поскромнее". Вот эти шорты, например, со множеством карманов и заклепок, - достаточно скромные? Или спортивные штаны, - черные с широкими красными лампасами? - Сколько ты будешь копаться? - Олег снова вырос над ним. - У тебя есть обыкновенные брюки? - Как это? - Костя смотрел на него как цыпленок на беркута. - Обыкновенные брюки со стрелками, которые носят все нормальные люди, а не эти цветные тряпки? Костя пристыженно созерцал свой распотрошенный чемодан. Значит, у него цветные тряпки... Решено было, что он пойдет в церковь в чем есть. Темно-синие джинсы и белая футболка оказались действительно самыми скромными из его гардероба. Церковь находилась в Горняке - городке наподобие Украинска. К нему вела асфальтная дорога, проходившая через свалку, но в любую погоду Олег ходил в церковь пешком - напрямик, по полям. Идти им было чуть больше часа. Утренняя прохлада еще струилась по земле, и хоть Костя устал с непривычки, само движение было для него приятно: рассеивались невеселые мысли, в голове как будто тоже поселялась прохлада и покой. Глава 5 Так вот, что такое служба, - думал он, когда, отмеряв километров пять по полям, третий час неподвижно стоял в церкви. Олег крестился и склонял голову; Костя старался ему подражать. "Наверное, так нужно", - думал он. Незнакомые песнопения поначалу развлекали его, но с середины службы он перестал различать отдельные голоса, а слышал только одну монотонную нескончаемую ноту. От долгой неподвижности онемели ноги. Подвывание старушек усыпляло, голова кружилась, слезились глаза. Костя сомкнул веки. Ему показалось, что длилось это всего секунду, но вдруг с ужасом почувствовал, как земля уходит из-под ног, и он куда-то заваливается. Дернувшись всем телом, Костя очнулся. Олег строго посмотрел на него. Слезы подступили к глазам. "Так вот, оказывается, какие здесь фрукты... - подумал он, - Особенно персики и виноград". - Сколько нам еще стоять? - умоляя, шепнул он Олегу, но тот даже не взглянул в его сторону. К счастью, служба скоро закончилась. Когда Костя, чуть пошатываясь, вышел из церкви, яркое солнце светило уже вовсю, предвещая новый знойный день. Они прошли через церковный двор, вымощенный красивой плиткой (с утра Костя ее не заметил), повернули на узенькую, но аккуратную аллейку, усаженную серебристым тополем, и оказались у входа в старый сад. Он был заброшенным, даже запущенным, как, впрочем, и все, что выходило за ограду церкви. Хорошо в нем было только одно: едва ступив под его сень, ты становишься невидимым, - с двадцати шагов в этой буйной зелени уже не различить человека. Они прошли по узкой, едва угадываемой тропинке и оказались на небольшой поляне. Взглядам их открылась маленькая заброшенная церквушка. Со следами побелки на стенах и потемневшим деревянным куполом стояла она, как состарившийся ангел, не вовремя приземлившийся здесь. Деревянные ставни были заперты, на двери висел замок. Костя никак не ожидал появления человек десяти детей, - все они, завидев Олега, радостно и шумно бросилась к нему. Он никогда еще не видел такого народа: особая печать лежала на их лицах; одежда на них была пестрая, неестественно ярких расцветок, как бывает у клоуна в цирке или на развалах дешевого сэконд-хендовского тряпья, на иных же - совсем серая, мешковатая. Ближе всех к Косте стояла одна девушка, - одним пальцем она ковыряла в носу, и в очертаниях ее кисти было что-то странное. Приглядевшись, он понял, что все пальцы у нее одинаковой длины. Была она высокая, с широкой спиной и хорошо развитой грудью, - от ребенка в ней остались лишь большие удивленные глаза и неуклюжие детские ухватки. Рядом была еще одна девочка - Олег назвал ее Яна, - хохотушка и веселушка лет восьми, с прекрасным румянцем во всю щеку и полукруглыми бровками; улыбка не сходила с ее лица. Она держала за руку необыкновенно грязного, почти голого мальчика, который, увидев Олега, выбросил в траву окурок. На вид мальчику было лет семь. Он беспрестанно хохотал, но не так весело, как Яна, а натужно, осипшим голосом. Всех Костя разглядеть не успел, потому что Олег уже открыл ставни, отпер дверь, и вся гурьба дружно ввалилась внутрь. Войдя с яркого света, Косте показалось здесь немного сумрачно, но через минуту он уже привык. По краям стояло несколько лавочек, в середине - старенькое обшарпанное пианино. Жара почти не проникала сюда, и от этого он почувствовал себя бодрее. Дети присмирели; смех еще раздавался между ними, но скоро затих. Все они, не сговариваясь, выстроились полукругом перед пианино и запели "Отче наш". Потом стали распеваться. Когда начали "Верую", пришел еще один мальчик, - высокого роста, со смуглым и строгим лицом. Он быстро пересек пустое пространство церкви и стал рядом с Костей. Пели дети с таким видом, как будто делали очень важное и нужное дело. Даже голопузый Миша внимательно смотрел на Олега и старался попасть в нужную ноту. Голос его имел особый колорит: это пение нельзя было назвать красивым, но очень непосредственным. Костю пока не трогали и не учили ничему. Олег определил его голос как второй тихий и сказал пока прислушиваться. Он не знал ни слов, ни мотива, но старался подхватывать. Иногда Олег прерывал пение, останавливался на том или ином отрывке и пел сам, показывая как правильно. Тогда они начинали заново, повторяя это место до идеального звучания. Это продолжалось до обеденного часа. При слове "обед" наступило радостное оживление, голоса стали звонче и шумней; дети заволновались, задвигались, рассыпались по церкви и разом загомонили. В эту минуту в проеме двери показалась стройная девичья фигура. Девочка, очень похожая на Яну, с таким же чистым румянцем, одетая бедно и серенько, но с большой опрятностью и даже с некоторым вкусом, тихонько подошла к Олегу. На вид ей было лет около пятнадцати; по ее движениям и лицу угадывалось, что она стыдится здешнего общества. Костя проводил ее взглядом. Она не то, чтобы не заметила его, - она вообще никого, кроме Олега, здесь не заметила. Девочка встала на цыпочки, шепнула ему что-то в самое ухо и, не отступая от него ни на шаг, вместе с ним направилась в столовую. Длинный дощатый стол под навесом и два ряда небьющихся алюминиевых тарелок на нем - это была столовая. По обе стороны стола - деревянные лавки. К "столовой" примыкала "кухня" - несколько котлов на печи, от которых исходил вкусный до умопомрачения пар. Вокруг них вились хлопотливые бабушки. Перед обедом снова пели "Отче наш". На первое был суп из картошки и крупы, сверху по нем золотились аппетитные жиринки и плавало немного зелени. Костя проглотил его так быстро, что не успел заметить вкуса. Если учесть, что поднялся он засветло, то уже часов восемь у него не было ни крошки во рту. Второе, - жидковатую перловку, сдобренную небольшим количеством масла, - он ел уже с большей расстановкой. Костя заметил свою соседку - девочку с золотыми волосами. Для их компании одета она была хорошо, даже слишком - в чистое голубое платьице с воланами. Такими же чистыми были ее шелковистые волосы и голубые глаза. "Такою должна быть Мальвина", - подумал он. Слегка повернув голову и скосив на него глаза, Мальвина взмахнула чудесными ресницами. Костя продолжал есть. Она посмотрела опять, на этот раз задержав свой взгляд на секунду дольше. Костя видел все это, но совершенно не понимал, почему она смотрит на него, ничем непримечательного, обыкновенного мальчика, и, главное, что он должен теперь делать? - Как тебя зовут? - спросила девочка и улыбнулась. Улыбка ее была похожа на улыбку ангела. - Костя. - А меня Кристина. Они помолчали. Ты сам пришел? - спросила Кристина. - Нет. С дядей. - А я с бабушкой. Кристина-Мальвина рассказала, что живет с бабушкой, а раньше жила с мамой. Но теперь бабушка забрала ее. Папы у нее нет, а бабушка ходит в церковь и работает здесь на кухне. - Вон моя бабушка, - указала она на одну из старушек, суетившихся у котлов. - А твой дядя уже ушел? - Нет. Вон он, - и Костя кивнул в сторону Олега, сидевшего на другом конце стола. Кристина распахнула глаза, и из них на Костю полилась небесная синева. - Олег? - переспросила она, хлопая ресницами. - Да. - Это твой дядя? - Да, - Костя не понимал, чем она так восхищается, но почувствовал, что с этого момента ценность его в глазах этой девочки выросла в несколько раз. Наискосок от них сидела сестра Яны, - та девушка, что пришла перед самым обедом. Костя увидел ее сразу, как только сел за стол. На запястье ее блестела цепочка с какими-то камешками. Яна была рядом, она черпала ложкой с удивительной быстротой и при этом успевала еще что-то рассказывать. Иногда Яна смеялась, поворачиваясь к сестре всем лицом; та выслушивала ее любезно, с видом доброй королевы и легкой полуулыбкой. Держалась она прямо, ела аккуратно и неспеша, чуть надменно глядя перед собой светло-карими глазами. Услышав, что Костя имеет какое-то отношение к Олегу, она сначала прищурилась на него, хотя и не страдала недостатком зрения, потом сделала глазами какое-то чудесное круговое движение, так что Костя поневоле повернул голову. - Привет, - сказала она, как будто только что его заметила, и полные, влажно поблескивающие губы ее приоткрылись. Четко очерченные, они имели тот нежно-красный оттенок, который бывает только у очень юных и очень здоровых девушек. - Привет, - Костя перестал жевать. - Как тебя зовут? - Костя. - А я Мари. Краешек блестящих зубов кокетливо обнажился. Трудно сказать, что это было: улыбка или просто так... но выглядело потрясающе. Влажные губы снова шевельнулись, и до Кости донеслось: - Тебе сколько лет? Костя все глядел. - Мне тринадцать, - сказала Мари в ответ на его молчание. Костя смотрел и не верил. Перед ним сидела шестнадцатилетняя девушка с такими округлостями, каких у тринадцатилетней девочки еще и быть не может - Мадонна в отрочестве. - И мне тринадцать, - наконец выговорил он. - Ты бы поторопился, - прервала их голубоглазая Кристина, видя, что Костя совсем забыл про свою кашу, - Сейчас будут обедать взрослые. Он доел ее всю, эту кашу, до последней ложки, но опять забыл почувствовать вкус. После обеда все встали, пропели молитву и отнесли свою посуду в большую мойку, что стояла в самом конце кухни. Костя подумал, что сейчас все разойдутся по домам, но никто уходить не спешил. Олег, а за ним и вся компания, потекли гуськом в старый сад. *** Они снова оказались на поляне у церкви. Красавица Мари, снизойдя со своего царственного пьедестала, присоединилась к девочкам. Их в этом маленьком отряде было больше чем мальчиков, - всего человек семь. Мальчиков же, кроме Кости, опоздавшего Игоря и семилетнего Миши, совсем не было. Костя и Игорь, не сговариваясь, отмежевались от шумной девичьей гурьбы, отошли и сели вместе на широкое бревно, что лежало на самом краю поляны. Девочки собрались вокруг Олега и начали о чем-то галдеть. Миша подобрался к ним поближе и тоже включился в спор, выкрикивая не слова, а нестерпимо звонкие, режущие слух звуки, вроде: "Э!", "У!", "Ы!". Иногда у него выходило что-то гортанное и продолжительное, отдаленно напоминающее человеческую речь. Но вот он махнул на них рукой, развернулся и направился к Игорю и Косте. Он подошел очень близко, и нечистота его тела, почти полностью свободного от одежды, заставила Костю отшатнуться. Почувствовав волну неприязни, Миша, как маленький зверек, отпрянул и уселся в траву. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрыл его и только блеснул диковато глазами. На нем были короткие шорты, напоминающие видавшую виды тряпку, и грязно-белые сандалии на босую ногу. Игорь и Костя сидели молча, но чувствуя друг в друге необъяснимое родство. Никто из них не заговаривал при Мише, повинуясь тому необъяснимому чувству, которое возникает, когда в компанию затесывается чужак. Игорь был болен эпилепсией. В церковь его привела мама, когда ему не было и семи лет, в надежде, что болезнь, имеющая, по ее мнению, демонический характер, отступит. Женщина энергичная, она работала на двух работах, а на третьей подрабатывала, чтобы кое-как накормить-одеть-обуть троих детей. Росли они без отца. Здесь не обошлось и без практического соображения: для больного мальчика, которого никак нельзя было оставить одного, церковь служила своеобразным детским садом, где он большую часть времени находился под присмотром. Игорь рос необычайно тихим, замкнутым; почти всегда молчал, а если говорил, то очень мало и очень серьезно. Смотрел обычно вниз, когда же поднимал свои глаза, в них отображалась необыкновенная, нездешняя честность, как будто они говорили: "Я весь такой, как вы меня видите, я ничего не скрываю". Однажды он прослушал удивительно трогательную и сильную проповедь отца Владимира о гордыне и смирении, которая запала ему в душу, вошла в его сердце, - и семя, что называется, упало в добрую почву: в нем поселилась боязнь загордиться, обидеть кого-нибудь резким словом или даже просто выразить свое мнение. Он чувствовал, как сам Бог незримо наблюдает за ним. С тех пор никакие мелкие, ненужные, детские мысли не могли завладеть его вниманием; пустая, глупая земная радость не могла взволновать его сердце. Все это он гнал от себя, гнал жестоко, как бесов, посягающих на его чистоту. И оставалась душа его незанятой, пустой, неразвитой и открытой для темных, мучительных страхов. Холодно ему стало в самом себе и неуютно, и одиночество и тоска были его лучшими друзьями. Впрочем, Игорь обладал врожденной добротой сердца, что позволяло ему еще кое-как жить и ладить с окружающими. Людям нравился взгляд его честных серых глаз, его серьезность и покорность даже в мелочах, его мягкость и абсолютная неспособность противоречить и настаивать на своем. Некоторое время Костя слушал голоса девочек на поляне да иногда возвышающийся над ними голос Олега. Наконец, от долгого молчания ему стало неловко. - Эта Мари... ей правда тринадцать? - нарушил он тишину. - А, Маринка, - ответил Игорь чуть небрежно. - Ей двенадцать. Костя взглянул на него с сомнением. Он еще не знал, что Игорь никогда не врет. - А тебе сколько? - спросил Костя. - Скоро пятнадцать. Опять повисла пауза. - Мари с Яной сестры? - он почему-то не мог назвать ее "Маринка". - Да, и с Мишей. Миша - их брат. На лице у Кости отразилось, что этого он никак не ожидал. - Просто у них разные отцы, - пояснил Игорь. - У нас еще Коля есть! - гордо прохрипел сидевший поодаль Миша. Ему льстило, что говорят о нем, и это давало ему право участвовать в разговоре больших мальчиков. Костя перевел вопросительный взгляд на Игоря. - Да, и Коля, - подтвердил он. - Недавно родился. - У него тоже другой папка! - добавил Миша, но на него уже никто не обратил внимания. Подбежала Яна: - Так, во что играем?! - она запыхалась и раскраснелась. Ее румяные щечки стали пунцовыми, а глаза блестели почти точь-в-точь как у Миши, но в них было больше веселья, а не дикости. Восьмилетняя Яна была самая младшая из девочек, но и самая бойкая. - Ну... - замялся Игорь, - Как всегда. - А как всегда? - Яна уставила руки в боки. - Ты скажи: в "Красного знамени", "Голубую корову" или в "Палача и сыщика"? - Н... м... я... - Игорь силился принять решение, но эта задача была ему не под силу. - Да говори же, мы разделились! У нас трое хотят в "Голубую корову", трое - в "Красного знамени", а мы с Мариной и Мишкой - в "Палача и сыщика". Нам одного голоса не хватает! - В "Палача и сыщика", - сказал Костя, хоть и не знал, что это такое. Яна убежала, радостно вопя: "В палача и сыщика!". Ей навстречу стали раздаваться голоса: "Нечестно!", "Не считается!", - и вся гурьба уже двигалась в их сторону. Олег сел на бревно, потеснив Игоря и Костю. Видно было, что это его излюбленное место. Девочки расположились вокруг них на траве. Явились какие-то бумажки, свернутые в трубочку; Костя получил одну из них. Он вертел ее в руках и не знал, что с ней делать. Игорь стал разворачивать свою бумажку, развернул и Костя. Там было написано: "Судья". Он ничего не понял. - Предупреждаю заранее, так как у нас есть новенькие, - сказал Олег и посмотрел на Костю, - Никто не смеет говорить, что написано у него в бумажке. Особенно, если там стоит "Вор". За разглашение - двадцать ударов палкой и начинаем все с начала. Не шептаться и не подавать знаки. Всем сесть друг от друга на расстояние вытянутой руки. Девочки привычно и весело засуетились, рассаживаясь. Десять пар детских глаз загорелись в предвкушении действа. Олег спросил: - Кто сыщик? - Я, - отозвался Игорь. - Теперь выберем пострадавшего, - сказал Олег и начал считать считалку. Пострадавшей выпало быть Наташе, - той девушке, у которой все пальцы на руке были одной длинны. До этого она сидела безучастно, но как только услышала свое имя, заволновалась. Девочки дружно издали презрительный возглас, что-то вроде: "О, ужас!". И действительно, когда Наташа заговорила, все объяснилось. Слова с таким трудом выходили из ее уст, как будто она сочиняла их заново, вся речь была разорванной и непонятной. Перед тем, как начать говорить, она целую минуту думала. - Пострадавшая, расскажите вашу историю, - начал Игорь. - У меня... я... у меня... - все это было произнесено с расстановкой в течение минуты. Она замолчала и посмотрела на Олега. - Ну, Наташа, - помогал он ей, - Придумай историю. Например, у тебя украли что-нибудь. - У меня украли... - затем последовала долгая пауза. - Продукты... - Так, так, - подбадривал ее Олег. - Он внимательно смотрел на нее, и его внимание каким-то удивительным образом помогало ей говорить. - Как это произошло? - спросил Игорь. - У меня был день рождения, - эту фразу Наташа произнесла очень медленно, думая над каждым словом. Когда она закончила, девочки облегченно вздохнули. - У вас есть подозреваемые? - Игорь спрашивал в своей серьезной манере, как будто действительно был сыщиком, а не играл в него. - Да. - Кто? Она заволновалась и взглянула на Олега. - Ну, Наташа? Кто бывает на днях рождения? - Гости! - обрадовалась она. Девочки фыркнули. Наташа не замечала их презрения. В глазах ее, больших и светлых, на всю жизнь остановилось спокойное бездумье. По временам что-то похожее на мысль зажигалось в них, но не выраженное словом, угасало. Тонкие прямые ресницы, направленные вниз; крупное, развитое тело придавали ей сходство с грустной коровой. Медленный ритм ее речи, почти лишенное мимики, будто одеревенелое лицо, весь ее глупый вид был непонятен и невыносим для девочек. Среди них она была коровой, случайно забредшей в стаю тонконогих серн. Когда она закончила говорить, между девочек прокатилась волна облегчения и долго сдерживаемого веселья. Миша швырнул в нее камнем. Олег дал ему не сильный, но жесткий подзатыльник, - слов Миша не понимал. - Когда вы обнаружили пропажу продуктов? - продолжал расспрашивать Игорь. - После ухода гостей, - ответила она. - Когда ушел последний гость? - В девять. - Где лежали продукты? - В холодильнике. - Что именно пропало? - Колбаса... хлеб... варенье. - Может, вы их сами съели? Для экономии слов она замотала отрицательно головой. - Сколько было продуктов? - Колбасы... три килограмма... хлеба три буханки... варенья три банки, - все это Наташа рассказала с помощью Олега, постоянно взглядывая на него и проверяя, все ли она говорит так, как надо. Игорь хотел еще что-то спросить, но девочки так зашикали на него, что он умолк и перешел ко второй части игры - опросу подозреваемых. Первой отвечала Яна. Она сказала, что - да, и она была в числе приглашенных. Яна перечислила все блюда и напитки, что были на столе, не забыв про десерт. Она подробно описала, какие занавески висели на окнах, какая была люстра на потолке, какой ковер лежал на полу, и какой мебелью была обставлена комната. Яна так увлеклась, что совсем забыла описать саму хозяйку, и добавила уже под конец: "На ней было блестящее зеленое платье до пола и зеленые туфли на каблуках". Яна сочиняла свою историю так ловко и толково, как будто читала по писанному. Иногда она пересмеивалась и переглядывалась с сестрой. По ее рассказу выходило, что пробыла она в гостях как раз до девяти. - Э-э... - сказал Игорь, когда это ужасающее количество подробностей было вылито на него без всякого разбора. Он был сбит с толку и пытался поймать ускользающую мысль. - Для того, чтобы вынести столько продуктов, - наконец-то пришел он в себя, - Нужно было принести с собой сумку... в руках все это не вынесешь. Была у вас с собой какая-нибудь сумка? Яна на секунду задумалась: - У меня был чемодан! - Чемодан? Зачем вам на дне рождения чемодан? - Сразу после дня рождения я собиралась уезжать. Игорь немного помолчал, сказал два раза: "М-м..." и вызвал следующего подозреваемого - Кристину. Она вышла немного вперед и в центр, на свободное пространство, и присела на траву, красиво разложив подол голубого платья. Движения ее были неторопливые и изящные, она как будто давала возможность всем присутствующим полюбоваться собой. Кристина начала свой рассказ: - Я пришла на день рождения... - она немного подумала. - Со своей подругой. Там было скучно... Сразу после него мы собирались уезжать. - Значит, вы тоже принесли с собой чемодан? - Нет, у меня была... такая сумка, на ремне через плечо, - Кристина провела пухленькими пальчиками по плечу, дотрагиваясь до воображаемого ремня. Ладошка у нее была кругленькая, еще полудетская, с ямочками у основания каждого пальца. - Большая? - Не очень. Вот такая, - она очертила в воздухе некрупный предмет сложной формы. - Большую я не подниму. - Куда вы собирались ехать? - За границу. Мы с подругой давно собирались, и вот, наконец, решили... - она оглядывала всех присутствующих, как бы говоря: "Ну, каково я придумала?" - Вы собирались ехать только вдвоем или еще с кем-нибудь? Кристина задумалась. - Вдвоем. Теперь задумался Игорь. - А в каких отношениях вы состояли с пострадавшей? Вы дружили? - Нет, мы не дружили. - Как же она пригласила вас? - Не знаю, - Кристина пожала кругленьким плечиком. - Наверное, она хотела подружиться со мной. - Еще вопрос: в котором часу вы ушли? - В девять. Игорь обратился к "пострадавшей" Наташе: - Скажите, гости ушли все вместе или расходились поодиночке? - Все вместе, - пролепетала она. Та-ак, - Игорь задумался. - Следующий подозреваемый, - и указал на Мари. Она вышла на то же самое место, где только что сидела Кристина, как на сцену. Лицо ее было оживлено, румянец заиграл пуще прежнего, и по искрящимся глазам видно было, что ей не терпится заговорить. - Я сама не понимаю, как я пришла на этот день рождения, - начала она. - Вообще-то я с пострадавшей не дружу. У нее семья плохая. Живет она плохо, бедно... грязно. Я не знаю, почему она меня пригласила, но я пошла. Вообще там и есть было нечего. Я думаю, она всю еду спрятала в холодильник. Она вообще жадная. Мы даже не танцевали и музыку не слушали. Она и развлечь-то не умеет. Я посидела немного и ушла, мне там не понравилось. - Но пострадавшая сказала, что все гости разошлись в девять. - Ах, да... я ушла в девять. Просто я на часы не смотрела. - У вас была с собой какая-то сумка или чемодан? - М-м... да, была сумка. - Зачем она была вам нужна на дне рождения? - Я... я собиралась потом идти в магазин. - Большая сумка у вас была? - Н-нет. - Но три килограмма колбасы, три буханки хлеба и три банки варенья туда вместится? - Да... После этого Игорь опросил остальных, и выяснилось, что все они пришли с сумками, а ушли в девять. Он задумался. - Так... - он снова вызвал Мари. - Вы пришли с сумкой на день рождения, потому что собирались потом идти в магазин. Значит, ваша сумка была пустая? - Да. - Ага, - он вгляделся в нее, - Хорошо. - Теперь Яна, - он внимательно посмотрел на Яну, - Что было у вас в чемодане? - Мои вещи. Я же собиралась уезжать! - Понятно. В течение всего вечера вы открывали чемодан? - Н-нет... не открывала. Зачем мне его открывать. - Скажите, он у вас был туго набит? - Ну да... вещей у меня много. Одних туфлей только двадцать пар, а платьев! Под каждое платье свои туфли. - Значит, все ваши вещи оставались в чемодане до конца вечера? - Ну да... - Хорошо. Итак, у Марины была пустая сумка, а у Яны полный чемодан, - он немного подумал, - Кристина, а что было в вашей сумке? - Мои вещи, - ответила тихо Кристина и опустила глаза. - Она была плотно набита? - Конечно, - она чуть-чуть улыбнулась, показав ямочки на щеках. - Мы же собирались заграницу. - Вы открывали ее в течение вечера? Кристина задумалась. - Да... я открывала ее. - Зачем? - Я... я хотела посмотреть, все ли на месте. Эта наша именинница, она... она могла что-нибудь украсть! - Кристина, пострадавшая не может у тебя что-то украсть, - поправил ее Олег. - Не вводи следствие в заблуждение. - Но я же и не говорю, что она украла. Я только говорю, что могла украсть… - Так значит, все вещи оказались на месте? - спросил Игорь. - Да... - Вы так и ушли с туго набитой сумкой? Кристина заволновалась. На ее белом личике проступили розовые пятна. - Н-нет. Я выложила часть... - Зачем? - Мне показалось, я взяла лишнее... - Вы оставили часть своих вещей в чужом доме? - Ну и что? - Там, где хозяйка воровка? - Я собиралась заграницу надолго... навсегда. Так что с этими вещами я уже попрощалась. - Значит, когда вы собрались уходить, в вашей сумке было пустое место? - Да... - Кристина - вор! - выпалил Игорь. Все зашумели. Лицо у Кристины дрогнуло. - Правильно? - спросил Игорь. - Да, - сказала она мрачно. Голубые глаза ее потемнели. Голос всеобщего ликования сделался еще громче: удивление, восторг, насмешка были в нем. - Кто судья? - спросил Олег. - Я, - сказал Костя. - Сколько ударов ты назначаешь в наказание вору? Костя посмотрел на Кристину: - А... - голос изменил ему, - Чем бить? - Ручкой от метлы - закричали девочки в один голос. Принесли метлу с деревянной ручкой. Костя оглядел ее, потом перевел взгляд на Кристину и сказал несмело: - Три удара... Но тут вскочила со своего места Мари: - Я прокурор! - сказала она четко, - Я считаю, что этого мало, - тридцать ударов! Кристина и Мари обменялись красноречивыми взглядами, в них было что-то недетское. На минуту все притихли, и снова страшный шум взорвал воздух. - Тихо! - громыхнул Олег поверх голосов. Дети присмирели. - Кто адвокат? Тоненький неуверенный голос пролепетал: - Я... Все обернулись, - это была Наташа. У Кристины вырвался горестный вздох. Девочки резко зашумели и так же резко смолкли. Глаза их блестели интригой и борьбой. - Защищай, - сказал ей Олег. - Ну... что же ты? Наташа что-то промычала. - Сколько ударов ты назначаешь Кристине? - спросил он тихо и терпеливо, наводя ее на мысль. - Тридцать... - прошептала она, и в глазах ее к прежнему бездумью прибавился страх. - Она цифр не знает! - Кристина смотрела с ужасом. - Она не понимает! - Наташа, - уговаривал Олег. - Ты должна смягчить наказание. Ты - защитник. Кристине присудили тридцать ударов, а ты - скажи меньше. - Она не понимает! - голос Кристины перешел на визг, на глазах выступили слезы. Поднялся невообразимый крик. Костя попытался представить, как Кристину бьют древком от метлы, но у него ничего не получилось. Ее платье, волосы, все ее карамельно-воздушное существо не были созданы для битья. Правда, сейчас у существа покраснели глаза, и наморщился нос, но все же представить, как по ней прохаживается палка, было совершенно невозможно. Костя подсел поближе к Наташе и прошептал: - Скажи, например... - Не подсказывать! - рявкнула Мари-прокурор и гневно посмотрела на Костю. Брови ее сошлись к переносице, а глаза стали острыми, как у ястреба. Лицо у нее совершенно переменилось. Куда подевалась Мадонна, которая разговаривала с Костей еще час назад? Теперь на него смотрела тигрица. Ему даже показалось, что ярко-карие глаза ее сделались желтыми, как у хищника. Наташа попыталась что-то сказать, но из горла у нее вырвался только хриплый неестественный звук. Она перепуганно оглядела своих подружек, и зачатки мысли ушли с ее лица. - Не считается! - закричала Кристина. - Она не понимает! - Это судьба, - сказал Олег. - Ничего не судьба! Ее не надо было брать! Как можно играть с такими ду... - Кристина! - строго оборвал ее Олег. Наступила тишина. - Кто палач? - спросил Олег. На середину выскочил Миша. Он выпрыгнул весело, как пружина, которую долго сдерживали, и вот теперь наконец отпустили. Его чумазое лицо исказилось предвкушением удовольствия. Кристина заплакала. Место казни было давно обусловленное - это же самое бревно, на котором все так любили сидеть. Оно было такой удачной ширины и длины, что на нем удобно помещался любой человек в положении лежа. Кристина подошла с горестным выражением и легла на него животом, забыв сделать это изящно. Она не плакала. Миша взял метлу за метловище, деловито примерился и ударил по самому по мягкому месту. Кристина громко вскрикнула. - Миша, - Олег придержал его руку, - Ты слишком разгулялся. Так можно до синяков избить. Миша умерил свой пыл, но иногда, забываясь, ударял Кристину немилосердно. Когда наказание закончилась, Кристина встала, осторожно потрогала у себя сзади, поморщилась и утерла выступившую слезинку. Лицо ее полыхало огнем стыда и унижения. - Все. Больше я с вами не играю, - сказала она и пошла мимо всех прочь. *** Дорога назад вела через два поля. За полями начиналось кладбище. Потом еще одно поле, посадка, и вот уже видна окраина города: водокачка, синий магазин на углу и новое, только что отстроенное здание из желтого кирпича. Все здесь, в этом Украинске, показалось Косте сначала пыльно и серо, но сейчас он заметил, что весь город утопает в зелени. Зелень, эта вечная укрывательница безблагодатных архитекторов, буйствовала здесь своевольно и безнаказанно: деревья кривыми шеренгами стояли вдоль улиц, толпились по дворам, забираясь в самые неожиданные места. То воткнется вдруг дерево на узком и неудобном проходе между домами, то группа деревьев закроет весь дом с улицы так, будто его и вовсе нет, - и люди ни зимой, ни летом не видят в своих окнах солнца. Кусты в парках не знали руки садовника, а розы, к которым почти никогда не прикасался секатор, очень сильно напоминали своего неблагородного собрата - шиповник. Но кое-где на засохших клумбах забитые бурьяном и вытоптанные прохожими пытались цвести жиденькие цветочки, а значит - город цвел; город вел своих жителей по начертанным словно под линейку дорогам, каждого к своему дому и каждого к своей судьбе. *** На следующий день было воскресенье. Настроение Кости немного улучшилось, но и сегодня служба показалась ему невыносимо долгой. Монотонное пение бабушек убаюкивало, навевая тихие сны; от легкого облака ладана, что невидимо заполнило собой все пространство, все углы и щели, сознание становилось таким же легким и похожим на облако. Мысль остановилась, обратившись в бесчисленные, бессмысленные, проплывающие перед глазами картинки. Костя покачнулся. Прямо перед ним возникло лицо Игоря. Он стоял, облаченный в длинные золотые одежды с золотым предметом в руках. "Опять заснул", - подумал Костя и раскрыл глаза пошире. Видение не исчезало. Настоящий Игорь в настоящих золотых одеждах стоял у царских врат, рядом с батюшкой. В руках его было золотое блюдо, а на блюде много-много разноцветных тряпичных мешочков. Костя немного оторопел, но спустя минуту привык и наблюдал за ним, стараясь особо не пялиться. Игорь, кажется, тоже заметил его. Костя улыбнулся. Лицо Игоря оставалось неподвижным. "Не узнает, что ли?" - подумал Костя. Игорь стал еще серьезнее и отвел взгляд. - Я пономарь, - сказал Игорь, когда служба закончилась, и они снова сидели в старом саду. Олег сегодня задерживался. Его зачем-то вызвал батюшка Владимир, и дети в это время оставались предоставленными сами себе. - А что это - пономарь? - Это значит служка. Тот, кто прислуживает батюшке. - Вчера ты тоже прислуживал? - Да. - Почему же я тебя не видел? - Не знаю. Спал, наверное, - в лице Игоря появилось что-то похожее на улыбку. - Это бывает, когда долго стоишь. Ты спишь, а служба идет. У меня тоже так было поначалу. - Как ты попал туда? - В алтарь? Олег просил за меня батюшку Владимира. Хоть мне и нельзя... при моей болезни. - И что ты делаешь там, внутри? - После службы? В алтаре убираю. - Как это? - Пылесосю, мою полы, - как дома. - Интересно там? Лицо Игоря утратило начавшую пробиваться беззаботность: - Это святое место. Костя тоже принял серьезное выражение лица. Они помолчали немного. Девочки на поляне затевали какие-то игры. Костя кивнул на них: - А почему они не стоят на службе? - Не знаю, - Игорь пожал плечами, - Не хотят. Одна из девочек - полная, похожая издали на маленькую тетеньку - отделилась от группы и направилась к Косте и Игорю. Она шла прямо к ним, но с таким видом, как будто просто прогуливается. На ней было длинное хлопчатобумажное платье в мелкий цветочек, в кулачке она что-то сжимала. Девочка приблизилась и молча уселась на бревно. Костя повел на нее глазами. - Здравствуй, Валя, - сказал Игорь. Это прозвучало так трогательно, и так не походило на его обычный суховатый тон, что Костя поневоле вгляделся в нее. Вблизи Валя оказалась совсем не толстой, а скорее плотно сбитой, крепкой четырнадцатилетней девочкой. Толстыми были только плечи, грудь и шея, отчего вся фигура казалась массивной и неповоротливой. Зато хорошим был цвет лица и волосы, - собранные сзади в хвост, они вились крупными ржаными кудрями. Она метнула быстрый взгляд на Костю. Щелочки глаз под бесцветными бровями насмешливо блеснули. - Это ты, что ли, сын Олега? - спросила она. - Я не сын, - Костя взглянул удивленно, до того неподходящим тоном был задан вопрос - как будто его уличали в чем-то. - Я племянник. - А! Ну да все равно, - Валя про себя чему-то улыбнулась. Улыбка ее говорила: "Ага... понятно. Теперь мне все про тебя ясно". Косте даже показалось, что она едва кивнула головой согласно своим мыслям. Игорь достал из кармана брюк конфету и молча протянул ей. Конфета была чуть помятая и подтаявшая от тепла, но несомненно шоколадная. "Бабушкины сказки" - значилось на фантике. - Мерси, - сказала Валя и сделала губки бантиком. Она развернула конфету, откусила половинку и начала жевать. - Неправильно он нас учит, - обратилась она к Игорю, причмокивая. - Почему? - Во-первых, - Валя рассудительно загнула палец, - Мы должны называть его не Олег, а Олег Леонидович. Это раз. Во-вторых - на "Вы". А в-третьих - сначала он должен учить нас закону божьему, а потом только петь. А еще перед этим мы все должны отстоять на службе, вот, - она посмотрела на Игоря с видом превосходства. - Ну и что? Кажется, его флегматичность только раззадоривала Валю. Она нервно отправила в рот другую половинку конфеты. - А то, что он ненастоящий! - продолжала она, жуя, - Ненастоящий учитель, - и, как будто сомневаясь в том, что Игорь слышит ее, в третий раз повторила: - Учителей таких не бывает! Игорь опустил глаза в знак того, что учителей и наставников он не обсуждает. Зато Костя, наоборот, неприязненно на нее уставился. - Какие же бывают учителя? - спросил он. - Они строгие, - из пустого фантика Валя скатала шарик, - И вообще, - она небрежно бросила его себе под ноги, - Учителя с детьми не играют. Они их учат. А Олег нас только балует, вот. Он нас разбалует совсем, что мы и церковь забудем. Костя удивился ее лицу. Он заметил, что ни один мускул не играл на нем, и, кажется, его никогда не касалась тень неуверенности, - оно было гладким, белым и лишенным каких бы то ни было сомнений или вопросов. Костя хотел ответь что-то резкое - возмутить эту гладкость, - но лицо мешало ему думать; оно лишало его слов, отсекало еще нерожденные мысли, и промучившись так несколько мгновений, он не нашел ничего лучшего, чем буркнуть: - Так и ходи себе в церковь, кто тебе не дает... - Нет! - глаза ее непримиримо сверкнули, - Это он нас должен водить! - Валя напирала на "он", - Всех строем. А он нас только в столовую и водит! Костя опять замолчал, собираясь с мыслями. - Так и не ходи с нами, раз тебе не нравится! - А ты кто такой, чтобы меня выгонять?! - она слегка надвинулась на него. - Все должно быть как надо! Думаешь, если ты его сын, так тебе тут все можно? - Я не сын! - Не важно, - Валя махнула рукой, - Я вот бабушке скажу, она скажет батюшке Владимиру, а батюшка Владимир твоему Олегу задаст, - проговорила она мстительно. Костя уже давно смотрел на девочку не отрывая глаз, холодно и зло. Она в ответ смерила его презрительным взглядом: - Что, думаешь самый умный тут? Костя решил ничего не отвечать, даже если для этого пришлось бы откусить себе язык. Валя фыркнула и приняла независимый вид. Просидев так какое-то время, она не выдержала и хохотнула. - Я, вообще-то, не за этим пришла, - она лукаво посмотрела на Игоря. Он поднял на нее свои прямые глаза. Валя быстро вложила ему в руку то, что держала до этого в кулачке, еще раз хихикнула и убежала, удивительно резво для своей комплекции. - Что это за язва? - проговорил Костя потрясенно, когда она удалилась. - Это моя девушка, - ответил тихо Игорь. Костя озадаченно замолчал. - Вот, - Игорь развернул клочок бумаги, что оказался у него в руке, и прочел: - "Сегодня в шесть около "Ласточки". Костя заглянул в листочек, потом перевел взгляд на Игоря. - Ты пойдешь? Он молча кивнул. Костя пришел в некоторое волнение. Игорь был старше на два года, и его так и подмывало спросить, что они делают там, на свидании? Что вообще делают на свиданиях все эти юноши и девушки, которые прогуливаются вечерами по улицам с такими загадочными лицами? Он видел их у себя в Костроме, здесь в Украинске, да и везде, где только ни приходилось ему бывать. В поезде напротив них на боковых местах сидели парень с девушкой, они держались за руки и смотрели друг на друга, не отрываясь. Кажется, эти особые создания существуют везде, где только есть место человеку. Он еще раз сбоку оглядел Игоря, но - нет, ничего необычного: строгий, сухой профиль, серые глядящие перед собой глаза. Они казались бы бессмысленными, если бы не выражение углубленности в себя, которое не каждый заметит. "Неужели и он?.. - думал Костя. - А эта, как ее... Валя, она что, тоже?!" Как ни пытался, он не мог представить ее себе в качестве такого рода спутницы. Когда ему встречались парочки, девушек он рассматривать стеснялся, но боковым зрением видел, что все они существа из другого мира - тонкие и воздушные, - эльфы или, в крайнем случае, бархатистые разноцветные бабочки. - Будете гулять? - спросил Костя, бросив на Игоря осторожный взгляд. - Не знаю, - ответил он, немного смутившись. - Если получится. - Так ты... в первый раз? - Костя выпалил эти слова и покраснел. - Нет, - Игорь помолчал. - В третий. Только она все не приходит. - Как это? - То есть она приходит, но становится где-нибудь вдалеке и смеется. - А ты? - Я? Я стою. Когда она замечает, что я смотрю, тут же прячется. Потом выглядывает и снова смеется. - Над тобой?! - Наверное, да. - Послушай, а... - Костя не знал, как задать свой вопрос, - настолько стыдным он ему казался, - Она... ну, эта Валя... она тебе нравится? Игорь ответил не задумываясь: - Да, она хорошая. Костя не понимал, что такое "хорошая". В его представлении девочка могла быть красивой или некрасивой, но "хорошей"... что стоит за этим словом? Он хотел спросить, но тут пришел Олег. Глава 6 Девочки сбежались к нему, как птенчики к наседке, мальчики неспеша подошли. - Ну что, петь будем? - спросил Олег. Ему ответили хором: - Будем! - А чай пить будем? - Будем! - еще радостней отозвались голоса. Тут же две девочки отделились от всех и бросились в глубину сада. Спустя несколько минут каждая из них принесла в пригоршне тоненьких вишневых веточек. В церкви имелась печь-буржуйка и старый эмалированный чайник. Затопили печь, принесли с кухни воды. Когда вода закипела, забросили в кипяток промытых веточек и оставили настаиваться. Олег порылся в кармане и извлек оттуда несколько бумажных купюр и немного мелочи. - Сегодня гуляем, - сказал он, - Мне выдали зарплату. Итак, у нас хватит...- он перебирал деньги в руках, - На килограмм сахара или на мороженое. Что берем? Дети зашумели. - А мороженое каждому? - спросила несмело одна девочка. - Каждому по половинке, - ответил Олег. Опять поднялся шум. - Давайте на все деньги купим мороженое, а сахар попросим на кухне! - предложила Яна. Валя посмотрела на нее так, как смотрят люди, знающие жизнь. - Жди, так тебе и дали. Яна не унывала: - Тогда давайте на половину денег купим сахара, а на половину мороженого. - Это каждому по четвертинке? - Валя сделала кислую мину. Девочки галдели, наперебой предлагая каждая свое. - Давайте так, - Олег поднял голос, унимая их галдеж, - Покупаем стакан сахара, а на остальные - мороженого, идет? - Да, да, стакан, - послышалось со всех сторон, - А какое мороженое? Олег еще раз взглянул на деньги: - Самое дешевое, какое только будет. - «Пломбир» самый дешевый, - раздавались голоса. - А есть еще «Пломбир в шоколаде»... - А "Белоснежка" с изюмом! - В "Спортивном" - орехи и сгущенка. - Нет, самое вкусное - "Кот в сапогах", оно с маком! - Лучше "Спортивного" нет! - А ты пробовала? - Пробовала! - Как же, ври! - Это ты ври, тебе мамка даже бублика не купит! - Это тебе не купит, а мне мама каждый день мороженое покупает! - Ага, рассказывай! Вы одну кукурузу вареную едите, думаешь, я не знаю? - Сама ты кукуруза! Кочерыжка ты! - Хватит! - прикрикнул Олег. – Тихо, - повторил он, и все замолчали. - Берем шесть штук "Пломбира" и стакан сахара. Согласны? Согласились все. Но теперь новый, не менее животрепещущий вопрос стал перед девочками - кто пойдет в магазин? Мальчики в магазин не рвались, поэтому здесь конкурентов было меньше. - Мы с Мариной пойдем, - сказала Яна. - Нет, я, - выступила вперед Валя. - Всегда ты! - набросились на нее остальные девочки, - Надо по очереди. - Ничего не всегда! - Валя ополчилась на всех сразу, - Просто я хорошо деньги считаю! - Ага, и мы тоже считаем. Спор продолжался бы до бесконечности, если бы Олег не выбрал Яну и Марину. *** Обе сестрички пошли в магазин, а остальные девочки рассыпались по лужайке. Олег остался в старой церкви следить за чайником, с ним были Игорь и Костя. Мальчики сидели по обе стороны от него у самой печки и завороженно смотрели на огонь. Иногда Олег разбивал угли кочергой, и от них разлетался сноп алых искр. - Не так ли и грешники в аду гореть будут? - спросил Игорь. Лицо его оставалось неподвижным, но алые блики пробегали по нему, и казалось, где-то в глубине его существа бьется неукротимая жизнь. Олег сначала молчал. Потом сказал нехотя: - Это аллегория. Никто гореть не будет. - А как же адское пламя, которое не угасает? - Пламя... - Олег подбирал слова, - Это не пламя в прямом смысле, это муки душевные: укоры совести, раскаяние, стыд. А, вообще, тебе не нужно об этом задумываться... ты уже здесь, на земле, в какой-то мере наказан. - Ты про мою болезнь? - Да. - Разве эпилепсия - это не одержимость бесами? - Это тебе батюшка Владимир сказал? - Нет... я сам понял из проповеди. - Я не уверен, что ты правильно понял. Игорь продолжал пытливо смотреть. - Послушай, тебе лучше не думать так много над этим. - О чем тогда мне думать? - В твоем возрасте пора уже думать о будущем. Думай о том, чем бы ты хотел в жизни заниматься, чего бы хотел добиться. - А как же грехи? - Грехи... твой грех - это твоя молодость. Ты даже не заметишь, как быстро ты от него избавишься, поверь. - Но разве не грешно думать о будущем, когда надо думать о жизни вечной? - Хм... Христос думал о будущем. - Батюшка Владимир ничего такого не говорил. - Здесь и не нужно говорить. Это вытекает из самого библейского повествования. Он учил своих учеников, а значит, он думал о будущем, логично? - Логично. - Значит и нам не грех иногда подумать. Игорь молчал. Олег пошевелил угли в печке, и снова алые брызги осветили их лица. - Так что ты надумал насчет поступления? Тебе пора уже, пятнадцать лет все-таки. Если решишь в институт, нужно начинать готовиться уже сейчас. - Я не знаю... - Игорь смутился, - Сегодня я хочу одного, завтра другого, и не знаю на чем остановиться. - Например? - Например, мне хочется заниматься бальными танцами, но я понимаю, что это невозможно. - Да, - Олег согласно кивнул, - Это тебе мало подходит. - Нет, я не в том смысле... Я не болезнь свою имею в виду, а то, что занятие это греховное! - Но послушай, - Олег заглянул ему в лицо, - Во-первых, мы люди светские, все-таки. Поэтому для нас это не может быть таким уж большим грехом. Ну а во-вторых... неужели ты пошел бы? А если ты грохнешься там при всех? - А, насчет этого я не беспокоюсь! Это моей душе не повредит. - Да?.. но что это за занятие для мужчины? - Нет, это я так, как увлечение. - Ах, увлечение. Ну что ж, тогда можно. А чего еще тебе хотелось бы? - Музыкантом... как ты. - Это в качестве увлечения? - Можно и как увлечение. А если пойдет хорошо, то и серьезно. - Но, вообще-то, этим на жизнь не особо заработаешь... Если у тебя будет семья, вряд ли ты ее прокормишь. Игорь покраснел. - Но я мог бы выступать, давать концерты... Олег помолчал немного. - А мама тебе что-нибудь советует на этот счет? - Да. Мама хочет, чтобы я пошел учиться на иностранного дипломата. Олег внимательно посмотрел на него. - Ну а ты сам что думаешь по этому поводу? - Я не согласен, - Игорь слегка качнул головой, - Все это как-то... - он не мог подобрать подходящего слова. - Нереально? - подсказал Олег. - Да. - Вот-вот. Я то же хотел сказать. Тебе нужно что-то более жизненное. То, что могло бы тебя кормить. Ты, при определенном усердии, конечно, мог бы стать хорошим экономистом, у тебя есть способности. На худой конец, бухгалтером. К тому же тебе, как ребенку из многодетной семьи, да и учитывая твое положение, должны быть какие-то льготы. Ты подумай об этом. Если что, вместе съездим, узнаем условия поступления. Возможно даже, назначат стипендию, - матери поможешь. Как тебе такое? Игорь ничего не отвечал, но в глазах появилось едва различимое выражение скуки. Это мог заметить только тот, кто хорошо знал его. - Я думаю, - сказал он робко, - Из реальных профессий мне больше всего подойдет летчик-испытатель. Только я еще не знаю, где на такое учат. Олег оторопело уставился на него. Потом перевел взгляд на огонь и взялся за кочергу. В эту минуту к ним заглянула Валя. - Сидите? - спросила она. - Сидим, - ответил за всех Олег. Костя насупился. Валя подошла и втиснулась между Олегом и Костей, ничуть не замечая последнего. Косте пришлось поневоле подвинуться. - Всегда ты их выбираешь, - сказала она Олегу так, как будто они были одни, и надула губки. - Другие говорят, что я всегда выбираю тебя. - Просто Янка и Маринка - твои любимицы! - Не угадала. - А кто?! - она впилась в него взглядом. - Валентина, - сказал Олег очень серьезным тоном, - Не будь такой злючкой. - Кто, скажи?! - Вы все мои любимицы. - Нет, скажи! - Хорошо, скажу, - и добавил, понизив голос: - Только на ухо, - глазами он указал ей на Игоря и Костю. Валя с готовностью подставила ухо. Олег что-то шепнул. - Неправда! - засмеялась она, - Все ты врешь! Лицом и руками Олег делал ей знаки, призывая молчать. - А я расскажу... всем расскажу! Он схватился за голову и сделал страдальческое лицо. - Ну скажи, это правда? - Валя, смеясь, заглядывала ему в глаза. Олег помотал отрицательно головой. - Нет?! Он закивал головой положительно. - Ты дурачишь меня! Щеки у Вали запылали, серьезность сошла с ее лица, а в глазах заплясал чертенок. Костя наблюдал эту сцену исподлобья. - О чем вы тут говорили? - спросила Валя с таким видом, как будто имела право знать. - Мы говорили о будущем. - О будущем? - в глазах ее промелькнуло чувство, похожее на нежность и грусть. - Да. Вот ты думаешь о своем будущем? - Я? Думаю... - Ну и что же ты думаешь? - Я... - на ее лице едва наметилось мыслительное усилие. - Скажи, - помогал ей Олег, - Кем ты видишь себя? - Я вижу себя... я вижу, что я очень богата! - выпалила она. - Как именно? - Ну... у меня полный холодильник продуктов, много одежды... - Одежды, говоришь. А чего-то большего ты хотела бы? - Большего? Да, еще я хотела бы дом, большой, и в нем много-много комнат. И чтоб у каждого была своя комнатка. - А, понял. Ты хочешь жить в общежитии? - Фу, ну какой ты! - она посмотрела на Олега обиженно. - Этот дом мой, и я там главная! - Ага... то есть ты работаешь в общежитии комендантом? - Ну хватит, перестань! - Ладно, молчу. - В общем, так, - подытожила Валя, - Большой дом, - она показала руками, какой величины у нее дом, - В нем много-много разной одежды и продуктов. - Я понял. Ты работаешь в общежитии завхозом и бесплатно питаешься в общежитской столовой, так? - Нет! - А что тогда? - Я хочу, чтобы это все было мое! Мое, мое! - выкрикнула она и притопнула ножкой. - Хорошо, с вещами и продуктами разобрались. - Олег сделал паузу, - А тебе не хотелось бы пойти учиться, изучать что-нибудь... интересное? - Что-нибудь интересное? - на лице ее изобразилось удивление; она слегка отодвинулась, чтобы лучше видеть Олега. - Ну тебя же интересует в жизни что-нибудь? Ты бы могла изучать это более глубоко, поступить, скажем, в институт, получить хорошую профессию... - Та-а... - брезгливое выражение коснулось ее губ. - Какую еще профессию, зачем эта профессия? - А как ты собираешься жить? Как ты заработаешь те деньги, которые понадобятся тебе для приобретения дома и множества одежды? - Ха! Да замуж выйду. - Кто тебя возьмет, необразованную? - А вот и возьмут. - Откуда такая уверенность? На это Валя ничего не ответила, а только вздернула повыше подбородок и окинула пространство перед собой презрительным взглядом. Ничего в этом пространстве не выделяла она: ни людей, ни предметов, - как будто Олег, Игорь и Костя слились в одно целое с печкой, чайником и стенами вокруг. Длился он лишь секунду, этот взгляд, и не был осознанным, но Костя вдруг почувствовал себя маленьким и ничтожным. Он отодвинулся от нее еще дальше и уставился в угол. - Главное, гулять с умом, - заявила она. - Это кто тебе такое сказал?! - Настька. - Что за Настька? - А, - Валя махнула неопределенно рукой, - Со двора. - А она, эта твоя Настька, сама-то с умом гуляет? - Ну... наверное. - То есть замуж еще никто не взял? - Ей только недавно шестнадцать исполнилось... - Что ж, значит, все впереди. На этих словах открылась дверь, и полумрак церкви разрезало надвое солнечным лучом. Это вернулись Яна с Мариной. Яна держала в руках крохотный кулечек с сахаром, а Марина пакет побольше - с мороженым. За ними ввалилась и вся детская гурьба. Кто-то нес стаканы на подносе, выпрошенные в столовой. Все окружили печку. Начался дележ мороженого. Десять пар детских глаз внимательно следили за ножом, разрезающим одинаковые белые столбики в вафельных стаканчиках. После того, как мороженое было поделено, каждый брал свой кусочек и молча, сосредоточенно ел. *** После чая с мороженым все выстроились вокруг пианино и начали распеваться. Вдруг (что за чудо?), какой-то голос зазвучал тонко и нежно, и так высоко и чисто, что Косте сделалось не по себе. Этот голос будто рождался в нем самом. Волосы на макушке шевельнулись, и все тело проняла едва ощутимая, волшебная дрожь. Костя стоял ближе к краю, а та, что пела - в центре. Он повернул голову и хотел рассмотреть ее лицо, но увидел лишь профиль, словно нарисованный одним безотрывным росчерком, кончик носа, двигающийся в такт, да еще то, что певица была высокого роста, почти вровень с ним. Следом вступили другие голоса, и весь хор зазвучал как единый хорошо настроенный инструмент в руках опытного мастера. Костя чувствовал, что сегодняшнее пение было чем-то необыкновенным. Он мягко плыл в нем, не делая никаких усилий, а вместе с тем голос его возносился легко и чисто, как будто сам собой. И слова неизвестных песен каким-то чудом становились известны ему, и мелодию он узнавал и подтягивал сразу, без ошибок, нужную ноту. Когда последние звуки замерли, Костя успел забыть о чудесной певице, - настолько он был поглощен ощущением себя в общем потоке голосов. После занятия все дети рассыпались по старой церкви и зашумели, а он остался стоять на своем месте, как прикованный. Олег сказал ему: "Молодец". "Неужели он слышал меня в отдельности?" - подумал Костя и спросил: - Я хорошо пел? - Ты не испортил сегодняшнего пения. Высокая девочка подошла к Олегу. Светлое, старомодное платье с крупными, вылинявшими от времени цветами по подолу и груди. Шелк был не тот, что носили теперь, и который Костя понимал как шелк, а что-то другое: необыкновенно тонкая материя (это было видно простым глазом), которую и выгладить как следует было невозможно. В тех местах, где она не поддалась утюгу, собирались мелкие морщинки. Костя не мог не разглядывать это платье. Девочка покосила на него темно-голубым глазом. - Арина, - сказал Олег. Он не обращался к ней и не хвалил ее, а просто называл ее имя. Он называл его так, как будто само это имя было похвалой, как будто он говорил не "Арина", а: "прекрасно!" - Познакомься, Костя. Ты еще не знаешь нашу Арину, - повторил он, во второй раз выговаривая свое "прекрасно!" Костя взглянул в лицо девочки (до этого он избегал смотреть на нее прямо) и ничего особенного в нем не нашел. Лицо чересчур строгое, даже зажатое, губы плотно сомкнуты. Небольшие, чуть углубленные глаза глядели отстраненно. Одна только кожа была необыкновенной. Костя не мог бы подобрать ей точного определения, но такой он еще не встречал. В ней не было ни розовости, ни желтизны, а только исключительно ровный белый цвет и небывалая прозрачность. Но всей своей белизной она не создавала впечатления бледности или нездоровья, - наоборот, нечто большее, чем здоровье, чувствовалось за ней. Костя хотел назвать себя, но губы неожиданно оказались пересохшими и непослушными. Первый слог имени беззвучно провалился, и у него вышло только жалкое "...тя". Он попытался еще сказать "Очень приятно", но вместо этого вышел какой-то вздох. Арина слегка взглянула на него, - только из вежливости, - только лишь коснулась взглядом и забыла о нем в ту же секунду, как затихли звуки его бормотанья. - Почему тебя вчера не было? - спросил Олег. - Таня заболела, - голос у нее был тихий и слабый - не тот, которым она пела. - Что-то серьезное? - Она лежит в больнице, - Арина с Олегом общались теперь только вдвоем, а Костя для чего-то продолжал стоять рядом. - Что с ней? - Что-то... не знаю. Еще не определили. - Странно. В каком она отделении? Арина пожала плечами, показывая, что такие подробности ее не интересуют. К ним подошла Кристина. Сегодня на ней было другое платье - пышное и оборчатое, оно так же шло ей, как и вчерашнее голубое, только больше открывало руки и шею. В круглом вырезе виднелись тонкие ключицы. На чистом, ясном лице не осталось и следа от вчерашней обиды, как будто это была другая девочка - не та Кристина, которую стегали вчера древком от метлы. Ее лицо, каким рисуют лица у купидонов, с нежным овалом и детской припухлостью, улыбалось. Арина со своей худосочной красотой и серьезностью, в платье прошлого века, рядом с ней смотрелась дурнушкой. - Мы будем играть? - спросила Кристина, хотя и без того было ясно, что "будем". Все дети уже высыпали на улицу и радостно скакали и визжали, ожидая начала игры. Сегодня опять играли в палача и сыщика. Вором досталось быть Косте. Сыщиком на этот раз был Олег. Он быстро раскусил его, но тянул время ради удовольствия игры. Костя испытывал странные чувства. Когда Олег припирал его к стенке, он каждый раз находил логическую лазейку и "вил историю" до последней возможности. В эти моменты ему приходилось трудно, но весело, - он играл. Когда же его объявили "вором", эти слова уязвили его так, что он сам удивился, - как будто обличение было не шуточным, а настоящим. Он весь побледнел от гнева. Не наказание оскорбляло его, не то, что будут бить веником, а то, что его раскрыли, раскусили, как маленького мальчика, как неопытного дурачка; он стал мрачнее тучи. Палачом сегодня была Кристина. Била она понарошку, кокетничая, смеясь и показывая ямочки на щеках. Но все то время, пока Костя лежал на бревне, обида и унижение грызли его. "Это просто игра", - уговаривал он сам себя. Время шло к полднику, но никто не расходился. Детям не хотелось расставаться друг с другом, с игрой и Олегом, ведь в следующий раз все вместе соберутся только через неделю. После "Палача и сыщика" стали играть в "Красного знамени", а потом в "Голубую корову". Арина тоже играла, но как-то нехотя. Внезапная болезнь сестры подкосила ее. Она не могла отвлечься, забыться; все ее существо было отравлено, все мысли, все чувства были пропитаны страшным словом "аборт". Невидимая отрава растекалась по ней, оставляя след в потемнелых глазах, в замершем, меловом очерке лица. В губах залегло горестное взрослое выражение. Сначала она испугалась: - Аборт? - и подняла доверчивые и полные страха глаза на сестру. Таня была старше, Таня была умней, Таня всегда могла защитить ее, а теперь? Могла ли она защитить Таню... Арина хотела заплакать, но сдержалась, - она подумала, что слезы расстроят сестру. - Пойдешь со мной? - спросила она. Арина только кивнула. - Будешь ждать, пока не позовут. Арина снова кивнула и спросила, насмелившись: - Тебе страшно? Таня уронила голову на руки. Слезы пробивались сквозь стиснутые пальцы. Арина смотрела на ее ногти - обкусанные, с облупившейся краской, на то, как она размазывает по щекам слезы, растирая тушь, и запах дешевой косметики и еще чего-то жуткого наполнял комнату. Потом она стояла в коридоре, где на белой табличке крупными буквами было выведено "Гинекология", и ждала. Ее подташнивало. На стене висел плакат, призывающий к здоровому образу жизни; на облупившемся старом подоконнике - чахлый, умирающий, бледно-зеленый цветок. У стены стояло несколько стульев, сколоченных между собой, но Арина не садилась - не могла преодолеть в себе чувство гадливости ко всем этим предметам. Она чутко прислушивалась, как будто могла услышать, что делается там, наверху, в операционной. Соскользнув вниз по стене и опустившись на корточки, она обхватила колени руками и сидела так долго, страшно долго... Если замереть всем телом, оставаясь в позе эмбриона, замереть не на миг, а на час, так, чтобы замерла в тебе жизнь, можно вслушаться и понять, что происходит с другим человеком - сейчас, в это же самое время. Сначала Арина чувствовала тоску. Она подумала, что это из-за холодной бетонной стены, которая давила ей в спину. Ее собственная жизнь напряглась и стала потихоньку отступать, отмирать, как пожелтевший лист. Замерли звуки, стерлись краски, исчезли тошнотворные предметы, невыносимая пустота взглянула на нее мертвыми глазницами, и медленно-медленно она соскальзывала в пропасть. Он длился невероятно долго, этот миг смерти. Все повторялся и повторялся, как будто пустота обладала сознанием и нарочно устроила ей эту пытку. Потом наступило безразличие. Она снова была здесь, в этом мире - в мире одномерном, пустом и бессмысленном. Нянечка с морщинистым круглым лицом спустилась по ступенькам. Оглядев ее сверху вниз и обратно, она покачала головой и спросила: "Ты Орабинская?" - "Я", - ответила Арина. "Пойдем", - сказала нянечка и повела ее длинными затемненными коридорами и узкими лестницами, где гулко раздавались их шаги, и воздух был пропитан мерзким медицинским запахом. Они вышли в просторный холл. Кругом была чистота, много света, но сама эта чистота пахла по-особенному - стерильно и мертво. В палате №1, на кровати, разметав по подушке пшеничные волосы, лежала Таня. Лицо, такого же цвета, как больничная наволочка, - белое с сероватым оттенком, - смотрело безжизненно. Арина заплакала. Ей показалось: что-то сдвинулось в ее сестре, а может, это судорога боли исказила ее черты. - Принеси мне тряпок, - чуть слышно сказала Таня. - Что? - не поняла она. - Тряпок. У меня кровотечение. Арина быстро закивала головой, затем присела на край кровати и долго смотрела на сестру. - Ты есть хочешь? - наконец спросила она. - Нет. - Тебе плохо? Таня отвернулась. Арина посидела еще какое-то время над ней, но Таня все лежала ничком и молчала. *** Прошлой зимой ей исполнилось тринадцать, и под ответственность старшего брата им разрешили ездить домой по выходным. Мать к тому времени опять запила. Арина приехала домой в новеньких интернатовских сапожках и осеннем пальто. В нем было уже холодно, но она терпела, потому что зимнее выглядело полудетским и смешным, носить его она стеснялась. Когда они приехали, мама лежала в кровати и курила. Дым от ее сигареты извивался картинно в воздухе и таял где-то под потолком. Таня фыркнула и, круто развернувшись, ушла гулять. Митя прошел на кухню и огляделся в поисках какой-нибудь еды. Арина присела на кровать к матери. - Су-супчика бы... похлебать, доченька... супчика... - прохрипела она, дыша на нее перегаром. По голосу матери Арина поняла, что та не ела уже пару дней. Они хоть в интернате утром позавтракали, а ее тут кто накормит? Арина решительно встала. Кастрюль и тарелок в их доме не водилось. В ящике кухонного стола она нашла треснутое блюдце и несколько алюминиевых ложек. Все остальное было пропито, а что не пропито - разбито. Кухня, с крашеными синей краской панелями, напоминала ей комнату для наказаний. Холодильник стоял одиноко, давно позабыв, для чего он здесь нужен. На полу под рукомойником она увидела высокую консервную банку. Банка была большая, литровая, - когда-то в таких продавалось повидло, а теперь... она вполне годилась, чтобы в ней что-нибудь сварить. Вот только что? Арина позаглядывала по углам без особой надежды найти среди всякого хлама какие-нибудь съестные припасы, но - чудо! - обнаружила там целый кулек купленного невесть когда гороха. Она стала отмывать банку. Вода из-под крана была холодной, пальцы ее одеревенели и стали как чужие. Сколько насыпать гороха, ведь он, кажется, разбухает? На всякий случай Арина всыпала треть банки. Долила доверху водой и поставила на уцелевшую во всем этом бедламе электрическую печь. Что же дальше? - а, посолить! И, наверное, нужно бросить какого-нибудь жира... Она вышла в подъезд и робко постучалась к соседке. - Кто? - спросил недоверчивый голос за дверью. - Тётя Тоня, это я, Арина, - ответила она тоненьким голоском. Дверь приоткрылась. - Тётя Тоня... - она не знала, как начать. - Вы... у вас... мама варит суп, и... вот - она протягивала ей пустую замызганную стопку, - Постного масла... - сказала Арина и испугалась, что слишком жалко при этом выглядит. "Еще подумает, что я попрошайничаю", - она вздернула худенькие плечики и постаралась взглянуть на соседку независимо. Тётя Тоня молча взяла стопку и ушла вглубь квартиры, притворив за собой дверь. Вернувшись домой, она влила в банку с горохом немного масла, - запах от варева шел умопомрачительный! Арина сглотнула слюну, потом поднесла стопку к глазам, посмотрела на уровень масла, и добавила еще чуть-чуть. Суп получился очень вкусный. Это был даже не суп, а, скорее, густая, маслянистая каша. Мама, Митя и Арина не заметили, как съели ее всю и только потом вспомнили про Таню. Настал вечер. Арина сидела на диване, рассматривая узоры на старых обшарпанных обоях. Потерявшие цвет от времени, в некоторых местах они лоснились, а оторванные по углам куски висели, как спущенные паруса. Арина вспоминала обои, которые она видела в своей жизни, и представляла, какие бы сюда подошли. "Наверное, - думала она, - Если бы они были нежно-абрикосовыми, наша квартира была бы совсем другой - светлей и, может быть, теплей. А если бы лампочку под потолком закрыть каким-нибудь абажуром, тогда все было бы совсем по-другому..." После еды мама почувствовала себя немного лучше, но продолжала лежать. Стоны нет-нет, да и вырывались из ее груди, но постепенно затихали, и дыхание становилось ровнее. "Спит, - подумала Арина, - Скорей бы проспалась». Митя, прижав свое лицо к стеклу окна, смотрел во двор. Арина подошла к нему. В темно-синем квадрате окна тусклым отражением жила их комната. Приближаясь, она не видела ничего, кроме этого синего квадрата, но в одну секунду перед ней встала целая картина: двор, занесенный снегом, желтый фонарь, качели внизу, которые угадывались по двум столбикам, торчащим из сугроба. Лавочку полностью занесло, и на ее месте возвышался небольшой, похожий на могильный, холмик. Ей было слышно, как скрипит, надрываясь от сильного ветра, подъездная дверь. В луче света, расширяющемся книзу воронкой, купались снежинки - они одни были беззаботны и легки. Они кружились, падали вниз, снова поднимались вверх, проделывая все новые и новые па, и при этом сверкали, сверкали... Арина засмотрелась на их игру. «Почему они остаются так прекрасны, когда кругом такой мрак? - думала она, - И чем сильнее мрак вокруг, тем они прекрасней?» В дверь постучали. Арина пошла открывать. "И не страшно ей гулять до такой темноты", - подумала она про Таню, поворачивая в темном коридоре железный кругляшок замка. Но вместо сестры на пороге стоял незнакомый дядька. Пошатывающейся походкой он, не здороваясь и не обращая ни на кого внимания, прошел в спальню к матери. Арина проводила его испуганным взглядом. Был он высокий и хмельной. Она подбежала и вспрыгнула на материну постель, то ли защищая ее от этого сумрачного гостя, то ли сама защищаясь. - Нинка... Нинка, - дядька наклонился и потряс ее за плечо. Та отозвалась глухим стоном. Арина поджала перед собой коленки и обхватила их руками. - Нинка, сучка, вставай... дети твои приехали! - и засмеялся нехорошим гортанным смехом. Мать с трудом разлепила глаза и с удивлением оглядела всех присутствующих. - А-а... - прохрипела она, - Вовка. Пшел вон скот, вишь, у меня дети... - и снова уронила свою голову на подушку. Вовка между тем обратил свое внимание на жавшуюся в уголок Арину. Без всяких слов он взял ее лицо за подбородок и приподнял, заглядывая в глаза. Пальцы его были черные, заскорузлые и дурно пахли. Арина поежилась. Вовка ухмыльнулся. Она дернула головой и попыталась высвободиться, но он перехватил ее за щёку. Он смотрел ей в глаза не отрываясь, насмешливо и гадко, и теребил её лицо своими нечистыми пальцами. Арина вскинула голову и, нырнув под его рукой, спрыгнула с кровати, юркнула в зал и забилась в угол дивана. - Нинка! - Вовка принялся снова за мать, - Вставай! Пожрать есть? Мать что-то промычала. Он сел, развалившись, к ней на постель. Нинка оторвала голову от подушки, затем опустила ее, снова подняла и, придя наконец-то в себя, приподнялась на локте. - Чё жрать? Чё жрать? Только бы жрать! Иди на хер отсюда, - она поискала глазами по сторонам и позвала в открытую дверь: - Доченька, дай мне халат. Арина соскочила с дивана и в груде тряпья, что громоздилась на стуле, отрыла некое подобие женской одежды, давно потерявшее форму и цвет. - А где та прошмандовка? - спросила мать. - Гуляет... - ответила Арина чуть слышно. - Тварь... все патлы вырву, - она встала, не стесняясь постороннего человека и своего дряблого, пожелтевшего тела. Арина поспешно накинула на нее халат. - Ну чё? - она повернулась к своему ухажеру - Есть чё? - Во дает! - Вовка грязно выругался, - Откуда у меня? Ты ж, сука, вчера всё высосала. - Заткни пасть! - вяло прикрикнула на него Нинка. - Не видишь, тут дети. - Ги-ги, - послышался его гнусный смешок. - Да! Дочь моя вот... и сын. - Дядя Вова, - подал голос никем до этих пор не замеченный Митя, - Вы уходите. Видите, мама нездорова, она не может... - он оборвал свою речь на полуслове и испуганно посмотрел на мать. - Чё-о? - Нинка вытянула шею и вгляделась в него. На шее под тонкой пергаментной кожей напряглись синеватые жилы. - Ты, я смотрю, сынок, подрос... - она прищурилась на сына, - Мать учить вздумал? Митя втянул голову в плечи. - Мать сама разберется, чё она может, а чё нет, - сказала Нинка снисходительно, - Давай вон, мотни бутылок собери. Он сидел, не трогаясь с места. - Слышь, чё сказала? - Мама... - начал Митя несмело, - Я не буду.... - Чё-о? - Нинка приблизила к нему свое лицо, - Чего "не буду"? - она взяла со стула какую-то тряпку и замахнулась на сына. - А-а-а... - протянула она догадливо, - Так ты, сучонок, собрал уже? А ну смотреть в глаза! Смотреть в глаза, когда мать спрашивает! Где деньги?! Где деньги, скот?! - и она, забывшись, хлестала его наотмашь по лицу. - Не надо... не надо, мама, я не собирал... не собирал... - жалко сгорбившись, Митя закрывался от ударов руками. Деньги, спрятанные в носок, он решил ни за что не отдавать. Арина жалась в уголок на своем диване. Ей было жалко Митю, но и мама выглядела такой несчастной! - Не дети - твари! Мать родную не пожалеют, сожрут, фух... - Нинка запыхалась после усердной работы руками, - Вот сыночка вырастила, ублюдка. Спустя час мать с Вовкой пошептались о чем-то в коридоре и ушли. Арина легла в постель и долго не могла заснуть. Она закрыла глаза, и из черноты смежённых век во всем своем блеске перед ней вынырнули снежинки. Резвясь в бесконечном танце, они манили и звали в неведомый мир. Арина протянула к ним руку. Снежинки вскользь касались ее пальцев, но не садились на ладонь. Она все тянулась и тянулась, она так хотела поймать себе хоть одну прекрасную воздушную искорку, что слезы выступали от обиды. Снежинки были совсем не холодные и не таяли от соприкосновения с ее рукой. "Это сон? - подумала Арина. - Да... Вот сейчас я проснусь, и все исчезнет". Она сделала над собой усилие и проснулась. Снежинки вновь кружили перед ней, сверкая и маня своей чистотой. Они окутали ее невесомым облаком, и ничего не было в мире прекрасней этого облака. "Так вот она какая, - жизнь! - воскликнула Арина, - Она вся соткана из снежинок"! Все существо ее заискрилось и заиграло, - ей стало легко. Она засмеялась, встала с кровати и кружилась, кружилась, пока не превратилась в крохотную блестящую точку. Бесконечное, полное света пространство открылось перед ней, и такие же, как она, снежинки неслись ей навстречу. Она заметила, что кружится в общем танце, и танец, упоительный и прекрасный, был ее жизнью. Единственное, чего не доставало в нем - ориентиров: не было ни вверх, ни вниз, ни вперед, ни назад. Но как только она осознала это, перед ней возникла странная точка, - темная и глубокая, а с ней появилась даль. Изо всех сил она устремилась туда, а силы ее были безграничны. О, как нужна была ей эта даль, как влекло и очаровывало сужающееся воронкой пространство! Приближаясь, темная точка росла, расширялась и стала, наконец, темно-синим блестящим квадратом. Он был удивительный, не похожий ни на что в этом мире, и манил своей глубиной. Снежинка устремилась внутрь. Что-то густое и таинственное окутало ее. Она плыла в синем потоке, теряя былую легкость и постепенно истаивая, она сливалась с этим потоком и чувствовала, что он ей странно знаком. В следующее мгновенье перед ней возникла убогая комнатенка с обвисшими обоями и голой лампочкой под потолком. "Неправда! Неправда!" - закричала она, но в ответ раздался лишь бой колокола. Собрав все свои силы, снежинка крикнула: "Нет!", - но колокол заглушил ее крик. Она еще раз дернулась, пробуя взмыть вверх, но ощутила только тяжесть и боль. Колокол бился где-то внутри нее и грозил своим боем расколоть ей голову пополам. Звонили в дверь. Арина лежала с открытыми глазами, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Минуту спустя она встала и, двигаясь как сомнамбула, пошла открывать, по пути отмечая, что мама еще не пришла, а Митя уже ушел. В прихожую, веселая и уставшая, ввалилась Таня. - Ты где была? - насупилась на нее Арина. - О бля, а ты мне допрос устраивать будешь? - она хохотнула, прошла в спальню и повалилась на кровать. Арине хотелось есть. У нее было немного денег, выданных ей воспитательницей на дорогу, и, сосчитав их, она увидела, что здесь хватит еще на буханку хлеба. Она натянула свое жиденькое пальтишко и стала искать сапоги. Их нигде не было. "Куда я могла их подевать"? - думала Арина. Она решила обуть пока сапоги Тани. Новенькие Танины сапожки оказались ей немного велики, но зато они были уже девичьи, а не детские, и Арина с удовольствием вышла в них во двор. Она шла по новогодним улицам, заглядывала в витрины магазинов, убранные разноцветными мигающими гирляндами, и в окна первых этажей. Кое-где сквозь неплотно задернутую штору ей виделось что-то блестящее и нездешнее, из окон струился мягкий свет, жизнь за занавесками была загадочной и недоступной. Арина купила хлеба и хотела уже развернуться и уйти, как взгляд ее, помимо воли, задержался на лотках с лоснящимися от зрелости, ярко-оранжевыми плодами. Под Новый год в магазин привезли хурму, мягкую и сочную, как раз той степени зрелости, когда она тает во рту. - Одну штучку, пожалуйста... - она робко указала на не самый крупный плод. Ей взвесили и назвали цену. Пересчитывая оставшиеся в ладошке монеты, Арина пережила несколько мгновений ужаса, представляя, что сейчас не хватит денег. Она бережно перекладывала копеечки из одной руки в другую, шепча про себя и заливаясь краской. Денег оказалось в обрез. Выйдя из магазина, она осознала, что завтра ей нечем будет оплатить проезд, но решила не думать пока об этом. Хурму Арина ела по дороге. Внутри плода были гладенькие коричневые косточки и тоненькие желтые прожилки, между которыми подрагивала сочная мякоть. Придя домой, она отрезала себе душистую хрустящую горбушку, вылила в блюдечко остатки подсолнечного масла, посыпала его солью и стала макать. К ней присоединился Митя, а Таня еще спала. Вместе они съели полбуханки и, несмотря на то, что им хотелось еще, оставшуюся половину решили приберечь на ужин. Глава 7 На следующее утро нужно было возвращаться в Димитрово, в интернат. - Одевайся, я сейчас, - невнятно проговорила Таня, подкрашивая губы материной ярко-красной помадой. Закончив губы, она постояла минутку перед мутным трюмо, замерев и вглядываясь в свое отражение, и решила, что нелишней будет еще и тушь для ресниц. В старой пластмассовой шкатулке Таня отыскала засохший брасматик. Она отвинтила колпачок, повертела в руках кисточку и, убедившись в ее застарелой сухости, поплевала на крохотные щетинки. Митя в прихожей уже завязывал шнурки на ботинках. - Да где же они, - рассерженно шептала Арина, перебирая в коридоре груду старого хлама. Она все искала и не находила свои новые сапожки. - Арина... - тихо проговорил Митя, - Не ищи. - Почему? - Мамка их забрала... - Как это? - от удивления Арина округлила глаза. - Да. Еще вчера с дядькой Вовкой. - Что же ты молчал? - Я не видел, - оправдывался Митя, глядя в сторону. - Я заметил, когда их уже не было. Арина села на корточки и тихо заплакала. - Что еще такое? - строго спросила Таня, выходя из спальни в прихожую. - Мы на автобус опоздаем! Один ее глаз был густо подведен тушью, а другой оставался еще ненакрашенным, и от того места, где она проходила, по всей квартире тяжелыми волнами расходился запах старой косметики. - Мамка... мои сапоги... - Арина размазывала слезы по щекам. Таня грязно выругалась: - Вот б..., просрала сапоги, меньше е... будешь щелкать! За вещами смотреть надо! Чего сидишь?! - Таня, не матюкайся, - робко проговорил Митя. - А то будешь... как мама. - Заткнись! Ты куда смотрел? Что теперь с ней делать? - она указала на плачущую Арину. - Что ты ноешь?! Давай обувай хоть что-нибудь, на завтрак опоздаем! - прикрикнула она. - Мне Надька хлеба возьмет... - всхлипнула Арина. - А мне никто не возьмет! - Таня начала остервенело раскидывать тот хлам, в котором до нее рылась Арина. - Это что? - она выбросила из кучи ободранный босоножек. - Вот еще, - она выбросила второй. - Давай обувайся! - Как? - Да носки под них надень! И быстро, быстро давай! - Таня встряхнула ее за плечо, выводя из немого отупения. Поверх колготок Арина надела синие хлопчатобумажные носки, - они были почти новые, без дырок. Ремешки босоножек больно врезались в ногу. Она оглядела себя, переступила ногами, поморщилась и опять захныкала: - Не пойду я так... - Ты еще кобенишься?! - Таня на ходу впрыгивала в свои сапоги и одновременно застегивала пальто. - Кто так ходит... - Арина жалобно смотрела на сестру. - Ты смотри, - модница! Еще красоту соблюдает! Ты хоть живая доедь... - Таня запнулась на полуслове, оглядывая сестру: тощенькое пальтишко, совсем открытые, грязно-белые босоножки - всего несколько тоненьких кожаных ремешков. Она рывком сняла с себя пальто. - Надевай. Все пуговицы Арининого пальто застегнулись на Тане, кроме одной, - той, что на груди. Из коротких рукавов выглядывали запястья. Она с сомнением оглядела себя в зеркало. Покрутилась так и эдак, затем выдернула из-под рукавов манжеты голубого свитерка, а пальто совсем расстегнула. Еще раз оглядев себя с ног до головы, Таня сдвинула брови и хмуро сказала: - Пошли. Они пошли на остановку. Сугробов за ночь намело выше колена, но, слава богу, какой-то добрый человек расчистил кое-где узенькие тропинки, и Арина, осторожно ступая, шла вслед за Таней и Митей. Кучка людей на остановке была совсем небольшой - не многие решались в такую погоду куда-то ехать. - Обломался... - слышалось среди ожидающих. Сначала Арина старалась шевелить туго перетянутыми пальцами, чтобы они не так сильно мерзли, но после получасового стояния холод сковал ступни, и шевелить ими стало невозможно. - Да прыгай же, дурья башка, прыгай! - ругала ее Таня, - Что ты стоишь?! - Бо-ольно... - Ну и что, прыгай, говорю! Если больно, значит, ты их еще не отморозила! По лицу Арины текли слезы, она их проглатывала, ловя посиневшими губами. Ступней она уже не чувствовала, но сильно болели колени, свело судорогой живот, и в груди что-то покалывало. Иногда проезжающие мимо машины притормаживали и забирали двух-трех пассажиров, но никто не хотел брать плачущую девочку в босоножках и двоих подростков сомнительного вида. Митя прятал голову в воротник курточки и постукивал ногой о ногу. Таня застегнула все пуговицы на пальто и даже ту, которая была на груди. Она притопывала ногами, поглядывая искоса на сестру, но ничего уже не говорила. Яркое и холодное декабрьское солнце безразлично смотрело на них со своей высоты. "Зачем оно?" - думала Арина, болезненно щурясь. От дыхания на ресницах ее намерз иней, они стали пушистые и заблестели, как у Снегурочки. "А этот жгучий снег... неужели для красоты"? Она уже не плакала, а только с отупением взирала на окружающий мир, - холодный и безжалостный. Этим ярким декабрьским утром она увидела его будто впервые, и впервые в ее душе возник вопрос: зачем была она заброшена в этот горестный край вселенной и покинута своим богом навек? Наконец подъехал автобус. Арина, с трудом переступая ногами, стала вскарабкиваться по ступенькам. Из-за спешки, с которой она стремилась в теплое, нагретое человеческим дыханьем нутро автобуса или оттого, что почти не чувствовала своих ног, она поскользнулась и упала. Одна ее нога, согнутая в коленке, оставалась на ступеньке, а другая, неестественно вытянувшись, болталась где-то на улице. Арина пыталась их соединить, но вместо этого только жалко елозила коленями по слякотным резиновым ступеням. - Ну что же вы! Поднимайтесь скорей, ведь ехать надо! - возмущалась сзади женщина в норковой шапке. - Нельзя ли поживей там... - поддержал ее мужчина в сером драповом пальто, выглядывая из-за головы женщины. Жалость и ненависть к себе смешались в ее горле в один горький давящий ком. Ей показалось, что нет смысла жить, и оглушенная этим открытием, она замерла в своем нелепом положении. Беззвучные слезы душили ее, но рыданий никто не слышал. Толпившиеся сзади люди возмущались: что там за задержка на таком морозе? - Да что ты разлеглась, о горе! - Таня схватила сестру за шиворот и втащила в автобус. Места им достались стоячие. В плотно набитом салоне было тепло, и ноги начали резко оттаивать. Арина кривилась от боли, спрятав лицо между спинами. - Передаем за проезд, - послышался голос водителя. Таня вынула из кармана деньги и отсчитала нужную сумму. Она вопросительно взглянула на сестру. Та сквозь слезы виновато посмотрела на нее. - Куда ты их дела? - сердито прошептала Таня. - Я купила хлеба и... - И? - Хурму... - Хурму! - Таня бросила на нее гневный взгляд - Да ты у нас королева! Вот и пусть теперь тебя высадят, - стой мерзни! - Кто еще не передал... - послышалось из водительской кабины. - Но у тебя же есть... - робко предположила Арина. - А тебе что до моих денег? Немного подумав, Таня обернулась к стоящему сзади брату: - Митька, заплати за Аринку. В ответ послышалось неразборчивое бормотанье. - Давай, давай, у тебя есть, - настаивала она. ... - Что "нет", бутылки сдал? ... - Сдал, не ври. Давай плати, а то ее высадят. Митя отвечал потихоньку, но что именно, Арина не слышала. Последние слова Тани прозвучали громче, чем все предыдущие: - Ну и подавись! Она снова полезла в карман и достала деньги. Добавив нужную сумму, она сказала стоящему впереди серому пальто: - За двоих. Передайте, пожалуйста. *** Костя больше не дичился своего дяди. Они вышли за город, и перед ними раскинулось широкое пшеничное поле. Костя видел его еще с утра, но тогда оно не показалось ему таким богатым и просторным. Тропинка была довольно широкая, по ней можно было идти вдвоем. Олег шел впереди, а Костя с Ариной чуть сзади. Они шли молча, - не оттого, что не о чем было говорить, а оттого, что говорить было не нужно. Ясный тихий вечер, которым только и может закончиться жаркий июльский день, не располагал к словам. Костя еще раз подумал о Крыме и совсем забыл о нем. - В каком ты классе учишься? - спросил он Арину. - В седьмой перешла, - ответила она тихо. - А я в Костроме живу. Арина молчала. - Ты в каких городах была? Я в Москве был, мы с папой ездили. И еще в Питере, - только я тогда был маленький и плохо помню. А брат мой сейчас в Крыму, - он взглянул на Арину, произвело ли это на нее какое-нибудь впечатление. Ее лицо оставалось спокойным. - А ты где живешь? - спросил он. - На восьмом квартале. - Это далеко от нас? - Нет. Костя немного помолчал, обдумывая, что бы еще сказать. - Нас трое братьев. Я средний. А Сереже – пятнадцать, - он опять посмотрел на Арину. В глазах его светилась гордость, как будто пятнадцать было ему, а не брату. - У нас еще Владик есть, маленький. С ним сейчас мама сидит. А вас сколько? - У меня сестра и брат. Тоже трое... Костя обрадовался такому совпадению. - А твоей сестре сколько лет? Арина отшатнулась от него с ужасом. - Пятнадцать, - выдавила она чуть погодя. - Почему она с тобой не приходит? Арина отвернула голову, как будто разглядывала что-то вдалеке. - Не приходит, значит, не хочет, - ответил за нее Олег. - Это же не клуб по интересам. - Да... я раньше не знал, что в церкви можно играть, - сказал Костя, снова обращаясь к Арине. - В церкви нельзя играть, - сухо ответила она. - Как? - Костя растерянно взглянул на Олега. - Нельзя, - подтвердил он. - Но мы же и не в церкви играем, а в саду. - Все равно нельзя. Я слышала, как батюшка Владимир не разрешает! - упрямо говорила Арина, ни к кому конкретно не обращаясь. - Ты слышала звон, да не знаешь, где он, - ответил ей Олег. - Батюшка Владимир пеняет вам не за то, что вы играете, а за то, что в церковь не заходите, на службах не стоите... только поете да гуляете. Ну и мне заодно достается, как вашему наставнику. - А он может запретить нашу школу? - спросила она. - Конечно. Просто не даст благословения, заберет ключи, и все. - И все? - А что ты думала? - И ты больше не придешь? - Куда же я приду? - Я же говорю, нельзя в церкви играть! - повторила Арина, и в глазах ее, обычно строгих и не выдающих никаких чувств, заиграл огонь. - Я сегодня не могла прийти на службу из-за Тани... - сказала она виновато. Это была правда. С утра Арина была так слаба, что не сразу поднялась с постели. Мысли все кружились в голове беззвучным черным роем, и высушивали душу, и высасывали все силы до дна. - Эй... - Олег легко тронул ее за плечо и заглянул в опущенные глаза, - Пока еще нас не гонят. - А матушка Валентина сказала: кто на службе не стоит, тому второго не давать, - грустно сообщила Арина после некоторого молчания. - Что-то я не слышал такого. - Ты ходил как раз к батюшке Владимиру. - Так-таки и не дала? - Нет, сегодня дала, но сказала, что в последний раз. - Хм... - Олег, почему матушка Валентина такая злая? - Нет злых людей, Арина, есть люди несчастные душой. - Неужели она еще и несчастная? Все знали матушку Валентину: это была низенькая женщина необъятной ширины с крохотными ручками и ножками, а зад ее был величиной с хорошо откормленного поросенка. На лице она несла печать смирения и сознание собственной добродетели. - Один бог знает душу человека, - задумчиво сказал Олег. - Тебе кажется, что она злая, а может, несчастней ее нет на свете. - Нет, злая, - упрямилась Арина. - В чем же ее злость? - А хоть в том, как она смотрит, когда мы едим! - Ну и что ж, что смотрит. Тарелку с супом она у тебя не отнимает? Арина представила, как матушка Валентина могла бы вцепиться в ее тарелку, и какое у нее было бы при этом лицо, и засмеялась. Костя удивился ее смеху - он был такой нежный и счастливый, как будто у самого уха его прозвучал маленький серебряный колокольчик. - Ну, тогда она жадная - сказала Арина. - Не суди Арина, - ответил ей Олег. - А я и не сужу. Просто если человек жадный - то он жадный. - Да почему это жадный? - Она сегодня ложки нам так швыряла! Так и прыгали по столу, чуть на землю не попадали. А Игорь даже не знал, есть ему или нет. Он так и сказал: наверное, надо уйти. - Это в Игоре гордыня говорит. Если дают еду, отказываться нельзя. Это Бог дает, а не матушка Валентина. - А Богу что, жалко? - Богу для тебя ничего не жалко. Он испытывает тебя: смиришь ты свою гордыню или нет. Ты этого не понимаешь, и думаешь, что матушка Валентина жадная. А это гордыня твоя говорит. - Не гордыня это. Просто если человек тебе жалеет - еда поперек горла может стать, и ты подавишься и умрешь. - Откуда такие сведения? - Тетя Маша сказала. - Ты тетю Машу больше слушай. - Тетя Маша Богородицу видела. - Это что еще за новость?! - Да, правда! - Арина распахнула небольшие глаза, и в зрачках заиграли золотые искорки. - У нее в серванте посуда стоит. Так в одной тарелке солнце так блеснуло, что Богородицын лик явился. Она даже батюшку звала смотреть, только он не пошел. - Это тебе сама тетя Маша рассказывала? - Нет, бабушка Катя. - А, - Олег понимающе кивнул. - Как ты думаешь, это правда? - она подняла на Олега пытливые глаза. - Откуда я знаю? Это ты рассказываешь. - Нет, скажи! Богородица может в тарелке показаться? - Ну, Арина... с тобой не соскучишься. - Так они врут? - Не врут, а впадают в прелесть. Прельщаются. - Разве на Богородицу можно прельститься? - Не на Богородицу, а на свои видения. Костя при их разговоре заскучал. Он не знал ни тетю Машу, ни Богородицу, и ему были безразличны видения и прелести. Он в них ничего не понимал. - Можно, я сегодня приду в гости? - спросила Арина, когда они расставались. - Нет, - сухо ответил Олег. - Почему? - Арина, я тебе уже говорил: девице твоего возраста не пристало ходить к мужчинам. - А ты и не мужчина. - ... очень интересно. А кто я? - Ты Олег. - Все равно нельзя. - Ладно. Пока, - грустно опустив плечи, Арина зашагала к своему дому. Пройдя с десяток шагов и не успев еще завернуть за угол, она обернулась: - А с подружкой можно? Олег сделал вид, что не услышал. В этот вечер Костя гулять не пошел. Позвонила мама. Она спросила, как у него дела, на что он ответил ей: "хорошо". Затем она спросила, ест ли он фрукты? Костя сказал, что нет. Мама, кажется, была огорчена, и долго потом беседовала с Олегом, о чем - он слушать не стал. Костя ушел в свою спальню думать о девочке с чудным голосом и чудной кожей. "Фарфоровая" – подумалось ему, когда уже было темно, и он лежал в постели. Костя вспомнил это слово, вычитанное им в какой-то книжке, и удивился тому, что это, оказывается, может быть правдой. "Фарфоровая", - произнес он и заснул удивленный. *** Во дворе Костя заново перезнакомился со своими прежними друзьями. Одних он помнил смутно, а некоторых и совсем не знал. Компания у них подобралась отличная. Почти к самому их двору, что на седьмом квартале, примыкал яблоневый сад. Он закрывал собой мрачноватое четырехэтажное здание. Говорили, что когда-то там располагалась школа, которую все называли "пятнадцатой", а еще раньше - интернат. Теперь бывшую школу заняли под какое-то пищевое производство, по ночам в окнах горел свет, и рабочие в четыре смены лепили нескончаемые пирожки и котлеты. Во время оно школьники ухаживали за садом, теперь же он стоял заброшенный, никому не нужный, и наливная когда-то антоновка выродилась в кислую дичку. Несмотря на весь этот упадок, сад обнесли сплошной серой стеной, - таким образом хозяева пирожков и котлет пометили свою территорию. Глухие и мрачные, кое-где покосившиеся бетонные блоки, возведенные высотой в человеческий рост, называли почему-то "еврозабор" или просто "евро". Говорилось это без иронии, - наверное, местным жителям верилось в то, что Европа на самом деле так и выглядит. Мало того, что яблоки все выродились, в эту пору они еще и не дозрели, а Костя с друзьями все лазил туда, в этот сад. Лазили по деревьям, сами не зная зачем, поддаваясь неписанному закону генетической памяти, который предписывает всем мужчинам от шести до шестнадцати куда-нибудь лазить. Они срывали, надкусывали и бросали недозрелые яблоки, говоря: "кислятина", переругивались с охранником, незлым дядькой, который грозил им и которого они не боялись; потом, набегавшись по саду, садились в кружок и начинали разговор о том, какое оружие лучше, какой калибр для чего годится, какие есть ножи, а чаще собирались и шли на ставок купаться до посинения. Так проходили дни. По субботам и воскресеньям ходили в церковь, Костя к этому почти привык. Ему нравилось наблюдать за службой, хоть он ничего в ней не понимал, за тем, как священнодействует батюшка; он смотрел на Игоря в золотых одеждах, смотрел, как стоит Олег - прямой и загадочный, и сам себе начинал казаться не от мира сего. Сон на ногах все реже охватывал его, голова почти не кружилась, а во время долгого стояния в голову одна за другой перетекали разные интересные мысли, так что и время проходило быстрей. В церкви их окружали все больше старушки и женщины, изредка заходил какой-нибудь мужчина. Старушки смотрели на Костю умильно и, бывало, чем-нибудь угощали. Он брал угощенье и благодарил. Обычно это были яблоки, домашние духовые пирожки или баночка варенья. Ни о каких фруктах, которые обещала ему мама, речи не велось, да Костя не сильно переживал. За городом росло несколько абрикос, вишен и яблонь, встречались очень вкусные, медовые шелковицы, - это и были его фрукты, - все остальное Олег считал баловством. *** Он отлично знал двор, где жила Арина. Стоя в густой тени каштанов, Костя наблюдал, как на той стороне улицы стайка девочек играет в бадминтон. Собственно, играли только двое, остальным приходилось стоять в стороне и дожидаться, пока кто-нибудь "вылетит". Некоторых из девочек он знал: белокурую Наташу, - она была, кажется, старше него, и перешла уже в восьмой класс, и красивую голубоглазую Яну. Он видел только Арину и этих двух девочек, - все остальные казались ему на одно лицо. То ли августовский ветер вредительски относил волан в сторону, то ли девочки были такими неумехами, но игра не клеилась. Это бесплодное занятие скоро им надоело, и ракетки были заброшены. Тогда они принесли мяч и начали играть в "выбивного". Но и "выбивной" надоел. Кого-то слишком быстро выбивали, кто-то не умел выбивать, - девочки стали ссориться, и решили, что лучше им прыгать в скакалки. С двух скакалок сняли ручки, связали их, - получился длинный резиновый шнур с узлом посередине. Двое крутили этот шнур, а третья прыгала: сначала прямо, потом боком, потом другим боком и, наконец, спиной. На смену скакалкам пришла резинка. Ее растянули на уровне щиколоток в виде четырехугольника, и прыгали по очереди, попутно выделывая ногами в воздухе всевозможные па. Костя и раньше видел, как прыгают через резинку, но сегодня был просто сражен бессмысленностью этой игры. Оказывается, движения ногами должны быть не какие попало, а строго определенные, и за малейшее нарушение вылетаешь из игры, - это называлось "стратить". Он простоял уже битый час под своим деревом, но все не мог выбрать удобный момент, чтобы подойти. Костя заметил, что на фоне девочек Арина кажется нескладной, неповоротливой: ее прыжки были неудачны, движения не рассчитаны, она совсем не умела уворачиваться от мяча, а в скакалке запутывалась после третьего прыжка. Красивой она была только когда стояла. Наконец, между девочками вышла ссора. Они бросили резинку и разделились на два кружка. Один кружок утешал почему-то белокурую Наташу, хотя утешать ее, по мнению Кости, было не в чем. Наташа была со всех сторон хороша и выглядела капризной и очаровательной, другой - шушукался вокруг голубоглазой Яны, которая была насмешлива и, кажется, немножко зла. Тут, очень кстати для него, от этих групп отделились две фигуры - Арина со своей неразлучной подружкой Юлей. Они стали в стороне и переговаривались о чем-то своем. Он шагнул из тени деревьев на свет. Арина как по команде обернулась на него. Лицо ее сделалось испуганным и одеревенело. Подружка тоже оглянулась. Их разделяла дорога. Костя перешел ее быстрыми крупными шагами. - Привет, - сказал он. - Привет, - ответила Арина, а глаза ее продолжили: "Чего надо?" - Олег сказал... - начал Костя и умолк. - Что?.. - пролепетала Арина, не узнав своего голоса, и залилась краской от корней волос до самой шеи. Все те слова, что приготовил Костя стоя в течение часа под деревом, вылетели вдруг из головы, и он сказал коротко: - Чтобы ты приходила. - Куда? - таким же бесцветным голосом спросила она. - К нам. - К вам? - в лице ее отразилось неверие и надежда. - Да... Арина теребила подол своего платья. Оно было все то же - светлое с большими вылинявшими цветами. Она немилосердно комкала материю, и на блеклых цветах оставались грубые неисчезающие заломы. Костя все смотрел, не отрываясь, на эти цветы, на эти заломы, на тонкие нервные пальцы, теребящие тонкую ткань. - Когда? - спросила Арина после минутного молчания. - Сегодня. Вечером. Они еще раз взглянули друг на друга, удивленно и как бы не веря. Костя не верил, что он произнес это "сегодня", а Арина не верила, что она получила это приглашение. В ушах ее стояла небывалая тишина. Она обернулась и увидела, что девочки перестали ссориться и все как одна смотрят в их сторону. - Пошли, - сказала Арина и, резко схватив подругу за локоть, почти потащила ее во двор. - Вы что, не играете? - крикнули им вслед девочки, которые сами еще не разобрались, во что они будут сейчас играть. *** - Ты веришь в бога? - вопрос Арины прозвучал внезапно и страстно. Они сидели на лавочке в своем полутемном дворе. Два дома стояли друг против друга, а пространство между ними было густо усажено кленами, отчего двор немного походил на лес. - Не знаю, - ответила Юля. Она подобрала первый августовский листок, что слетел с ближайшего дерева прямо к ее ногам. Он был глубокого зеленого цвета, и только сухие коричневые кончики напоминали о конце лета. - Так вот знай: Он есть! - торжественно произнесла Арина. Некоторое время подруги сидели молча. - Какая дура, какая дура... - бормотала Арина. - Кто? Она, ничего не отвечая, продолжала шептать: - Какой дурак, какой дурак... - Кто дурак? - Костя, - в лице Арины отразилась мука. - Так это был Костя? - Да. - Ты думаешь, он правда послал его? - Не знаю, - Арина терла виски пальцами, у нее разболелась голова. - Может, это он из-за того, что тебя две недели не было? Арина взглянула с надеждой. - Надо было расспросить этого Костю, - продолжала Юля свои соображения. - Как? Он, ты видишь, какой... - Да... стойкий оловянный солдатик. Арина не знала, что такое оловянный, но ей подумалось, что Костя действительно похож на солдатика. Она вспомнила, как прямо он стоял, так же прямо смотрел, и шел к ним широким твердым шагом. - Ты пойдешь? - спросила Юля. Лицо Арины исказилось от головной боли. - Что я надену? - произнесла она так, как будто спросила: "Как мне дальше жить?" - А если что-то из Танькиного? - Нет, - лицо Арины сделалось брезгливым. Она помолчала с минуту. - Ты сможешь дать мне свое розовое платье? - Я не знаю... - растерялась Юля. - Не знаю, смогу ли я вынести... Арина махнула рукой. Скорее всего, оно все равно будет мало. - Ты пойдешь со мной? - спросила она. - Разве меня приглашали? - с деланным безразличием Юля вертела кленовый листок. - Пошли. С тобой всегда все получается. - А что может не получиться? - любопытство так и выпрыгивало из ее глаз. Долго упрашивать Юлю не пришлось. Сначала она засомневалась немного, - ей еще ни разу не доводилось бывать в гостях у взрослого человека самостоятельно, без мамы и папы, - но тем заманчивей было предложение. *** "Вечер, - подумал Костя. - Когда же начинается вечер, в пять, шесть или семь часов? Да и в восемь еще не темно. Только в девять начинает смеркаться, - и это тоже вечер». Он пошел в свой двор. Друзья возле гаражей выливали расплавленный свинец в песке. Горка готовых свинцовых болванок в виде болтиков и шайбочек бессмысленно блестела на солнце. Костя наблюдал за литьем какое-то время, но скоро ему это прискучило. Вопрос, который в другое время показался бы нелепым, занимал его сейчас больше всего: "Когда начинается вечер"? Он бесцельно побродил по двору, зашел в полутемный магазин, что находился в первом этаже их дома, прошелся вдоль прилавков, сам не зная зачем. В одном конце магазина пахло селедкой, в другом, где стояли какие-то ящики, - ванилью. Его затошнило. Как утомительно тянется время! Когда же вечер? Чтобы скорей миновал день, он пошел в сад. Лезть через забор было совсем не обязательно. Конечно, по-другому они с друзьями туда не попадали, но сейчас было неохота. Калитка из черных железных прутьев всегда была приоткрыта, иногда в нее кто-то входил или выходил. Из охраны были только две ленивые косматые собаки, давно прикормленные людьми. Одна из них подошла к Косте, обнюхала, - нет ли чего съедобного, другая нехотя гавкнула издалека. Сад был не очень большой, но разбросанный, неправильной формы. Он огибал здание буквой Г и редеющим косяком уходил к "автостанции". Около одной особо раскидистой яблони торчал широкий пень. Костя сел на него, но, не высидев и десяти минут, встал и начал бродить вокруг. *** В чужой двор Арина с Юлей вступили чинно и торжественно. На Юле были новые белые туфельки, которые мама купила ей на первое сентября. Мама еще не разрешала их обувать, но она тайком достала их из коробки, вынесла за дверь и обула. Арина, за неимением новых туфлей, оставалась в старых стоптанных босоножках. Когда-то они были желтые, но со временем приобрели буроватый оттенок и ужасно не шли к ее светлому платью. Зато в недрах старого шифоньера среди груды тряпья она отрыла голубой газовый шарфик, от которого в глазах ее отражалось сейчас нежно-голубое сияние. На лицах обеих девочек было написано невероятное смущение. Казалось, одно неверное слово или нескромный взгляд, - и они бросятся прочь. Но всего-то и произошло, что бабушки на лавочке проводили их любопытными взглядами, да подбежала и обнюхала дворовая собака. Они взошли на четвертый этаж небольшого кирпичного дома и постучали. Дверь открыл сам Олег. Он посмотрел на них удивленно и в первую минуту не нашелся, что сказать. - Арина? - произнес он наконец. Девочки стояли на пороге, как два перепуганных птенчика, и смотрели на него снизу вверх. - Ну проходите... Арина и Юля были парой подруг, которые, на первый взгляд, совсем не подходили друг другу. Арина была выше ростом и более развитая. В тринадцать лет она уже походила на девушку, очень худенькую, но все-таки девушку, - со взрослым, задумчивым взглядом. Юля казалась еще совсем ребенком. Похожая больше на мальчика, чем на девочку, она носила короткую стрижку, никогда не смущалась, не робела при мальчиках, ничего не боялась и не думала о том, как она выглядит. Недетскою в ней была только одна черта - высокий, хорошо слепленный лоб. Арина была, что называется, северный тип. Все ее краски - от серо-голубых неярких глаз до пепельно-русых волос говорили о холодной, сдержанной природе. Сильное чувство почти никогда не отражалось на ее лице, как, впрочем, и особый ум. В целом, она обещала стать красивой девушкой и женщиной, если страдания и невзгоды не испортят раньше времени ее красоту. У Юли краски были теплей и ярче; в больших карих глазах жило по солнцу. Арина была жалостлива, но не добра. В Юле тоже не было особой доброты, но в ее присутствии всё становилось добрее: учителя перед ней теряли свою обычную строгость, родители почти никогда не наказывали ее, а злые псы из чужих дворов подбегали и виляли хвостиком. Убранство комнаты Юлю поразило: иконы, книги от пола до потолка, зажженная лампада в углу... такого она еще не видела. Пришел Костя. Он принес из магазина чай, масло и булочки. Заварили чай. Костя разрезал булочки и намазывал масло. Когда все это было съедено и выпито, Олег предложил: - Давайте рисовать. Откуда-то из недр темной кладовки он достал загрунтованный холст, натянутый на раму. Юля живо подпрыгнула со стула и стала рассматривать его со всех сторон. Она любила рисовать. Дома у нее для этого было все необходимое: акварель, масляные краски, гуашь, ну и разумеется бумага. Холст она видела впервые. - Настоящий, художнический... - говорила она, проводя пальцами по грубой шероховатой поверхности. - А чем рисовать? - Пастелью, - Олег положил на стол картонную коробку с набором пастельных мелков. - Правило такое: рисуем по очереди. Каждый рисует то, что хочет и там, где хочет. Можно добавлять детали к чужим рисункам. То, что получится, и будет наша совместная картина. Идет? - Идет! - все сгрудились над холстом. Юля схватила ярко-красный мелок. - Подожди, по очереди, - недовольно сказала Арина. - Я и так по очереди, очередь начинается с меня. - Почему это с тебя? - Не ссорьтесь, - сказал Олег. - Пусть очередь начинается с Юли, раз она так хочет. Следующей будет Арина, потом Костя, а потом я. Юля завороженно смотрела на чистое белое полотно. Тронуть его мелком было все равно, что начать жить заново. Она занесла над ним руку с желанием чего-то необыкновенного и неожиданно для себя нарисовала сильно ломанный красный зигзаг. Потом еще один и еще, и так до тех пор, пока не получился красный шар, весь состоящий из ломанных красных молний. - Все, хватит, - одернула ее Арина раздраженно, - Другим место оставь. Юля нехотя отложила мелок. Арина взяла черный. Она долго примеривалась и прочертила длинную разорванную линию. Затем еще подумала и перечеркнула ее накрест другой такой же. Олег подивился на такое художество: - Просто абстракционисты какие-то... Следующим взял мелок Костя. Он выбрал синий и начал заштриховывать отдельные места. Сначала было непонятно, что это, но вскоре на полотне проступили как бы разрозненные мозаичные фрагменты. Олег нарисовал волну, маленький кружок, линию, еще одну волну, и все это разноцветными мелками. Постепенно белое пространство холста сужалось, отступая перед цветными фантазиями. Красный шар Юля окружила красными воздушными кружевами. Вскоре ее кружева заняли треть всего холста и грозили поглотить соседние рисунки. - Потише, - недовольно сказала Арина. - Другим места не хватит. Черным мелком она продолжала чертить разорванные линии, точки и кресты. Ее рисунок скромно теснился в уголке. - А ты рисуй шире, кто тебе не дает, - буркнула Юля. Костина мозаика постепенно разрасталась в живую многоцветную картину. Из отдельных цветовых пятен начали проступать черты былинного богатыря в шлеме. Рисунок Олега не поддавался никакому анализу. Это было что-то космическое: разноцветные волны и вихри переплетались с кругами и звездами. Наконец холст был заполнен. Олег добавил последнюю волнообразную линию и сказал: - Кажется, все. Он поднял полотно повыше на вытянутой руке, и с минуту все созерцали творение рук своих. - У кого получилось лучше всех? - спросила Юля. - Здесь нужно ставить вопрос по-другому: получилась ли у нас совместная картина? - Олег еще раз оглядел полотно, - Мне кажется, да. Этого ответа Юле было недостаточно. - Ну а все-таки, кто лучше? - настаивала она. - Лучший из нас, я думаю, Костя. Мы все рисовали оригинально, а он - осмысленно. - А у меня? - Юля считала, что лучше всех, конечно же, она, - просто никто этого не видит. Костин рисунок ей не нравился - богатырь какой-то в шапке. Разве это красиво? - У тебя тоже хорошо, но... слишком много экспрессии. Слово Юле понравилось. Она подумала, что это завуалированная похвала. Арина ничего не спросила про свой рисунок. - Может, еще чаю? - предложил Костя. Булочек уже не было, но он порезал тоненькими ломтиками хлеб, намазал его остатками масла и варенья. За столом Юля сидела рядом с Олегом. Разговор между ними не прерывался. На одно его слово у нее находилось десять основных вопросов и десять дополнительных, - она хотела знать все на свете. Олег смотрел на нее смеющимися глазами. - Кто это? А это? - спрашивала она, указывая на иконы. Олег рассказывал ей из жития святых. - А бог существует? - спросила она на прощанье. - Существует, - ответил Олег. - А где он помещается? - Он - во всем. - Как это? - В любом месте, где бы ты не была, в любом человеке, - всегда рядом с тобой. И сейчас, когда ты стоишь и спрашиваешь, он слышит тебя. - Прямо здесь? - Прямо здесь. Юля примолкла. Затем спросила: - В вас? Олег немного смутился: - Ну... отчасти, разумеется. Юля смотрела на него с выражением самого полного, самого истинного счастья. - Я принесу вам свои рисунки. Вы посмотрите? - Посмотрю. - Тогда я завтра зайду. Правда, Арина, мы ведь зайдем? Они стояли в прихожей, Арина сидела на корточках и застегивала свои босоножки. - Зайдем... - сказала она, не поднимая глаз. *** Сережа расхаживал по небольшой комнатке, их общей с Костей спальне. После возвращения она показалась ему старенькой, маленькой и бедной. Он замечал сейчас то, чего обычно не видел: обшарпанную полировку письменного стола, истертый ковер на полу и позапрошлогодние обои. Мама гремела кастрюлями на кухне по поводу возвращения обоих сыновей. Они, как сговорившись, вернулись в один день. Папа был на работе, а Владик приставал то к одному, то к другому с карандашами и книжкой-раскраской. Костя смотрел на своего брата, словно впервые видел. В это лето Сережа совершенно изменился: стал выше ростом и шире в плечах, в лице появилось незнакомое выражение. Глаза блестели по-новому - дерзко, сильно, загадочно. Перед Костей стоял другой человек. Сережа рассказывал о море. Правильная речь текла без запинок. Один только раз он остановился, глядя перед собой, ярко-синие глаза под пушистыми ресницами прищурились и метнули в Костю сноп синих искр. Нет, никогда он не поймет своего брата... - Так что там в аквапарке? - спросил Костя. Сережа только махнул рукой и плюхнулся на кровать. Поток его красноречия иссяк. Владик тут же всучил ему в руки карандаши и начал просить, чтобы Сережа рисовал. Вместо этого он усадил его к себе на колени и спросил у брата с видом заговорщика: - Ну а ты как? - Да так... В самом деле, - как? Что он может рассказать о себе такого, чтобы это заинтересовало Сережу? - Где был, что видел? - уточнил Сережа, неотрывно глядя на него. Луч заходящего солнца прокрался по стене и попал прямо в ярко-синий глаз. Костя понял, что ничего не расскажет. Какими словами рассказать, например, об Арине? Девочка в белом платье... но разве этим он скажет о ней? - Мама говорила, ты там в церковь ходил? - Ходил. - Вот чудик, да расскажи! Я никогда в церкви не был, - и неожиданно огорошил вопросом: - А девчонки там были? Как это он знает? - подумал Костя. Но ответил не сразу: - Да. - Что "да"? Ты давай подробнее. Я тебе вон сколько всего нарассказывал. - Там была одна, Арина. - Так-так, - Сережа сделался внимательным. Костя набрал в грудь воздуха и продолжил: - У нее было белое платье и фарфоровая кожа. - Фар... какая кожа? - лицо у Сережи вытянулось. - Фарфоровая. - Это ты прочитал где-то? - Нет, это правда. - Ну-ну... - и, поскольку Костя молчал, добавил нетерпеливо: - Дальше? - Мы ходили в церковь. Потом... - Потом? Действительно, что потом? Рассказать разве, как она с подружкой пришла в гости и сидела, словно неживая? Как Юля показалась ему слишком шумной, и он предложил Арине выйти на балкон. Она согласилась. - Я скоро уезжаю, - сказал он. Арина молча кивнула. - Я приеду на следующее лето. Она опять кивнула. Мысли ее были далеко. - На все лето, - добавил Костя. Она, наконец, выдавила из себя: - Соскучился по дому? - Нет... Не очень. - Тогда почему ты не остаешься до конца августа? Костя посмотрел на нее. В глазах ее дрожали слезы. Неизвестно, о чем она плакала, но обманываться он не стал: не о нем. И еще он заметил, как не хочется ей возвращаться туда, в комнату, и как она старается поддержать разговор, чтобы только побыть здесь подольше. Олег позвал их: "Что там за секреты?" Арина испугалась, растерла слезы по лицу, но глаза так и остались влажными, блестящими. Они уже не были такими холодными и отстраненными, как обычно. "Сейчас", - крикнул Костя в проем двери, видя, что она еще не готова. Впервые он видел ее так близко. Тонкое угловатое лицо, обмякшие губы, вздрагивающие ресницы. Они потемнели от слез и сделались длинные и тоненькие, как прутики. Между ними было пол шага - он мог бы сейчас дотронуться до ее волшебной кожи. - Жалеешь меня? - спросила Арина, перехватив его взгляд. Голос звучал неприязненно, почти враждебно. Костя вспомнил, как она смеялась тогда в поле, и подумал, что это был единственный раз, когда он видел ее смеющейся. Жалел ли он ее? Вместо ответа он вложил ей в руку сложенный вчетверо тетрадный листок. Арина даже не удивилась, машинально развернула его и прочитала: Смотри на небо: разорванные ветром облака Летят и тают в глубокой и синей дали. Ты не комета, увиденная кем-то издалека, А теплый берег еще не открытой земли. Глава 8 Записываю, чтобы не забыть. Итак, самое главное - мы собрались в поход. О походе этом мы говорим уже давно, мы вообще заядлые пешеходы. Олег называет себя пешеходом идейным, системным. Но не в этом дело. Мне нужен, жизненно необходим безумный поступок. Странное желание, но я уже давно чувствую его за собой. Что еще можно сделать безумного, кроме как отправиться в неизвестность неизвестными путями, - я не знаю, но пока я придумала только это. Собственно, идею пойти на Каменные Могилы, подал Олег, - просто обронил невзначай, но она крепко засела мне в голову. Это было еще зимой. Если бы он предложил сплавляться куда-нибудь по горным порогам или лезть в горы, я бы тоже согласилась - чем опасней, тем веселей. Решила записывать все, начиная с сегодняшнего дня, - все, что связано с походом. Я и раньше хотела вести записи, но все как-то стеснялась. Боялась сама перед собой признать, что с моей памятью что-то творится. Я называю это Анти-дежавю: то, что видела и слышала уже сотни раз, я вижу как будто впервые. Например, каждый день как в первый раз я вхожу в этот офис и включаю этот компьютер, и каждое утро вспоминаю, что я здесь работаю. Я помню и отлично контролирую свою работу, все документы, которые сотрудники понабросали мне на рабочий стол в мое отсутствие (ненавижу эту их привычку). Но я именно вспоминаю это. Не знаю, так ли у других людей. У меня есть подозрение, что не так. Когда-то и я просто "жила" в своей жизни, а не видела ее каждый раз заново. Это случилось в детстве, после удара головой. Я тогда лежала в реанимации, и после этого все началось. Каждое утро я заново узнаю своих сотрудников. Я работаю секретаршей. Первой приходит Света, бухгалтер. Сначала я слышу ее шаги по коридору, и мне они странно знакомы. В следующее мгновенье я вижу ее лицо: круглое, немного оплывшее лицо сорокапятилетней женщины, - и вспоминаю, что мы работаем вместе. Передо мной встает история наших отношений во всех подробностях. "Доброе утро, Юльчик", - бросает она мне на ходу. А я ей: "Привет, Светик". Так мы здороваемся каждое утро, и я опять вспоминаю это. Губы мои сами собой произносят слова, которые за секунду до этого я еще не осознаю. На коротеньких ножках, по форме напоминающих рояльные, она быстро семенит в свой кабинет. Света любит аляповатые платья и густые сладкие духи. Двадцать минут спустя, когда она появляется из дверей кабинета уже с макияжем и завитыми кудельками, я вспоминаю, что у нее есть эта привычка - поболтать с утра. В руке она держит большую кружку кофе (она пьет всегда только кружками). Я узнаю поры кожи под слоем тонального крема и приторно-сладкий запах духов (сладость эта смешивается с запахом кофе - ужасно пахнет растворимый кофе! Из чего его делают?), и приготовляюсь слушать. Собственно, с утра мне тоже нечем заняться. Она рассказывает, что встала в шесть, нажарила оладий, потом долго говорит о своем муже, о том, какой он понимающий, любящий и какие прекрасные у них взаимоотношения. Я слушаю все это и постепенно начинаю догадываться, что там что-то не так. Впрочем, мое сознание выхватывает почему-то только про оладьи, а все остальное пропускает как сквозь сито. Наверное, это как-то отражается на моем лице (может, глаза становятся как два больших круглых оладья?), потому что она разворачивается, уходит и возвращается уже с оладьями, - еще теплыми, маслянистыми. А может быть, это награда за то, что я ее слушаю, - думаю я, поглощая произведение ее кулинарного искусства. Должна заметить, что оладьи у Светки неплохие, хотя, на мой вкус, немного жирноватые. В детстве, после больницы, я все ходила и удивлялась: как это так получается, что я все вижу впервые? Мне доставляло удовольствие и тайную радость ходить и узнавать все на своем пути: деревья, улицу, на которой я живу, лица подруг. Они заговаривали со мной, а я молчала и улыбалась. Никто не разделял моей радости от нового узнавания, никто не знал и не узнает, как это - каждую секунду видеть мир обновленным. Однажды я вышла погулять, а прошел уже примерно год с тех пор, как меня "реанимировали". Я бродила по двору, при чем спустя какое-то время заметила, что хожу по кругу в промежутке между песочницей, лавочкой и качелями. Какой по счету круг я делаю, не посчитала, но, осознав это, решила, что пожалуй хватит. Я видела, как мама смотрит на меня в окно, и еще я увидела, как она плачет. С тех пор я поняла, что нужно быть внимательней к себе и стараться контролировать, что делаешь. Так вот, в этот момент я остановилась и пошла прочь со двора. Мама крикнула мне в форточку: "Куда ты"? Я махнула ей рукой: "За дом". Я обманула ее: вышла за дом, а сама свернула на кочегарку. Кочегарка была особым местом: рыхлые горы жужалки, на которые можно было взбираться и оглядывать с высоты окрестности; мусорник - несколько ржавых баков и большая кирпичная труба, что начиналась от самой земли и уходила высоко в небо. Толщиной она была в несколько обхватов, а высотой примерно с пятиэтажный дом. По всей высоте в нее были вделаны толстые железные скобы наподобие горизонтальных поручней, и я тайно лелеяла надежду когда-нибудь забраться на самый верх. Я тогда ходила везде одна, без подруг. Мне было восемь лет. Помню, стою я и в очередной раз оглядываю эту трубу, оценивая, смогу я влезть на нее или нет. Дело в том, что скобы эти были на большом расстоянии друг от друга, рассчитанные на рост взрослого человека. Так что получалось, - на одной я могу стоять ногами и, только встав в полный рост, дотянуться до следующей. Кроме того, первая ступенька находилась высоко от земли, где-то над моей головой. И вот я смотрю, задрав голову, на эту трубу, прикидывая свой рост и силы, как вдруг замечаю недалеко от себя мальчишек. Они нашли на мусорнике большую стопу старых тарелок и оживленно переговариваясь, тащат ее в мою сторону. Из разговора их я понимаю, что они придумали себе занятие - метать тарелки о трубу. Я отошла подальше. Я людей тогда совсем не любила и не хотела ни в чем таком участвовать. Мне было хорошо одной. Но интересно было посмотреть на это зрелище хоть издалека. Вот я вижу, как один мальчик прицеливается, бросает тарелку; она летит, вращаясь, и разбивается со звоном на множество осколков. Остальные воодушевлены. Они договорились между собой бросать до тех пор, пока не промажешь, после чего становится следующий. Всех их я помню очень хорошо: Славка Куваев - самый старший из них, потом Серый по кличке Хвост и Шрайбикус - мой одногодка. Я видела все тогда как в замедленном фильме: летит тарелка, и примерно с середины расстояния я уже знаю, попадет она в цель или нет. Но это замедленное видение сыграло со мной злую шутку, - на очередном броске я вдруг подумала, что вот эта тарелка, именно эта, которую метнул Шрайбикус, попадет сейчас прямо мне в голову. Я тогда удивилась своей мысли. Дело в том, что стояла я довольно далеко, и не просто далеко, а совершенно в стороне от того места. Каким образом тарелка могла развернуться и полететь мне в висок, до сих пор не понимаю. Кровь стекала на щеку и капала с подбородка. Я опустила голову и смотрела на свои ботинки. Они были белые, лаковые, и на них красиво падали густые красные капли. Мне не было ни больно, ни обидно, а только бесконечно удивительно. Мальчишки бросили свое занятие, примолкли и уставились на меня. Наверное, думали, что я сейчас заплачу и побегу жаловаться. Как бы не так! Дурачки, они не знали, что сейчас меня занимает другое. Потом чьи-то руки подхватили меня и понесли. Это был мужчина, он бежал и спрашивал на ходу: "Где ты живешь?" Я ему показала: "Вон там". Я хотела ему сказать, чтобы он опустил меня на землю, я и сама могу дойти своими ногами, и вообще, не такая уж я разбитая, чтобы нести меня на руках, но, заглянув в его глаза, промолчала. Иногда надо давать людям возможность делать добрые дела. Бедные мои родители! Мама, увидев мое лицо в красных разводах, зажала рот рукой и глухо вскрикнула. Начались судорожные поиски марли, потом она дрожащими руками все прикладывала марлю к моей голове, не зная, что с ней делать: наложить повязку или просто зажимать ею рану. Кровь уже почти остановилась, но папа, держась за сердце, зачем-то побежал к соседям вызывать «скорую». «Скорая» нужна была, конечно, им, а не мне. Анти-дежавю в моей жизни продолжалось, но я поняла, что теперь мне нельзя наслаждаться им в одиночестве, - надо немножко обращать внимание на людей вокруг себя. Я стала больше общаться, хоть поначалу мне это было и не очень интересно. Первой на глаза мне попалась Аринка. Мы почти год не виделись, она где-то пропадала, - может, в интернате своем жила безвылазно. Она приезжала домой каждое лето и гостила у матери по три месяца, и еще зимой на каникулах пару недель. Потом стала бывать чаще - каждые выходные. К тринадцати годам мы сдружились так, что не могли друг без друга. - Проси свою мамку, - говорила я, - Чтобы забрала тебя насовсем. - Не заберет, - качала она головой. - Почему? - Не согласится она. - Да почему же? - Ей трудно. Она не захочет. Нас трое, а она одна. - Она сильно пьет? - Нет... уже не так сильно, как раньше, уже немножко меньше. - Ну вот видишь. Значит, все будет хорошо, - сказала я и сама почувствовала фальшь в своем голосе. - Да, хорошо. Только она нас не хочет, ей с нами тяжело. Если бы папа был... - Ты разве знаешь своего папу? - Нет, но... где-то же он есть. - Если он где-то есть, то считай, что его нет. - Нет, есть! Он есть, он бы помог нам... если бы мамка не пила. Она пьет, вот он и не хочет помогать, а так бы он помог! Он на севере сейчас, зарабатывает деньги. Я не очень верила всем этим рассказам про папу, но разговор этот повторялся между нами вновь и вновь. - Пойдешь учиться в мой класс, - уговаривала я ее. - Не смогу я. Я никогда не училась в простой школе... Аринка ныла, как всегда, но в этот раз мне показалось, что в глазах ее промелькнула затаенная надежда. Я сказала так твердо, как только могла: - Сможешь. И будешь учиться. - Тебе хорошо говорить, у тебя семья, - вздохнула она. Я удивилась: - При чем здесь это? Она только качала головой: - Ты не понимаешь... - Что я не понимаю? Аринка молчала. - Ты хочешь всю жизнь провести в интернате? - я била в самое больное место. В детстве порог взрослости, знаменуемый окончанием школы, видится таким далеким, что кажется, будто между шестым классом и одиннадцатым уместится, конечно же, вся жизнь. Я помню, как Аринка наморщила лоб в горьком раздумье. - Мама не захочет, - уныло завела она свою старую песню. Это меня в конце концов разозлило: - Ты еще не пробовала просить! - я почти кричала на нее, - А уже сдалась. Ты проси. Проси, требуй! - Не могу я требовать. - Ну ты и квашня. - Нет, я просто... - "Пр-р-росто", - передразнила я. Аринка выговаривала звук "р" на французский манер, протяжно и немного в нос. Она обиделась. На ее обиды я внимания не обращала. Если Арина иногда переставала разговаривать со мной и не выходила на улицу, я продолжала жить так, как будто ничего не случилось - все равно сама первая не выдержит и подойдет. Я видела, что в этот раз она подавила обиду, - уж очень ей хотелось поговорить о школе. - Меня дразнить будут, обзывать в твоем классе, - наконец выдала она свой главный страх. - Никто не пикнет. - Да почему ты знаешь? - Я скажу всем, что ты моя подруга. - И все? - И все. - Страшно как-то... - Ничего не бойся. Когда боишься, ничего не получается. Как я и думала, проблема была не столько в матери, сколько в ней самой. Матери было все равно, где ее дети - тут ли, там ли, - у нее была своя жизнь и свои, отличные от общечеловеческих, цели и задачи. *** У нас в школе был один немного странный учитель. Он преподавал географию, и звали его Александр Григорьевич Солонский. Был он не очень строгий, но нервный. Когда его не слушали, мог запустить в ученика каким-нибудь предметом, но странность его была в другом: больше всего на свете он любил рассказывать про Александра Македонского. Какова бы ни была тема урока, буквально через десять минут он сворачивал на Александра Македонского и ни о чем другом говорить уже больше не мог. Нам это было на руку: опросы делать ему было некогда, а оценки он ставил исходя из того, кто как слушает. Если сидишь не шелохнешься и в рот ему смотришь - то пять, а за разговоры мог и двойку влепить. Мы привыкли, и странность его потом уже не замечалась, тем более, что рассказчик он был хороший. Естественно, мы заменили ему фамилию на Македонский, с ней он и жил. Солонский - Македонский, почти никакой разницы. Интересно, он догадывался о своей кличке? А тут Аринка новенькая. Она еще не успела запомнить всех учителей, и один раз спрашивает меня: "Как его зовут?", - а это было прямо на уроке. Я сказала. Тогда она подняла руку: "Александр Македонский, можно выйти"? Я втянула голову в плечи. Наглость была неслыханной. Македонский весь побагровел и несколько мгновений стоял, лишившись дара речи. Потом завопил: "Вон из класса!!!" Вообще-то, по накалу атмосферы, что установилась в кабинете, я ожидала чего-то большего, - может быть, даже каких-то физических действий. Аринку спасло только то, что она девочка. Он кричал еще что-то страшным голосом, затем, простояв с полминуты в столбняке, подошел к нашей парте, сгреб все Аринкины вещи и вышвырнул ей вслед. "Без родителей не являйся, дрянь!" - крикнул он в открытую дверь. Голос его разошелся гулким эхом по коридору. Ну как можно не понимать, что "Македонский" - не может быть отчеством?! Училась Аринка плохо, вернее, не училась совсем. Почему-то с первых дней она решила, что не может учиться. Она никогда не читала книг, никаких - ни учебников, ни художественной литературы, - говорила, что от них у нее болит голова. Я на перемене быстро пробегала глазами главу из истории или биологии и отвечала в худшем случае на "четыре". - Хорошо тебе, ты умная, - говорила она. - Я просто много читаю, поэтому мне легко запоминаются любые тексты. Читай и ты. - Нет... так у меня вообще все в голове перепутается. Просто ты умная, вот и все. Интересно, чему там было путаться? Ее вера в сверхъестественные способности моего ума, конечно, льстила мне. Приятно думать, что ты умная. И я (честно!) изо всех сил старалась ей помочь. Иногда она все же открывала учебник и читала, но в том смысле, что перебирала глазами знакомые буквы. Сам этот процесс был для нее мучительным. Я думала, что если продолжать эту практику, то когда-нибудь количество прочитанных букв перейдет в качество, и тогда ей откроется смысл. - Попробуй почитать что-нибудь не учебное, - советовала я, - Просто так, для удовольствия. - Не могу, - вздыхала она, - Если бы у меня были родители, которые заставляли бы меня, тогда... может быть. - А сама себя ты заставить не можешь? - Как это? - Просто скажи себе: вот сегодня я прочту это и это. А завтра это и то. И не выйду на улицу, пока не прочту. Сделай себе как бы такое наказание. Но не такой Аринка была человек, чтобы заставлять себя или наказывать. И вся моя помощь свелась к тому, что на перемене я надиктовывала ей варианты ответов на возможные вопросы, и как только на уроке спрашивали что-нибудь близкое по смыслу, она тянула руку и зачитывала все подряд, глядя в бумажку. Часто выходило невпопад, но учителя и тому были рады. В этом же году, только немного позже, весной, перед самыми экзаменами, произошла еще одна история. Мне не нравится вспоминать о ней, но я запишу, чтобы не забыть. Все началось не помню с чего - с какого-то невзначай оброненного Аринкой слова. Жаль, что память не сохранила предмета нашего спора, но, скорее всего, там была какая-нибудь ерунда. Слово обронено было вскользь и касалось меня. Это не было оскорбление или упрек, а так... что-то нелицеприятное. Я тогда сказала ей: - Все. Я с тобой не разговариваю, - и отвернулась. Она что-то фыркнула в ответ. Меня это задело. - И никто здесь разговаривать с тобой не будет, - добавила я. Помню, я тогда была зла, очень зла, но в тот момент и не думала, что слова мои возымеют какое-то действие. Собрав учебники, я пересела за другую парту. Аринка осталась одна. Я сидела на уроках как обычно, и ничего в моем школьном распорядке не изменилась, кроме того, что я не смотрела в ее сторону и не реагировала на попытки заговорить. Почему такое упрямство нашло на меня, - не знаю, ведь повод был, в сущности, пустячным. На следующий день я с удивлением обнаружила, что моему поведению следует большая половина класса - то есть все девочки. На переменах Арина стояла в сторонке, как испуганный ягненок, а если приходилось проходить мимо девочек в коридоре, ей строили презрительные гримасы или отворачивались. Некоторые прыскали со смеху, а то еще начинали ехидно хихикать за спиной, что для нее было больнее всего. Я сейчас думаю: они-то почему вели себя так? Но тогда я этого вопроса еще себе не задавала. Злость моя почти сразу же прошла, но осталось какое-то тупое упрямство, и своим молчанием я поощряла их поведение. С мрачной решимостью я ждала, что будет. На третий день одна из девочек не отвернулась от нее, как обычно, а дала ей линейку или карандаш, - в общем, какую-то мелочь. Тогда я подошла к ней и спросила: "А ты знаешь, что у нас с Орабинской никто не разговаривает?" Она кивнула испуганно: "Да..." - и больше ничего такого себе не позволяла. В течение всей последующей недели я больше никому ничего не говорила, но следила за каждым, кто оказывался от нее на расстоянии вытянутой руки, и таковых вскоре совсем не оказалось. Я видела, как этот вакуум потихоньку расплющивает ее, и чувствовала бессмысленность происходящего. Меня мучила жалость, но ситуация нарастала как снежный ком, и я не знала, как все это прекратить. Надо отдать Аринке должное, - весь этот тяжелый для себя период она перенесла стоически: каждый день ходила в школу и не пропустила ни одного урока. Все разрешилось в один момент, также внезапно, как и началось. Когда я увидела, что она на грани срыва, то чтобы разом прекратить это мучение, я подошла к ней и, как ни в чем не бывало, сказала: "Ладно, не обижайся. Я сама не знаю, что на меня нашло". Аринка тут же разразилась целым дождем слез, мы обнялись и пошли домой вместе, снова счастливые и довольные друг другом. *** Мы продолжали дружить. Это было уже в восьмом классе, нам исполнилось по четырнадцать лет. Как-то Аринка не появлялась в школе целую неделю. Она, так сказать, пребывала в депрессии: сидела дома, плакала, мучилась какими-то неразрешимыми вопросами и хотела умереть. Слово "депрессия" тогда еще не использовалось так широко, а называлось это просто - прогуливать уроки без уважительной причины. Я зашла к ней пару раз, но она как-то дико покосилась на меня и не захотела разговаривать. День мой тогда прошел как обычно. Последним был урок физкультуры. Я сидела на длинной деревянной скамейке, что обычно стоят в спортзалах, а спортзал у нас был еще тот. Чтобы попасть в него, нужно было спуститься по крутым ступеням - он занимал два уровня, подвал и первый этаж. После этого ты оказывался в небольшом по периметру, но довольно высоком помещении, - это и называлось "малый спортзал". Действительно маленький и высокий, как колодец, на меня он производил неизгладимое впечатление: стены, выкрашенные пресловутой ядовито-зеленой краской; под потолком крохотные, забранные железными решетками окна. Множество металлических конструкций под видом спортивных снарядов (назначения некоторых я так до сих пор и не поняла), сырой воздух и полумрак - такой, по моим представлениям, должна быть пыточная. Может, я несколько сгущаю краски, но наши голоса, отразившись эхом от голого бетона, звучали в моих ушах всхлипами и стонами. Да, какие-то мученические флюиды здесь явно присутствовали. Учительница заполняла журнал. Она была уже пожилая, наша физкультурница, и поверх спортивного костюма подвязывала поясницу серым пуховым платком. Волосы серенькие, жиденькие, собранные на затылке в узелок; на ногах вместо кроссовок теплые домашние чуни, - в ней не было ничего спортивного. Алла Сергеевна кричала на нас натужным старческим голосом, но мало кто ее слушал. Видя, что с нами не справиться, и по росту мы строиться никак не хотим, она разрешила нам взять мячи, скакалки и играть, кто во что хочет. Вообще-то мы не всегда были такие неуправляемые, обычно хоть немного слушались ее. Но в этот день, - может быть оттого, что наступил апрель, и его запах, невидимо просочившийся сквозь рассохшиеся рамы, будоражил нам мозг, - все как будто свихнулись. В воздухе стоял дух сумасбродства и неповиновения. Алла Сергеевна заполняла журнал, положив его на коня. - Где это твоя подруга Орабинская пропадает? - спросила она, не поднимая головы. - Почему это пропадает, - ответила я, - Она замуж выходит. Физкультурница оторвалась от журнала и посмотрела на меня поверх очков. - Замуж? Я молча кивнула. У нее сделалось ужасно любопытное лицо. - Как? За кого? - А, - я махнула рукой как о давно решенном, - За одного парня. Он уже взрослый, ему двадцать семь. - Как же так? - необычайно резво для своих лет она обогнула коня, переступила через лавочку и подсела ко мне, - А мать ее что? - А что мать. Вы как будто не знаете... - я смотрела ей в лицо, и не чувствовала в своей душе ни капли лжи. - Ага, ага, - закивала она понимающе головой и впилась в меня взглядом. Эту игру мы продолжали весь урок: Алла Сергеевна подбрасывала мне вопросы, а я сочиняла ответы. Я, что называется, была в ударе и описала ей все: парня, его семью, где они познакомились и кучу других, не касающихся дела подробностей. Она слушала меня с таким жадным вниманием, что остановиться я не могла. Когда прозвенел звонок, Алла Сергеевна покачала головой и сказала: - Бо-же-мой! Куда мир катится! Еще из пионерского возраста не вышла, а уже... - она взяла под мышку журнал и пошла в учительскую. Я отправилась в раздевалку. Настроение мое резко переменилось. Среди шума и гама, и производимой моими одноклассницами толкотни, мне вдруг стало не по себе: какая-то муть на душе, как будто предчувствие чего-то недоброго. Кое-как запихав спортивную форму в мешок и подхватив свою сумку, я побрела домой. Я прошла уже половину пути, и все больше смотрела себе под ноги. Ощущение чего-то нехорошего не улетучивалось. Вдруг что-то подтолкнуло меня обернуться. Взглянув в противоположную сторону улицы, я увидела Аринку: она шла и, всхлипывая, бубнила себе под нос. До сих пор вижу ее ссутуленную спину и слышу тихий заунывный голос. Немного впереди резво шагала наша классная, она забрала руку Аринки в свою клешню и буквально тащила ее за собой. Я развернулась и пошла за ними. Я замерла под дверью с табличкой "Учительская". Клянусь, в тот момент я еще ничего не подозревала. В замочную скважину мне хорошо была видна Аринка, стоящая впереди кабинета, как на лобном месте. То пространство, где собрался "педсовет", не попадал в поле моего зрения, но по голосам я сориентировалась, что их там не меньше десяти-двенадцати. Аринка стояла ко мне в профиль, закрыв руками плачущее лицо. Я видела только ее плечи, вздрагивающие крупной дрожью, и горестную дугу спины. Вот начали говорить. Были произнесены слова: "ЧП", "разврат" и "исключить из школы". Тут до меня начало кое-что доходить. Потом послышался шум голосов, в котором я не могла ничего разобрать, а поняла лишь, что они добивались от нее какого-то признания. Аринка в ответ плакала, несла околесицу, оправдывалась и все больше сжималась в комок. На мгновенье мне показалось, что все это дурной сон. Ее слова, весь ее вид, согбенный и несчастный, тон ее голоса - жалкий тон человека, который позволяет себя унижать и заранее готов быть униженным, - был невыносим. Она разозлила меня так, что я и не думала входить в кабинет и проливать свет на ситуацию. Со злорадным чувством я ждала, чем все это закончится. Но они ходили по кругу: эти тупые вопросы и жалкие, слезливые ответы. Не дождавшись развязки, я ушла. До сих пор не понимаю: почему она оправдывалась, почему не рассмеялась им в лицо?! Кругом дураки, - думала я по дороге, - Кругом одни дураки! Не жалко это слезливое, бессловесное существо - вид амебы, неспособной противостоять среде; не жалко эти серые головы, что живут в своем сером мирке в ожидании грязненьких новостей. Никого не жалко, никого! *** Но я отвлеклась. Я решила писать о походе. Олег переживает из-за того, что на неделю ему придется забыть об инструменте, и это скажется на памяти рук. Я думаю, ничего страшного, потом наверстает. В конце концов, мы еще ни разу в жизни не ходили в поход. Решили взять с собой Стёпу. Точнее, не мы это решили, а так вышло. Олег вообще предлагал всем знакомым, но согласился только он. Я думаю, в этом все-таки большую роль сыграл его отец. Вчера я ходила выпрашивать себе отпуск. В кабинет к шефу я вошла, как обычно, с некоторым внутренним содроганием. Не потому, что ждала отказа - для отказа повода, как будто, не было, а потому, что вот уже два года работая на этой фирме, никак не могу привыкнуть к его глазам, похожим на чирьи, и тихому вкрадчивому голосу. Ничего, кажется, нет особо отвратительного в этом человеке, но почему-то при взгляде на него я подавляю в себе некий душевный спазм. У Станислава Иосифовича рабочий стол и вся мебель из таких дешевых материалов, что в кабинете стоит неизбывный запах чего-то ядовитого. Стены обиты копеечным пластиком грязно-серого цвета. Что за навязчивое желание демонстрировать свою бедность? - Станислав Иосифович, - сказала я (а шеф страшно не любит, когда сотрудники для быстроты произношения превращают его отчество в "Йосипович"), - Мне нужен отпуск. Недельный. Он спросил: - А что случилось? - Ничего особенного. Просто мы хотим поехать на море, - я соврала, потому что сказать о том, что мы собираемся идти сто километров по компасу, мне показалось невозможным. Меня, скорее всего, сочли бы не вполне нормальной. - Та-ак, - протянул он значительно, уставившись на календарь. При взгляде на Станислава Иосифовича создается впечатление, что тело его состоит из двух кругляшков: один, побольше - это туловище, а другой, поменьше - голова. Он резво покрутил своей головкой, врощенной прямо в плечи, и заерзал всем телом, что сделало его похожим на крупную жирную вошь. - Ты знаешь, что через неделю у нас растаможка? - Да, Станислав Иосифович, у меня все готово. Пакет документов уже в логистике. - Значит, - он опять смотрит в календарь, - Ты хочешь сказать, что всю следующую неделю тебя не будет? - Да, но свою работу я закончила. - Юля, - он сделал паузу для большей весомости, - Я уже много раз говорил тебе и повторю еще: я ценю умение работать в команде. И характер нашей деятельности таков, что он требует от сотрудников именно этого качества. А ты без конца выпячиваешь свое "я". Что значит "свою работу"? Здесь нет твоей работы и моей работы, мы работаем в команде - ты это понимаешь? Мы делаем одно дело! Только за это дело ты имеешь фабрики, заводы и пароходы, а я - зарплату, - подумала я. Вслух же сказала: - Да, Станислав Иосифович. Я понимаю - одно дело. - Хорошо, что ты меня понимаешь. Но что из этого следует? - он слегка откинулся в кресле. На лице его было написано довольство самим собой и своей речью, - Из этого следует, - сказал он назидательно, - Что я не могу отпускать сотрудника, когда ему вздумается, - для этого есть четко определенный график отпусков. Когда у тебя отпуск? - В ноябре… - В ноябре. А сейчас? - Август… - Август. - Станислав Иосифович, а за свой счет? Шеф красиво умолк. Я знала, что это просто уловка. Он не мог упустить возможности снять с зарплаты своего подчиненного хотя бы полкопейки, а сэкономить и не оплатить целую неделю - это было его розовой мечтой. Но, кроме этой, у него есть еще одна слабость: Станислав Иосифович любит, чтобы его просили. Просить для меня - настоящее наказание. Я сделала над собой усилие - изобразила молящий взгляд, но как ни старалась, не могла выжать из себя ни слова. Тогда я попыталась придать своему телу выражение покорности - склонила голову и опустила руки по швам. Плечи у меня от природы прямые и хорошо развернутые, очень прямая спина, поэтому получилось, наверное, не так убедительно, как хотелось бы. Очень гадко было разыгрывать эту мизансцену, но другого выхода не было. - Хорошо, - милостиво вымолвил он, прервав, наконец, свою актерскую паузу.- Только в виде исключения. И пожалуйста, будь на связи, мало ли какая непредвиденная ситуация. Да, еще: согласуй, пожалуйста, с Дмитрием Константиновичем. Если он отпустит - я не возражаю. Что за недоноски! Один за другого прячутся - не могут принять решение. Это уже не в первый раз: генеральный кивает на технического, а тот, в свою очередь, на генерального. И так у них во всем. С техническим разговаривать трудно: он кажется мне человеком, перепуганный на всю оставшуюся жизнь. Кто и чем мог его так испугать, остается совершенно неясным, но боится он всего: боится сказать "да" и боится сказать "нет", боится похвалить кого-то из своих подчиненных и боится сделать выговор и, может быть, поэтому его нормальное состояние можно описать как состояние перманентной лживости. Я не люблю заходить к нему в кабинет и, если только позволяет ситуация, разговариваю с ним стоя на пороге. В меня уперлись два бесцветных глаза, похожие на глаза большой перепуганной рыбы. - Юлия Александровна, - сказал он, особенно четко выговаривая "н-д-р-вна", - Вы уже говорили об этом со Станиславом Иосифовичем? Вот уже два года я здесь работаю, и два года он называет меня "Юлия Александровна". Из боязни нарушить субординацию он обращается ко всем без исключения сотрудникам, включая двадцатилетних стажеров, по имени-отчеству и на "Вы". Я вовсе не против такого уважительного обращения, но я не чувствую себя "Юлией Александровной"! Весь остальной коллектив называет меня по имени. К тому же это выходит у него так деревянно... по его ломающемуся языку явно заметно, что он делает над собой усилие, и куда легче ему было бы произнести простое "Юля". А иногда, видимо, для краткости, он называет меня просто "Александровна", чем совершенно выводит из себя. При этом мне вспоминаются школьные времена и то, как обращались друг к другу крикливые уборщицы в своих перебранках: просто по отчеству, без имени. - Да, я только что от него, - говорю я как можно почтительней (с ним надо ухо востро!), - Станислав Иосифович, в принципе, не против. - Гм... хорошо. Но вы же будьте на связи. Мало ли какие обстоятельства... - Да, конечно, Дмитрий Константинович, - я облегченно вздыхаю. В этот раз он удивительно краток. Обычно в таких случаях мне приходится выслушивать речь подлинней, на тему: "Если вдруг на всякий случай как бы там чего не вышло". Я вернулась на рабочее место и занялась своими записями. Дмитрий Константинович с выражением деланной беззаботности несколько раз прошелся мимо, выворачивая свою грушевидную голову прямо в мой монитор. Слежка за персоналом входит в его обязанности. Дмитрий Константинович имеет женоподобное телосложение: зауженные плечи и расширенный таз. При таком распределении массы центр тяжести его тела располагается несколько ниже, чем положено у мужчин, и оттого, когда он движется по коридору, производит примерно такое же впечатление, как если бы огромный таракан встал на задние лапки и пошел. Он худой, можно сказать, костлявый, и, глядя на его тонкие ручки и ножки, которыми он беспорядочно сучит при ходьбе, поневоле задумаешься о происхождении видов... Высматривает. Все неймется человеку. Уже, казалось бы, и "Секьюрити" поставили, - сиди себе да наблюдай за действиями пользователя, глядя в свой монитор, - ан нет, видимо, особое удовольствие он испытывает при личном надзоре. Поговаривают на фирме, что Дмитрий Константинович прежде, чем стать техническим директором, работал надзирателем в исправительно-трудовой колонии. Как он смог занять должность технического директора в совместном украинско-немецком предприятии, - покрыто мраком, но он им стал, а спустя некоторое время уставный фонд фирмы был перераспределен таким образом, что ему отошло 33,3%. Поистине удивительные результаты! *** Вечером собирались, укладывали рюкзаки, думали, какие вещи с собой брать. Взять решили немного, только самое необходимое: из теплых вещей - овечью шкуру (очень толково вычиненную и поэтому очень легкую) и синтетическое двуспальное одеяло. Эта шкура раньше служила шубой матери Олега, и теперь он ласково называет ее "мама". Я её полностью распорола и стачала в единое полотно, - почти правильный четырехугольник, - в походе оно будет нашей подстилкой в палатке. Из продуктов решили взять только стратегически важные: килограмм сала, хлеба буханку и, естественно, лук с чесноком (какой же хохол ест сало без этих двух замечательных продуктов?) Я еще раздумываю, брать ли с собой нетбук? Он хоть и легкий, но в дороге даже пол кило - существенный вес. Мы с Олегом договорились, что я несу палатку. Значит, нэт - 1 кг, к нему солнечная батарея - еще грамм триста, плюс палатка 1,5 - получается 2,8. Прибавить сюда продукты и личные вещи, - и все это тащить мне на своем горбу. Неплохо было бы иметь при себе еще и коммуникатор, но у нас его нет, - только карта, которую я сняла с Гугла. Она получилась длинная, листов на двадцать, и Олег сложил ее аккуратно гармошкой. Не очень удобно, зато все видно в подробностях. Он собирается основательно, но, видимо, все-таки до конца не верит, что завтра на заре мы выступаем в путь длиной около ста километров. Главное условие - пройти его весь пешком. Я поняла его сомнение по слегка замедленным, как бы вдумчивым движениям, когда он складывал вещи, и по тому, что он не устроил "совещания" по этому поводу. Олег любит "совещаться". Если я, например, намереваюсь идти в магазин или мы собираемся куда-то поехать, пойти в гости, - это обязательно подлежит долгому и обстоятельному обсуждению, то есть со-вещанию. Мы совместно вещаем примерно в течение получаса, никак не меньше. Во время этого предмет обсуждения начинает отходить на задний план, и мы уже не помним, с чего, собственно, начали. Совещаемся мы, как правило, лежа на диване. Диван у нас буквой Г, поэтому мы лежим друг к другу под прямым углом - каждый на своей территории. Хлопик в этот момент обязательно подбегает и кладет свою голову Олегу на грудь, - таким образом он тоже принимает участие. В этот раз никакого совещания не было, просто я пришла вечером и спросила: "Ну что, идем в поход? Я выпросила отпуск за свой счет". Он ответил: "Конечно". Выходить решили в субботу, чтобы за неделю успеть вернуться. 1-й день Августовским теплым утром, в пять часов, когда только рассвело, две фигуры двигались со стороны седьмого квартала в направлении планов - тех, что около больницы. Одна фигура была большая, с большим рюкзаком, другая - маленькая, и рюкзак у нее был поменьше. Маленькая фигура доставала макушкой до плеча большой. - Ты хоть понял, где он нас будет ждать? - Юля подозрительно оглядывала странный город, наполовину тонувший в тумане. - Понял, - Олег подавил легкий зевок. - Ну и где же, мне нельзя объяснить? - Не переживай, мы на правильном пути. Они прошли через главную и единственную площадь, с памятником В.И.Ленину в центре. Позади памятника проступало из тумана высокое кирпичное здание. Оно было без окон. Секунда Юле потребовалась на то, чтобы вспомнить что это: кинотеатр или бассейн. - Кинотеатр, а похож на бассейн... - сказала она, как бы между прочим, и бросила на Олега быстрый взгляд. - Бывший кинотеатр. - Да, разумеется, бывший, - поправилась она. - Но здание в хорошем состоянии... наверное, кто-то и для чего-то поддерживает его? - Наверное. Ты лучше посмотри на памятник, ничего странного не замечаешь? Юля остановилась. - Да вроде, обычный памятник... - она окинула взглядом фигуру на постаменте, - Ленин как Ленин. - Присмотрись внимательней. Обрати внимание на соразмерность всех частей. - Да... - она безотрывно и напряженно всматривалась в монумент - Голова какая-то маленькая... - Она новая. - Новая? - Да ты не волнуйся так. Эту голову недавно отбили, причем второй раз. - Кто? - Жители нашего города. Вместо отбитой сразу же привезли новую. Но, поскольку такой же по размеру не нашлось, поставили, какая была. - Ты не шутишь? - Нет. - Во дают! - она рассмеялась, - Кто же эти скромные герои? - Имена их истории неизвестны. - А интересно, если третий раз отбить, тоже поставят новую? - Сколько раз отобьют, столько раз и поставят, это же Змей Горыныч. У них миллион его голов про запас наштамповано. - У кого это - у них? - У темных сил. Юля посмотрела на него сбоку: - Ты меня пугать вздумал? Просто в советское время было миллион бюстов Ленина, теперь их все свезли в одну кучу и решили не выбрасывать. Оттуда и черпают. - Ты видишь внешнюю сторону событий. Смотришь на факты и вещи и думаешь, что они существуют сами по себе. В действительности, всё является порождением каких-то сил. - И даже наш поход? - Без сомнения. - Да мы просто собрались и вышли... какие же силы здесь действуют? - Посмотрим. *** В утреннем тумане замаячили две фигуры - одна большая, другая маленькая. Маленькая была с большим рюкзаком, а большая без ничего. - Вон Стёпа, а ты переживала, - сказал Олег. - Кажется, там еще кто-то. "Кто-то" стоял в полном священническом облачении: в длинной черной рясе, из-под которой выглядывал затейливый подрясник из тонкой шерсти, в скуфейке и с крестом на груди - это отец Андрей вышел проводить своего сына. В то время, как другие священники переодевались в культовую одежду только на время службы, он считал своим долгом ходить в облачении везде, где только возможно. - Э-эх... - в голосе Олега послышалась досада. Он распознал издалека мощную, квадратно-круглую фигуру своего друга. - Теперь добра не жди. - Почему это? - Потому что батюшка вышел нас благословить. - Ну и что? - Не всегда благословение есть благословение. В лучшем случае, - это пустой звук, в худшем - может быть, даже проклятие. - Да ты что... - Юля невольно сделала жест рукой, как будто запрещая ему дальше говорить. Олег взглянул чуть насмешливо: - С каких это пор ты крещенная? - При чем здесь это. Ты же сам говорил, что есть силы выше нас. Вдруг эти силы возьмут да и накажут нас за такие слова? - Не может наказать бог, в которого ты не веришь. - Если он не может наказать, то почему же ты тогда говоришь "добра не жди"? *** - Стёпа, что ты туда набрал? - Олег оглядывал колоссальных размеров рюкзак. Он был старый, крепкий, из тех, про которые говорят "сносу нет". Но и этот продукт советского производства, отмеченный в свое время знаком качества, потихоньку сдавался под напором времени: ткань выцвела и поистерлась, лямки поистрепались, а левый карман наполовину оторвался и свисал жалкой тряпочкой. - Папа всыпал туда ведро картошки... - Стёпа стоял, пошатываясь на тонких ногах. С попеременным успехом он разлеплял сонные глаза и явно не понимал смысла этой затеи - идти за сто километров и тащить на себе десять килограмм картошки. Отец Андрей оглядел своего сына одобрительно: - Не помешает. - Да ты с ума сошел! - Олег попробовал приподнять со спины Стёпы его ношу. - Отец Андрей, тебе ребенка не жалко? Мы же договаривались иголки лишней не брать. Как он будет нести это все, если у него уже сейчас коленки подгибаются? - Пусть несет! - властно произнес отец Андрей, - Пусть человеком себя почувствует. А то совсем обабился: чуть что - смотрю, а он уже слезу тайком утирает, и голос такой плакси-и-ивый, как у девки. - Где ты видел слезу?! - истерично вскинулся Стёпа. Сон его как-то сразу прошел. Отец Андрей бросил на сына уничтожающий взгляд. - Молчи! Пошли полями. За городом вставало солнце, и в его мягких утренних лучах нежились желто-черные подсолнухи. - Был в этом году на кладбище, - сказал Олег, - И, представляешь, не мог найти могилу нашего отца Лукиана. Ты помнишь, где его похоронили? - Вроде помню, - отец Андрей на секунду задумался, - Там, где березы. - Именно там я искал. Мы с Юлей ходили-ходили... место как заколдованное. Остался здесь кто-нибудь из его семьи или нет? - Кажется, Зоя осталась с детьми и отец где-то обитает. Пьет, вроде. - Бедный Валера… умер зря. Сгубила его вера ваша христианская. - На все воля божья, - отец Андрей уверенно шагал, и полы его рясы ритмично и широко разлетались в стороны. - Каждый человек сам свою судьбу делает, и христианин и нехристь. А если во всем только веру обвинять, то нужно признать, что человек сам по себе ничто. - Так это и есть основной принцип вашей веры: "Человек сам по себе ничто". - Ваша вера, говоришь. А разве это и не твоя вера была? По-предательски как-то звучит. - И комсомол был мой – на последней стадии своего распада, и пионерия. А еще я был октябренком. Как, по-твоему, я предал дедушку Ленина? - Не юродствуй. Эти вещи несопоставимы. - Все сопоставимо. Мы все верим во что-то, но рано или поздно признаем ошибочность своих взглядов, - это нормальный процесс, и не надо его бояться. - Не бояться предать веру? Достойный тебя тезис. Чего-то в этом роде я от тебя ожидал. - Оставь ты это слово - предать. Любите вы, попы, патетику. Главное - не предавать себя, а все, что касается убеждений и принципов - все это подвержено различным вариациям в различные периоды жизни. И даже больше: человек, который время от времени не меняет свои взгляды, является застывшей, трусливой личностью, неспособной к развитию. Представь, какое мужество требуется, чтобы осознать, что ты перерос ту концепцию, на которой стоял чуть ли не всю свою жизнь; иметь мужество признать ее ошибочной и отвергнуть. И если есть эта сила, называемая Богом, разве может она наказать меня за то, что я ищу её? - Это ты свое, что ли, мужество имеешь в виду? - Ты не без иронии, отец Андрей. Но этим меня не собьешь. Хорош же ваш бог! Если он своего человека вот так на погибель бросает, что же остальному человечеству уготовано? - Значит, не по плечу оказалась вера. - Вы, попы, от любого преступления отмажетесь, у вас на все цитатка из писания заготовлена. Ты скажи, что ты сам думаешь об этом случае, твое личное мнение? - Человеческим мнением здесь не рассудить, Олег. - Ну а мы пока что и не боги. Давай пока рассудим, как человеки. - Мое личное мнение то, что Валера сам хорош гусь был. В монастыре пьянствовал, дебоширил. За то и выгнали. А когда отец Владимир его не принял, так надо было вести достойный образ жизни, а не пускаться во все тяжкие. Не навсегда же его расстригли - на три года только. Через три года вернулся бы, и все было бы нормально. Уже бы в игумены метил, это как пить дать - у него амбиций было на троих. - Эх, отец Лукиан... - произнес Олег с чувством, - В какой молох ты со своим богом попал! - Какие на этот раз у тебя к богу претензии? - У меня претензий никаких, людей только жалко. - Чего-о? - отец Андрей заглянул ему в лицо - Ну давай, давай... выкладывай, что надумал. - Здесь и надумывать ничего не приходится. Ну-ка напомни, сколько у нас всех спасенных будет? - Ты меня экзаменуешь? - Хочу услышать это из твоих уст, чтоб ты не говорил потом, что это мои сатанинские измышления. - Ну, сто сорок четыре тысячи из колен израилевых, если тебе так угодно, и еще других народов не счесть. - Не счесть – это, надо понимать, в той же пропорции? А остальные куда денутся? - Остальные грешники во главе с тобой попадут прямо в ад, голой задницей на раскаленную сковородку - доволен? - Более чем. А тебе их не жалко? - Кого? - Грешников. Такое количество людей не жалко тебе в ад бросать? - А, ты вот куда завел. Ну мозгоплет! - Пусть я мозгоплет. Но все же, возьмем то количество миллиардов людей на земле, которое существует на сегодняшний день, отнимем от них малую часть и поместим их в рай. Там они будут райские яблочки кушать и падать на лице свое, крича "аллилуйа!". Удовольствие сомнительное, особенно если учесть, что длиться оно будет вечно. Но - пусть. Не забудем, что это будет лишь малая часть. Основное население планеты - N миллиардов попадут в ад, где червь не умирает, и огонь не угасает. Так вот я хотел спросить: тебе лично этих нескольких миллиардов не жалко? - Ты это брось... нашел, чем уколоть. А если серьезно: мне, положим, многих людей жалко, а многих и совсем не жалко, но я своей жалостью или безжалостностью не переменю мироустройства. - Нет, ты, видимо, не вполне осознал ситуацию: и будут они мучаться ВЕЧНО! Я согласен, что бог может допустить какие угодно муки (хотя богу-то это зачем?), но ты подумай - вечно! Ты представь: вот преступник, маньяк, например, какой угодно чудовищный. Предположим, он совершил какие угодно чудовищные деяния: убийства, пытки, ну и все самые страшные извращения, на которые только способен человеческий разум. Вот попадает он в ад. Мучают его там год, второй, третий, потом десять лет прошло, двадцать, пятьдесят. И все это время его черви гложут и адское пламя палит, ну и вопль стоит нечеловеческий, естественно. Вот ты лично долго смог бы выдержать этот вопль? - Да что ты в самом деле, что на тебя нашло?! - Хочу знать твое мнение. - Олег, некоторые люди действительно стоят того, чтобы их наказали. - Ладно. Допустим, это будет один человек, - один, а не миллиарды. Как долго ты смог бы выдерживать его вопль? Скажем, тебе достаточно было бы наблюдать непрерывные пытки в течение года? Или понадобилось бы еще время? Отец Андрей посмотрел на него недоуменно. - Ты чертовщину какую-то городишь. - Хочешь сказать, что в Библии написана чертовщина? - Библия, Олег, книга духовная, и понимать ее следует духовно, а не буквально. Ведь понятно же, что здесь подразумеваются душевные муки, а не физические. А если у тебя духовные очи закрыты, то это твоя беда. - А то, что Христос сошел на землю, это как следует понимать, духовно или буквально? - Буквально, конечно. - А чудеса, которые он совершил, были на самом деле? - Несомненно. - А почему вдруг такая избирательность в толковании Библии? Как ты понял, что нужно толковать духовно, а что - буквально? - Еретик, - отец Андрей демонстративно отвернулся. - И это весь твой ответ? - Ты, Олег, из тех, кто мудрствует лукаво. У тебя горе от ума, - подытожил он. - Я подозревал, что умные церкви не нужны, - Олег помолчал. - Так ты не удостоишь меня ответом? - Твой вопрос - это просто очередная ловушка. На самом деле ты не хочешь знать ответа. - Напротив, выслушаю с интересом. - Но у тебя уже есть свой, заготовленный ответ, ты его припас, а как же! Ты безоружным в бой не бросаешься: ты перед этим всех святых отцов изучил вдоль и поперек, - у тебя же это на лбу написано - ты подготовился! Всё проанализировал, отфильтровал, нашел логические лазейки... - Побойся бога! Ты упрекаешь меня в том, что я изучаю святых отцов? Да кто же тебе мешает изучать их и находить там логические ловушки? - Не перебивай. Я не собираюсь выискивать никаких ловушек - слава богу, я не обладаю твоим извращенным умом. А отвечать на твой вопрос не буду, потому что ты - змей, который только и ждет, чтобы ужалить в самое незащищенное место! - Значит, есть слабые места? Отец Андрей молчал, пофыркивая. - Да, ты прав, но только в одном: у меня действительно пытливый ум (но не извращенный, как ты сказал), и я действительно ищу логические ловушки, потому что хочу видеть то, что есть, а не то, что мне рисуют. А насчет духовного понимания Библии... только человек, который никогда не жил духовной жизнью, может наивно полагать, что духовность содержится в предметах и вещах. Не книга духовна, а человек, который проецирует свой взгляд посредством книги или какой-либо другой вещи. Лишь человек может наделить книгу духовностью в той мере, в которой сам ею обладает. Для духовного человека все духовно: и Библия, и комар, севший ему на нос, и закат солнца, и газета "Советский спорт". Он откроет ее, и своим духовным зрением такие пророчества в ней увидит, что тебе и не снились. Потому что держит он в руках газетный лист, а видит - зеркало, в котором отображается изнанка мира. *** Незаметно за разговором они подошли к Горняцкой церкви, сияющей золочеными куполами. Поставили на землю рюкзаки. Ради интереса Юля попыталась приподнять рюкзак Стёпы, но даже не смогла оторвать его от земли. - Да он неподъемный... Отец Андрей, ему же только четырнадцать лет! Ему такой вес может повредить - надо отсыпать хотя бы половину! Ну зачем нам эта картошка? Купим по пути в любом селе. - Пусть несет, - отец Андрей был неумолим. - Нет, ведро картошки я поднять могу, а что там еще? - не унималась Юля. - Так, ничего... - отмахнулся Стёпа, восстанавливая дыхание. Все это время он шел, полусогнувшись и натужно кряхтя под своей ношей. - А все же? - Да что... лука пакет, хлеба буханка, рожки, консервы и риса кило. Ну... одеяло, два свитера и двое теплых штанов. - Это невозможно! - Юля перевела взгляд со Стёпы на его отца. - Ладно, пока поменяемся, - сказал Олег. В рюкзаке его помещались самые объемные, но и самые легкие вещи, поэтому, большой на вид, весил он немного - всего килограмма три-четыре. Для здорового сильного мужчины этот вес был не в счет. Олег взвалил Стёпин рюкзак себе на плечи и только крякнул. - Ну ты... ну ты, отец Андрей... нагрузил сына. - Неси-неси, проголодаешься, - мне же спасибо скажешь. Я еще вот что хочу тебе дать, - он порылся в полах своей необъятной рясы и извлек оттуда среднего размера складной нож. Олег взял его в руку: широкое, в меру длинное лезвие, удобная рукоятка, приятная, опасная тяжесть - нож был действительно мировой и, видимо, дорогой. - Это мой личный. Я с ним не расстаюсь, но ради такого случая... даю тебе, а не Степану, так что ты отвечаешь. - Спасибог, - Олег спрятал нож в карман. - Нам как раз этого не хватало. Ну а слово напутственное ты сыну скажешь? - Скажу. Отдаю тебя, Степан, в полное распоряжение Олега. Олег, если не будет слушаться - разрешаю бить в морду. *** Сначала путь проходил вдоль железнодорожного полотна, потом повернул на проселочные дороги. В семь часов утра они стояли еще совершенно безлюдные, только звякало кое-где ведро, да блеяли козы. Иллюзию отсутствия людей разрушали лишь неизменные друзья человека - собаки, звеня цепями и подавая голос из-за каждого забора; путники шли, облаянные со всех сторон. Стёпа плелся позади, опустив голову и недовольно бормоча себе под нос. - На Украине с голоду не умрешь, - говорил Олег, срывая яблочки с очередной попавшейся им на дороге яблоньки. Перед этим они уже нарвали себе груш и слив. - Ой, а чии ж то собаки? Ты дывы, собак привели! - полнотелая женщина в застиранном халате стояла у ворот одного дома и с подозрением оглядывала всю троицу. - Так... ваши, наверное, - нашелся Олег. Он заметил вдруг, что вслед за Хлопиком увязалось несколько разношерстных помоечных мосек. Одна из них - грязно-белая, полуоблезшая, - прыгала на трех лапах впереди всех. - У нас таких сроду не было... - протянула нараспев женщина, и непонятно было, кого она имела в виду, собак или людей. На всякий случай Олег ответил: - У нас тоже. - Бедненькие собачки, - вздохнула Юля, когда женщина осталась позади, - Никому они не нужны. Особенно вот эта, беленькая - какая несчастная... и как заглядывает в глаза! - Почти как ты, - усмехнулся Олег. - Ги-ги-го! - подал голос Стёпа. Эти свистящие гортанные звуки должны были, видимо, означать смех. - Какая несча-а-астная! - протянул он нарочито писклявым голосом. - Когда я смотрю на бездомных собак, - Юля отвернулась от Стёпы и обращалась только к Олегу, - Мне кажется, что где-то должен существовать рай. - Ты веришь в рай? - Надеюсь, что он есть. - Но тогда ты должна надеяться, что существует и ад. - Почему это? - Для равновесия. - Никому я ада не хочу. - Тогда не мечтай о рае. - Я мечтаю только о рае для собак. - Послушай, у нас в церкви был мальчик... - Олег замолчал. - И что? - Он часто задумывался об аде. - Ты про Игоря говоришь? - перебил их Стёпа. - Да, про Игоря Тоцкого, ты о нем знаешь? - Папа рассказывал. - Ну и что этот мальчик? - нетерпеливо спросила Юля. Она любила всякие интересные истории. - Игорь служил пономарем. Он был эпилептик, и по канонам ему нельзя было заходить в алтарь, но батюшка смотрел на это так... - Олег растопырил пальцы и посмотрел сквозь них, - Более ревностного служки ему было не сыскать. Он не ждал никакого вознаграждения и даже удивился бы, если бы ему предложили. Но потом его из алтаря убрали. По какой причине, узнать мне так и не удалось, но думаю, из соображений канонического несоответствия, которые беспокоили батюшку Владимира по временам. Я как раз отбирал для церкви саженцы (их привезли целую машину на выбор, - батюшка затеял обсадить ими церковный двор по периметру), когда ко мне пришел Игорь и сказал, что его не впускают в алтарь. Он не жаловался, не просил, но надо было видеть его лицо: кажется, и сам прародитель зла сжалился бы над ним. Я не знал, чем его утешить, и сказал: "Иди пока в старую церковь, а я за тебя попрошу". Так уже случалось иногда, что его удаляли, но немилость отца Владимира рано или поздно сменялась на милость, и его возвращали назад. На Игоря такие скачки производили действие самое удручающее: он переставал рассуждать о своих грехах, становился замкнут и тих, - но не той тихостью, которой был проникнут всегда, а какой-то особой, зловещей. В такие дни я боялся наступления припадка. Но я обманул его. Я знал, что в этот раз просить не посмею, так как сам давно уже чувствовал себя в глубокой опале. Пришел батюшка, разбранил меня за отобранные саженцы, и в довершение сказал, что мне в последнее время не только детей, но и деревья поручить нельзя. Он очень располнел в последнее время и постарел, наш батюшка Владимир, говорил с одышкой, а когда ругался, все лицо и глаза его мгновенно наливались кровью. Я подумал тогда, что он серьезно болен, так оно в последствии и оказалось. - А чем он был недоволен? - Дело в том, что я отобрал десять яблонь, десять груш, примерно столько же абрикос и шелковиц, а он хотел другие - тополя или ясени, но только не фруктовые. - Нет, я спрашиваю, из-за чего он был недоволен тобой? - А, это... Причину его глобального неудовольствия мной я не знал, да и до сих пор она представляется мне неясной. Оправдываясь, я тогда спросил: "Чем же фруктовые плохи?" "Дети будут лазить", - ответил он. Признаюсь, это было моей тайной мыслью: обсадить все вокруг фруктовыми деревьями, чтобы было чем подпитаться в голодный год нашим беспризорникам. Но вернемся к Игорю. Он был уже взрослый, ему исполнилось восемнадцать лет, но в сущности - совершенный ребенок. Стал я думать, что с ним делать: пристроить его было некуда, в производство ему нельзя, а тихую спокойную работу где возьмешь? Он по-прежнему ходил в церковь, стоял на службах, но все это было уже не то, - ему не хватало личного участия в мистерии, чувства сопричастности великому. Я как-то зашел к ним домой: перед его кроватью стоял стул, а на нем вычищенный, выглаженный и аккуратно расправленный, висел без употребления его стихарь. По субботам и воскресеньям он продолжал ходить к нам на хор, но там были уже другие дети, годами ему не под стать. Так он промаялся несколько лет. Сестра и брат его выросли и покинули дом, да он никогда и не был с ними близок, жил как отщепенец. За это время с горем пополам мы выучились с ним в техникуме на бухгалтера. Учились заочно, вместе ездили на лекции; потом он долго не мог никуда устроиться, что-то ему мешало, какие-то внутренние противоречия... страх перед жизнью? Нельзя сказать, что он блистал способностями, но это был аккуратный, исполнительный и до наивности честный человек. Я уж и так его пристроить пытался, и эдак, но на собеседованиях он все конфузился, боялся смотреть в глаза, в ответ на вопросы невнятно бормотал, ну и, естественно, получал отказ. В последний раз я дал ему рекомендацию в шахтную бухгалтерию, - и его почти согласились взять. Я уже договорился о собеседовании, мы с ним прорепетировали, что отвечать, как держать себя и прочее, но в последний момент он испугался и не пошел, - совсем разуверился в себе. Как я разозлился на него! - это собеседование было чисто формальным. Помню, отругал я его после этого по первое число и решил бросить совсем, - он взрослый человек, пусть живет, как хочет. Мы перестали общаться, он больше не приходил на хор, а я не интересовался, как он. Я теперь думаю: может, Игорь и не хотел никогда работать, и его страх был подсознательным желанием избежать этого? Несмотря на всю свою внешнюю мягкость и даже мягкотелость, мне кажется, это был страшно амбициозный человек, да еще в придачу идеалист - из тех, которые за идею пойдут на костер. Только высокое служение высокой цели могло удовлетворить его, только величайшая миссия могла придать смысл его существованию и пробудить волю к жизни. Он согласился бы на маленькую, незаметной роль в ней, но соприкосновение с чем-то высшим и непостижимым было обязательным условием его счастья. - А что было дальше? - Дальше... Он продолжал жить с мамой. Жили бог весть как, мать его постоянно работала, но, как это часто бывает, ничего не зарабатывала. Отопления у них не было, так что в холода им приходилось обогреваться старенькой электрической плиткой: они ставили ее на пол вместо камина и включали на огонь. Так прошло где-то около года. Не буду тебе описывать всего, скажу только, что с Игорем случилось именно то, чего всегда боялись: он упал в припадок, когда никого не оказалось рядом, и прямо на эту злосчастную плитку. Вспыхнул пожар, и квартира выгорела дотла. Мать его сначала была убита горем, а потом ничего - стала прежней энергичной и напористой женщиной, какой я ее всегда знал. Какой резкий контраст она составляла с сыном... как не хватало ему ее энергии и воли к жизни. - Ты очень огорчился? - Огорчился? После того, как ты знаешь человека с самого детства, наблюдаешь, как он растет и развивается, проникаешь в его жизнь, как в свою, - как странно уверять себя после этого, что он был тебе чужой... разве дети бывают чужие? На похоронах мне почему-то вспомнилось, как часто он спрашивал про геенну огненную, и я подумал, что эта тайная, никем не понятая, проходящая сама в себе жизнь, так и должна была закончиться трагически... Впрочем, это я опять сам себя утешаю. *** Серая лента дороги спускалась вниз, от поселка Острый, который на всю округу был известен тем, что в нем еще со времен Великой Отечественной находилась тюрьма. На другом ее конце стоял город со странным названием, которое подошло бы, скорей, какому-нибудь хутору, в крайнем случае, селу - город назывался Кураховка. Дорога выглядела старой и непрочной, несмотря на то, что построена была не так давно. Серые неровные лоскутки асфальта покрывали ее почти на всем отрезке пути. Что и говорить, - дорога, по своей старческой подслеповатости, не могла видеть собаку, ковыляющую по ней, и не могла подать знак дребезжащему жигуленку, который ехал на скорости, совершенно неприличной для такого древнего старичка. Не разглядел собаку и человек, сидящий за рулем, ибо пред глазами его сейчас стоял совсем другой образ - лицо сына, которого он только что видел на тюремном свидании. У сына был тусклый, остановившийся взгляд, и, казалось, никакие боги во вселенной уже не могут вдохнуть в него жизнь. Вдруг что-то красное мелькнуло перед ним: какая-то пигалица, поставив на землю рюкзак, снимала с себя свитер. Выгнувшись и запрокинув руки, она стаскивала его через голову. Глухой удар. Что-то взлетело перед самым лобовым стеклом, с грацией куска мяса перекрутилось в воздухе и упало в сторону. Двое, которых он не заметил раньше, бросились к тому месту, где оно осталось лежать. Человек хотел притормозить, соображая, что же произошло, но в долю секунды мозг его проанализировал ситуацию и решил, что не стоит задерживаться, и он, не сбавляя скорости, поехал дальше. Ведь люди бежали, а не лежали, - рассуждал он позже, - и девчонка - стояла; а что там взлетело, ударившись о бампер его машины - какая разница? *** У нас случилось несчастье! Мы шли по трассе на Острый, это где тюрьма. Здесь все поля кругом, поля, и совсем безлюдно. Навстречу - машина на полной скорости, легковушка. Завидев нас, она даже не подумала притормозить. Мы приостановились на обочине, а машина на полном ходу ударила Хлопика в лоб! Он у нас глупенький, с автомобилями еще не знаком, стоял на дороге и смотрел: что это едет? А этот, который в машине, даже не сбавил скорость. Олег и Стёпа сразу бросились к нему. Бедный Хлопик! Он был уже в агонии, глаза его выскочили из орбит и дико вращались, при этом он издавал такой жалобный писк - о боже! Но, вообще-то, я сама всего этого не видела, это они мне рассказали. Увидев, что машина едет прямо на собаку, я закрыла лицо и побежала прочь от того места, - на такое я смотреть не могу! Когда я подошла, Олег со Стёпой уже осматривали его. И тут мы стали свидетелями чуда - на нем не было ни единой царапины! Даже шерстка не попорчена! Никогда бы не поверила, если бы не видела своими глазами. Олег взял его на руки и перенес на травку. Он немного полежал там, потом встал на лапы и, шатаясь, пошел. Взгляд у него сделался безумный, но мы надеемся, что он не умрет. *** Пару лет назад Стёпа принес нам щенка. Он вытряхнул из хозяйственно сумки пушистый черно-белый комок и сказал, что если мы не возьмем его к себе, то мальчишки замучают его насмерть. Он отобрал этого щенка у компании, которая спичками прижигала ему подушечки лап. Конечно, мы его взяли. Песик был маленьким, запуганным, и Олег назвал его Хлопик. Сначала Хлопик никого к себе не подпускал, но постепенно испуг его прошел, и он признал нас за хозяев. Потом появилась Ляля, небольшая гладкошерстная собачка, - метис ротвейлера. Появлению своему она обязана одной моей сотруднице. Елена Валентиновна, завскладом, грузная сорокапятилетняя женщина, на всю фирму была известна своей душевной драмой, которую она вот уже четыре года не могла пережить. Ее бросил муж, успешный доктор наук, красивый и элегантный мужчина, - увлекся молоденькой аспиранткой. Когда это случилось, она в течение полугода безо всяких диет потеряла сорок килограмм веса и ходила по коридорам офиса бледной большеглазой тенью с нездешним выражением лица. Ему тогда было сорок, ей тоже, а поженились они, когда им было сорок на двоих. Он жил теперь в другом городе, но она знала о нем все. Бывший муж продолжал бывать в ее доме, только тайно - он приезжал к дочери, когда Елены Валентиновны не было дома. Она приходила вечером с работы и, различая среди прочих запахов квартиры его тончайшие флюиды, становилась нервной, раздражительной и срывалась на дочь почем зря. Иногда у нее был насморк, и она не чувствовала ничего, а просто знала, что он был здесь - был, и всё. Замены ему она не видела и не искала. К тому времени, как появилась в ее жизни Ляля, она уже набрала свои родные девяносто пять килограмм и стала прежней, строгой и гордой Еленой Валентиновной. В то утро, когда она, подавляя поднимающиеся из груди рыдания, быстрым шагом вошла в офис, наш небольшой коллектив сосредоточил на ней все свое внимание. Лицо ее покраснело от подступающих слез и сделалось некрасивым. Маскируя нездоровое женское любопытство под сочувствие и душевность, мы приготовились выслушать очередной душераздирающий монолог о коварстве любви и любимых. Рассказчицей она была великолепной: очень эмоциональной, с хорошо развитой речью, а тембр ее голоса по силе своего воздействия на слушателя достоин был подмосток МХАТА, никак не меньше. При сотрудницах Елена Валентиновна называла бывшего мужа по имени отчеству и, как бы сильно ни была потрясена очередным его тайным приходом или звонком дочери, никогда не позволяла себе говорить о нем в ругательном или пренебрежительном тоне. И еще одно: по отношению к нему она никогда не употребляла слова "бывший" или "мой". Ее излюбленным местом для душевных излияний была бухгалтерия, где она становилась в центре кабинета, уперев для удобства локоть одной руки в монитор главного бухгалтера, второй же отчаянно, но красиво жестикулировала. - И все это на моих глазах! - говорила она, когда я вошла. - Где он теперь? - спросила рассудительная женщина с бесстрастным и красивым лицом – главный бухгалтер Наташа. Остальные наши дамы казались несколько разочарованными из-за того, что речь шла не о душевных страданиях и сердечных ранах, а всего-то-навсего о каком-то щенке, раздавленном машиной прямо перед дверями офиса. - На травке... дворник выбросил на газон, - она захлюпала носом. - Ну-ну, Ленчик, перестань, - заговорили сочувственно женщины, - Ты просто очень впечатлительная... стала. Мы все называли ее так - Ленчик, хоть ее теперешней солидной фигуре это совсем не подходило. - Едет и давит! Прямо медленно так едет и давит! Я ему машу рукой, стой мол, а он все видит, едет и давит! Нет, это не люди-и-и... - подвывала она тихонечко. - Он совсем задавленный? - спросила Наташа, которой весь этот спектакль стал порядком надоедать. На носу у нее был квартальный отчет, но она не могла вот так запросто взять да и выпроводить добрую и несчастную, а главное, так пострадавшую от мужчин Елену Валентиновну. - Совсем, - но секунду подумав, она сказала: - Нет... я, кажется, видела... он, кажется, еще шевелился. Елена Валентиновна прильнула к окну, которое выходило прямо на злосчастную дорогу и газон. - Он шевелится... ой! Что же делать?! Что делать? - она заметалась по кабинету. Наташа вздохнула и посмотрела на нее своими красивыми холодными глазами: - Что ты хочешь делать? И что, скажи, ты можешь сделать? - Я думаю... может быть... его надо в больницу? На холеном лице главного бухгалтера едва наметилось удивление. Остальные женщины почти уже никак не реагировали на рассказчицу, уткнувшись в свои мониторы, и только изредка она ловила на себе чей-то беглый, отсутствующий взгляд. - Попробуй, - сказала Наташа и тоже перевела взгляд на свой монитор. Елена Валентиновна почти выбежала из кабинета. Спустя десять минут пустынный холл фирмы огласился криком: - Ой! Ой-ой-ой! В этот ранний час руководства еще не было, и мы позволяли себе более свободно и громко выражаться. Завскладом второй раз за это утро влетела в бухгалтерию. - Он живой, живой! - кричала она на ходу, - Это девочка! - она запыхалась, предприняв такую неожиданную для своего веса и возраста активность. - Что же делать, а? - спрашивала она растерянно, перебегая глазами от лица к лицу. - Что делать, Ленчик... пойди подбери его, - сказал кто-то. Но Елена Валентиновна иронии не расслышала. - Дайте коробку! - загорелась она, - Где у вас коробки? - она оглядывала углы кабинета - Какую-нибудь... из-под бумаги хоть, что ли. Ей дали коробку. - Это что? - со стола, за которым обычно пили чай, она схватила чистое вафельное полотенце. - Я возьму. Я возьму? - запоздало спросила она. - Потом принесу вам чистое. Если представить в этот момент бухгалтерию как единый живой организм, глаза этого существа выразили немой вопрос и недоумение, а на лице была написана скука. Существо ничего не ответило, а только проводило Елену Валентиновну взглядами до двери. - Юлька, поможешь мне? - она спрашивала и одновременно утверждала на ходу. Вместе мы вышли на газон. В короткой зеленой траве шевелилось маленькое черненькое создание, еще живое, с большими бархатными глазками. Оно было все в крови и жалобно попискивало. Аккуратно подстелив под собачку полотенце, мы переложили ее в картонную коробку и отнесли на склад. - Что теперь? - спросила я. - Не знаю... - Елена Валентиновна размазывала слезы по щекам. Она держала у своей груди коробку с шевелящимся комочком. - Её надо в больницу... - Кто повезет? - Я бы сегодня отгул взяла, у меня есть переработки, но... на общественном транспорте это будет очень долго. Да и растрясу я ее по дороге. Машина нужна, - она бережно поставила коробку на стол и набрала телефон завхоза, который распоряжался машинами и в отсутствии руководства отвечал за все, что происходит в офисе. - Вячеслав Николаич, мне машина нужна. ... Мне, мне лично. ... Да тут такое дело... а, уже рассказали... да. Ну кто об этом узнает кроме нас с вами? Я туда и обратно... я быстро... К вашему сведению, Вячеслав Николаич, мой отдел работает как часы! И в свое отсутствие я могу полностью положиться на подчиненных... да, прекрасно справляются. Знаете что, вы за своими следите... Я вам говорю, что все контролирую. ...А ваши технички что делают? - продолжала она, в то время как я подавала ей отчаянные знаки остановиться. - Вы вообще за ними следите?! Вы никогда не обращали внимания на то, сколько у меня на складе пыли на стеллажах и по углам? А надо бы! Хоть раз в месяц. А паутины! Полы через раз моются! ... Нормально разговариваю. Именно так, как я давно уже хотела поговорить, а то я с вами слишком деликатна, в ущерб себе. ... Имейте в виду, что по этому поводу я перед руководством еще ни разу не заикалась! ... Что-о?! Да я сама на вас докладную напишу! – и, бросив трубку на рычаг, процедила: - Мудак... Она посмотрела на меня, в глазах у нее стояли слезы. Я молча села за телефон. Выждав некоторую паузу, чтобы на том конце провода успели прийти в себя, я нажала кнопку вызова завхоза. - Доброе утро, - в свой голос я попыталась вложить всю нежность и любовь, на которую только была способна. - Спасибо ... Замечательно ... Спасибо, спасибо... Я прям вся в комплиментах с утра... Да?! - (чуть-чуть наивного удивления) - Что вы говорите... Я как раз по этому поводу. У меня сегодня два выезда... да, сразу после обеда. Как обычно: ТПП, радиология, регионалка, - и понизив голос: - Ой-ой-ой, как жалко ... Да, бедняжечка, я ее видела, совсем истекает кровью ... Да... да... да, Елена Валентиновна просто сама не своя. ... Да уж ... Ну а что вы хотите, пережить такое потрясение... Конечно, вам, мужчинам, легко рассуждать. ... Ха-ха-ха! Ну насмешили ... Ха-ха-ха! - (больше хрустальности, больше!) - Ой, да бросьте, какие ваши годы... Да, да, конечно. И вас понять можно, вся ответственность... Да... да, разумеется. А, может, вашу личную? - (здесь я перетрухнула, потому что на том конце провода зависла недоуменная пауза), - А Вы и поведете - (наглость - второе счастье!), - Да сколько там ехать... Не-ет, я сегодня там проезжала, никаких пробок. Да мы - тише воды, ниже травы! ... Ой, ну вы просто наш спаситель ... - Ха-ха-ха! Ну спасибо, спасибо... За операцию запросили приличные деньги, при чем гарантии, что собака останется жить, не дали. На следующий день завскладом взяла отпуск за свой счет, так как больной требовался кропотливый послеоперационный уход. Сначала у нас никто не понял ее шага, но потом все как-то прониклись и стали интересоваться здоровьем спасенной собачки, а заодно и самой Елены Валентиновны. Когда, спустя три недели, она вышла на работу, мы посовещались и неожиданно для себя решили возместить ей половину стоимости лечения. Елена Валентиновна была тронута, но к этому времени у нее возникла другая проблема: куда девать маленькую Лялю (как она сама ее назвала). Дело в том, что у нее имелось свое счастье - Мишель, доберман, - и ревность Мишель к своей хозяйке начала приобретать опасные формы. Елена Валентиновна боялась, что в один прекрасный день, когда ее не будет дома, Мишель загрызет Лялю. В период выхаживания она закрывала малышку на лоджии, но Ляля росла, и долго так продолжаться не могло. Однажды она, как всегда, с утра зашла в бухгалтерию и со слезами на глазах объявила, что ей придется просто выкинуть ее, если никто из нас не согласится взять бедную собачку к себе. Все возможные варианты пристроить ее у друзей, родственников и знакомых она уже исчерпала. Сотрудницы смутились, каждая наперебой называла десять совершенно правдивых причин, почему это было невозможно. - У меня тоже... Хлопик, - сказала я, оправдываясь, и отвела взгляд. Смотреть в добрые и честные глаза Елены Валентиновны было невыносимо. - Так у тебя же... мальчик? – с надеждой спросила она. - Да... - А возраст? Ему же, кажется, столько, как и Ляле? - Кажется, да... - Так это же идеальная семья для нее! - она воспрянула духом и вытерла слезы. - Во-первых, мальчик и девочка - между ними не будет ревности к хозяину, во-вторых, они одного возраста, а это значит - они найдут друг в друге товарища для игр! Я попыталась слабо протестовать: - А когда они вырастут, они... то есть, когда появятся щенки... куда я их, они же непородистые... - Это еще когда будет! - Елена Валентиновна просияла. - К тому времени что-нибудь придумаем. Да ты не бойся, все как-нибудь образуется! - но в следующую секунду лицо ее исказилось горестной гримасой: - Пожалуйста, возьми ее... я тебя прошу. Я тебе буду корм покупать, только возьми... Ты пойми, не могу же я ее подвергать... - у нее снова полились слезы. На следующий день она привезла Лялю в офис и пустила по коридору. Наши женщины были в восторге. Подросший за три недели щеночек ластился ко всем без разбора, не страшась, шел на руки, радостно подпрыгивал и повизгивал. Ляля была влюблена в людей. Елена Валентиновна плакала, передавая мне ее с рук на руки, а Ляля своим теплым шершавым язычком весело слизывала слезы с ее щек, глаз, губ... Так у Хлопика появилась подружка. Она сразу заявила свои права на миску и место на диване в обход всех правил, принятых в доме, а именно: там где лежат люди - собаки не лежат. Она, как истинная дама, потеснила его со всех позиций: первая клала морду на грудь Олегу, когда он ложился на диван, и влезала ему на колени, когда он садился к компьютеру. Хлопик, казалось, раз и навсегда признал свою неполноценность и вторичность по отношению к столь прекрасному существу, как Ляля, и не протестовал. И было от чего идти на попятный: стоило только взглянуть на ее модную короткую шерстку, гладкую и блестящую от хорошего питания; на коротенькую, как свойственно ротвейлерам, мордочку с тупеньким, миловидным носиком, как сердце его таяло. Он был покорен навеки. В их маленькой компании Ляля была бесспорным лидером и заводилой: обегала по кругу двор, облаивая прохожих, - Хлопик же трусил за ней следом и, подражая прорывающимся в ее голосе породистым басистым ноткам, подгавкивал. Будучи в хорошем расположении духа, Ляля могла допустить его к себе поиграться, - покувыркаться на травке и погрызть себя ласково за ушко. В нее влюблялись все безоговорочно, люди и собаки. Была она добрейшей, человеколюбивой, позволяла себя гладить, знала поводок и терпимо к нему относилась. Хлопик чурался людей и поводка и никому, кроме хозяев, не позволял к себе приблизиться, а порой, в припадке человекофобии, не разрешал этого и самим хозяевам. Единственное, чего не терпела Ляля, - это грязи. Если случалась сырая погода, она брезгливо и грациозно переступала лапками между луж и так аккуратно бегала и прыгала на прогулке, что ни одна ее шерстинка не пачкалась. Зато для Хлопика это была любимая погода: он находил лужу побольше и погрязней, с удовольствием ложился в нее брюхом и бил по черной жиже лапами, обрызгивая себя целебными грязями с ног до головы. Когда после этого он подвергался процедуре купания, то пищал и визжал, как резанный, и вырывался, как будто никогда в своей жизни не видел воды. Соседи поначалу возмущались дружным собачьим лаем и беготней, но потом смирились. Ляля завоевала их сердца своей красотой и добротой; а Хлопик был таким несчастным и запуганным, что завоевал их сочувствие. Они находились в том прекрасном подростковом возрасте, когда для собак существуют игры с утра до вечера, вкусный мясной суп или кашка с курочкой и добрые хозяева. Что еще нужно для собачьего счастья? Однажды мне приснился сон. Как будто две живые рыбины бьются и трепещут плавниками на полу около дивана - на том самом месте, где любили лежать собаки. И вот одна рыбина становится все тише и тише и, наконец, совсем замирает и лежит бездыханно. Я проснулась в волнении. Картинка стояла перед моими глазами явственно и ярко. Вскоре после этого Хлопик заболел: н скулил сутками напролет и дрожал в ознобе. Заподозрили вялотекущую чумку. Доктор выписал ему таблетки и уколы, Но ввести таблетки представляло большую трудность, потому что он почти ничего не ел и не пил, оставалось только ставить уколы. Олег держал его, а я прокалывала ему кожу на холке и вводила лекарство. Хлопик воспринял эту процедуру как новую изощренную пытку, приготовленную нами специально для него. Перед каждым уколом он забивался под диван, а когда мы вытаскивали его, дрожал, обреченно поскуливая, и смотрел на нас глазами полными ужаса. "Я ждал этого..." - читалось в его взгляде. Мы страдали не меньше него. В конце концов Олег решил прекратить эти уколы, тем более, что они не помогали. Мы оставили его выживать, положившись на мудрость природы, которая сама все исправит или окончательно погубит. Он выл день и ночь, соседи ругались, спать в доме было невозможно. Примерно через месяц скулеж его сам собой прекратился, он перестал дрожать, начал потихоньку кушать и стал прежним запуганным и несчастным, но здоровым Хлопиком. Долго потом, помня эти уколы, он не подпускал нас, а когда я протягивала руку, чтобы погладить его, пятился и дико вращал глазами. После этого я забыла о своем сне. Как-то раз мы все вчетвером пошли на природу: я, Олег, Ляля и Хлопик. Собачки бежали впереди, радостно повизгивая. Вдруг Ляля резко развернулась и тонко запищала, как будто наткнулась в траве на что-то острое, но через минуту уже оправилась и снова побежала вперед. Спустя некоторое время мы заметили, что на бегу она начала заваливаться на бок, как пьяная. Олег взял ее на руки и понес. Через полчаса он опустил ее на землю - она уже никого не узнавала и лаяла отчаянным, душераздирающим голосом, словно кричала. Бедная Лялечка! - глаза ее были полны ужаса, и своим жутким воем она будто просила избавить ее от какой-то неведомой боли. Мы так и не поняли, что это было. Все произошло очень быстро, и смерть, однажды дав ей отсрочку, в этот раз уже не выпустила ее из своих лап. Прожила она совсем недолго, около семи месяцев, но иногда собаку, прожившую с хозяевами десять лет, не вспоминают так, как мы вспоминаем ее. Хлопик забыл свою подружку на следующий день, он, казалось, даже не знал, что была такая - Ляля. Не с кем теперь ему было конкурировать за миску и за ласку хозяев, и он принял свое несомненное первенство также безразлично, как раньше воспринимал свои вторые и третьи роли. Мы похоронили Лялечку на красивом зеленом холме с видом на ставок, и зимой я вылепила ей памятник из снега: собачий бюст в натуральную величину. Уголек служил носиком, а два крупных почерневших плода шиповника - глазками. Своей формой они отдаленно напоминали ее большие бархатные глаза. *** В бухгалтерии царило оживление. Елена Валентиновна с утра, как это было у нее заведено, поднялась со склада "к девочкам" поздороваться и рассказать новости за прошедшие сутки. - Привет, ну как там Лялька? - спросила она меня. Она задавала этот вопрос регулярно через день. Еще по дороге на работу я решила ничего ей не говорить, во всяком случае, не сразу, но, услышав этот вопрос в лоб, растерялась. - М-м... - начала я, избегая ее взгляда. - Что? - она посмотрела внимательно. - Заболела? Да говори же, что ты молчишь? - Елена Валентиновна заглядывала мне в глаза. Я сказала тихо: - Она умерла. - Как?! - крик у нее был звонкий, девичий, отчаянный. Я рассказала ей в общих чертах без подробностей, как все произошло. Она всхлипнула горько и жалобно и, вся по-старушечьи сгорбившись, ушла к себе на склад. Но несчастья ее в этот день не закончились. Вечером к ней пришел муж. Не таясь, как он это делал обычно, а открыто. Позвонил как раз в то самое время, в которое - он знал - она должна быть дома. - Здравствуй, - лицо у него было виноватое. - Я войду? Она отступила на шаг. - Решил зайти... - он стоял, переминаясь с ноги на ногу. - Вижу, что решил. - Как ты? - Ты ради этого вопроса приехал? - Да, то есть... я, собственно... нет. Я хотел попросить тебя... - лицо его приняло выражение человека, решившего броситься в ледяную прорубь. - Что? - она смотрела на него в упор. - Я хотел попросить тебя... пусть Ася иногда приезжает ко мне, ну... в гости. Иногда так хочется, чтобы рядом побыл кто-то... - голос его осекся, - Кто-то из старой жизни. - Что, молодая жизнь тебе не мед? - Мед. Просто я раньше не знал... что есть любовь. Глаза ее полыхнули огнем четырехлетней непрощенной обиды. - О любви заговорил? Тебя, небось, уже со всех сторон облюбили! Он весь съежился, потускнел и стал торопливо рыться в карманах. В сильном волнении он все никак не мог попасть рукой в нужный карман, а когда попадал, не находил там того, что искал. - Вот, это для Аси, - из внутренностей своего пиджака он все-таки добыл и протянул чуть смятый конверт. - Спасибо, - голос ее задрожал. - Куда ты... так торопишься... Но он уже бежал вниз по лестнице, позабыв, что есть лифт. Глава 10 У колодца с журавлем под Максимилиановкой сделали первый привал: разложили нарезанное ломтиками сало, лук, чеснок и свежий, еще хрустящий корочкой хлеб. Место хорошее: затишное, под густой раскидистой ивой, на сочной зеленой траве. Вокруг безлюдье, только вдалеке пасутся коровы. Хлопик пришел в себя настолько, что даже по пути задрался с одной собакой. Ничем, кроме чудесного исцеления, я это объяснить не могу. Но удивительней всего не то, что ум его после такого столкновения не вышибло, а то, что никакого мало-мальского собачьего опыта он не приобрел: точно также идет вдоль трассы, не обращая внимания на проезжающие мимо машины и не реагируя на их сигналы. Мы изнервничались с ним: хотели взять его на поводок, но он вырвался, и на поводке у нас остался один пустой ошейник. Еще одна странность появилась у него: после этой травмы он косится на нас ошалело и ближе, чем не десять метров не подходит. Так и идем. Хлопик очень голоден, но подойти боится. На привале я положила ему сало на травку, - он со страхом приблизился на расстояние примерно около двух метров и смотрел голодными глазами. Он, вообще, нас узнает? Я подбросила кусочек к самой его мордочке - он жадно проглотил. Я начинаю подозревать, что у живых существ ум содержится не в мозгах, а имеет какое-то автономное существование, иначе как объяснить, что мозги у Хлопика целы, а ум его полностью перевернулся? Интересно, собаки сходят с ума? А может, в него вселилась другая собачья душа, ведь он, судя по всему, испытал клиническую смерть? А может... *** - Что ты там строчишь? - Олег стоял за ее спиной и смотрел в монитор. Юля дернулась, как от удара электрическим током, и тут же свернула окно. - Не переживай, с такого расстояния я все равно не увижу, - успокоил он ее. - Лучше бы полежала на траве, расслабила спину. То, что Юля все-таки взяла в дорогу нетбук, не посчитавшись с лишними кило двести, и теперь наяривает на нем при каждом удобном случае, удивило его. Только что она шла по пыльной дороге и стонала, сознательно или бессознательно вызывая к себе жалость, и вдруг случилось чудесное превращение: позабыв обо всякой усталости, она склонилась в три погибели и самозабвенно бьет по клавишам! - Я, может быть, не могу не писать, - обидчиво и немного застенчиво заявила Юля. - Я, может быть... хочу написать роман! - О-о! Ну извини... я не знал. Если роман, то конечно... Ради такого дела можно жертвовать отдыхом. Я думаю даже, что каждый человек в своей жизни должен написать роман. - Так прямо и каждый? - Да, один человек - один роман. - Это что ж, получается, сколько миллиардов людей на земле, столько и романов? - Конечно. Роман нужен не тому, кто читает, а тому, кто пишет. Согласись, в желании нормального взрослого человека писать бесконечные тексты или, например, разговаривать с утра до вечера в эфире, есть что-то болезненное. - По-твоему, и Лев Николаевич был болен? - Абсолютно. Но болезнь не умаляет величия человеческой души. Здесь вопрос нравственности: стоит ли выплескивать свою болезнь в умы людей? Кстати, что касается великих, так ведь Лев Николаевич в конце своей жизни пришел к выводу, что нечего писать длиннейшие романы, а если тебе есть что сказать - не мудрствуя лукаво, скажи это одной фразой. По этому поводу он даже написал целую книгу. А Федор Михайлович в своих "Зимних заметках о летних впечатлениях" описывал такую ситуацию: он, в возрасте где-то 40-ка лет, в первый раз посетил Европу. В гостинице, кажется, во Франции, - не помню точно, да это и не важно, - каждый постоялец подлежал обязательной регистрации. Так вот, при заполнении формуляра, на вопрос хозяйки: чем он занимается, ему было СТЫДНО ответить, что он "сочинитель", и он предпочел назваться землевладельцем или кем-то в этом роде. А ведь Федор Михайлович был в то время читаемым и почитаемым писателем на Руси - он прозревал, каким делом занимается! - Так что же... - Юля перестала жевать свое сало. - Мне не писать? - Да чего уж там, пиши, - нужно же и тебе лечиться. *** Продолжаем идти по Максимилиановке, это довольно большое село: четыре длинных улицы, плотно застроенных домами, и еще переулков не счесть. Абрикос здесь - как грязи, на каждом шагу нам попадаются деревья со спелыми и переспелыми плодами. Сейчас как раз сезон. Я съела пару штук, - когда чего-то много, то этого, как правило, и не хочется. Я вот, например, никогда осенью не ем яблок, а только зимой, когда они уже втридорога. Да и абрикосы эти... растут при дороге, пыльные, - все это очень нездорово. Олег со Стёпой не брезгуют, обтирают и едят, да еще мне предлагают. Нет уж... кто хочет, пусть ест, если здоровье не ценит. Стёпе, так тому вообще все равно, чем желудок набить, судя по его краснощекой ряшке. Есть люди, которым все впрок. Максимилиановка давно позади. Уже часа три, как мы оставили это село и всё шагаем по каким-то бесконечным просторам. Нам нужно выйти куда-то, на какой-то ориентир (какой точно - не знаю, я в этом полагаюсь на Олега), а мы все не выходим. Никто не говорит этого вслух, но по напряженному молчанию Олега я понимаю, что мы, кажется, сбились с пути. Через каждые пятьдесят метров он останавливается, разворачивает карту, и они со Стёпой что-то горячо обсуждают. Что тут можно обсуждать, скажите пожалуйста? Ведь в карте ясно пропечатано: то да сё, - о чем спорить? Даже не пытаюсь вникать в их проблемы - пусть сами разбираются. Я лично свою часть работы выполнила: перед походом скачала наш путь с Гугла и склеила его по квадратикам в единое полотно. Ориентира мы так и не нашли. Стёпа без конца что-то доказывает, Олег переживает и молчит, а мне пофиг. Куда мы денемся с планеты Земля. Чувствую себя бодро, только рюкзак оттягивает плечи. В принципе, терпеть можно, а когда становится невмоготу, я закидываю руки за спину, приподнимаю его за лямки, и так иду какое-то время. Правда, долго в таком положении тоже не вытерпишь - предплечья начинают затекать. Еще одно обстоятельство меня радует: в моем рюкзаке основные продукты - те, что мы взяли на первые пару дней. С каждым привалом моя ноша все больше облегчается и, наверное, не далее чем завтра, рюкзак окажется совсем пустым! Олег со Стёпой по переменке тащат неподъемную картошку. Стёпа уже два раза предлагал ее просто высыпать в поле - по пути у местных можно купить такой же. Но Олег сказал, что якобы "нехорошо выбрасывать еду, которую тебе дали". Думается мне, отец Андрей дал ее Стёпе не для еды, а в назидание. Олег вышел в поход в кожаных сандалиях, потому что терпеть не может кроссовок - говорит, что это попса. А если уж "римляне в сандалиях на войну ходили", то ему в поход и сам бог велел. Я, чтобы не раздражать его кроссовками, обула мокасины. С Олегом надо искать компромисс во всем, начиная от одежды и заканчивая образом мыслей. Он, например, недоволен тем, что я ношу брюки и облегающие платья - это, по его мнению, асексуально. "Что может быть удобней юбки? - наставляет он меня, когда мы идем, глотая пыль. - Нигде ничего не жмет, не сковывает движение, и отличная вентиляция к тому же. Римляне воевали в туниках, а мы чем хуже? Жаль, я не в том веке живу, я бы с удовольствием носил что-нибудь в римском стиле". Я смотрю на пыльные низки своих брюк и думаю о том, что будь я в юбке, таким же слоем пыли покрылись бы сейчас мои ноги. "Жанна д'Арк носила брюки", - как бы невзначай роняю я. - "Для этого нужно быть Жанной д'Арк. И не забывай, что ее сожгли на костре". Я ничего на это не отвечаю. Идея носить исключительно платья, в общем-то, неплохая. Я опробовала ее на своей прежней работе и, надо сказать, не без успеха. Одно время я появлялась в офисе только в маленьких цветных платьях. Не знаю, от зависти или действительно признавая мой неповторимый стиль, но среди коллег в обиход вошло выражение "а-ля Юля". Это ироническое замечание я слышала, когда одна из наших сотрудниц стала наряжаться в некое подобие меня. Вот только не пойму: к кому из нас относилась ирония? По-моему, платье для ее пухлых ног было все же несколько коротковато. Но и тогда Олег был неудовлетворен. Он посчитал, что приличное платье должно быть свободного покроя, полностью скрывающим очертания фигуры и длинной, как минимум, до щиколоток. Идеальное же платье своим подолом должно касаться земли. На цветовое решение, впрочем, никаких ограничений не распространялось. Опять я отвлеклась. Итак... вот что значит хорошая обувь. Хорошо, что я купила эти мокасины: из тонкой замши, на тонкой, гибкой подошве, они отлично пропускают воздух и почти не чувствуются на ноге. Я иду, точно босиком. Жаль, конечно, видеть, как на глазах они забиваются пылью, и изначально нежный цвет неокрашенной кожи приобретает грязно-серый оттенок, но, слава богу! - это не моя собственная кожа. Не представляю, как Олег идет в открытой обуви - мелкие камешки попадают между подошвой и ступней, а в пальцы впиваются дорожные колючки. И вообще, - нога пылится, кожа грубеет, - да один только вид пыльных ног и чего-то серого, забившегося под ногти, сжимает тоской мое сердце. Тем более, что помыться особо негде, и надо беречь чистоту своего тела и одежды настолько, насколько это вообще возможно в таких условиях. Самая большая для меня проблема в походе - это отсутствие горячей воды... или хоть какой-нибудь воды. Да... в душ бы сейчас. Волосы мои еще, можно сказать, чистые: не выглядят жирными и почти не запылились. Руки... тоже в приличном состоянии. Еще пока. Но мысль о том, что солнечный свет оказывает на их кожу необратимое воздействие, немного меня нервирует. У Стёпы кроссовки. Вроде бы и неплохие, но он уже растер ими ногу. Нет, кажется, обе ноги. Идет и ноет - вот уже маменькин сынок! Если ты выдвинулся в путь, так иди и не стони, не порти другим впечатления. Что-то у Олега с римлянами не сложилось, - снял он свои сандалии и достал из рюкзака самые обыкновенные пляжные шлепанцы, так называемые "пенки" (захватил все-таки, несмотря на римлян!), переобулся в них и идет, посмеиваясь. Говорит, что ничего удобнее в жизни не носил, и "зачем тратить деньги на дорогую экипировку". Ладно, тебе, может, и незачем, но я, например, купила себе модный рюкзачок и очень этим довольна. А Стёпа все-таки сдал. Кто бы мог подумать, что этот парень так быстро скиснет? Мы еще одного дня не идем, а он уже весь в соплях. Отец у него здоровяк, из русских богатырей, а сын... Снял свои кроссовки, идет босиком - бр-р, как можно! Лучше я буду терпеть какую угодно боль от неудобной обуви, но босиком не пойду! Вокруг бесконечные поля. Кто бы мог подумать, что Украина - это поля, поля, поля... подсолнухи и кукуруза. Проходишь одно поле, думаешь - за ним будет село, но нет - за ним следующее, и так раз пять. Потом какая-то деревня. Я надеялась, что возле нее мы устроим привал, но как бы не так. Перекусили почти на ходу и пошли дальше. Олег говорит, что лучше не расслабляться, так легче идти. Ему видней... Тут какое-то бездорожье. Даже тропинки нет, просто вспаханное поле. Олег тоже разулся, теперь они оба топают босиком. Повсюду торчат колючки и какие-то жесткие соломинки, по твердости напоминающие гвозди. Я попробовала стать голой ногой на землю - она раскаленная, как сковорода, а засохшие крошки земли колют в ступню, словно иголки. Как они идут??? Стёпа продолжает свое нытье. *** Вечереет. Мы подошли к незнакомому хутору. Вода, набранная в колодце с журавлем, закончилась, а новых таких колодцев или родников пока не предвидится. Олег сказал, что все подземные воды в этой местности стекают в шахты, которых здесь не счесть, поэтому и естественных источников почти не осталось. - Придется тебе пойти и попросить у местных воды, - сказал он. - Заодно спросишь, что это за село и в какой стороне Угледар. Опять просить... Когда я уже буду жить так, чтобы не просить? Я чувствую такую усталость, что если присяду сейчас на край зеленого поля, у которого мы остановились, то уже не встану. Ограничиваюсь тем, что сбрасываю с себя рюкзак. Он падает с моих плеч тяжелым кулем. Оглядываю себя: широкие пыльные джинсы, майка... слишком яркая, слишком плотно обтягивающая грудь для того, чтобы мне идти одной в незнакомое село, и голый пупок. - Почему я? - спрашиваю на всякий случай (авось, пошлет Стёпу!) - Ты располагаешь к себе людей. - Неужели. - Не мне же идти, небритому мужику. И если получится, купи молочка, - добавляет он просительно. - Почему ты решил, что здесь есть молоко? - А почему ты решила, что его здесь нет? - Может, Стёпа... - предлагаю я в слабой надежде. - Стёпа еще ребенок. Будет странно, что он шляется здесь один. И вообще, - Олег оглядывает его с ног до головы, - Он похож на голодного беспризорника... не иначе, воровством промышляет. Стёпа с готовностью строит дегенеративное лицо, стараться для этого ему особо не нужно. Делать нечего. По полю молодой люцерны (наверное, второй урожай) бреду в направлении ближайшей хаты, обхожу ее вокруг, заглядывая в окна, - следов присутствия человека не заметно. - Хозяева! - кричу я. Никто не отзывается. - Хозяева! А в ответ тишина. Только бычки, что мирно пасутся вокруг, подняли свои головы. Прохожу дальше вглубь села и оказываюсь на асфальтированной дороге. Здесь совершенно пустынно, не видно ни человека, ни животных, и тихо так, как будто все кругом вымерло. С минуту стою, прислушиваясь, и вдруг начинаю различать неясный разговор где-то поблизости. Пройдя еще с десяток метров, возле одной из хат я увидела женщину, - она сидела спиной ко мне на низеньком стульчике и белила стену. Необъятной ширины спина и живописная нижняя часть, туго обтянутая трико, так и просились на холст Рубенса. Чуть погодя я заметила и мужчину, - он стоял рядом и в чем-то ее наставлял. - Здравствуйте, - сказала я. - Здравствуй, коли не шутишь, - В глазах мужчины блеснул огонек. Жена его лениво на меня взглянула и снова занялась побелкой. - У вас водички не найдется? - Для такой красавицы почему же не найдется, - он взял из моих рук пустую бутылку и наполнил ее водой из-под колонки. - А что вы делаете в наших краях, да еще в такое позднее время? - он посмотрел немного искоса. Я поежилась. - Да так... иду, - и быстро переменила тему: - Скажите, а что это за село, и в какой стороне Угледар? - Угледар? О-о, далеко ж ты собралась! - он говорил неспеша и лучисто улыбался, а сам в это время зондировал меня взглядом. - Село это - Ганнивка, как у нас говорят, а по-русски будет - Анновка. - перевел он мне зачем-то. (Так бы я не догадалась!) - А ты... одна? - он прищурился как-то по-особенному. - Нет, - ответила я. - Меня там ждут (на жену свою смотри, чучело!) - Ага... - мужичок понимающе кивнул. - Значит, как выйдете сейчас, там будет две дороги: одна так, - он указал рукой, - А другая так, - он немного изменил угол направления ладони. - Сначала вам надо попасть в Веселый Гай, а оттуда уже - в Угледар. В Веселый Гай ведут обе, но по этой, - он показал рукой направление, - Будет короче. Поняла? - Да... - Смотри ж, если пойдете по той, долго блукать будете, - мужичок вгляделся в меня, - Тебе понятно? Я уже начинала чувствовать себя идиоткой. - Спасибо, я все поняла, до свидания, - скороговоркой выпалила я и пошла от него как можно быстрей. Кажется, он тоже сказал мне "до свидания", но это прозвучало уже за моей спиной. Что интересно - жена его в течение нашего разговора никак не выразила своего любопытства, а продолжала сосредоточенно белить. Фух! Уж эти мне сельчане, - думала я, возвращаясь тем же путем, - Сам улыбается, а смотрит, как чекист. Я обогнула хату, вокруг которой паслись бычки, и ступила на люцерновое поле. Вдалеке, на самом его краю, виднелись Олег и Стёпа. Но примерно на середине пути резкий, пронзительный крик заставил меня вздрогнуть. - Чого ты йдэш! Чого ты йдэш!!! – позади меня, уперев руки в боки, кричала какая-то женщина. Я остановилась, пытаясь понять, в чем дело. - А ну гэть, гэть звидсиля! - она потрясала кулаком в мою сторону. - Вы это... мне? - пролепетала я, продолжая тупо стоять. - Ты ж бачиш, шо люцерка! Чого ты йдеш? Чи тоби дороги бильш нэмае?! А ну гэть, гэть звидсиля! - она уже бежала ко мне, подозреваю, для расправы. - Чертова баба, - я круто развернулась и быстро зашагала прочь. Она продолжала кричать и гнаться за мной - старая ведьма!!! *** - Ха-ха-ха! Ну что, погнала тебя бабка! - Олег стоял, обернувшись мне навстречу, и весело смеялся. - Очень смешно! - я швырнула бутылку на траву. - Все, в следующий раз идет Стёпка! - А где молоко? - он был невозмутим. - Нет молока, нет! - А что за нервы? - Да, нервы! - я упала на траву. - Мужик меня рассматривал, как какую-то... потом эта погналась. - Я уверен, никто тебя не рассматривал. - Ты бы видел его глаза! - Все это пригрезилось твоему воспаленному воображению. - Да какому воображению! Там мужичок-то... - Тщеславие всеядно, а женское в особенности. - При чем здесь тщеславие? Думаешь, приятно, когда тебя рассматривают?! - Тебя послушать, так все только и делают, что тебя рассматривают. И то правда, Юличка, - продолжал он потешаться, - Красота-то твоя - неземная... ха-ха! - потом добавил серьезно: - Ты узнала дорогу? - Узнала, - устало отвечаю я и сажусь, свесив руки. - Тут есть две дороги, одна так, другая так, - я показываю ему ладонями два разных направления, как показывал мне мужик. - Нам нужно идти вот по этой, она короче. - По какой? - он как-то подозрительно смотрит на меня. И тут я замечаю, что в том направлении, куда я показываю, никакой дороги нет. - Постой... - я вижу две тропинки, которые начинаются от того места, где мы сидим, - Наверное, все-таки по той (тыкаю пальцем наугад!). Он продолжает смотреть на меня, а совсем не в ту сторону, куда я показываю. - Постой... - Я стою, - говорит он, хотя на самом деле сидит. - Кажется... Олег начинает потихоньку мрачнеть. Или это уже опускаются сумерки? - Послушай, - терпеливо говорит он, - Вот две тропинки: эта левей, а эта - смотри сюда! - правей. Ты в состоянии отличить? - в голосе его начинает сквозить раздражение. - Так по какой нам идти? - Я не спрашивала про лево-право... - лепечу я, - Тот мужик мне просто показал: так и так. - Так и так?! Покажи ты мне теперь "так и так"! Я пытаюсь быстро вспомнить, но мозги почему-то совсем отключаются. - Куда он лицом стоял, когда показывал? Продолжаю насупленно молчать. - С какой стороны у него было солнце?! - Я на солнце не смотрела... - говорю я, и в голосе моем дрожит обида. - Он показал... руками две дороги. - Он тебе указывал какие-то ориентиры?! - Кажется, нет... - я чувствую, что сейчас заплачу. - Какой-то топологический маразм! - говорит Олег и с негодованием вскидывает себе на плечи рюкзак. Несколько минут мы стояли, глядя на дорогу. За это время весь горизонт заволокло тучами, и начало стремительно темнеть; замолкли всякие звуки, и кругом воцарилась необыкновенная тишь. *** Пошли наугад, по той тропинке, которая показалась нам наиболее правильной. Нам - это Олегу и Стёпе, у меня лично нет сил вникать в такие подробности. Перед этим они долго рассматривали карту и опять почему-то ничего не могли понять. Почти сразу же нам встретилась целая вереница странных построек. Невозможно описать, на что они были похожи: в куполообразных конструкциях было немного железа (ржавого), много бетона, прорубленные, словно топором, окна - как если бы все человечество погибло, а отдельные его представители по памяти воссоздавали ушедшую цивилизацию. Все это ржавое великолепие дополнялось украшением: врытыми в землю автомобильными шинами - они тянулись на протяжении примерно полукилометра как жалкие эстетические потуги постиндустриальной эпохи. Мы посмотрели на все это, подивились и пошли. Тучи сгустились над нашими головами, но "...слава богу, гроза прошла стороной", как поет БГ, а то не знаю, как бы мы сейчас сушились. Вокруг все та же тишина, ни звука кругом, ни шороха. Мы идем уже я не знаю сколько. Теперь по-настоящему темнеет. У меня нет никаких сил. Стёпа постоянно спорит с Олегом куда идти. И охота ему? Я не представляла, как это тяжело - просто идти. Просто четвертый десяток километров. Я думала, что идешь и идешь, - и ничего в этом особо тяжкого нет. Наконец я оценила по достоинству тонкие подошвы своих мокасин: в них я чувствую каждый камешек и каждый бугорок, и малейшую неровность дороги, и то, какая она горячая. Мои ступни превратились в сгусток оголенных нервов, и каждое прикосновение к земле причиняет нестерпимую боль, которая отдается во всем теле. Я стараюсь теперь ступать так, чтобы нога соприкасалась с землей неслышно, я пытаюсь идти настолько плавно, насколько это вообще возможно для человека, привыкшего ходить на каблуках по асфальту. Если бы можно было идти по воздуху! Неужели так еще три дня?! "Не три, а четыре, - сказал Олег, - Потому что с таким темпом в три дня мы не уложимся". Да лучше бы он молчал! Они со Стёпой то и дело прикладываются к бутылке с водой и удивляются, как это я не пью. Здесь все просто: пока я не пью, я испытываю легкое отупение во всем теле, и мне не так больно; а стоит только выпить глоток воды, как все чувства мои проясняются, становятся ярче, ну и боль соответственно! Боже! - опять нет тропинки. Продвигаемся по пахоте. Я сняла обувь и иду в носках, кажется, так немного легче. Носки белые... были. Да бог с ними. Иду - это не совсем верно, - я переступаю мягко, чувствуя каждую клеточку своих раскаленных ступней, крадусь, как кошка; получается очень медленно. Эти двое останавливаются и подолгу ждут меня. Я слышу, как они рассказывают друг другу что-то веселое и смеются, - такие бодренькие, прям огурцы! Какое бесчувствие... Олег меня ни капли не жалеет. Вот уже безжалостный человек! Бездушный! Да он просто не любит меня - да, да, не любит! *** Из-за горизонта показалась узкая полоса чего-то темного. - Кажется, лес, - сказал Стёпа. - На карте нет никакого леса, - голос у Олега взволнованный. В сотый раз за сегодняшний день он достал карту. Стёпа с видом знатока начал водить по ней пальцем. - Так... - бубнит он, вглядываясь, - Вот это зеленое пятно может быть лесом? - Оно четырехугольное, - возразил Олег. - Ну и что. - Лес правильной формы? - он, задумавшись, смотрит на Стёпу. В таких сумерках они еще видят какие-то четырехугольники? - Таких лесов не бывает, - говорю я, чтобы подстраховать их от заблуждений. Стёпа мгновенно закипает: - Кто там еще вякает? Что за карту ты нам слепила?! Молчала бы, не могла даже дорогу расспросить, - тупица!!! Последнее слово он выговаривает с особым удовольствием, я бы даже сказала - с долгожданным удовольствием. Что еще могло бы его так порадовать? Я и молчу, оправдываться перед Стёпкой у меня нет никакого желания. Как только в пути происходит малейшая заминка, я падаю в траву при дороге и с отсутствующим видом смотрю в небо. Вот и сейчас я лежу и чувствую, как с каждым словом по капле уходит из меня сила. Я уже пожалела, что вставила свою реплику, и тут же ощутила, как слабею и от этого сожаления. Пожалуй, надо вообще не реагировать на них, как будто их здесь нет. Они продолжают спорить, а я пытаюсь понять природу анти-дежавю. Вот только что был мир, и вот он растворился. Я успела только зафиксировать его краешком сознания, так сказать, боковым зрением. Каждая новая секунда несет мне новый мир, и каждая следующая секунда его поглощает. Если заниматься чем-нибудь однообразным, например, прыгать на скакалке, понимание этого процесса утрачивается, и ты просто "живешь". Но если только между твоими движениями или мыслями случается малейший пробел, ты начинаешь "нырять" в миры. Я, кажется, поняла теперь сказку про Золушку, да-да! Сначала она перебирает фасоль, потом сажает сорок розовых кустов, потом еще что-то там, не помню, а потом в ее жизни случается "пробел" - и приходит фея. И дарит ей возможность увидеть, как рождается новый мир. Сначала он рождается, потом в полночь исчезает, потом, с приходим прекрасного принца, снова рождается и так до бесконечности. То, что он исчезает в полночь - очень символично, то есть смена миров строго завязана со временем, ритмична, и даже волшебница не может на это повлиять: "Все исчезнет в тот же час…" А всему виной туфелька! Туфелька - это маркер исчезнувшего мира... - Подъем, - прерывает мою мысль Олег. - Что бы там ни было, нам остается только идти. Это даже хорошо, что лес - в нем и заночуем. 2-й день - Стёпа, подъем, - Олег потрогал его за ногу. - Чего это? - сонно простонал Стёпа, приоткрыв один глаз. - Иди, поищи мне мелких веток. Стёпа с видом мученика выбрался из палатки. - А почему Юлька спит? Пусть и она ищет. - Она будет готовить нам завтрак. - Так пусть встает и готовит, нечего лежать! - Все равно огня еще нет. - А чего это ей спать?! Я - так вставай, а она - так спи! - Степан, - Олег посмотрел на него и сделал паузу, - Ты не ценишь, что я еще ни разу не воспользовался своим правом дать тебе в морду. Стёпа туго зашнуровал кроссовки. Ах, вот как! Вот, значит, что это за поход! Он-то думал, что они действительно будут, как три товарища: все трудности поровну, а получается - одна дрыхнет до обеда, другой командует, а ему - работать! Жутко хотелось есть. Одним махом он мог бы сейчас съесть курочку гриль размером со слона. Где-то там у Юльки в рюкзаке должно быть сало... Стёпа подтянул к себе небольшой кокетливый рюкзачок и стал шарить внутри. Все, что угодно, было там, но сало почему-то не попадалось. Наверное, оно на самом дне... Чтобы не было заметно, что в рюкзаке кто-то рылся, он начал аккуратно выкладывать все вещи по порядку. Первым пошел непонятный на ощупь предмет, который мешал проникнуть внутрь рюкзака - большое, размером с голову, зеркало на подставке. С одной стороны оно было увеличительное, с другой обыкновенное. "Трюмо с собой тащит! - гневно подумал Стёпа, - Да оно весит, как полкило картошки!" Следующей была мыльница и тюбик с кремом. "Так... два полотенца. Зачем два? Какая-то коробочка... какие-то баночки... салфетки бумажные, салфетки влажные, "Не содержат спирта..." - прочел он на упаковке - Что за хрень, да где же сало? - Что ты там ищешь? - над ним стоял Олег. - Сала хочу достать. - Положи все на место. Сало будешь есть вместе со всеми. С тяжелой обидой на сердце Стёпа пошел искать ветки. Благо, искать их было не нужно, лес предоставлял огромное количество сухого валежника на каждом шагу. Земля была устлана толстым слоем опавших листьев, и повсюду стоял сильный грибной запах. Беспощадно круша на своем пути ветки и маленькие сухие деревья, он чувствовал, что обида его понемногу уходит. Как он мог поддаться на бредовые сказки Олега и поверить, что поход - это классно? Мама ни за что не хотела отпускать его в этот дурацкий поход! То, что он дурацкий, Стёпа понял, еще когда шел по Горняку. Какие-то девчонки прошли мимо и насмешливо его оглядели, слава богу - среди них не было знакомых, а то бы он сгорел со стыда. Как жалок его выцветший, с полуоторванным карманом рюкзак, как нелепы старые шорты, купленные еще позапрошлым летом. Их надо бы давно выкинуть - никто из его друзей уже такие не носит. Новые отец надеть не разрешил, и теперь он должен ходить, как чучело. Лучше бы гонял сейчас в футбол или на ставке купался, а не лазил по этому лесу, как дурак. Он, видишь ли, должен искать дрова, пока эта прынцеса спит! Стёпа свалил все ветки в одну кучу и с вызовом посмотрел на Олега. - Это ты мне назло? - Олег спокойно остругивал ножом палочки, на которые собирался подвесить котелок. - Что назло? - Мелкие ветки нужно было положить отдельно, а крупные - отдельно. - Опять не так! - лицо его стало пунцовым. - Буди свою Юличку, и пусть она сделает, как тебе надо! - Стёпа круто развернулся и зашагал к палатке. Но едва он успел заглянуть под полог, как тут же отскочил, и весь лес огласился криком: - Она ест огурцы! Она ест наши огурцы! Сидит втихаря и жует, вот! - отвернув полог палатки, он указывал пальцем куда-то в полутемное пространство. Олег подошел и заглянул внутрь. Подоткнув для уюта одеяло и не обращая на Стёпу и его истошные вопли ни малейшего внимания, Юля чем-то хрустела. - Я только один огурчик съела, - сказала она на вопросительный взгляд Олега, и в голосе ее не чувствовалось раскаяния. – Знаешь, как их нести тяжело... хрум-хрум. Я вот съем, и будет мне легче... хрум-хрум. А когда мы все продукты из моего рюкзака съедим, я возьму часть вашей картошки, чтобы вам со Стёпой было легче. - Ладно, давай вставай, - Олег сдержал улыбку, - Приготовь что-нибудь, а то Стёпа на почве голода помешается. *** Какие же калорийные, оказывается, эти огурцы, - я съела четыре огурчика и почувствовала себя намного бодрей. А говорят, в них девяносто девять процентов воды. Кстати, где же водичка? Может, огурцы и состоят из воды, но почему так хочется пить? В самом углу нашариваю полторалитровую пластиковую бутылку. Какая досада, - воды осталось меньше, чем половина. Из этого количества нужно что-нибудь приготовить или хотя бы помыть в ней картошку... Выпиваю треть содержимого, - потом что-нибудь придумаю. Из необъятного рюкзака Стёпы я нагребла картошки и стала ее мыть, поливая из бутылки тоненькой струйкой. Я, конечно, больше размазывала грязь, чем отмывала ее. Но ничего не могу с собой поделать - не могу я заставить себя взяться за грязный предмет - будь то картошка или тряпка, или грязная посуда. Всю работу по дому я делаю в резиновых перчатках, а тут... нужно как-то выходить из положения. Теперь можно чистить... Теперь еще раз помыть остатками воды и покрошить. Красный горький перец - мой любимым продукт. Я посекла его мелко вместе с семенами - так острее. Перца много не бывает - мой кухонный девиз, не всегда, правда, одобряемый теми, кто все это ест. Дно и стенки котелка я обложила кусочками сала, туда же бросила несколько долек чеснока. Затем положила нарезанную картошку, пересыпая ее небольшим количеством соли и большим количеством перца. Закрыв все это крышкой, я отнесла котелок на огонь. Боже, зачем я все это пишу? - я же не собираюсь издавать кулинарную книгу! Ладно, это так. Чтобы не забыть, чем мы питались. Сегодня я проснулась от чьего-то шумного дыхания. Лишь на миг приоткрыла глаза и сразу же их закрыла - это Стёпа так шумно спал, и не дыхание его было громким, как мне показалось вначале, а то, как он причмокивал во сне полными, детскими, еще бесформенными губами. Было очень рано, не больше пяти утра, и в палатке стоял зеленовато-серый свет. Под мое одеяло забралась утренняя сырость и мешала вновь погрузиться в сон. Я услышала, как шелохнулся Олег, и замерла, чтобы не выдать, что и я уже не сплю. Он любит с утра поговорить. Бывает, целыми днями из него слова не вытянешь, зато утром от него - хоть беги. Если только заметит, что ты не спишь, сразу давай что-нибудь рассказывать, при чем в самое ухо, а то еще смеяться начнет своим же шуткам. Для меня эти первые полчаса после пробуждения болезненны: все звуки кажутся мне слишком резкими, едва брезжущий утренний свет - невыносимо ярким, а мысль о том, что нужно вставать и что-то делать - убийственной. Вчера мы дошли кое-как до леса - леса, которого не было на карте. Опустились сумерки, страшно хотелось есть. Стал накрапывать мелкий дождь, и Олег со Стёпой спешили ставить палатку. Когда, наконец, мы влезли внутрь, чтобы переждать непогоду и начать готовить ужин, все почувствовали такое бессилие, что не могли сдвинуться с места. Ни есть, ни пить нам уже не хотелось, а только спать; никто об ужине не вспоминал и даже не просил на скорую руку нарезать сала и хлеба. Когда все улеглись, шагах в десяти от палатки я слышала какие-то гортанные звуки. Я успокаивала себя тем, что это, наверное, грибники заблудились, - а теперь думаю: может, это были кабаны? Впрочем, сегодня я списываю все на усталость. К концу вчерашнего дня я чувствовала такое нервное истощение, что вполне могли возникнуть какие-то галлюцинации. Так бывает. Они заснули, как убитые, а я еще часа два лежала, вздрагивала от каждого шороха и пялилась в черноту над своей головой. Но, что самое интересное, со спутниками моими случилось превращение: сегодня они спокойны, уверенны, я бы даже сказала, степенны; уже не достают поминутно карту, не сверяются с маршрутом и не спорят, куда идти. *** - Где вода? - спросил Стёпа, когда все расселись вокруг костра. От котелка, снятого с огня, валил будоражащий нервы запах картошки и жареного сала. - Водой я помыла картошку. - Ты истратила всю воду?! - А ты хотел бы есть картошку вперемешку с грязью? Стёпа обернулся к Олегу, который сосредоточенно рылся в рюкзаке. - Она истратила всю воду! - Чем же мы теперь руки помоем? - Олег оторвался от своего занятия, - Здесь ни родника, ни речки. Но Юля уже открывала упаковку влажных салфеток. - Вот. Утритесь и не плачьте. Стёпа взял салфетку в руки, повертел ее, недоумевая, затем скомкал и несколько помял между пальцев. - Дура, - сказал он беззлобно, - Моя мама никогда бы так не сделала. - Степан, отвыкай уже от таких слов, - одернул его Олег. - А кто она? Истратила всю воду, теперь попить нечего. Моя мама распределила бы так, чтоб и на картошку хватило, и еще попить осталось. Расходовать надо экономно, а не лить почем зря! - Смотри ты… какой рачительный хозяин, - тихонько проговорила Юля. - Чего-о? - Стёпа наморщил лоб. - Чего "рачительный"? - Ничего, маменькин сынок. Сидел бы у мамы под юбкой, чего с нами поперся? - А ты… - Хватит! - оборвал их Олег. - Степан плохо воспитанный ребенок, но почему ты, Юля, общаешься с ним на его уровне? Поищи лучше ложки, я что-то не найду. - Ложки? А я их, кажется... не положила. - Да ты что?! Вспомни хорошо. Юля смотрела виновато. - Ну и чем нам теперь есть? - Вот, - Стёпа с видом избавителя протягивал Олегу походный набор. В нем содержались: ложка, нож с широким лезвием и маленький топорик. - Ты не обидишься? - Олег взял себе ложку. - Нет, - великодушно ответил Стёпа и вытянул топорик. Юле достался нож. Она осмотрела его: нож был отличной стали и обладал самым важным качеством для ножей - безукоризненной остротой; конец его был искусно загнут вверх и прекрасно заточен - это была широкая, увесистая бритва. Картошка вышла на славу: обжигающая, источающая умопомрачительный аромат жареного сала и костра. Ее можно было есть и ножом, главное - не торопиться. Стёпа посмотрел, как она осторожно, одними губами снимает картошку с лезвия. - Тебе удобно? - спросил он, и в голосе его прозвучало что-то необыкновенное. Что-то похожее на заботу. - Да, а тебе? - Нормально, - он так ловко и быстро засовывал в рот уголок топорика, как будто всю жизнь тренировался. Посмотрев, как часто он ныряет в котелок, Юля улыбнулась: - Под топорик заточен. Стёпа замер, не донеся порцию картошки до рта. - Что?.. - Я говорю, рот у тебя как раз под топорик заточен. - А у тебя... - он смотрел так, словно его хлестанули наотмашь по лицу, - Ты... – он громко задышал и зашептал что-то дрожащими губами. - Ты что, обиделся? Ну извини... - Дура! - Еще одно такое слово, Степан, и я тебя, наверное, охлажу, - предупредил Олег. Стёпа встал, бросил свой топорик и скачущим шагом пошел в палатку. Он почти вбежал в нее, зарылся головой в еще неубранные одеяла и разбросанные как попало теплые вещи, и лежал так, вздрагивая всем телом и подавляя в себе горловые спазмы. - Ненавижу... ненавижу... - стонал он и в такт своим словам ударял кулаком по земле, - Ненавижу, ненавижу... *** - Все-таки меня это удивляет, - говорила Юля, когда завтрак был окончен, рюкзаки упакованы, и она сидела со своим неразлучным нетбуком на коленях, - Какая, оказывается, несерьезная вещь все эти компьютеры и флешки! - она посмотрела на Олега. - И это уже не первый случай у меня. - Что такое? - он лежал, привалившись спиной к своему рюкзаку. Перед выходом следовало устроить короткий отдых для укрепления сил. Стёпа сидел в стороне от них, обернувшись лицом в лес. - Да вот, вчера я кое-что записала, а теперь эти файлы пропали. - Пропали... они что у тебя, живые? Ты, скорее всего, сама их как-нибудь неосторожно удалила. - Ничего я не удаляла. Я обычно сохраняю на D, и еще на флешку кидаю. А теперь их нет. - И на флешке нет? - Нигде нет. - Такое только у тебя бывает. В двух местах сохранила, и нигде нет. - Да, представь себе. - Просто чудеса какие-то. - Когда уже человечество изобретет более надежный способ записи информации, чем цифровой? - Я надеюсь, что когда-нибудь человечество и само перейдет на более надежный носитель информации. - Как это? - А так. Мы - тоже информация, а наши тела - это наши носители. - Я лично своим носителем довольна. - А я нет. Представь, как я уязвим: я должен постоянно подпитывать себя специально приготовленным веществом, находиться в определенном температурном режиме, причем, в очень узком диапазоне, беречься от попадания внутрь вирусов... Я живу ничтожно короткий срок, а потом рассыплюсь на атомы - что за причуда создателя! - А что ты скажешь о лягушках и муравьях - у их жизни не ничтожно короткий срок? Мне кажется, человек должен радоваться, что он хотя бы семьдесят лет живет. - Если так рассуждать, то больше всех радоваться должна черепаха - она живет триста лет. Но я не об этом. Если ты делаешь что-то - так делай на века. Подумай: даже человек, когда творит, пытается добиться такого совершенства, чтобы его творение пережило его самого, и только в этом он видит смысл. А что уж там говорить о боге! Для меня ясно как день, что мы - испытательный образец. - Мы - образцы, а не живые существа? - Я бы сказал, что мы - образцы живых существ. - Мне кажется, это богохульство... - Богохульство... ну что, скажи, может оскорбить бога? - А вот то, что ты говоришь. - Представь, что я бог. Юля улыбнулась. - Нет, только представь на минуту. Допустим, я сотворил... к примеру, нашего Хлопика. Вот он сейчас смотрит на меня, как на привидение, и пучит глаза. Когда мы выйдем на дорогу, он бросится прочь, а, может, еще и тявкать на меня начнет. Как ты думаешь, я буду этим его поведением оскорблен? - А если он на тебя зарычит? - Значит, во мне проблема. *** Почти в самом лесу, утопая в дикой зелени, стоит пара хат, - мы увидели их, когда уже выходили на дорогу. "С. Лесничество" - написано на указателе. Это обычные мазанки с крохотными окошками, очень ветхие, - им, наверное, лет по сто. Я спросила у Олега: "Сегодня нас опять ждет скоростной забег на сорок километров?" Он сказал, что нет, попробуем подъехать на автобусе. Эта идея мне понравилась. Мы прошли немного вдоль трассы, выискивая, где бы удобней встать и голосовать, когда моей спины коснулось едва ощутимое беспокойство. По своему опыту я знаю, что это может означать только одно: на меня кто-то смотрит. Я окинула взглядом местность вокруг, но кроме Олега и Стёпы никого не нашла. Тогда я постаралась заглушить в себе это чувство, но напрасно - беспокойство не уходило. Волей-неволей я продолжала вглядываться в детали окружения: вот посадка (сразу за дорогой), но что там может быть - серый волк что ли? Налево и направо дорога, просматривается очень хорошо - здесь чисто; вот лес - мы только что вышли из него и никого не встретили. В пятый раз я ощупываю глазами два низеньких домика с маленькими старушечьими оконцами и ничего не понимаю. Я шепнула Олегу, что на меня кто-то смотрит. Он посмеялся, сказал, что я охвачена манией самолюбования и настолько истосковалась здесь среди лесов и степей, что мне начинают мерещиться таинственные соглядатаи. Я обиделась. Но не прошло и минуты, как подозрения мои подтвердились. Между штакетинами ближайшего к нам забора я различила маленький, как гвоздь, направленный прямо в меня зрачок. Это произошло так неожиданно, что я испугалась, и какое-то время стояла, прикованная к этому взгляду. Как я раньше ее не заметила, - вся серенькая и ветхая, как этот заборчик, за ним стояла бабушка. - Здравствуйте, - сказала она. Голос у нее был не такой уж старый; он мог бы принадлежать женщине лет сорока. Я поздоровалась. Олег и Стёпа повернули удивленно головы. - Вы, наверное, едете куда-то? - Нет, мы идем, - ответила я, - Но хотим подъехать. Нам до Угледара надо. Вы не знаете, здесь ходит что-нибудь? - Ходит, рабочий автобус. - В котором часу? - В час дня. Только вы не туда стали, пройдите немного вперед, там остановка есть, а здесь он не останавливается, - бабка рассуждала очень здраво для своего старческого вида. Я поблагодарила. - Вы пройдите, пройдите, - как будто уговаривала она, видя, что мы не двигаемся. - Не там стоите. Я опять поблагодарила и сказала, что мы поняли. Потом повернулась к Олегу (он тоже слегка оторопел) и сказала: "Слышал?" Мы пошли вдоль дороги в указанном направлении, и пока шли, я все чувствовала у себя за спиной едва различимую тревогу. Через пять минут нам встретилась "остановка". Это были три полуразрушенные бетонные плиты, сложенные буквой П; кое-где из них торчали погнутые арматурные прутья. Нечего и говорить, что все это утопало в бурьяне по самую грудь и было едва заметно с дороги, но! - перед остановкой стоял дорожный знак, тоже весь поржавелый и покосившийся, а значит, у нас была надежда, что автобус здесь действительно остановится. Как мы и ожидали, Хлопик начал дурковать. Нам нужно было как-то подманить его, чтобы затащить потом в автобус. Он, словно разгадав наши намерения, отбежал метров за двадцать и засел в кусты. Олег со Стёпой договорились, что Стёпа зайдет ему за спину и будет гнать на Олега, как дичь. Но не так прост оказался Хлопик, как мы о нем думали. Все, что им удалось, это загнать его глубже в лес. Они бросили свои попытки и решили посидеть просто так, - авось сам подойдет. Я спросила: "Почему он вообще ходит за нами"? Олег только плечами пожал. Потом он сказал, что я должна сходить в это "с. Лесничество" и спросить у людей воды и молока. Я отказалась наотрез. "В селе обязательно должен быть колодец, - сказала я, - Вот пусть Стёпа пойдет и поищет. А без молока и так можно обойтись". Насчет колодца он согласился, но начал меня уговаривать, что Хлопик хочет молока, что молоком-то мы его и подманим, и не бросать же его теперь здесь из-за того, что я ленюсь идти, и что людям я нравлюсь, и со мной охотно общаются местные жители (в этом я уже убедилась!), мне обязательно продадут и т.д. и т.п. Вот как сильно Хлопик хотел молока. Я хотела перевести стрелки на Стёпу, но он сидел такой отрешенный и весь не от мира сего, что на этот раз язык у меня не повернулся. *** Я поплелась по единственной полузаросшей тропинке, которая вела к этим хатам. Оказывается, их там было не две, а несколько. Две только с дороги были видны. Впрочем, ничего такого на этот раз я не заметила - хаты как хаты, село как село. Мое внимание привлек своеобразный, очень демократичный, на мой взгляд, забор, сплетенный из проволочной сетки. - Хозяева, - позвала я, и сама в своем голосе ощутила такую неуверенность... в душе я надеялась, что никто не выйдет. Залаяла собака, помесь овчарки с дворнягой. - Хозяева... - сказала я еще раз для очистки совести. На крыльцо облупленной хаты-мазанки вышел старенький-престаренький дедушка. Слава богу, что не бабушка. Я поздоровалась. Он сказал: - Здравствуй, дочка, - приветливо так сказал и хорошо улыбнулся. Бывают такие улыбки: когда ты понимаешь, что никогда, никому, ничего плохого этот человек не сделал и не сделает. Ты видишь его в первый и последний раз и ничего не знаешь о его жизни, но просто понимаешь это каким-то чутьем. Глаза у таких людей особые: в них хочется смотреть и смотреть, и разговор с ними никогда не бывает неловким, натянутым, а наоборот - всегда такое ощущение, будто ты сам с собой говоришь. Я спросила у него для начала, нет ли водички (на Стёпу я почему-то не надеюсь). Дедушка скрылся в доме, и даже слова лишнего не сказал. Овчарка залаяла на меня. - Собака, собака, - позвала я, - Ах ты, собака... - я дотянулась взглядом до самых ее зрачков, и она, на удивление, прониклась моими словами: перестала лаять и начала неотрывно на меня смотреть. - Да ты совсем не злая... бедная собачка, никто с тобой не общается... Собака тихонько заскулила. Она действительно хотела общения. Общение с человеком для нее было почти то же самое, что миска вкусной похлебки. Я еще немного поговорила с ней, она меня слушала с большим вниманием. Хозяин вышел не скоро, по своей старческой медлительности он долго спускался с крыльца, в руках у него была наполненная водой пластиковая бутылка. - Спасибо, дедушка, - сказала я, - А у кого здесь можно купить молочка? - Молочка? - он опять улыбнулся своей необыкновенной улыбкой. - А вон в той хате спроси, у Ганны. - дедушка развернулся было идти домой, но передумал, - Постой, я тебя отведу. Мы пошли по тропинке под густо насаженными, развесистыми акациями, как будто лес здесь не заканчивался, а только немного редел. - Ганна! Ганна! - позвал он, когда мы подошли к такой же старенькой, низенькой хатке. - Дай девочке молока. Ганна была старушка лет семидесяти, маленькая, сухонькая, живая и разговорчивая. - Молочка - конечно, молочка - сейчас, молочка - это я быстро, - она направилась в летнюю кухню, - Вы сколько будете брать? Я подумала, что бутылки хватит, и сказала: - Полтора литра. - А ты одна здесь ходишь, девочка? - поинтересовалась Ганна, заглядывая мне в глаза. - Нет, нас трое. Они там, на дороге ждут. - Ага, ага, - она часто закивала головой, - Правильно, а то ж куда одной-то, одной никак нельзя, одна пропадешь, одной - это не дело. Так сколько будешь брать, красавица? - Я же говорю - полтора литра. - Ага, ага, красавица, а я и не туда, вас трое, говоришь? - Так бери три, а то чего полтора-то, полтора - это мало, полтора - это совсем ничего, три литра - оно хоть что-то, а полтора - это ж совсем ничего, - так она бормотала, разговаривая сама с собой. - Почем ваше молоко? - спросила я. - Дак...- Ганна немного замялась, глаза ее оценивающе забегали по мне. - По троячку, красавица, как положено, по троячку, милая - как везде. - Ну, давайте три. - Вот правильно, дочка, три - оно и есть три, а то что ж, полтора-то, полтора - это ж совсем ничего. Из множества пустых бутылок, стоящих в летней кухне прямо на земляном полу, она выбрала две. Я подозрительно к ним пригляделась. - Они у вас чистые? - я не смогла сдержаться, глядя на такую антисанитарию. Бутылки были, на мой взгляд, мутноватые. - А как же, красавица, - Ганна суетливо схватила со стола сомнительного вида тряпку и стала елозить ее по бутылке. О боже! Я уже пожалела о своем вопросе. - Не надо, не надо! - запоздало протестовала я, наблюдая, как на бутылке появляются разводы, которых раньше не было. - Какие есть, такие и есть, не надо протирать! Когда молоко было налито, я протянула ей десятигривенную бумажку. - Ой, дочка, а у меня и сдачи-то нет. - Не надо сдачи. Я и без того купила молоко по небывалой цене. В городе за три литра с меня запросили бы не меньше пятнадцати гривен. - Как же не надо, нехорошо получается-то, а давай-ка я тебе дыньку на сдачу дам! В углу, сваленные в кучу, лежали некрупные дыни. - Ну давайте, - мне стало не по себе: обобрала старушку - эта дыня еще гривен на пять должна была потянуть. Но старушка с довольным видом уже совала мне в руки кругленькую, спелую дыньку. По глазам ее я заключила, что она провела выгодную сделку. *** Мы его все-таки подманили: Стёпа сложил ладони ковшом, я налила туда молока, а он, обуянный жаждой, подошел и стал лакать. В этот момент Олег и схватил его за холку. Хлопик весь затрясся крупной дрожью и заскулил, как будто попал в руки к живодерам. После аварии он приобрел манеру подергивать задней лапой - движение его похоже на то, каким мотоциклисты заводят мотоцикл. Мы еще раз его осмотрели, но не нашли никаких следов повреждения. Олег говорит, что это паралич определенного участка мозга - следствие перенесенного шока. Неужели собаки способны так тонко реагировать? До автобуса остается еще два часа. Жарко. Наверное, будет дождь. Вокруг куда ни глянь - опять подсолнуховые поля, обнесенные посадками. Мы зашли в одну из них, что рядом с остановкой и, развалившись, отдыхаем в холодке. Ждем рабочий автобус на Угледар. Продолжаю наблюдать за Стёпой. Он проявляет чудеса мужества и стоицизма: сказал, что сам будет нести свой картофельный рюкзак, и в добавок еще прицепил к нему по бокам две баклажки с водой (он все-таки ходил на колодец); со мной не разговаривает, с Олегом чуть-чуть. Какое самолюбие! *** В салоне автобуса стоял полумрак. На окнах топорщились пурпурные занавески из самого дешевого, колом стоящего шелка. Они были задернуты, чтобы полуденное солнце не мешало дремать перед работой, но колеблемые ветром из открытого окна нет-нет да и пропускали внутрь косой солнечный луч. Он выхватывал из темноты столб золотистой пыли и чье-то неулыбчивое, лишенное всякого лукавства лицо. На остановке, которая считалась недействующей и о которой уже успел забыть водитель, вошли три пассажира: мужчина с собакой на руках (собака дергалась и все порывалась бежать), за ним парень с простым деревенским лицом, который втащил на себе два огромных рюкзака, и, наконец, хрупкая темноволосая девушка. Она окинула быстрым взглядом рабочих. Кое-кто из них тихо переговаривался, некоторые дремли, но этого короткого взгляда было достаточно, чтобы будничная атмосфера чисто мужского коллектива неуловимо изменилась. В воздухе появилось электричество, и ток электронов двадцати пар мужских глаз был направлен в ее сторону. Свободными в автобусе оказались только два места впереди, развернутые лицом к остальным пассажирам. - Юличка, - шепнул Олег, когда они уселись, - Ты могла бы надеть это. Но шептать не было необходимости, гул мотора все равно заглушал его слова. - Что? - переспросила она довольно громко. - Вот это, - повторил он значительно и указал глазами на ее грудь под тонкой майкой. - А, я не в офисе! - она глядела прямо перед собой и пыталась не видеть нацеленных на нее взглядов. Стёпе места не досталось, и он стал рядом, держась за поручень. После этой истории за завтраком он почему-то не мог на нее смотреть; и не только смотреть, но даже оборачивать голову в ее сторону для него было мучительно больно. Утром, когда они стали есть горячую, пропитанную салом и дымком картошку, Стёпа уже было почувствовал себя почти счастливым, почти влюбленным в этот поход, в этот свежий и чистый лес; сегодня утром перед ним открывался совсем иной, похожий на сказочный, мир, мир-мечта... а она одним своим присутствием швыряла его в уродливую реальность. "Одна тупая девка, а как резко все меняется... - думал он. - Интересно, что она вообще обо мне думает, что я маленький мальчик, который будет ее слушаться? И зачем я пошел... Если есть на свете бог, как говорит папа, то для чего он направил меня сюда?" Скучающим взглядом он рассматривал пассажиров: угрюмые, молчаливые дядьки. Один из них, тот, что сидел ближе всех, подавлял игривую улыбку. "Чему он так рад? - думал Стёпа, наблюдая весельчака, - Чуть ли не прыгает на своем сидении". Мужчина напротив в который раз стрельнул перед собой синим, как электричество, глазом, и снова уголки его губ чуть заметно дрогнули. Стёпа проследил за направлением его взгляда и к удивлению своему наткнулся на два живых, чуть подрагивающих от неровного движения автобуса, женских бугорка. Его бросило в жар. Он отвел глаза и тут же снова притянулся к ним, и уже не отрывался в течение нескольких минут. Он поднял свой взгляд выше и увидел тонкую матовую шею, маленький подбородок и пухлые, слегка обветрившиеся губы. Жгучая, мучительная ненависть запульсировала во всем его теле, и кто-то зашептал в голове: дура... дура... дура... *** Автобус остановился, но это был еще не сам город, а шахта "Южнодонбасская". - Бегите скорей вон к тому желтому автобусу, - сказал водитель, - Он сейчас отправляется и едет прямо в центр. Стёпа, торопясь, выставлял из автобуса рюкзаки. Сначала взял свой и, неуклюже сойдя на пару ступенек, плюхнул его на асфальт, затем вернулся, подхватил большой, но легкий рюкзак Олега и снес его на землю. Вышел Олег с Хлопиком на руках, после него легко сошла со ступенек Юля. Стёпа не хотел смотреть, но взгляд сам потянулся к маленькому аккуратному пупку, нарочно выставленному из-под майки. "Дура", - процедил он тихо и презрительно себе под нос. Автобус был не очень старый, но трясучий. Людей, к счастью, было немного, и им удалось удобно и без сутолоки разместиться сзади. Хлопик от страха прижал уши к голове, пригнулся к полу, и Олег отпустил его, разумно предположив, что в таком депрессивном состоянии он вряд ли сделает попытку бежать. Ехали весело. Рядом расположилась группка молодежи: девушки и парни, они беспрестанно смеялись, указывая то на собаку, то на кого-то из своей компании. В порыве немотивированной доверчивости Хлопик положил свою голову Стёпе на колени и посмотрел на него проникновенными, всепонимающими глазами. Но в один из моментов, когда тряска стала особенно сильна, с ним что-то произошло, и он срыгнул на Стёпу. По этому поводу компания тут же разразилась безудержным хохотом. Стёпа налился краской. Он привстал со своего места, чтобы столкнуть морду Хлопика, все так же невинно покоившуюся на его коленях, и избавиться как-нибудь от этой зловонной постыдной лужицы прямо на самом интересном месте его штанов. Просить теперь у Юльки салфетку? Ему никогда не приходило в голову носить с собой носовой платок, - это казалось Стёпе чем-то смешным и недостойным нормального человека. Кто-то тронул его сзади за руку. Олег протягивал ему свой платок. Краем глаза он заметил, что Юлька тоже роется в рюкзаке, отыскивая салфетки. Приняв из рук Олега платок и внутренне поблагодарив его, он уже было вознамерился вытереть это безобразие, но в этот момент не очень сильный, но решающий толчок вывел его из равновесия, и он беспомощно растянулся в проходе. Взрыв хохота удвоенной силы был ему наградой. Всего секунду он лежал, уткнувшись лицом в резиновое покрытие пола, вдыхая запах пыли, горячей резины и еще чего-то невыносимо тоскливого, но в эту секунду в его голове успел пронестись целый рой мыслей о себе и своей несчастной судьбе. Кто-то протягивал ему сверху руку, и маленькие ноги, обутые в пыльные мокасины были перед его лицом. Он привстал сам, без посторонней помощи, но тут же вынужден был ухватиться за эту руку, чтобы не упасть вновь. Рука была мягкая и теплая. "Какая маленькая, - пронеслось против воли в его голове, - Как у нее может быть такая рука?" Он заметил такие же маленькие розовые ногти, и подумал, что ничего более изящного в своей жизни не встречал. Подняв голову, Стёпа увидел, что и она смеется: весело, как будто перед ней выступает клоун. Этот беззлобный, беспечный смех привел его в такое бешенство, которое невозможно было вылить ни в словах, ни в действиях. "Ударить было бы мало, - подумал он, - Разве что убить того, кто смеется так... чтобы навсегда померк этот розовый смеющийся рот и не дразнили своим блеском белые зубы, и не появлялась больше от смеха маленькая ямочка на щеке". Нож с ним был всегда. Он представил, как мог бы это сделать, представил себе свою власть над этим ничего не подозревающим, смеющимся телом, и слезы сами подступили к глазам от накатившей внезапно щемящей нежности. - Да вытрись же, - Стёпа вздрогнул, услышав рядом с собой этот голос, - Что ты сидишь как олух? - она так запросто, почти по-доброму смотрит ему в лицо, как будто это не она только что унизила его и растоптала. Стараясь сглотнуть ком в горле, который мешал ему дышать, Стёпа начал вычищать платком спортивные штаны. Он повторял одно и то же движение машинально и тогда, когда они были уже чистые, и снова пришла ему в голову мысль: "Зачем я здесь"? Он скомкал в руках испачканный платок, не зная, куда его деть, как вдруг та же маленькая рука брезгливо, двумя пальчиками, взяла платок из его рук и куда-то пристроила; Стёпа не стал поднимать головы и продолжал бессмысленно разглядывать свои брюки. Ненависть уже не душила его, а только бесконечная грусть и горькие думы о злой судьбе все еще не давали ему покоя. *** Городская площадь представляла собой круг, вымощенный красной плиткой; посредине ворковали стаи голубей, а сбоку высилось сооружение в виде крытой сцены. Вся площадь была окружена зелеными лужайками. - Что ты, Стёпа, как с креста снятый? - спросил Олег, когда они пересекли круг из красных плиток и присели на траву под деревом. - Видать, рюкзак... - ответила за него Юля. - Не по Сеньке шапка. Стёпа посмотрел исподлобья. Она рассмеялась, поймав его взгляд. - Хорошо, - Олег немного помолчал, недоуменно поглядывая на обоих, - Что из продуктов будем брать? Стёпа оживился: - Печенья. - Может, арбузик? - А я думаю, прежде всего нам нужно купить хлеба и воды. Печенья можно, а вот насчет арбуза ты погорячилась. - Почему? - Ты будешь его нести? То-то. В общем так, идите в магазин, купите хлеба, печенья и еще... чего-нибудь. Только, Юля! - не веди себя так, как будто тебе никогда не давали в руки денег, и поэтому сейчас ты скупишь все, что есть. Лишь самое рациональное - то, что можно буквально на ходу есть и пить, и что не будет нам в тягость. - Ладно. Ты Стёпу даешь мне в помощь? - Вы что, уже общаетесь друг с другом через третье лицо? - Я с ней вообще не общаюсь, - буркнул Стёпа, свесив голову и не глядя в ее сторону. - Боже, какие страсти! - Юля привстала со своего места, - Да пожалуйста, не общайся, но можно быть и не таким хамом! - Когда я тебе хамил?! - А только что? - Хватит, - оборвал их Олег. - Степан, ты идешь с Юлей. - Зачем это? - Стёпа вскинул на него полные обиды глаза. - Затем! - Юля уже встала и уперла руки в боки. - Что я не буду нести сумки! Давай, вставай! - она приступила к нему на шаг. - Какие сумки? - он посмотрел на нее снизу вверх, - Буханка хлеба и печенье - это тебе сумки? - Так вот пойди и принеси! - в нетерпении она притопнула ногой. - Да прекратите вы или нет? Степан, вставай и иди, - тебе говорю, - и хватит ныть. - Когда я ныл?! - при этих словах глаза Стёпы подозрительно увлажнились, а в голосе послышалась странная дрожь. Взгляд его стал похож на взгляд зверька, попавшего в ловушку. - Ты меня слышал? - А чего опять я?! - Понимаешь, - глядя в его налитые влагой глаза, Олег заговорил спокойно и доброжелательно: - Никого из вас в одиночку я не отпущу. Представь, если Юля сейчас пойдет и не вернется? - Скорей бы. Олег посмотрел снисходительно и ничего не сказал. - А чего это она не вернется? - А чего каждый год в Украине пропадает пятьдесят тысяч детей? Мне тоже хотелось бы знать. Так что это принципиально: ее я отпускаю только с тобой, а тебя - только с ней. - А если мы придем, а тебя нет? - спросила Юля. - Значит, я от вас сбежал. В магазине Стёпа старался не смотреть на нее и не разговаривать. На ее вопрос, какое печенье брать, молча ткнул пальцем в витрину. - Оно же совсем воздушное, - попыталась заговорить она. - В нем никакой питательности... Он только упрямо мотнул головой. В магазине было куплено: хлеб, печенье, пряники, ряженка, молоко, напиток зеленого цвета и томатный сок. - Ты, наверное, скупала все, что видела? - Олег разбирал пакет с покупками. - Я же сказал - хлеба и воды. - А там больше ничего не было... - Слава богу, - он заглянул на дно опустошенного пакета: - А где вода? - Ой! Про воду мы забыли. С минуту Олег оглядывал случайный набор продуктов, разложенный им на траве, потом перевел взгляд на Юлю и Стёпу: - Беспризорники какие-то... дорвавшиеся до денег. Юля устроилась под деревом и придвинула к себе пакет с печеньем. Стёпа присел рядом и легким движением руки вытряхнул его содержимое на траву. - Ты что?! - закричала она, - Зачем ты выкинул печенье? - Кто выкинул? Я просто выложил, чтобы удобней было брать. - Это с грязной травы тебе удобней?! - А как будто у нас руки чистые, - Стёпа отправил в рот румяную печенюшку. Не притрагиваясь к еде, Юля смотрела на него в упор. - Я могла бы дать тебе влажную салфетку... - проговорила она, сдерживая что-то клокотавшее внутри. - Ты достала со своими салфетками. - Знаешь, сколько здесь микробов? - Ты сама микроб. - Олег, скажи ему! - Оставь его в покое, пусть ест. - Но он ест в грязи! - Где грязно? - изо рта у Стёпы вывалилось печенье, которое он уже успел откусить. - Ну? - он ерошил траву вокруг себя, отыскивая мнимую грязь. - Ну, где микробы, покажи?! Юля брезгливо поморщилась: - Свинья. Стёпа, рыча, начал взрывать руками газон. - Да ты псих, что ли? Успокойся... - проговорила она с опаской, - Я понимаю, что для тебя это не грязь, но печенье же не ты один ешь. - Пожалуйста! - Стёпа торопливо собирал рассыпанное печенье и, ломая, запихивал его обратно в пакет. - Вот... вот... - печенье крошилось, падало, часть его в виде обломков так и осталась лежать на траве; бумажный пакет наполовину разорвался. - Неврастеник, - сказала Юля тихонько и отошла от греха подальше. Усевшись в сторонке, Стёпа склонился над пакетом и обиженно и торопливо захрустел остатками печенья. Утреннее пренебрежение завтраком давало себя знать. *** Олег решил, что раз уж мы попали в город, то надо пользоваться благами цивилизации, т.е. попробовать и дальше ехать на автобусе. Теперь нам нужно в Павловку. Мы пошли на остановку, ту, что на окраине (ее нам указали местные жители), и вот сидим теперь здесь. Сидим мы на траве, в холодке, поставив у дороги рюкзаки, чтобы, как только подойдет автобус, быстро закинуть их внутрь. Здешние бабушки сказали нам, что ждать осталось где-то полчаса. Стёпа немного поутих (наверное, покушал); я пишу, а Олег сидит, скрестив ноги, покусывает травинку и смотрит куда-то вдаль. Я спросила его: "О чем ты думаешь"? Он сказал: "О том, как улучшить этот мир". Глава 12 Теперь записываю все по порядку, а то было некогда. Когда мы сели в автобус (тот, что на Павловку), там было людно и душно. Я не стала снимать со спины рюкзак, а зашла прямо в нем, к заметному неудовольствию тучной дамы, которая оказалась прямо за моей спиной. Дама стояла на две ступеньки ниже, у самого входа, и, кажется, мой рюкзак находился на уровне ее лица. - Рюкзаки еще какие-то... - прошипела она, - С рюкзаками тут... Я решила не обращать внимания. Хоть сегодня мы еще ничего не прошли, только все едем и едем, но я уже почти выдохлась, как будто мы отмахали километров тридцать по бездорожью. Я почти не разговариваю со своими спутниками, потому что чувствую, как с каждым произнесенным словом силы покидают меня. Безболезненно я могу только писать. Особенно выматывает Стёпа своими пустопорожними спорами и манерами беспризорника. Кстати, он стоял в автобусе рядом, сбоку от меня. Я повернула голову и увидела его грустный профиль и какой-то замерший взгляд. Что за метаморфоза? Потом мы шли до Егоровки. Они впереди, хохоча и что-то весело рассказывая друг другу, я же плелась позади, шагах в двадцати, и у меня было такое чувство, будто я медленно умираю. И откуда у людей столько энергии? У меня не было сил не то что засмеяться, но даже застонать. Вот, наконец, село и привал - Олег разрешил. Доели все продукты, теперь мой рюкзак почти пустой, там остаются только личные вещи и маленький кусочек сала (я берегу его для картошки). Олег меня убил: я думала, здесь мы и заночуем, но нет, - отсюда мы должны двигаться еще не знаю сколько к какому-то Крапивницкому! Я не дойду!!! Он сказал, что я истеричка. Стёпа всю дорогу идет как заведенный, кажется ему все нипочем. Опять идем: они впереди - я, как всегда, сзади. Я на них немного обиделась, но ничего не говорю. Я бы тоже не отказалась, если бы по дороге мне рассказывали смешные истории или другим каким-нибудь способом меня поддерживали! Мой изможденный вид на них подействовал или я могу передавать мысли не расстоянии, только Олег со Стёпой остановились. Они поджидали меня: лица их были нетерпеливы, им хотелось идти, рассказывать анекдоты, смеяться... Я заковыляла быстрей и, чтобы они не передумали, крикнула на ходу: - А что это за Валера был, о котором вчера говорили? - Это был наш друг, - ответил Олег нехотя. - И все? - А что еще... - он замолчал. Здесь мы сравнялись и пошли все вместе. Я незаметно оттеснила Стёпу назад (втроем на узкой дорожке было тесно). - Валера такой маленький был, щупленький, глаза лучистые, - продолжил Олег вдруг, улыбнувшись чему-то, - Веселый и беззаботный. Не знаю, я ли ему так все хорошо рассказал, или по своей натуре он был особо впечатлительный, но христианство захватило его целиком. Мы тогда все втроем стали в церковь ходить. Постепенно к нам присоединились еще ребята... но ты их не знаешь. И вот однажды, спустя примерно год после нашего знакомства, Валера задает мне такой вопрос: идти ему в монахи или нет? Я подумал сначала, что это шутка, но когда понял, что всерьез, отговаривал его, как мог. - Как же ты его оговаривал, ты же сам был верующий? - Верующий, но... понимаешь, я чувствовал, что есть в этом монашестве что-то нездоровое. - В смысле? - В смысле: собираются вместе молодые полнокровные мужики - цвет нации, её золотой генофонд. Чем они там заняты? Ну молитва, ну работа какая-никакая. Но эти невинные занятия не могут сублимировать всю их энергию. Вот и получается, что от мира бежали, а... к содому пришли. Я все это тогда каким-то внутренним чутьем понимал, хотя и не знал наверняка. Валеру-то я отговаривал, но доводов у меня не было никаких, опять же и вера не давала особо язык распускать. Не мог я всего этого вот так выложить, боялся возвести хулу на духа святого. Но, так или иначе, поступил наш Валера в послушники. И до того рьяно он это послушание нес, что еще до истечения срока благословил его игумен на постриг. В монашестве получил он имя Гавриил. Я, как приехал к нему тогда в монастырь, - а он в монахах уже примерно год держался, - так все это и почувствовал: не будет здесь ничего хорошего. - Разве в монастырь пускают посторонних? - Конечно, пускают. Я приехал, взял благословение, мне дали работу, и я... жил там какое-то время. Причем Валера там такую силу взял, что по его протекции меня и за стол сажали вместе с монахами, в общем, был он там как рыба в воде. Посмотрел я на всю эту обстановку, и, помню, промелькнула у меня тогда мысль: слава богу... что не я здесь. - Что же там за обстановка была? - Да, вроде, ничего особенного. Комнатка крохотная: две кровати, обои дешевенькие бумажные, две тумбочки, шкаф. Все такое жалконькое, старенькое, - и эта тумбочка с обшарпаной полировкой, и мутная банка, в которой мы заваривали чай, и желтая лампочка под потолком - все напоминало самое унылое, самое бедное общежитие советского типа... или богадельню, в которую бабушек собирают доживать. Я представил себя живущим здесь, среди этого убожества, и не несколько дней или даже лет, а до конца жизни... Да еще разделять эту комнатенку с каким-то мужиком. - Ну а Валера? - А что Валера. Для него всего этого как будто не существовало. А может, мне так казалось. Во всяком случае, я заметил, что в будущее он смотрит с оптимизмом. Знаешь, как бывает: сначала человек за своими честолюбивыми мечтами ничего не замечает, а когда вся эта иллюзия схлынет и он обведет вокруг себя глазами, тут-то ему и откроется - где он. - Но если этот Валера на такой шаг решился, значит, чувствовал что-то... какую-то другую жизнь, и вся эта житейская обстановка ему была не важна... может, он в душу свою смотрел, а не на эти стены? - Сомневаюсь я. В душу свою один из тысячи смотреть способен, а может - из десяти тысяч. Здесь особая одаренность нужна. Но и такой человек не застрахован от того, что однажды очнется и проклянет себя за бесцельно прожитые годы. - Он не был один из этой тысячи? - Нет, Валера не был из породы подвижников. Просто тогда модно было интересоваться духовной жизнью, вот он по молодости и бросился в крайность. Конечно, для имитации духовной жизни особых качеств не требуется, - достаточно небольшой доли артистизма, капельки воображения и некоторой, я бы сказал, наглости. Но для подвижничества воля нужна, которой у него не было, и еще: не просто желание спасаться от каких-то якобы соблазнов, но - зов. - Зов? - Не знаю, как тебе объяснить, но это что-то совершенно особенное. Это не единоразовый порыв и даже не постоянное стремление - это внутреннее совершенно отчетливое знание того, зачем ты сюда, в эти стены пришел. Таких людей мало, их единицы, - людей, способных на подвиг и живущих для подвига. Часто в юном возрасте кажется, что у тебя есть крылья, и тебе подвластно всё: любую мечту, любую идею ты хочешь реализовать по максимуму. Вот и Валера попал в эту иллюзию. Таким людям, как он, к духовными исканиями нужно подходить очень осторожно; не для всякого духовность - благо. Важно не увлечься своей идеей до такой степени, чтобы она поглотила тебя всего, нужно уметь всегда, в любой момент времени контролировать состояние своей души. - Но разве в вере возможен контроль и разве вера не выше всякого контроля? - Вот и видно, что ты рассуждаешь, как человек от веры далекий и составивший себе мнение о вере и верующих по слащавым воскресным телепередачам. Самоконтроль не только возможен, но и необходим в любом состоянии. Особенно когда ты начинаешь чему-то или кому-то верить. - Не чему-то и не кому-то, а - во что-то. Мне кажется, это большая разница. Одно дело верить человеку, а другое дело - в бога. - Совершенно верно. Здесь очень существенное различие, потому что поверить человеку - это еще не такая большая беда. Но попробуй поверить в некоего бога, в образ, идею - и ты не заметишь, как из полноценной личности превратишься в безвольную, несамостоятельную, легкоуправляемую биомассу. Идея потому и опасней, что она подпитана колоссальным количеством человеческих душ. И второе: как к тебе придет эта вера? Что, раздастся глас небес и скажет тебе: "Юличка, уверуй"? - А как же Савл... - Были подобные оригиналы, если верить Библии, но в жизни ты встречала хоть одного из них? К обычному человеку вера приходит от такого же обычного человека, то есть на первых ступенях веры тебе необходимо будет поверить какому-то конкретному человеку. - А что, не может быть так, что человек прочел Библию и уверовал? - А Библию эту кто писал? В веру тебя может ввести только человек, в этом случае человек человеку - дверь. Ты пойми, вера - это не то, что спускается на тебя с небес, это целый ряд логических и психологических ловушек, которые захватывают постепенно мозг, и в конце концов погружают тебя в некую искусственно созданную реальность. Мало того, - живя в определенной парадигме, ты весь свой внутренний и внешний мир начинаешь подстраивать под эту выдуманную реальность, трактуя те или иные обстоятельства своей жизни в соответствии с ней, а значит, в свою очередь и выстраивая эти обстоятельства. И более того, - ты втягиваешь в нее других ни в чем не повинных людей и помогаешь, таким образом, чудовищной иллюзии распространяться по планете. Но мы отвлеклись. Я все-таки продолжу о Валере. Особенно меня сомнения взяли, когда я первый раз побывал на трапезе с монахами. - Что, плохо кормили? - Наоборот. Трапеза была так хороша, что даже слишком. Сытно, питательно, несколько перемен блюд, закусок море, таких, что я и не видел. Никакого мяса, разумеется, но первое, второе и третье, как положено, - все очень вкусно и, главное, разнообразно. Мы, миряне, в то время питались больше хлебом да картошкой, - это в лучшем случае, - и мне тогда показалось, что я попал в сказку, где передо мной раскинулась скатерть самобранка. - Так что же плохого? - Ну, во-первых, моральная сторона вопроса. Я почему-то всегда наивно полагал, что монах должен питаться чуть-чуть похуже самого бедного своего соотечественника. А во-вторых: наедятся эти здоровые молодые мужики вкусной и разнообразной пищи - ты думаешь, им молитвы в голову полезут или святая жизнь? - А что? - В том-то и вопрос. - А что было потом? - Потом мы с Андреем в Киев поехали, по монастырям. Он тогда тоненький такой был, мистикой увлекался, все эзотерические книжки читал, Карлоса Кастанеду и прочее. С нами еще третий должен был поехать, но у него что-то там не срослось, и вместо него мы взяли с собой Зою, помнишь, я тебе ее показывал? - Это та женщина с девочкой? Я припомнила замученную, желтолицую женщину, с которой мы встретились однажды на остановке. Олег тогда говорил с ней о каких-то пустяках, мне было неинтересно, и я не вслушивалась в разговор. Я только заметила, что в волосах у нее много седины, рассыпанной равномерно по всей голове. Помнится, у меня тогда промелькнула мысль: почему она не покрасится? Такая неухоженная голова смотрелась тем более странно, что женщина была дорого одета, впрочем, совершенно безвкусно. На ней был кожаный плащ слишком модного покроя и цвета - последний писк; роскошная горжетка, совершенно не идущая к ее лицу, как если бы взяли какую-нибудь нищенку, отмыли ее, отчистили и одели в одежду из дорогого магазина. Неизгладимая печать усталости и тоски лежала на ее лице: в запавших щеках, в потускневших глазах, в резких носогубных складках, которые окончательно лишали ее женственности и миловидности. Улыбка, правда, появлялась иногда, но выходила жалкой и потерянной. С ней была девочка лет одиннадцати - худенькая и большеносая, - кажется, звали ее Настя. Разительная их схожесть бросалась в глаза. Прежде всего большой армянский нос - один на двоих, совершенно одинаковый у матери и дочери. У дочери, на ее маленьком детском личике, он казался еще заметней, но это уродство приятно скрашивала прекрасная юная кожа. И глаза - одни на двоих - крупные, теплые и темные. У девочки они горели еще радостными детскими огоньками и были чуть-чуть светлей. - Да, только девочек у нее двое, еще младшая есть, - прервал мои воспоминания Олег. - А ты откуда узнал ее, эту Зою? - Уже не помню. Кто-то когда-то привел ее в компанию. Знаешь, как некоторые люди появляются в твоей жизни - как бы ниоткуда. Она такая несчастная была, уже тогда. - В чем же было ее несчастье? - Как тебе сказать. Не знаю, можно ли это назвать несчастьем, но, я думаю, подобного рода несчастьем страдают все девушки после двадцати пяти, которые ни замуж не выходят, ни карьеру не делают и не обладают той мерой внутренней свободы, которая позволила бы им смотреть на свое положение легко и просто. И это, в сущности, не беда. Все девушки рано или поздно излечиваются от безмужней тоски. Но в Зое была какая-то болезненность. Например, сидим мы на лавочке во дворе, всей компанией, - она молчит весь вечер. Спросишь у нее что-нибудь или как-то по-другому обратишь на нее внимание, а она уже сама не своя: ни слова не говоря, встанет, странно так посмотрит и куда-то уйдет. Через минуту глядим - а она с другого конца двора выходит, - дом вокруг обошла, значит, и вернулась. Молча сядет за столик, никому ничего не объясняя, и смотрит загадочно так. - Может она того... не в себе была? - Ничего подобного. Во всем остальном - совершенно здравый человек. Я подозреваю, внимание мужского пола к своей особе трогало ее до такой глубины, что она не могла этого пережить. Думаю, в этом все дело. Казалось бы, что здесь необычного: парень обратил внимание на девушку, но в Зое это вызывало потрясение основы основ. Ни с кем она не встречалась, и, думаю, никому не нравилась. Переживала она очень, это было видно, и, главным образом, не из-за того, что не могла выйти замуж, а из-за того, что не могла забеременеть. Уж не знаю, как это она о себе узнала... - А ты-то как узнал?! - Она просила нас с Андреем во всех монастырях молиться о даровании чада. - И поэтому ты сделал такой вывод? - А что? - Ничего. Давай дальше. - Мы все церкви в Киеве, все монастыри втроем объехали, и где только ни были, молились. Да, я забыл сказать, что перед самым отъездом она просила меня взять ее деньги на сохранение. "Почему ты не хочешь держать их у себя"? - спросил я. "Я такая забывчивая и рассеянная, - ответила она, - Боюсь, где-нибудь выроню или карманники вытащат. Возьми, пожалуйста". Она заглядывала мне в глаза по-особенному. Но, может быть, это мне показалось, так как взгляд ее всегда был в некотором смысле особенным: не соответствующим ни ситуации, ни разговору. Иногда у меня создавалось впечатление, что говорю я об одном, а слышит она что-то совершенно другое. Я даже готов был признать Зою загадочной женщиной, из тех, о которых говорят "восток - дело тонкое", если бы не ее убийственная... даже не знаю, как назвать эту черту... неженственность, что ли. Ее заявление о своей забывчивости и рассеянности было для меня новостью. Я мог бы предположить в Зое что угодно, только не это. Не без некоторых внутренних сомнений я согласился. Не люблю иметь дело с чужими деньгами... по-моему, никто лучше тебя самого не позаботится о твоих сбережениях. Я бы в таком случае никому не доверял, и не потому, что в друзьях сомневаюсь, а потому что ротозеев на свете много. Все-таки свой карман есть свой карман. В Киеве мы жили все в одной квартире, однокомнатной. Жили совершенно целомудренно, да с ней и невозможно было иначе. При этом она стыдлива была до ужаса. Не знаешь, как с ней себя держать, как посмотреть, что сказать... с ней невозможно было объясниться запросто или пошутить, как с любой другой девушкой. Стою я однажды у открытого окна в кухне, - оттуда вид хороший был, - наслаждаюсь вечерним Киевом. Ветерок такой легкий весенний, какие-то надежды в голове кружатся, и так легко мне, так свежо и хорошо на душе, и немного тревожно, как будто все чего-то жду. Вдруг падает что-то с подоконника - какая-то газетка и еще что-то непонятное - я нечаянно столкнул это локтем. Я нагнулся поднять, смотрю, - а в руках у меня женские трусы, влажные еще (полагаю, со стирки). И в этот момент входит Зоя. Я стою с этими трусами и вижу только черные горящие глаза, а что творилось в этот момент на ее лице, описать не берусь. Осторожным движением, так почтительно, как только могу, я начинаю раскладывать их обратно на подоконнике и чувствую всей спиной немой ужас двух нацеленных на меня зрачков. Мы ни слова не сказали друг другу, но к завтраку и ужину на следующий день она не поднималась, все лежала на своей кровати, отвернувшись к стене. Не буду тебе описывать всех храмов и монастырей, что мы посетили, скажу только одно: музыка, а именно хоровое пение, сообщают христианству необыкновенную привлекательность, и если бы я до этого не состоял уже в церкви, я пришел бы в нее и стал самым ревностным адептом из-за одной только музыки. Однажды утром мы отправились в N-ский храм, причем вышли очень рано, еще до рассвета. Стоял туман. Мы решили идти пешком, чтобы полюбоваться утренним Киевом. И вот уже почти доходим, а тишина стояла такая, которая только и бывает в момент перехода из ночи в утро, как вдруг в нескольких шагах от меня раздается чудный женский голос. Был он настолько великолепно-высок, что я внутренне замер. Тут же его поддержал другой... Я оглянулся и в тумане различил группу людей - женщины, очевидно певчие, также пешком направлялись на службу. Из-за тумана они были невидимы, и голоса их казались слышны как бы ниоткуда. В тот момент, когда я заметил их, вступил целый хор. Каждый голос в нем был пронзительно чист, и каждый звучал по-особенному, но все вместе они создавали тончайший, причудливый узор... признаюсь, я был ошеломлен. До храма я дошел как во сне. Одним словом, и хорошего было много. А все потому, что народ наш такой - его куда ни кинь, даже в самую мрачную дыру, он все собой освятит. Но особенно я хочу рассказать о нашем возвращении. Мы въехали в Красноармейск; утро стояло почти такое же сырое, как то, в которое мы слышали пение; настроение у меня было грустное и, не знаю почему, немного нервное. Когда подъезжали к платформе, среди не очень густой толпы пассажиров я заметил нескольких ментов. Они были в штатском, но я отличил их по острым, рыскающим взглядам. Вдруг мне представилась нелепая картина: вот мы сходим с подножки, нас хватают и куда-то волокут. Я даже улыбнулся про себя этой фантазии и сказал Зое шутя: - Смотри, если нас схватят, делай вид, что ты нас не знаешь! Она восприняла мои слова на удивление серьезно. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. В том и состояла трудность общения с Зоей, что когда ей говоришь всерьез - она как-то странно улыбается, и ты понимаешь, что слова твои не услышаны, а когда шутишь - чувствуешь себя дураком, видя как шутку твою воспринимают с холодностью статуи. Вот и в этот раз, внимательно посмотрев на меня, она спросила, понизив голос почти до шепота: - Кто нас может схватить? Я решил подыграть ей и сказал так же тихо: - Менты. Вон, видишь, сколько их, - и указал на некоторые лица в толпе. - Откуда ты знаешь? - переспросила она, вглядываясь. Я знал. Одно время мы жили в родительской квартире вместе с моим старшим братом, который имел несчастливую черту постоянно быть втянутым в какие-то мутные истории с ментами, деньгами, блатными и еще невесть каким сбродом. Мне было знакомо, если можно так выразиться, общее лицо мента. Я ничего ей не ответил. Поезд подъехал и остановился. Я спустился со ступенек и стал немного в стороне, ожидая, когда сойдут Андрей и Зоя. Вдруг я почувствовал, что кто-то сзади крепко сжал мне запястье. В следующее мгновенье мою руку скрутили; от неожиданности и боли я охнул и согнулся. По обеим сторонам от меня стояли люди в штатском. Ко мне бросился Андрей, с ним поступили также. Все это походило на сон. Во мне не осталось никаких других чувств, кроме безмерного удивления тому, что все это в действительности происходит. Краем глаза я увидел, что Зоя тоже здесь, и некто аккуратненько придерживает ее за локоть. Готов поспорить, что она, завидев все это еще с подножки поезда (а она была глазастая), сама подошла и нисколько не собиралась делать вид, что не знает нас. Не берусь сказать точно, почему так вышло, но подозреваю, что у них был плановый рейд, и надо было хоть кого-то взять. Вид тогда у нас был несколько более потрепанный, чем у всех остальных пассажиров - вид людей, не привыкших к комфорту и которым явно не до того, чтобы следить за своей внешностью. За плечами у меня был рюкзак, у Андрея - объемная спортивная сумка через плечо. Всю эту неделю я не считал нужным бриться и даже не брал с собой бритвы; волосы мои также отросли длиннее, чем тогда было принято. Еще на мне был свитер самой грубой вязки, очень широкий и длинный. Мы называли его - кольчужка. Андрей купил его за восемьдесят копеек в сэкондхэнде. Мы настолько полюбили его, что решили - он будет наш общий, и носили по очереди. Когда я надевал кольчужку, то, чтобы немного укоротить ее, по бедрам подпоясывался широким армейским ремнем, и, должен сказать, мой вид мне очень нравился. По-моему, нас приняли за тех, кто перевозит наркотики. Я шел со скрученными назад руками и думал обо всем этом задним числом. Я, впрочем, не испытывал особого волнения, так как бояться нам было нечего: мы были не только законопослушные граждане, но и смиренные христиане. Привели нас в ментовку. Тут мой оптимизм несколько поубавился. Я как-то сразу не подумал о том, что ведь могут и подбросить. Но пока сбросили в кучу наши сумки и позвали понятых. Досмотрели мой рюкзак, Андрееву сумку - ничего, естественно, не нашли. Приступают к Зое. Стоят трое ментов и пара понятых и вежливо так обращаются: "Предъявите ваши вещи для досмотра". Она боязливо раскрывает сумку, начинает выкладывать вещи, а один какой-то белый сверток зажала в руке. Менты поглядывают задумчиво так. - А это что у вас, гражданка? - Это мое. - Покажите, пожалуйста. Она вцепилась в этот пакет пальцами так, что костяшки побелели, и говорит тихо: - Не покажу. Менты настаивали. Один из них, самый здоровый держал ее за руки, а другой пытался выкрутить сверток, но у них ничего не вышло. Она издала крик, похожий на вопль дикого зверя и оба они в одно мгновенье отдернули свои руки. Они стояли запыхавшись, лица их были красны. Зоя молча, сжав губы, смотрела на них. Такой непреклонности в лице женщины я еще не встречал. Потом все тот же здоровяк, видя, что она в порядке, потянулся к ней. Не успел он до нее дотронуться, как она покатилась на пол, и все отделение огласилось страшным воем. Кажется, не у меня одного волосы стали дыбом. Наконец Зоя затихла и лежала, скрючившись, на голом плиточном полу, не подавая признаков жизни. Потом поднялась, глаза ее были сухие и горящие, казалось, она никого вокруг себя не видела. В свертке, который она продолжала сжимать в руке, виднелись какие-то (подозреваю, женские) тряпочки, более детально рассматривать я не стал. Больше к ней уже никто не посмел приблизиться. После того, как нас благополучно отпустили, мы сели в маршрутку и поехали домой. Расставаясь, я вытащил из левого нагрудного кармана оставшиеся деньги, которые Зоя давала мне на сохранение. Она тщательно пересчитала их и сказала: - Здесь не все. - Не все? - для меня это было совершенно неожиданно, но еще больше я удивился спокойствию ее голоса и тому, с каким строгим видом она это заявила. "Последнее событие ее не смягчило", - подумал я. - Не все, - повторила она и, в свою очередь, достала из кармана аккуратненький маленький листочек - четвертинку тетрадного листа в клеточку, - весь исписанный мелким четким почерком. Это были статьи ее расходов, а напротив - цифры. Внизу была подведена ровная черта и обозначена некая сумма. Мне показалось, что надо мной проделывают грубый, глупый и лишенный всякого юмора фокус. - Я давала тебе N гривен, - продолжала она, как ни в чем не бывало. - Вот все мои расходы - посчитай. Я машинально взял из ее рук листок. - Теперь ты даешь мне Х гривен и говоришь, что это сдача. Сдачи должно быть не Х, а вот столько, - она ткнула пальцем в какую-то циферку. Я стоял, как потерянный. Не особо задумываясь, чем это может мне помочь, я пробежал глазами по списку и еще раз пересчитал оставшиеся деньги. Теперь только до меня дошло, что, принимая от нее деньги в начале нашей поездки, я не пересчитал их, полагая это дело между нами совершенным пустяком. - Зоя, - проговорил я, возвращая ей её записи, - Я не знаю точно, какая сумма была вначале, но... твои деньги я положил в левый карман, свои - в правый. И (ты помнишь?) когда ты что-то покупала, я вынимал из левого кармана и давал тебе необходимую сумму. Так? - Так, - отвечала она все тем же спокойным, ровным голосом. - Когда я покупал что-то для себя (не знаю, заметила ли ты?!), я вынимал деньги из правого. Обо всех наших общих расходах мы договорились заранее, что каждый будет вкладывать свою треть. Так? - Так. Ты учитывала эти расходы? - Учитывала, - в голосе ее не было ни тени сомнения или смущения. Я готов был растерзать ее за это спокойствие. Как можно более мягко я спросил: - И что теперь ты от меня хочешь? - Здесь не все деньги, - проговорила она, как будто до этого совершенно меня не слышала, и энергичным жестом потрясла перед моим лицом этим своим листиком. - Я не знаю, Зоя... Я не знаю... Может, ты ошиблась в расчетах? - Я не ошиблась, - твердо возразила она. - Ты хочешь, чтобы я возместил тебе недостающую сумму? Недостающая сумма была не очень велика, и я почти готов был ее отдать, чтобы только покончить как-нибудь с этим вопросом. - Мне твоих денег не нужно, - произнесла она, упрямо глядя мне в глаза, - Но деньги здесь не все. Я едва сдерживался, чтобы не закричать на нее. - А что же тебе нужно, Зоя? - неясность ее ответа вывела меня из себя. - Какого черта ты совала мне свои деньги?! - я все-таки не выдержал и закричал. - Здесь не в деньгах дело, ты понимаешь? Ты понимаешь, что теперь я оказываюсь вором и бесчестным человеком?! Она, видимо, испугавшись моего голоса, или по каким-то своим, неведомым мне причинам, не решилась дальше возражать. Мы постояли еще друг против друга около минуты, я смотрел в ее лицо, но так и не смог определить, действительно ли она думает, что я взял. Я озлобился против нее и теперь уже решил не возмещать ей ни копейки. Так гадко на душе было у меня после этого разговора, - редко с каким человеком и в каких обстоятельствах я мог испытывать подобное чувство. С Зоей всегда так - выходит какая-то муть. Она больше никогда не напоминала мне об этом, и мы давно уже нормально общаемся, но я до сих пор не знаю, что было тогда у нее в голове. Я подозреваю даже, - эта мысль только что пришла мне в голову, - а не был ли весь этот цирк всего лишь желанием показаться загадочной? Дальше все пошло тем же чередом. Уныние ее не прекращалось, вела она ту же несчастную жизнь, что и прежде. Я до этой поездки относился к Зое с сочувствием и, кажется, был единственным из молодых людей, кто хоть иногда заговаривал с ней, - не то чтобы о предметах важных или серьезных, а так, о чепухе всякой, чтобы только поддержать человека в его одиночестве. Все совершенно по-дружески, конечно, без всяких там... ну, ты понимаешь. Но после этого случая стал ее сторониться и чуть ли не бегал от нее. *** Я опять поехал к Валере в N-ский монастырь. К тому времени он стал уже иеромонахом по имени Лукиан. В монастыре - всё то же: те же стены в обоях, та же мутная банка для чая, та же тоска. А Валера не унывает, веселый такой ходит. Вообще, это его главная черта была - не унывать, что бы ни происходило. Я, когда приехал, сначала на службе отстоял, как положено. В монастыре она шесть часов идет - ног под собой не чуял. После службы подхожу к архимандриту взять благословение. Он меня расспрашивать стал, кто я да откуда, да к кому приехал... Красивый такой мужчина: лицо иконописное, сам высокий, стройный. Я сделал вывод, что в монастырях собран цвет нации. Если женщины, то все, как на подбор, лебедушки - лица светлые, чистые. Мужчины - кровь с молоком, здоровяки. И вот, в тот момент, когда мы с ним беседуем, - а он проникся мной, выслушивал меня так внимательно, что, казалось, каждое мое слово для него было интересно - сзади подходит Валера, берет меня тихонько за локоть, да как рванет прочь. "Тебе чего надо? - говорит он архимандриту, да так на него и накинулся, так и сверлит взглядом, - Чего лезешь, это ко мне приехали!". Не успев сообразить, в чем дело, я пошел за Валерой. Чувства в тот момент меня одолевали самые противоречивые: возмущение, удивление, стыд и еще невесть что. - Мужик ты лапотный! - ругал он меня на ходу, - Он тебя клеит, а ты и ведешься! Эх, простота... Я шел и не верил своим ушам. Я подозревал, что не все спокойно в датском королевстве, но чтобы настолько... Что еще удивило меня: монастырь стоял на горе, невысокой, но живописной, и сразу под горой открывался пляж - нудистский! Прошло примерно полгода. Сижу я как-то вечером, слышу - стук в дверь. Открываю - отец Лукиан на пороге. Бородка остренькая, глазки прищуренные, сам маленький, в пальто, еще только кепки на голове не хватает — Ленин в ссылке да и только . "Меня, - говорит, - расстригли". Я: что да как? Оказывается, за буйный характер и неподобающее поведение. Стал он рассказывать: "Вечером пришли в келью четверо, скрутили руки-ноги, отстригли бороду и вытолкали за ворота. И самое обидное - зачем так? Сказали бы, я бы и сам ушел - нет, обязательно унизить нужно. Такой обычай". Сидит потерянный, неприкаянный. "Пойду к отцу Владимиру, - говорит, - Попрошусь к нему в служки". Ну а там ты знаешь что вышло - не принял его батюшка. Валера с горя пить стал. - Что за горе такое, - усомнилась я, - Из монастыря выгнали. Неужели так прямо и запить от этого? Мне кажется, здесь надо природную склонность иметь. - Но что такое природная склонность? Это потенциал, который реализуется в тебе при определенных обстоятельствах. Здесь очень важен импульс, первый толчок. Да, Валера был не ангелом, далеко не ангелом. Не то, чтобы он имел склонность к питию, но... в обычном, мирском человеке, может, не встретишь такого тщеславия, таких амбиций и такого самолюбия, какие были в нем. Наблюдая за ним в течение некоторого времени, я увидел, что самые мрачные подозрения мои начинают сбываться: разрушились его воздушные замки, идеалы пали... нет, я не оправдываю его. Потом я надолго потерял Валеру из виду. Мы почти не общались, так как он начал бывать в совершенно особенных, я бы даже сказал, специфических компаниях и якшаться с полностью опустившимися личностями. Чтобы проиллюстрировать тебе его тогдашнюю жизнь, расскажу один случай. Ты помнишь, я рассказывал о Ване, моем друге детства? - Это такой, со странной фамилией? Что-то Ди... ди... - дикое что-то... - Да, ты верно заметила, что-то дикое, как в прямом так и в переносном смысле. Фамилия его - Делибадзогло. Я интересовался одно время происхождением фамилий, так вот среди всего прочего выяснилось, что Делибадзогло - дословно с тюркского "сын дикого воина". Ну а дикими воинами знаешь кого звали? - Наверное, дикарей? Не совсем так. Когда хазары атаковали арийские племена, они гнали впереди своего войска толпу безоружных пленных варваров, их и звали дикими воинами. Большинство из них погибало, но как видно, не все, раз до наших времен дожил сын одного из них. Это так, для справки. Ваня оправдывает свою фамилию. Он человек хороший, но в крови своей имеет такие несовместимые составляющие, которые превращают его характер в гремучую смесь: мать у него белоруска, а отец цыган. Ваня полностью на белоруса похож, цыганского в нем совсем ничего нет, разве что некоторая неразборчивость... в выборе средств заработка. А вот сестра его - Анька, та ни дать ни взять цыганка: черная, страшная, глаза - как две ямы. Стоит только с ней глазами встретиться, она тут же приклеивается к тебе взглядом и уже бежит с той стороны улицы, на ходу начиная разговор, - не разговор даже, а беспорядочный, бессмысленный монолог. Я на нее иной раз смотреть боюсь, и если только завижу издали ее совиное лицо, стараюсь пройти, не замечая и не здороваясь. У нее манера заступать тебе дорогу, чтобы ты никуда не убежал и, ввинчивая в тебя свой безумный взгляд, говорить громко цыганской скороговоркой. Она тараторит, постоянно обращаясь к тебе, но при этом не предполагая, что ты тоже будешь высказывать свое мнение - паузы в ее речи отсутствуют. Понять ее невозможно, и только по отдельным, вырванным из контекста словам можно догадаться, что разговор идет о самых обыденных вещах: о ценах, соседях, детях - словом, она пересказывает свою жизнь. Тон ее голоса агрессивный, в некоторых местах переходящий в крик и ругательства, и у меня не раз возникало ощущение, что если она поймет каким-то образом, что я с ней не согласен, меня ждет расправа на месте. В общем, остается только безропотно слушать и пытаться бежать при первой же возможности. От своих знакомых я слышал, что одного Анька обманула, у другого что-то выманила; о том, что она у меня деньги занимает и, разумеется, не считает нужным отдавать, я уже молчу. Иногда я сам рад ей денег дать. Когда она еще помнит, что должна мне, то избегает меня, - может пройти мимо и не поздороваться, - и этим самым избавляет от своего общества. Но ненадолго. Примерно через полгода Анька об этом забывает, и наше дикое общение возобновляется. Осуждать ее, я думаю, нельзя, - кровь свое берет. Хоть и в цивилизованном мире живет, а все-таки цыганство свое никуда не денешь. Ты его в дверь - оно в окно. И все же, несмотря на всю чудовищность ее внешности и характера, я испытываю к ней своего рода уважение. Она обманщица жуткая, но, как бы это ни было парадоксально, - притворства в ней ни на грамм. Анька живет в полной гармонии с собой и совершенно не старается маскировать свои цыганские повадки, не пытается ни на йоту подладиться к окружающему миру и выглядеть, так сказать, окультуренной. Но зачем я все это так долго тебе рассказываю? Валера к этому имеет самое прямое отношение. У Аньки была дочь - Танька. Раз я описал тебе мать, то нет смысла описывать и дочь, скажу только, что Танька вся в нее. Разница лишь в том, что одной сорок, а другой двадцать, и дочь по своей молодости ведет чрезвычайно бурную личную жизнь, а мать - уже не очень. Обе безмужние. Валера связался с этой Танькой. Не то, чтобы женихом ее был, а так... ходил туда. У нее квартира была своя на третьем этаже, напротив моего дома. Какое там общество собиралось не берусь тебе описать, потому что сам не видел, но судя по крикам, доносившимся из окна - самое асоциальное. Как там Валера держался и кем он там был, мне трудно представить, - настолько я не вижу его в этой обстановке. Мама у Валеры поэтесса. Однажды зимой слышу крики, брань, и через несколько секунд из окна летит Танька и ее подруга - обе почти в чем мать родила. Не знаю, сами они выпрыгнули или кто помог. Не без внутреннего содрогания я досмотрел их полет до конца, но выходить не стал, так как и без меня туда набежала куча народу. Через пару недель вижу Таньку - жива и почти здорова, только на костылях. Веселая, как ни в чем не бывало. Я ее еще маленькой девочкой знал, бывало, играл с ней, ну и подошел о здоровье справиться. - Вот, ногу сломала, - говорит она, - А подруга только вывихнула, ги-ги-ги! Жить она продолжала в том же стиле. Один раз вижу: два молодца бритоголовых выходят из подъезда, на руках у них Танька, - смеющаяся, довольная, - третий идет сзади, несет ее костыли. Подруга, прихрамывая, шкандыбает позади всех. Усадили их в машину на заднее сидение и поехали, весело так, с музыкой. После этого прошел где-то месяц, и случайно встретился мне Валера. Никогда не подумал бы, что за столь короткое время человек может так измениться. До этого я видел его только издалека, входящим и выходящим из Танькиного подъезда, а теперь близко смотрел в его лицо, - бледное, осунувшееся, красные прожилки в глазах, и во всем облике такая безнадежность, хоть плачь. - Ну что, - говорю, - Ты всё там? - Там, - отвечает. - А что Танька? - Да ей не повезло: подруга ее в заграничный бордель подалась, а она из-за ноги тут осталась. - Ты возвращаться не думаешь? - спросил я у него. А мне больно было на него смотреть, и не потому, что я тогда христианином был, а так, просто по-человечески больно. - Думаю, - говорит. - Только знаешь что, мы бежать хотим. Там уже невозможно находиться. У меня там осталась группа верных братьев. Ты не смотри, что я такой... сейчас. Это все временно. Мы уже почти сговорились, хотим бежать и свой скит устроить. То есть они бегут, а я им помогаю. Во дела! Такого оборота я никак не ожидал. - Я еще спросить у тебя хотел: можно братьям твой номер телефона дать, чтобы созваниваться? А то у Таньки... в общем, там не получится, а у матери я почти не бываю. Я согласился. Пару раз он действительно приходил - серьезный, трезвый - кому-то звонил, кто-то ему перезванивал, я их разговоров не слушал. Тут случается одно событие: Андрей жениться надумал и меня в дружки позвал, так что я должен был держать в церкви венец, ну и все остальные формальности. Я, как узнал, что дружкой невесты будет Зоя, пришел в ужас и отказался наотрез. Какой бы Андрюха мне ни был друг, на такие жертвы я был не готов. Он меня понял, не обиделся. Решили, что не я, так Валера согласится. Свадьбу помню только до середины, дальше отрывочно. Помню пел. Потом помню ночь, я голый по пояс иду домой и опять пою и, кажется, меня кто-то сопровождает. Почудилось мне или правда, но с этим моментом у меня стойко связано лицо Зои. В общем, проснулся я на следующий день где-то около полудня. В дверь настойчиво звонили. Ко мне зашел Валера. - Ну как ты? - спрашивает. Я говорю: - Ничего. Ты как? Он отвечает: - Нормально. Я вот рубашку тебе принес... Смотрю, в руках у него, действительно, моя рубашка. - Так это был ты? - обрадовался я. - Ты меня пьяного вел? А то я как-то смутно помню Зоино лицо... - Да, и она тоже. Мы вместе... тебя вели. - А! - я расслабился. Пригласил его за стол, рассола из холодильника достал. Он от рассола отказывается, в глаза не смотрит. Тут только я заметил, что он сам не свой сидит. - Что ты такой смурной? - спрашиваю. - Какую думу думаешь?. - Я... - в лице его что-то дернулось. - Ну? - Девицу совратил. - Да что ты, как, кого? Расскажи! - Зою, - сказал он тихо и опустил голову. - Зою?! - чуть не закричал я, - Как ты мог?! Нет, я не в том смысле, что... а в том что... как ты мог? - Да вот так. Пьян был. Бес искусил, - и он еще ниже наклонил голову. С минуту мы помолчали. - Ты это брось, - сказал я. - Не переживай. Я рассказал ему о нашей поездке в Киев и как она просила нас с Андреем молиться о даровании чада. Валера на мгновение как будто ожил, но потом снова угас. - А... - махнул он рукой, - Это все равно. Душа погублена... - Что же ты... - спросил я его, - До Зои души своей не губил? - Нет. - А Танька? - Да ты что?! - он весь так и вскинулся, - Как ты можешь! - А что? - удивился я. - Не-е-ет... - Валера округлил глаза и замотал головой, - Танька... не-ет! Да, я жил там... почти. Ну так что с того? Мать не хотел огорчать, зачем ей... видеть меня такого. Бедный Валера. Я успокаивал его, как мог. - Что делать, что теперь делать? - обхватив свою голову руками, он покачивался из стороны в сторону. - Знаешь что, бросай ты эту компанию, это будет лучше всего, - сказал я ему. - Да какие теперь компании... На том мы и расстались. Через некоторое время Валера снова появился у меня весь серьезный и собранный. Я подумал, что, наверное, скоро должен состояться побег, который они с братьями планировали. - Зоя беременна, - сказал он, как будто огласил себе приговор. Затем сел в кресло и долго молчал. - И что теперь? - спрашиваю. - Теперь я должен жениться. Мы посидели, помолчали. - Ну а раз должен, - говорю, - То и женись. - Женюсь... - ответил он совсем упавшим голосом. На свадьбе я не был. Не помню, что мне помешало, но рассказывали потом, что свадьба была очень дорогой, невеста - в роскошном наряде. Жених напился в стельку. У Зои богатый папа-армянин; не знаю точно, чем он занимается, но чем-то там владеет, - он и устроил всю эту пышность по поводу долгожданного замужества любимой дочери. У них родилась дочь, потом вторая. Большеглазые, большеносые, как Зоя, будто маленькие клоны своей мамы. Валериного в них ничего не было, создавалось такое впечатление, словно у них вообще отца не было. Валера семьей мало интересовался, все больше где-то пропадал, кажется, иногда работал. Однажды он пришел ко мне. - Пошли, - говорит, - Ко мне в гости. Ты никогда у меня не был, посидим, выпьем, - от былой его веселости не осталось и следа. Я колебался, но все же принял приглашение. Не хотелось идти. Мне так неприятна была сама мысль о Зое и обо всем, что с ней связано... и зачем я пошел? Наверное, из-за христианского смирения, чтобы не выглядеть гордым. По дороге мы купили пива. Жили они с Зоей на краю города, около матери, в двухкомнатной квартире на первом этаже. Когда мы зашли, в прихожей горела тусклая желтая лампочка. Нас встретила Зоя - в халате, шлепанцах и с какой-то тряпкой в руке. С тех пор, как я ее видел, она не изменилась: ни потолстела, ни постарела, но все лицо ее стало как будто жестче и смелей. Меня удивил ее взгляд - вместо всегдашней забитости в нем появилась какая-то дерзость, словно она поняла о себе что-то важное. - Вот, Зоя... это Олег, - зачем-то представил меня Валера. Она молча меня оглядела. - Мы зайдем, - неуверенно проговорил он. Мы прошли на кухню. Валера достал из холодильника блюдо с котлетами, я выставил пиво. Откуда возникла Зоя, заметить я не успел. Помню только что еще секунду назад ее здесь не было, и вот она уже стоит, вся странно изогнувшись, наподобие змеи, готовящейся к броску. Блюдо с котлетами полетело на пол, разбившись вдребезги, и одновременно с этим раздался жуткий крик: - А ты заработал?!! А ты на эти котлеты заработал??? Котлетами кормишь, а у нас дети голодные, тварь! Валера испуганно жался в уголок. - Зоя, это Олег... - начал он заново. Она хлестанула его тряпкой по лицу… Закрывая за собой дверь, я слышал её истошные вопли и детский плач. Прошло время. Умерла Танька, будучи совсем молодой, в возрасте двадцати с лишним лет, как говорили, от передоза. После той истории с котлетами с Валерой мы не виделись почти год. Иногда до меня доходили слухи, что он бросил Зою, то вдруг эти слухи опровергались, потом кто-то где-то встречал его вусмерть пьяным... Один раз позвонила его мама и просила повлиять. Мы тогда хорошо сошлись с ней и часто разговаривали, все больше об искусстве и… прочих посторонних вещах. О Валере говорили вскользь, иногда. Ей, наверное, больно было, и я не расспрашивал. Только один раз она упомянула, что он связался с какой-то женщиной чуть ли не в двое старше его и теперь у себя дома почти не бывает. Однажды мне снился сон. Вроде бы, я прыгнул с парашютом, но парашюта на мне нет. Это нисколько меня не пугает, и на душе у меня прекрасно и восторженно. Но, повинуясь особой логике сна, лечу я не вниз, а вверх. Я смотрю прямо в приближающееся небо и вдруг замечаю, как что-то летит ко мне из этой синей глубины, что-то знакомое, близкое. Оно приближается, и вот уже в очертаниях этого предмета я угадываю другого парашютиста - Валеру. Мы неотвратимо сближаемся и сцепляемся руками. Нам так радостно и легко, мы кувыркаемся, боремся и смеемся в воздухе. Вдруг я начинаю понимать, что Валера летит не вверх, как я, а вниз. И он тоже понимает это. Его тело становится необыкновенно тяжелым, я больше не могу удерживать его и отпускаю... Спустя пару дней, среди ночи, мне позвонила его мама. - Олег... Олег... - она плакала в трубку и все никак не могла докончить фразу, так ее давили рыдания. - Отыщи Валеру, - наконец сдавленно выговорила она. Я бы и рад был его отыскать, но где? И что за катастрофа такая случилась? - Он что-нибудь натворил? - спросил я. - Нет... не знаю... возможно... ах, боже мой, я не знаю! - Да что у вас там случилось?! - мне передался испуг ее дрожащего голоса. - Я ничего не знаю... - продолжала рыдать она. - Я боюсь за него. Вот уже неделю его никто не видел, ни я, ни Зоя. - А раньше он уходил на такое долгое время? - Да... то есть нет. Он уходил, но всегда на неделе хоть раз, да появится. Если не к Зое, то ко мне зайдет. Ах, боже мой, Олег! - и она зарыдала еще сильней прежнего. - Надежда Павловна, успокойтесь! Надежда... - она меня не слышала. - Где он может быть?! - закричал я в трубку. - У той женщины, наверное... - Что за женщина? - Ах, я не знаю, Олег! Боже мой, найди его, у меня разорвется сердце! - Найду, - я старался, чтобы голос мой звучал уверенно. Хотя совершенно не представлял, как и где я буду его искать. - Вы мне только скажите, что вам известно об этой женщине: имя, адрес, кто она? - Она... она... ее зовут Анна, и я слышала, это какая-то дурная женщина... Женщину по имени Анна я знал только одну. Если и не она, - подумал я, - То, во всяком случае, она из тех, кто знает о всевозможных притонах и их хозяйках. В эту же ночь я отправился к Аньке Делибадзогло. Жила она недалеко, через два квартала от меня. Когда я подходил к ее окнам на первом этаже, там еще не спали. Я постучал. Мне открыли: на пороге стояла Анька, вся растрепанная, с густой проседью в длинных черных волосах и с лицом более безобразным, чем я привык видеть. Она была слегка навеселе и совершенно не удивилась моему приходу. - Олег! - Анька обрадовалась мне, как родному, - Заходи! - и сделала рукой широкий приглашающий жест. Раньше я никогда не бывал у нее дома. Свет в коридоре не горел, но пробивался из зала. Весь проход был загроможден какими-то тюками, коробками и баулами, так что я раза три споткнулся, пока прошел в комнату. Здесь было светло (под потолком горела лампочка-сотка), но царил невыносимый смрад, - тяжелый, сладковатый запах разложившейся плоти. Он шибанул мне в нос еще с порога, но в зале усилился невероятно. Я с трудом подавил рвотные спазмы и молчал, потому что не мог решиться набрать в грудь достаточно воздуха. Зато Анька с порога завела свою трескотню и уже не прекращала. В комнате из мебели стояла лишь железная, советских времен кровать. По углам и у окна были навалены кучи чего-то. Приглядевшись, я различил какое-то тряпье, кастрюли, банки и предметы непонятного мне назначения. На окне висели грязно-желтые занавески и серая тюль. Но самое главное - прямо посреди зала в полу зияла огромная дыра. Дыра эта была образована несколькими сорванными половицами и проходила от стены до стены, так что пробраться на другую половину комнаты можно было, лишь перепрыгнув ее. Из Анькиного безудержного монолога я понял, что она просит извинить за беспорядок. Кровать стояла как-то наискось, видимо, одной ножкой на чем-то высоком. На ней, свернувшись клубочком, спала худенькая девочка лет пяти, - Анькина младшая дочь Кристина, - бледненькая и беленькая, совсем непохожая на мать. Она была укрыта большим рваным пальто. Наверное, из-за холода девочка спала одетой, а впрочем, и хорошо, что одетой, - представить ребенка раздетым в той обстановке было бы немыслимо. Спать ей ничто не мешало: ни резкий голос матери, ни яркий свет, ни косое положение кровати, при котором казалось странным, что какое-то тело может лежать на ней и не падать. И, к счастью (а может, к несчастью?), ей совершенно не мешал этот жуткий запах. Может быть, сон - это был единственно возможный способ существования здесь... Прикрывая нос рукой и стараясь дышать ртом, я спросил Аньку, откуда эта вонь. К моему удивлению она услышала вопрос, и ответила, что не знает. Я почувствовал, что в районе кровати находится как бы эпицентр зловония и стал оглядывать ее со всех сторон. Ничего не найдя, я поднял край свисающей до пола тряпки, которая служила простынею девочке, и на меня дохнуло таким смрадом, что я чуть не потерял сознание. На голом полу, вся в червях, лежала разложившаяся свиная голова. Я опустил "простынь" и постоял с минуту, ожидая, что меня вырвет. В этот момент Анька всплеснула руками, и из ее восклицаний я понял, что: "Вот она, голова! А я думаю - куда она делась? А и забыла! Ну, Олег, спасибо, я ж хотела холодца наварить, да так и забыла! На Новый год еще сварить хотела!" и так далее. Радость ее была неподдельной. Потом я сказал, что ищу товарища, Валеру, не знает ли она его? Он бывший монах, живал когда-то у ее Таньки. На мой вопрос Анька похабно рассмеялась. Она подошла к двери, ранее мною незамеченной, и распахнула ее, что-то приговаривая. Это была спальня. Здесь был полумрак, как в прихожей, но вонь не такая страшная. В углу я разглядел несколько досок, сколоченных между собой наподобие кровати, и на них человека в пальто, лежащего ничком. В очертаниях головы и спины, и во всем некрупном сложении я узнал Валеру. Присев на край "кровати", я тронул его за плечо. Валера отозвался пьяным стоном. Я перевернул его на спину, это не составило мне никакого труда, потому что был он необыкновенно худой и легкий. С горем пополам я усадил его и стал тормошить. Он приоткрыл глаза и зашевелил губами. - Пойдем, - сказал я ему, - Твоя мать звонила. - ...дем, - сказал он, едва разжимая губы. Я взял его подмышки и попытался приподнять. - Не... - возразил он и потянул меня вниз, - ...выпьем. На табурете перед кроватью стояла недопитая бутылка водки, пустой стакан и банка варенья. - Некогда, у твоих что-то случилось, - я соврал, надеясь вселить в него чувство тревоги за семью. Может, это побудило бы его идти. - Выпьем... - не унимался Валера и тянулся к бутылке. Дрожащей рукой он вылил в стакан остатки водки, ее набралось примерно с четверть. - Будешь? - спросил он. - Нет, - Я решил с ним не спорить. Пусть выпьет, - думал я, - Когда водка закончится, его ничто уже не будет здесь держать. Дрожащей рукой он поднял стакан и вылил его в себя, почерпнул варенья из банки, но не смог донести до рта. Ложка выпала из его рук, пачкая пальто. Переводя дух, он откинулся к стене. - Ты слышишь? - я тронул его за плечо. - Пойдем, мать звонила, там что-то... Он завалился набок. Я приподнял его и подумал, что если он начнет протестовать, придется отнести его на себе. Но он молчал. Одна рука у него безвольно обвисла, а вторая оставалась полусогнутой, в том же положении, как будто он хотел удержать ложку. Скрюченные пальцы зацепились за мой рукав, и мне вспомнился тот сон, где мы кувыркаемся в небе, взявшись за руки. Худое, бесплотное тело почти ничего не весило, тонкие косточки прощупывались сквозь пальто... Мне показалось, что я держу в руках большую подбитую птицу. Я попытался поставить его на ноги, - он не сопротивлялся, но как-то неуклюже вывалился у меня из рук. Он был мертв. Надежда Павловна умерла спустя год. *** Дошли до Егоровки. Эти села расположены на одной линии, и я благодарила бога, что дорога не очень виляла и была преимущественно хорошо укатаной грунтовой дорогой без особых рытвин. Егоровка - большое село (или деревня?), но подозрительно безлюдное. Мы прошли его от начала до конца и никого не встретили. Единственным живым человеком здесь была продавщица в магазине, но и о ней мы никогда не узнали бы, если бы сами туда не зашли. Выбор продуктов был ужасный. Из всего, представленного на витрине, безопасно можно было взять только булочки и ряженку (я посмотрела дату изготовления). Олег сказал: "Ешьте на ходу, останавливаться некогда", и мы со Стёпой на ходу ели булочку и запивали ее ряженкой. Олег сам ничего не ест, говорит, что еда отбирает силы. В центре села на пустынной, вымощенной бетонными плитами площади нам встретился монумент или памятник, или непонятно что, но это - крест. Огромный, с трехэтажный дом крест, как на могиле. Во блин, украсили село. Мы постояли с минуту, подивились на него и пошли дальше. *** - Тише! - Олег остановился, прислушиваясь. Пройдя несколько сел, мы остановились у озера. Озеро было небольшое, неправильной формы, но не это было странно. Стоял вечер второго дня пути, и этот вечер был наполнен неестественной тишиной. Я, озираясь, подошла плотнее к Олегу. - Ты что-нибудь слышишь? - спросила я шепотом. Он сделал движение рукой, которое можно было растолковать как "замолчи и не мешай", но спустя минуту все же сказал: - Нам нужно найти безопасное место. - Безопасное? - это слово меня взбодрило, - А нам грозит какая-то опасность? - я заглядывала ему в глаза. Олег ничего не ответил. Поеживаясь, я обвела взглядом поле, прилегающее к озеру. Поле как поле. Кукурузное. Только тишина стоит, какой не бывает в жизни. Обычно то птица чирикнет, то ветка хрустнет под ногами... - Ух - ух - ух... - над нашей головой метнулась тень. Я вздрогнула и не успела додумать свою мысль, затем еще теснее подступила к Олегу и с надеждой спросила: - Это сова? - Да, - коротко ответил он. Я покосилась на густую, непролазную посадку, которая огибала озеро с другой стороны. Посадка как посадка... - Ладно, чего мы стали, - вдруг как бы очнулся Олег. - Надо искать место, - и пошел вперед. Мы со Стёпой тоже пошли, но не так быстро и не так уверенно. Через несколько десятков шагов Олег внезапно исчез с нашего поля зрения, и только спустя пару мгновений мы догадались, что он нырнул в какие-то заросли. Сначала все это показалось нам сплошной зеленой стеной, но на самом деле это были кусты и молодые деревья, которые росли очень плотно, наподобие джунглей. - Идите сюда! - послышалось из зарослей. Мы стали продираться вслед за Олегом сквозь буйную растительность, и скоро нашему взгляду открылась небольшая, но очень заросшая поляна. Трава здесь стояла по пояс; то тут, то там по ней были разбросаны молодые кусты. Как он собирается ставить здесь палатку? - был первый мой вопрос. И почему он выбрал именно это место? - Надо все расчистить, - Олег деловито шагал по пояс в траве. - Как? - удивился Стёпа. - Топориком, Стёпа, топориком. - Олег, ты уверен, что нам нужно именно сюда? - спросила я, оглядывая это логово. - Уверен. Здесь мы будем незаметны. Сердце мое дрогнуло. - Для кого? - Не задавай глупых вопросов. Для всякого зверя и птицы, и для лихого человека. Давай иди лучше, наломай кукурузы. Нет, стой! - спохватился он, - Стёпа, идите вместе, я сам здесь управлюсь. Напрасно он так поспешно меня остановил. Я стояла, как вкопанная, и даже не думала двигаться с места. Стёпа молча выбрался из зарослей, и только тогда я пошла вслед за ним. Я ломала кукурузу, стараясь постоянно держать его в поле зрения. Он ни разу не взглянул на меня. "Не боится, - подумала я. - Что ж… А я-то чего боюсь, бабы-яги, что ли? Бред какой-то…", - и заозиралась по сторонам. Набрав полные руки кукурузы, мы вернулись в наше логово. Теперь здесь был "вход" - это Олег вырубил с одной стороны куст и целое маленькое деревце. Он и поляну успел расчистить, и она стояла маленькая и уютная, окруженная сплошной зеленой стеной. Как он смог так быстро управиться? Кажется, здесь работы было на добрых пару часов. Олег со Степой примяли траву на небольшом участке и поставили палатку. Все выходило так просто и замечательно, что лучше и не придумаешь. Олег, правда, немного нервничал и торопился. Я спросила: "Куда мы так спешим"? Он ответил, что "вечер скоро, а за ним и ночь". Ну и что это объясняет? Я так и не поняла, но почти успокоилась. - Вари кукурузу, а мы со Стёпой пойдем попробуем поставить дорожки - распорядился Олег. Я прислушивалась к тому, как он произносит мое имя. "Юля…" - он за что-то сердится или просто нервничает? В обычном настроении он говорит "Юличка". - А... вы оба уходите? - спросила я. - Мы сейчас придем. - А как я наберу воду? - Котелком из озера! - Но как я туда достану? А вдруг я… упаду? - Ладно, Стёпа, оставайся, - смягчился Олег. - Разводите костер и варите кукурузу. Стёпа также молча, как и все, что он делал до этого, начал складывать дрова для костра. Под низ он наложил крупных веток, сверху – помельче, и присыпал все это сухой травой, нащипав ее прямо у себя под ногами. Он поднес спичку к костру. Но по странной прихоти законов физического мира, огонь, едва разгоревшись, начинал гаснуть. Ни ветра не было, ни влаги, но он не горел. - Дай я! - раздраженно сказала я, наблюдая его нелепые потуги. Он взглянул на меня и, ничего не сказав, продолжал зажигать спичку за спичкой. - Ты дал обет молчания? - я подождала немного его ответа. - Молчи сколько угодно, но когда-то же нам надо ужинать! Я лично есть хочу. Стёпа был непреклонен. - Хорошо, - я нервически взяла котелок и, забыв о том, что мне было страшно, отправилась за водой. Я подошла к озеру, встала на камни-голыши, там, где вода казалась прозрачней всего, и наклонилась, держа котелок в руке. Не успела я коснуться воды, а она уже заколебалась перед моим лицом, - круги расходились как от брошенного камня. Я замерла; круги не затихали. В них я ловила и все никак не могла поймать свое отражение. В тот момент страха у меня не было, а только любопытство. Вот мои глаза - два темных размытых пятна. Они скачут и переливаются в серебристом блеске; вот руки, а в них котелок; волосы... У меня были косы! Я провела рукой в тех местах, где они должны были быть, и удостоверилась, что их там нет. Я вглядывалась в это отражение и готова была поклясться, что та девушка тоже вглядывалась в меня! На ней было цветное, переливчатое платье и что-то блестело в волосах. Меня бросило в жар, а потом сразу в холод. Я решительно разбила котелком это небывалое отражение. Наверное, нервы. Так бывает. Олег говорил, что важно не перерасходовать свои силы, а то может наступить нервное истощение. И, кажется... галлюцинации. Олег, поставив дорожку, мокрый выходил из воды. Вечер стоял прохладный, и я поежилась, глядя на него. Я начала рассказывать ему про косы, расходящиеся круги и отражение, которое вглядывалось в меня. - Тебя за чем послали? - оборвал меня он, - Зачем ты мутишь воду, вместо того, чтобы просто набрать ее? - А Стёпка не может разжечь костер! - заявила я и почувствовала в своем голосе истерику. - С вами каши не сваришь! Мы когда есть будем, ночью, что ли? - Олег быстро зашагал в сторону нашего убежища. Я, мелко семеня, оглядываясь и стараясь не расплескивать воду, пошла за ним. Оставаться одной здесь, у этого озера, я не хотела ни секунды. Стёпу мы застали за тем же занятием. - Дай сюда, - Олег почти вырвал из его рук спички. Стёпа казался совершенно отстраненным. Олег небрежно зажег спичку, поднес к сухой траве, и полыхнуло яркое пламя, которое сразу охватило дрова. Я очистила кукурузу и стала закладывать ее в котелок. - Котелок маленький, - сказала я. - Здесь на троих не хватит. Придется два раза варить. - Сварим два раза... - ответил Олег, устраиваясь на траве около костра. Он лежал, и я видела, как огонь приятно согревал его после холодной августовской воды. Котелок, наконец, был установлен, кукуруза закипела, и всех нас охватило предвкушение долгожданной еды. Я хотела немного отодвинуть крышку, но посмотрела на Олега и от неожиданности опрокинула котелок прямо в огонь. Вода растеклась, наполовину загасив костер. От моего крика он дернулся и замер. Два больших, широко раскрытых глаза были направлены прямо на меня. Кажется, сначала он хотел отругать меня за котелок и разлитую воду, но потом вдруг сам испугался. - Что ты… ты что?! - Почему ты... почему ты... - я никак не могла совладать со своим голосом. - Что такое? - Олег вглядывался в мое лицо. - Весь седой?! - душа моя была полна ужаса, - Ты... седой! - Юля… ну что ты… седой да седой. Каким же мне быть? - Не говори так. - Ладно, не буду. А ты не пугайся так, хорошо? - Я не пугаюсь… Но ты ведь раньше не был таким. - Не был, - подумав, сказал он. - Ну и что? - А теперь у тебя седые волосы. - Это все? - Все?! - взвизгнула я. - Тихо, тихо, тихо, - зашептал он и крепко взял меня за плечи. - Хорошо, у меня седые волосы... Стёпа, - бодрым голосом заговорил он, - Юля боится, что у меня седые волосы. Как ты думаешь, это очень страшно? Стёпа только пожал плечами. Они думают, что я сошла с ума. Сейчас ночь. Они спят, а я пишу. Он думает, что я не вижу. Он думает, что я не вижу, как он изменился! Он рассчитывал, что в темноте я не замечу. И еще хочет уверить меня, что все в порядке! Я пишу сейчас, чтобы все это наутро не показалось мне сном. У меня ясные мысли, и ничего в моей голове не путается. Я чувствую озноб и жар, - но я не брежу. А Стёпа почему не замечает??? Глава 13 Солнце медленно опускалось за горизонт. В ноябре около четырех часов вечера уже наступают сумерки, и Тамара Борисовна любила, не включая свет, любоваться закатом. Солнце заливало край неба неровным малиновым светом, который переходил постепенно в лиловый, затем в фиолетовый и где-то над самой головой оканчивался черно-синим. Середина неба была самой интересной - она играла цветами той непередаваемой, свойственной лишь живой природе палитры, которую не смог бы подделать ни один художник. "Они каждый раз создают новый мир, но еще ни разу не нарисовали этот", - думала она. В юности Тамара рисовала. Что прийдется и где прийдется, но чаще всего на грубых фанерных досках, которые специально для нее подбирал где-то отец. Рисовала углем, мечтая о настоящих масляных красках, больше деревья, лес, иногда - цветы. Одну свою картину она помнила особенно хорошо: хрупкая девушка в простом платье стоит на открытом пространстве. Позади нее виднеются редкие камыши и болотные кочки. Девушка стоит, развернув плечи, и упрямо смотрит в глаза зрителю; прямые волосы свободно падают ей на грудь. Тонкие руки, тонкие черты лица... отчего-то казалось, что прямота эта дается ей с трудом и стоит она, как будто подрагивая. Худоба ее была такова, что девушка казалась прозрачной. Откуда этот сюжет возник в ее голове, Тамара не могла себе объяснить, ведь рисовать людей она, в общем-то, не любила. *** В самой что ни на есть Сибирской глубинке, выше Байкала, в такой глуши, что и подумать страшно, затерянное в тайге, стояло и до сих пор еще стоит село Бунбуй. Простая жизнь, простые люди, - летом сплавляли лес по реке Чуне, зимой сидели по домам, пережидая лютый мороз. В ближайший город-райцентр, Чуну, добираться на перекладных часа три. Борис Алексеевич был в селе человеком известным - бухгалтером. Из четырех дочерей Тамара была его любимой, и называл он ее по-своему - Хатомча. Хатомча помогала отцу везде: на заготовке дров, на рыбалке, на охоте; вместе плавали вверх по реке за много километров по черемшу и по грибы, вместе пилили бревна большой двуручной пилой. В тринадцать лет она сама правила моторной лодкой и ходила с отцом в тайгу. Отец их был наполовину бурят. Мать, Александра, происходила из рода Смолиных, - ссыльных. Из четырех сестер несравненной красавицей была Надя. Все они получили в награду от отца золотистую смуглоту кожи и черные раскосые глаза, одна Надежда была исключением. Синеокая, белая, как лебедь, она отличалась от сестер величавой походкой, утонченностью и умом, - словом, была всей семьи надежда. Ее рост, ее стать, замеченная издалека, поражала насмерть местных парней. Старшая, Римма - была рассудительной и задумчивой, носила очки и коротко стриглась, а самая младшая, Альбинка - бойкая, смешливая чернавка. Тамара же не знала, какой она была; чувства ее были незатейливы: она радовалась, когда было радостно и грустила, когда становилось грустно, а больше всего любила свою сестру-красавицу, Надежду, и ей поверяла все свои тайны. В пору юности сестры мечтали уехать из села в город, а Тамара решила - ни за что. Как можно проститься с тайгой, с россыпями алой клюквы на чистейшем снегу, которую собираешь бережно совком; с быстрой Чуной, что даже в самую жаркую пору не бывает прохладной, а всегда только ледяной. На дне ее виден каждый камешек, а вся поверхность покрыта воронками ключей. Но кто бы тогда мог подумать, что все сестры так и останутся здесь, а Тамара уедет навсегда, и не просто в город, а на другой конец материка. Большая семья; их у отца с матерью семеро - все погодки... Тамара всё думала, что вырастет, начнет зарабатывать и тогда обязательно купит себе настоящие масляные краски. Закрыв глаза перед сном, она с жадностью, во всех подробностях рассматривала сюжеты, которые роились в ее голове. С этой целью - заработать себе на краски - в пятнадцать лет она пошла работать на лесосплав, тягать баграми бревна. Живя еще в родительском доме, они заготавливали на зиму пельмени. Отец делал два ведра фаршу, смалывая на мясорубке вместе с кусками мяса сухой лавровый лист; делал он это основательно и неспеша. Потом добавлял черный перец горошком и соль. Перец горошком - обязательное условие, от него весь фарш становился не острым, а только лишь ароматным, но когда ешь сочный пельмень с такой начинкой внутри, и на зуб тебе попадет целая горошина перца, - именно когда раскусываешь ее, - по всему рту расходится нестерпимо приятная, обжигающая волна. Замешивали крутое тесто, и вся семья в девять пар рук садилась лепить пельмени. Пельменей было столько, что их некуда было класть, поэтому, как только одна партия была готова, Тамара шла на улицу и, обходя вокруг дома, разбрасывала пельмени в снег. Следом за ней кто-то из братьев собирал их, утрамбовывая в большой холстинный мешок; они падали туда, стуча друг о дружку, как камешки. Мешки с пельменями хранились зимой в сарае. Еще было лакомство - мороженное яичко. Свежеснесенное яйцо клали на полку в холодный сарай, а потом доставали, облупливали и ели вместо мороженного. Особенно вкусным был желток - он не замерзал, как белок, до состояния льда, а становился твердой жирненькой массой. Вот это-то и было самое вкусное - добраться до желтка. Вечером, как только стемнеет, зажигали лучину и в полутьме рассказывали разные истории. Сходились семьями, иногда в их избе за один вечер собиралось человек до двадцати, если считать вместе с детьми. Одна из соседок была читающая. Она приходила нечасто, усаживалась в углу и начинала рассказывать. В основном это были пересказы книг советских писателей о жизни рабочих и крестьян, но были они такими яркими и подробными, что потом, вспоминая их, Тамара не могла понять, откуда она знает ту или иную историю: сон ли ей приснился, или это когда-то действительно случилось в их селе? На окраине Бунбуя был устроен свой, местный движок - динамо-машина; его включали по вечерам, когда в клуб привозили фильм. Весной 1968 года к каждому дому подвели электричество, и теперь с наступлением темноты можно было сидеть при лампочке шить или читать книжку. Но настоящая небывальщина случилась спустя некоторое время после этого, когда в семье у Балтуриных появился первый в их селе телевизор - вот уж поистине было чудо! Однажды зимой произошло необыкновенное событие. В самую стужу, когда снега намело по пояс, а метель выла так, что холодело на душе, брел по дороге человек. Брел он долго, спотыкаясь и падая почти без сил, и только страх замерзнуть горячил еще кровь в жилах и заставлял его подниматься и идти. Лицо беспощадно секла метель; глаза и нос залепило снегом так, что трудно было дышать и невозможно смотреть. Он знал, что ему нужно куда-то сюда, - здесь, в этом краю Сибири, в тюрьме, что между Сосновыми Родниками и Бунбуем, сидел его отец. Он почти отчаялся - опускалась ночь. *** Борис Алексеевич нарубил крупно табака-самосада и свернул самокрутку в палец толщиной. Был он высокий и костистый, уже довольно немолодой, лет около пятидесяти, с резко выступающими скулами и темными глазами под тяжелыми, набрякшими веками. Девки побежали в клуб на танцы - никакая метель их дома не удержит, парни тоже - кто где. Мать управилась и легла на печь. Отец семейства пил чай в одиночестве, собираясь закусить его густым, ядреным табачным дымом. Напиток его был до того крепким, что даже на просвет казался черным. Чай продавался в сельмаге в виде больших прессованных кругов чего-то коричневого; он пилил этот круг на кубики, заваривал крутым кипятком и пил, забеливая молоком. На блюдечке, посреди длинного, чисто выскобленного стола, стояло лакомство: наколотый кусками, белый с голубоватым отливом сахар. Он был твердый как камень, и обычно его размачивали в чашке, но Тамара любила откусывать так, - ей нравилось, как белоснежные каменные крошки хрустят на белоснежных зубах. Она сегодня вечером осталась дома. Мать с сестрами с утра наполоскали в проруби белья, на морозе оно задубело и высохло, и ей досталось самое легкое и приятное - перегладить его электрическим утюгом. Сквозь метель послышался лай Бурана. Борис Алексеевич прислушался, - Буран не умолкал. "На соседей непохоже", - подумал он, поднялся и вышел в сени. - Кто там? - крикнул он в темноту. У крыльца, пошатываясь, стоял человек. - Ночевать пустите, - сказал он, - С дороги сбился. - Ну заходи, коли сбился, - Борис Алексеевич пропустил незнакомца в дом. - Откуда бредешь такой-то? - Из Сосновых, с поезда. - человек упал на лавку, стянул с головы заячью шапку-ушанку и выпустил на волю копну темно-каштановых вьющихся волос. - На лесовозе подъехал, а он дальше на Красноярскую трассу сворачивает, мимо Бунбуя. Пришлось пешком, - постепенно дыхание его успокаивалось и он говорил ровней. - Да ты сымай тулуп-то, да обмети в сенях, не то потечешь весь. Но незнакомец, почувствовав волну домашнего тепла, которая охватила его с порога, так разомлел, что не в силах был пошевелиться. Кое-как, непослушными пальцами он расстегнул пуговицы тулупа и сбросил его на пол. Снег, взявшийся корочкой, потихоньку стаивал и стекал тоненькими струйками, образовывая на полу средних размеров лужу. - Что ж в такую непогодь? Уж переждал бы метель. - Борис Алексеевич исподволь оглядывал гостя. - Пережду... у вас, - он взглянул вопросительно. - А жди. Да ты-то сам издалёка ли будешь? - С Украины, к отцу на свидание еду. - Во-от оно что, - довольно протянул хозяин. И непонятно было, чему он доволен: тому, что сын едет к отцу на свидание или тому, что с Украины, а может быть тому, что в селе появился новый человек из далеких краев, и их однообразная, заведенная своим порядком жизнь сбилась с привычного хода. - На свидание... что ж, дело такое, - поразмыслил Борис Алексеевич. Он сам в свое время был в тех местах, куда ездят на свидание. - Дело известное, - подытожил он, - Кто там не был... Ну-тка, Хатомча, дай гостю щей, - он обернулся на дочку, - Да лужу подотри! Хатомча стояла ни жива ни мертва. Так и упала она в прозрачно-зеленый омут его глаз. Замерев с утюгом в руке, она боялась сделать неловкое движение, чтобы не обнаружить свою по-мальчишески угловатую фигуру. - Тебя как звать-то? - спросил наконец хозяин. - Саня. - А меня Борис. Борис Алексеевич, - поправился он, подумав про молодость гостя. *** В селе только и разговору было, что о новом постояльце у Качиковых: брови соболиные, глаза соколиные... девки со всего Бунбуя бегали на него смотреть. Прошел год. Саня обосновался в селе и домой возвращаться не собирался. "Такие это волшебные края, - говорил он, - Кто хоть раз сюда попадет, тот на всю жизнь пропадет". Рыбак он был редкий, такой, что по всей округе поискать, тягал метровых налимов и заповедные места знал; за это старожилы уважали приезжего, хоть и было ему отроду двадцать пять лет. Устроился работать на лесовоз. Отец его по ту сторону забора валил лес, а он по эту сторону отвозил его по назначению, так и жили. Тамара считала себя дурнушкой. Маленькая, не дотянувшая ростом до сестер, она сама себе казалась серой мышкой. "Иметь бы такие глаза, как у Надежды, - мечтала она, разглядывая в зеркало свои блестящие черные бусинки. - Как он полюбит меня такую?.." Александр с выбором невесты не спешил. Девок на селе было много, одна другой краше - глаза разбегались. Только Хатомча была одна. Одна-единственная, ни на кого не похожая, маленькая застенчивая смуглянка. Лишенная той здоровой деревенской размашистости в движениях и крупных, взращённых на свежем воздухе форм, она казалась ему искусно сделанной игрушкой. Закончилось тем, что пришли они к Борису Алексеевичу и повинились, что Тамара беременна. Отец против такого зятя не возражал, тем более, что и возражать-то было поздно. Свадьбы не было никакой, а только скромный семейный вечер. От сельсовета им выделили дом по улице со странным названием Рейда, тот, что на самом берегу Чуны. В память о том вечере, когда он впервые попал в Бунбуй, Саня завел собаку и назвал ее Вьюга. Пошли дети. Сначала родился сыночек, а за ним, через год и три месяца, - доченька Юличка, - любимица отца. Очень серьезная, никогда не добьешься от нее улыбки или хотя бы ласкового взгляда - всё глядит так строго, как будто даже взыскательно. Своенравная, она чувствовала свою невесть откуда взявшуюся безнаказанность и никаких родительских внушений не боялась. Внушений, правда, ей почти никогда и не делали, один раз только отец шлепнул, больше из необходимости, чем по желанию, и тут же поймал на себе снисходительный недетский взгляд, как будто его прощают. В то время, когда дочь ее была еще школьницей, Тамара Борисовна недоумевала: как может ее умная, яркая Юля общаться с этой невзрачной и откровенно тупенькой девочкой? Их дружба вызывала опасения также из-за возможных дурных наклонностей Арины, - как известно, яблоко от яблони… Иногда она спрашивала у своей дочери: О чем вы разговариваете? И получала уклончивый ответ: - Так, о разном. - Тебе не кажется, что твоя подруга, как бы это сказать... немного запаздывает в развитии? - Нет, не кажется, - Юля избегала этих разговоров и старалась незаметно от них отделаться. - Но что у вас общего? - Ничего особенного. - Да у нее же в словарном запасе десять слов, - приводила мама свой последний довод. - Ну и что! Зато она искренняя и верная. И никогда не оставит в беде. - Господи, а тебя что, пора уже из какой-то беды выручать?! - настораживалась Тамара Борисовна. - Не пора! - под конец разговора дочь обычно повышала голос, - Но для дружбы это важно! Опасения ее оказались напрасными. Арина выросла нормальной, порядочной и очень практичной девушкой; на танцульки почти не бегала, больше сидела дома и мечтала о семье. Но, вопреки такому положительному обороту событий, Тамара Борисовна стала замечать, что Арина со своей рассудительностью и семейными ценностями слегка раздражает ее дочь. Они общались как обычно, но год за годом интерес Юли к своей подруге угасал. К окончанию школы дочь призналась ей: - Ты оказалась права. Она такая... с ней просто не о чем говорить. И что у нас было общего? - рассуждала она, - Как я раньше не замечала этих бессмысленных глаз, тупого выражения лица и неприятной черты кривить брезгливо рот? И еще этот гренадерский хохот во все горло... Да, мы настолько далеки друг от друга, как будто живем не в разных домах, а, как минимум, на разных планетах. Тамара Борисовна только головой покачала на такие речи. Дело в том, что ей как раз в это самое время все больше и больше стала нравиться Арина, - положительная, простая, что думает, то и говорит, а не как ее дочь - постоянно какие-то сложности, скрытность и неадекватные реакции. К тому же, Арина очень надежная, если что-то пообещает - умрет, но сделает. Юля же почти всегда забывает свои обещания. На Арину в любом деле можно положиться - жизнь научила ее ценить человеческое добро. Юля не помнит ни добра, ни, слава богу, зла; живет своей жизнью, ни о ком не думает и хочет общаться только с интересными людьми. Витает в облаках... - думала, вздыхая, она. Но отношения не обрываются так сразу. Еще во времена их дружбы принято было запросто приходить друг к другу без всякого предупреждения. И как бы ни была Арина разочарована, сила инерции или какое-то неясное ожидание еще долго заставляли ее заходить к подруге просто так, на огонек. Зачастую Юли не оказывалось дома, зато дома была ее мама, - умная, рассудительная, не избалованная жизнью женщина, с которой можно обо всем поговорить, поплакаться и даже запить все это рюмкой чего-нибудь покрепче, чем чай. Со стороны Арины тоже произошла перемена: за рядом Юлиных поступков ей вдруг открылось, что подруга ее - ужасно наивный, не разбирающийся в жизни и людях, поверхностный человек. Арина также разглядела в ней то, на что раньше глаза ее были закрыты, и что производило сейчас такое отталкивающее впечатление: самовлюбленность, неспособность жить для других и желание использовать людей. Она посчитала это результатом чрезмерной родительской любви и разочаровалась в своей подруге раз и навсегда. По этому поводу она даже высказала Тамаре Борисовне на правах подруги замечание: воспитали, дескать, свою дочь... "Да, - грустно согласилась та, - Эгоисткой выросла". Горя не видела... - добавила Арина про себя. Как могла она считать ее умнее, советоваться с ней, и вообще, принимать этого пустого человека всерьез? Да это же просто дурочка, капризная дурочка, которая ничего в жизни не соображает! Болевой точкой Арины были мужчины: то ли она выдвигала к ним очень жесткие требования, то ли, действительно, мужчины на свете перевелись, но почему-то никто не нравился ей. Незаметно наступил такой период в ее жизни, когда она почти уже начала считать себя старой девой. В это же самое время Тамара Борисовна потеряла мужа, и остались они обе безмужние, несчастные и понимающие друг друга с полуслова. - Какая она верная подруга, - делилась мать с дочерью, - Какая искренняя душа! - Даже при всей ее искренности не представляю, о чем с ней можно говорить, - скептически замечала Юля. - Ты действительно не понимаешь, какой это прямой и простодушный человек. - Уж эта мне простота... что хуже воровства. - Не ворчи, ворчунья, - легонько осаживала Тамара Борисовна свою дочь. - У нее есть то качество, которого напрочь лишена ты - она всегда готова помочь и никогда не оставит в беде. - "Всегда" и "никогда"! - просто сериал какой-то. Да из какой такой беды она тебя выручила? - Юля! - возмущалась мама, - Ты становишься циничной! Она готова выручить - вот что главное. Воспоминания эти принесли Тамаре неожиданное облегчение, и впервые за последние три месяца с тех пор, как пропала Юличка, душа ее отдыхала. Из потока мыслей ее вырвал звонок в дверь. Она слегка вздрогнула от неожиданности: "Кто бы это мог быть"? На пороге бледный, исхудавший и помрачневший стоял отец Андрей. - Добрый вечер, - сказал он. - Добрый вечер. Вы проходите, - Тамара отступила в глубь квартиры. - А я вот, со службы... решил зайти. Не слышно ли чего? - он смотрел со слабой надеждой. Тамара Борисовна грустно покачала головой. - Да... я особо не надеялся, но знаете, Людочка, она... ей сейчас нельзя волноваться. Она все спрашивает меня, нет ли вестей... Жена его была на третьем месяце беременности. *** Как медленно тянется время, когда ты чего-то ждешь. Ждать ребенка, который должен вернуться - не одно и то же, что ждать ребенка, который должен родиться. Но и в том, и в другом случае время тянется мучительно долго. Когда прошла первая неделя после ухода Стёпы, Людочка испугалась не на шутку, спустя еще неделю - впала в отчаяние, осунулась и подурнела лицом. В таком состоянии она прожила некоторое время, но теперь, по прошествии трех месяцев, с удивлением и робкой радостью почувствовала в себе неверие, - неверие в то, что сын ее потерян, что его больше нет. Людочка предчувствовала, что у нее родится девочка. Не только положение живота и изменившееся к худшему лицо говорили об этом, но чей-то тихий голос шептал ей: "Алина". Послышался щелчок замка и звук открываемой двери. Людочка вся подалась вперед и напряглась в своем кресле. Отец Андрей вошел и, едва успев снять с себя пальто, сказал строго и заботливо: - Люся. Она ничего не ответила, хотя и знала, к чему относится его замечание. Андрей не разрешает ей долго сидеть перед компьютером, считает, что это может плохо повлиять на будущего ребенка. Так оно и есть. Но чем занять себя в томительные, долгие часы ожидания, часы тоски, уныния и тревоги? Она ждет дочь, и она ждет сына. Ежедневный бездумный серфинг по интернету помогает расслабиться и забыться. Людочка устремила на мужа вопрошающий взгляд. Так она смотрела каждый вечер, - в глазах ее был вопрос, негодование, боль, но и безумная надежда. Отец Андрей выдерживал этот взгляд только первую секунду, потом отводил глаза и старался как-нибудь бочком выйти из поля ее зрения. Иногда он злился на эти взгляды, но если бы сейчас порог его квартиры переступил ангел, он посмотрел бы на него точно так же: с болью и безумной надеждой. - Люся, - более мягко, на этот раз всего лишь с легкой укоризной сказал отец Андрей, - Ты бы не сидела так долго, ты же знаешь, что... - он замолк, потому что жена во все то время, пока он говорил, даже не повернула головы в его сторону. Людочка застыла в своем кресле. Борясь с собой, она с трудом сдерживала готовые вырваться из груди обвинительные речи. Внутри нее все клокотало. Он виноват. Он, он, он! Она не собирается подчиняться его правилам, будь они трижды правильны! Упрямо не глядя на мужа, но и не видя уже ничего на экране, Людочка смотрела перед собой. Отец Андрей молча разглядывал ее профиль: короткий вздернутый нос, слегка оплывшие от беременности бело-розовые щеки, таящиеся под припухшими веками гневные зеленые глаза. Она была похожа на маленькую злючую собачку, но собачку столь любимую, что вызывала только жалость и желание нежно почесать ей за ушком. Он вздохнул и прошел на кухню. Звякнула крышка кастрюли. - Ты и есть мне не дашь? - Иду, - подавив раздражение, ответила Людочка. *** Уже ближе к ночи, лежа в постели, Людочка вспоминала хмурый, чуть влажный от тумана вечер, в который они познакомились. Такой же хмурый, худой парень подошел к ней на дискотеке под открытым небом. Из жалости она станцевала с ним. Кто бы мог подумать, что этот танец будет длиною в жизнь. Людмила вышла замуж, как она считала, в некотором смысле "ниже себя" - за никому неизвестного, непопулярного в их кругу молодого человека неопределенных занятий. Правда, недурного собой, - но это были и все его достоинства. Андрей покуривал травку, увлекался, как многие тогда, эзотерической литературой, работал время от времени и без особого энтузиазма. Одним словом, претензий к жизни не имел, не стремился попасть в более "высокие" круги и модные тусовки. "А ведь были же претенденты и получше, - думала Людочка, - Бог знает где заключаются эти браки, а не на небесах". Ее первая любовь - неотразимый местный браток, - с которым она видела себя в будущем и от которого сделала два аборта, незаметно сошел со сцены. Со сцены ее жизни, но не со сцены сердца. С ним были связаны тайные надежды Людочки на какое-то неведомое, не поддающееся никакому разумному объяснению счастье, которое когда-то в будущем опахнет ее своим лазурным крылом, и предвестие которого она чувствовала так остро. Расставшись со своей первой любовью и выйдя замуж за Андрея, Людочка все еще была под властью пьянящего хоровода своих девичьих надежд. Время шло, лазурного крыла все не было, и будущее счастье оказалось растоптанным где-то на пыльных тропинках настоящего. Так и не поняв, в чем именно оно было, ее счастье, Людочка медленно, но верно, как корабль, идущий ко дну, погрузилась в тусклый семейный быт. Нельзя сказать, что он был ей в тягость, скорее наоборот - в ежедневных готовках, стирках и уборках она находила то ежеминутное механическое действие, которое спасает душу от уныния и тоски. С рождением Стёпы туман юности несколько повыветрился, и место его занял превосходный практический ум и незаурядная хозяйственная жилка. Она и не заметила, как вошла во вкус своей новой роли, и теперь этой ролью только и жила, полностью отдаваясь своему сыну и домашним заботам. Но, спустя больше десятка лет, по странной прихоти судьбы, ее, ни в чем не повинную, вновь швырнуло в ту исходную точку, с которой все началось. Вновь она оказалась наказанной потерей любимого мужчины - на этот раз действительно единственного на свете, перед которым все остальные мужчины меркнут, - потерей сына. Как иронично и страшно сделала жизнь свой оборот. "И только муж всегда при мне", - думала она, свернувшись калачиком на постели и положив руку на слегка выпирающий живот. Муж вздохнул рядом, но и без этого вздоха Людочка знала, что он не спит. Едва уловимое напряжение в воздухе спальни говорило ей об этом. - Ты спишь? - спросила она зачем-то. - Нет. Людочка искала слова. Она чувствовала физическую необходимость говорить, слушать, может быть, даже ругаться и скандалить, только не лежать вот так в темноте, замуровавшись под одеялом, как в склепе. - Поговори со мной. Эта просьба, как и некоторые другие просьбы жены, иногда ставили отца Андрея в тупик. Если она хочет услышать что-то конкретное, то он ответит, а так - о чем разговаривать? Или пусть бы задала прямой вопрос. - О чем? - спросил он с легкой виной в голосе. - О чем-нибудь. Спроси хотя бы, чем я сегодня занималась. "Будто я не знаю,- подумал он. - Для начала сходила к маме, часа три рассказывала о том, какая я несчастная; потом к соседке, - с ней обсудила всех друзей и подруг, а также друзей подруг. Придя домой, до моего возвращения сидела в интернете на сайтах знакомств". Но вместо этого он спросил: - Чем ты занималась? - Я тебе совсем не интересна? "А это еще к чему"? - подумал он и ответил: - Интересна. - Тогда что ты повторяешь за мной, как болван? - Почему это я повторяю? Ничего я не повторяю. Ты сказала, чтобы я спросил. Я спросил. - Почему ты никогда не спросишь о том, что тебя действительно волнует? - Людочка начинала заводиться. - Но меня действительно волнует... как ты провела день. - Господи! - она отвернулась и зарылась лицом в подушку. - Да что с тобой? - Тебе совсем, совсем наплевать на то, что со мной происходит! "Что меня действительно волнует, - подумал отец Андрей, - Так это будущий ребенок и то, как он родится. Но от кого можно получить ответ на этот вопрос? Во всяком случае, не от женщины". Был еще вопрос, который занимал обоих: Стёпа. Но с тех пор, как отец Андрей узнал, что жена беременна, на разговоры о пропавшем сыне он сам для себя наложил табу. Сколько уже было переговорено и переплакано по этому поводу, - ни молитвы, ни розыски не дали никаких результатов. Оставалось только одно - надеяться, уповать. А говорить... что говорить? Говорить, выходило, не о чем. - Как ты себя чувствуешь? - спросил он, чтобы как-то смягчить ее. «Какой деревянный, - подумала Людочка. - Ни капли тепла... ни капли сочувствия...» - Хорошо, - ответила она. Пролежав в темноте еще какое-то время и вдыхая душный воздух спальни, который, как казалось мужу, способен был защитить ее от простуды, она спросила: - Ничего, если я включу телевизор? Телевизора он не выносил, - главным образом из-за того, что там показывают псевдочеловеческие лица. Конечно, отец Андрей был против, но призывая на помощь все свое терпение, он сказал: - Включи. Шел какой-то концерт. Не то, чтобы его раздражали неестественные лица артистов или жалкое мельтешение их полуголых тел, - нет; он научился не видеть этих скособоченных улыбок и не слышать их гнусных песенок, но сам факт того, что жена его увлечена этим постыдным действом, казался ему унизительным. Людочка что-то спросила. Он не расслышал. "Жена моя смотрит эти помои, да еще по ходу действия пытается обсуждать со мной увиденное", - думал он, чувствуя постепенно наполняющее его отвращение. Но, чтобы не раздражать ее, он что-то ответил. Из-за включенного телевизора его не покидало ощущение присутствия кого-то третьего. Сейчас уже в спальне были не он и она, а - он, она и ОНО, и это непрошеное оно поглощало львиную долю внимания Людочки, - того внимания, которое могло бы быть подарено ему. Отец Андрей подавил в себе зарождающийся гнев. Вот мелькнула рожа какого-то особо популярного и особо ненавидимого им балетно-эстрадного танцора, - чернявая, нечистая рожа. Извиваясь всем телом, он проделывал стыдные для мужчины, да и для любого человеческого существа, движения. Ягодицы его при этом напрягались и ритмически подергивались, гениталии в виде гнусного мешочка подскакивали в такт. Отец Андрей отвернулся, отвращение переполняло его. Это продолжалось в течение пятнадцати минут. - Какой талант... - проговорила Людочка восхищенно. Отец Андрей терпеливо смолчал. Не слыша его ответа, она обернулась к мужу и протянула разочарованно: - Так ты не смотришь... Ей непременно хотелось смотреть концерт вместе с ним, хотелось делиться впечатлениями и чувствовать, как душа переливается в другую, целиком понимающую ее душу. - Богомерзкая тварь, - прокомментировал отец Андрей. Он знал, что огорчит этим жену и даже, может быть, доведет ее до слез. Людочка была необыкновенно слезлива и раздражительна в своем нынешнем положении. Он понимал, что не "правда" ей сейчас нужна, а поддержка. Поддержка, выраженная как угодно, даже в виде похвалы этому ящероподобному существу. И еще он понимал, что, может быть, этот танцоришко ей вовсе и не нравится, а просто... ее приучили думать так, привили вкус ко всяким кривляющимся дешевкам. Но, несмотря на оправдательные речи Людочкиного адвоката, который постоянно жил в его душе, отец Андрей был на пределе своего терпения. - Какой ты стал ненависный... - в голосе ее действительно послышались слезы. Людочка взглянула в лицо мужа и огоньки мстительности зажглись у нее в глазах. За все, - за их унылую, лишенную радостей и развлечений жизнь, за потерянного сына, за лучшие годы, потраченные на серого, заурядного человека, - она хотела бы отомстить ему. Ясно, как божий день, перед ней встало их будущее, такое же серое и скучное, как настоящее. Осознавая неуязвимость своего положения, Людочка нарочито нежно пропела: - Какое тело... я бы переспала с ним, - при этом она глядела в экран и краешком взгляда захватывала выражение лица мужа. Отец Андрей почувствовал, как с этими словами голова его опустела, ладонь сама собой сжалась, и большой, каменный кулак опустился на голову жены, потом еще и еще; что-то чавкнуло. Кажется, это было ее лицо. Несколько мгновений в комнате стояла гробовая тишина, в которой он слышал только стук своего сердца. В зеркале отразилось его белое, искаженное гневом лицо, но, скользнув взглядом по отражению, он не узнал себя в этой маске. В следующую секунду весь дом огласился нечеловеческим криком. Не на крик женщины он был похож, - скорее, на крик животного. Дальше все происходило как во сне. Откуда-то взялась теща. Как показалось отцу Андрею, она возникла перед его глазами буквально через минуту, но позже, размышляя над произошедшим, он рассчитал, что между Людочкиным криком и ее приходом должно было пройти где-то не менее получаса. Что он делал все это время? Он помнил только, что старался не смотреть на жену. Теща завопила таким же истошным, но уже более человеческим голосом. Человечность ее крику придавали жалобные бабьи нотки и особое повизгивание, вплетенное в скудно развитую, снабженную многими ругательствами речь. Следующими в приоткрытую дверь заглянули соседи, но одним движением руки он смахнул их лица за порог. Продолжая причитать, теща увела Людочку. Все это время он рассматривал свой окровавленный кулак и не поднимал глаз, и только в последний миг, прикрытое платком, на него страшно взглянуло кровавое месиво ее лица. 3-й день Я проснулась от голода; было очень рано, и в палатке стоял зеленовато-серый полумрак. Первое, на что упал мой взгляд - спящее, повернутое в мою сторону лицо Олега. Оно не выражало ничего особенного, лишь только сонное безмыслие и негу; волосы его были скрыты натянутым по самые брови капюшоном. Я выбралась из палатки, стараясь никого не задеть. Несколько глотков утреннего свежего воздуха сделали мой голод практически невыносимым. Я вспомнила, что вчера вечером так и не поела, и в поисках оставленной мне пищи обшаривала взглядом кострище и траву вокруг. Хлопик, заискивая, кружился у моих ног, судя по всему, тоже некормленый. Котелок стоял немного в стороне, ближе к палатке, поэтому я не сразу его заметила; в нем, прикрытые крышкой, лежали несколько кочанов кукурузы. Зубами я выкрошила зерна из одного кочана, - они были сильно пересоленные (Стёпка!), холодные и жесткие - и ссыпала их горкой на саперную лопатку (она служила у нас тарелкой для Хлопика). Он слизнул их в один момент. То же повторилось со вторым и третьим кочаном, а больше не было. Тогда я пошла в кукурузное поле. Здесь туман сгустился до такой степени, что с десяти шагов не было видно нашего лагеря. Я ломала кукурузу, и мой вчерашний страх показался мне жалкой выходкой рефлексированной барышни. Голод был так реален, что все химеры исчезли. Я пошла зачерпнуть из озера воды. Тихая озерная гладь соединялась в нескольких метрах от меня с белым молоком тумана. Ни звука не было, ни всплеска, и небывалое отражение больше не будоражило мне нервы. Когда я вернулась, Стёпа уже проснулся и раскладывал костер. - Давай еще картошки напечём, - предложила я, - Одной кукурузой не наедимся. - Вчера тоже думали, что не наедимся, а вот, - он указал пальцем на несколько прикрытых полотенцем клубней, которые я не заметила. - Надо было Хлопику скормить. - Пусть мышей ловит, - Стёпа гоготнул. Он был в отличном настроении. - Смотри, самому бы ловить не пришлось. Еще несколько минут мы переругивались в том же духе, но беззлобно, больше по привычке. За это время Стёпа успел развести костер и поставить котелок на огонь. Я очищала кукурузу от листьев. - Начинаются... пожелания с добрым утром, - пробурчал Олег, вылезая из палатки; голос его звучал добродушно. Я взглянула на него - он был седой. Я почувствовала вчерашнюю боль в мозгу. Но сегодня не только седина поразила меня, а все его лицо. Я молча наблюдала за ним: как он идет, поеживаясь от утренней прохлады, к костру, присаживается, протирает сонные глаза (они немного припухли со сна), щурится на разгорающийся огонь... - Что? - он перехватил мой взгляд. - Ничего, - я сразу отвела глаза и посмотрела на Стёпу. Интересно, он замечает? Стёпа, как ни в чем не бывало, закладывал в котелок кукурузу. - Сегодня у нас решающий день, нужно пораньше выйти, - сказал Олег. - А куда мы так торопимся? - спросила я тихо. Стёпа заканючил: - Давайте посидим здесь, рыбки половим и вообще... отдохнем. - У тебя есть дорожки? - удивился Олег. - А разве ты их вчера не ставил? - быстро и, кажется, перепуганно спросила я. Они со Стёпой переглянулись. Потом Олег посмотрел на нас значительно (главным образом, на меня) и сказал: - Обращаю ваше внимание, дамы и господа, на то, что мы находимся как раз на середине пути между Украинском и Каменными Могилами. И мне непонятно ваше желание тянуть время. Сколько вы еще хотите идти - неделю, две, три? Не знаю как вам, а мне не мешало бы в понедельник появиться на работе, - он сделал паузу. - Сейчас мы быстро поедим и быстро пойдем. Спорить я не стала. Мы сварили кукурузы и напекли картошки. Я ела горячую кукурузу, посыпая ее солью и жирно смазывая куском сала. - Это что-то новое, - прокомментировал Олег. За завтраком он потерял свою строгость и снова подобрел. - Да... хрум-хрум, - ответила я, попадая ему в тон, - Так вкусней... хрум-хрум, и сытней. Моё открытие, делюсь. Все клубни, умеренно испеченные и пригодные для еды, мы быстро расхватали; на траве осталась небольшая кучка черных, наполовину сгоревших картофелин, - их безропотно доедал Хлопик. *** Путники сидели на окраине села (Олег назвал его Крапивницким), когда услышали позади и немного сбоку от себя детский голос: - Вы хто? - вопрос прозвучал строго, почти с угрозой. Они обернулись. Шагах в десяти стоял худенький мальчик-подросток, с тонкой шеей, большими серыми глазами и веснушчатым лицом, на вид ему было не больше четырнадцати. Оставалось удивляться, как ему удалось так неслышно подойти. Олег на секунду задумался: - Мы путешественники. А ты? - Ага... - сказал мальчик, не называя себя. - Як то путешественники? - и прищурился. - Это значит, что мы путешествуем. То есть идем по определенному пути. - А-а... - он слегка кивнул головой, но не переменил своего тона: - Куды йдете? - На Каменные Могилы. - А, це мы знаймо. Туды багато ходять, - голос его помягчел, но он продолжал цепко следить за незнакомцами. - А вы шо ж, пишкы? - мальчик оглядывал всех троих по очереди, и от него не ускользнул ни полуоторванный карман на Стёпином рюкзаке, ни пляжные шлепанцы Олега, ни родинка у Юли на левой щеке. Олег ответил, что да, они идут пешком. - А вы не брешете? - был его следующий вопрос. - Почему ты так решил? Но мальчик явно хотел задавать вопросы, а не отвечать на них. - То нашо вам молоко? - Какое молоко? - Та я бачив, од вас дивчина по селу ходила, - он кивнул на Юлю, - Молока пытала, а оцей хлопець биля магазина дожидав. "Оцей хлопець" - это был Стёпа. - Ну и что? - Та шо, шо, - мальчик встрепенулся и нахохлился, - А ну говорить, вы наркоманы? - и храбро сделал к Олегу один шаг. - Вот это да! Да ты сыщик?! - От зараз вас в милицию здам, и будет вам сыщик! - Да ты, я вижу, серьезный парень. - А вы, дядьку, не смийтеся, я не шучу. - Я и не думал смеяться. И тоже не намерен шутить. - То шо у вас у рюкзаках? - он отчаянно подступил еще на шаг. - Там много чего есть... - Олег намеренно его интриговал. Мальчик грозно свел брови: - Конопля? - Нет, конопли нету. - То нашо ж вам молоко? - А ну, подойди, я тебе что-то покажу, - Олег приглашающе кивнул. - Та шо вы мени покажете? - То, что у меня в рюкзаке, - при этих словах он достал сложенную гармошкой карту и начал раскладывать ее на коленях. Мальчик вытянул шею. - Шо то? - нетерпеливо спросил он. - Карта. - Яка карта? - Карта вашего села. Он сделал еще шаг: - Нашого села? - Да. Ты можешь подойти и посмотреть. Он подошел, но не вплотную, а на расстояние вытянутой руки. - Меня Олег зовут, а тебя? - Ваня... Де вы йийи узяли? - он вытянул шею еще больше. - Снял с Гугла. - Шо то за гугл? - Программа такая, называется "Гугл Земля". Поднимаешься над Землей и можешь увидеть любую её точку. У вас в селе интернет есть? - спросил Олег, глядя в его недоуменное лицо. - Интернет, то я зна-аю, - с достоинством ответил Ваня, делая ударение на "знаю", - В мого брата е, у Вугледари. - В Угледаре мы были только вчера. - Он як... А вы не брешете? - Нет. Зачем мне врать? - И вы не наркоманы? - Говорю же, нет. Ваня осторожно присел на траву рядом с Олегом. Он взял развернутую карту и одновременно сделал незаметный жест рукой. На поляну, где они сидели, неизвестно откуда высыпала детская команда возрастом примерно от шести до четырнадцати. Среди них было двое девочек-подростков, они шли, нескладно и трогательно вскидывая тонкие, как у молодых лошадок, коленки. При виде них Стёпа приобрел насупленный, чуть ли не сердитый вид, опустил голову и начал сосредоточенно рассматривать шнурки своих кроссовок. Дети окружили незнакомцев; глаза их блестели любопытством, но никто из них не решался заговорить. - Да у тебя целый отряд! - удивился Олег, оглядывая всех по очереди. - Так... мы тут гуляймо, - сказал Ваня, сосредоточенно водя пальцем по карте. Он, казалось, уже забыл о молоке, конопле и милиции. - Молодцы. И все вместе, такие дружные... - Аякже, - он продолжал говорить один за всех, - Мы недавно тут, на цьому месте, наркоманов зловили. Я стерьог, а Женька побижав за дядей Васей. После этих слов, один мальчик выступил вперед по-солдатски и сказал: - Да. - Кто такой дядя Вася? - То наш милиционер. Мы подумали, шо й вы наркоманы. - Почему? Остальным детям не терпелось вступить в разговор. Они глядели застенчиво, незаметно толкали друг друга локтями и перешептывались. Две красивые девочки, тоненькие и светловолосые, сверкнули на Олега любопытными глазами, быстро переглянулись между собой и прыснули со смеху. Ваня продолжал рассказывать: - Та вы ж молоко купуетэ, воны тэж купувалы. Наркоманы з нього кашу варять та йидять. Воны в нас тут часто шляються, - он немного помолчал, - А вы звидкиля? - Из Украинска. - Шо то за Украинськ? - Это город такой, под Донецком. Вот смотри, видишь, - Олег указал ему точку на карте. - Донецк знаешь? - Та знаю, колись з батьком йиздылы. - Вот оттуда мы и идем. Уже три дня. - Тры дни?! А шо ж вы йисытэ? Девочки засмеялись. Одна из них, в розовенькой кофточке, набралась смелости и сказала: - Умный помнит что видел, а дурень - что ел! Юля придирчиво осмотрела ее с ног до головы. Снова раздался смех. - Ничего страшного, - вступился Олег за Ваню, - Дурень в сказках - самый загадочный персонаж. Опять вокруг раздалось "ха-ха" да "хи-хи". - Это Иванушка-дурачок загадочный? - спросила вторая девочка, пониже. - Да, дурачок, который потом женился на принцессе и вышел в короли. - Хи-хи-хи! - послышалось еще веселей прежнего. - На принцессе! Непонятно, что так развеселило девочек, но глаза их заблестели, а щеки запылали маками. Юля приобрела недовольный вид. - Как раз пора жениться! Хи-хи-хи! - Только кто принцесса? - спросил Олег, оглядывая их. Девочки притихли, на лицах проступило едва различимое напряжение. - Кто принцесса... это очень серьезный вопрос, - продолжал он, скрыв улыбку. Они замолчали, глядя на него серьезно и чуть настороженно. Но не выдержав и минуты в такой серьезности, снова прыснули со смеху: - А принц-то, принц! - и указывали пальцами на Ваню. Ваня полностью углубился в чтение карты и насмешек, казалось, не замечал. Иногда он поднимал голову и смотрел с таким видом, как будто речь велась не о нем. - А что принц? - отвечал за него Олег. - Принц что надо! Исполнится Ване лет шестнадцать, будете за ним наперегонки бегать. - Ха-ха-ха, - хи-хи-хи, - послышалось со всех сторон. - Ему и так уже шестнадцать! - Только никто не бегает, хи-хи-хи! Олег удивился. - Тебе правда уже шестнадцать? Ваня оторвался от карты: - Так. Я просто раниш курив, тому й не вырис. Тепер покынув. Детям помладше надоело стоять просто так, без дела. В беседе участвовать они не могли, поэтому начали прыгать и скакать вокруг, как козлята. У одной маленькой девочки в руках была тоненькая, яркая книжка, она стала кружиться и размахивать ею так, что казалось, в воздухе порхает большая цветная бабочка. Малыш лет шести подбежал и начал отнимать у нее эту игрушку; девочка не уступала, ухватив за несколько страниц, она тянула на себя, а мальчик на себя. - Покинул, да поздно, - снова хохотнула высокая девочка. - Смотри, они книжку порвут! - громко и сердито сказала Юля, указывая на малышей. Дети остановились и обернулись в ее сторону. - А ну, несите сюда, - скомандовал Олег. Дети вдвоем, держась каждый со своей стороны, поднесли ему книжку. Это оказалась "Лиса и журавль", из тех первых детских книжек, в которых рисунков больше чем букв, а буквы размером с майского жука. - Вот какие книжки ему читать, а не карту! - не унималась высокая девочка. - Книжка замечательная, - Олег разглаживал помятую обложку. - Такую книжку можно в любом возрасте читать. Девочки переглянулись. "Лиса и Журавль", - произнес он торжественно и открыл первую страницу. - Захотели подружиться Лиса и Журавль. Вот пригласила Лиса Журавля в гости, налила ему на тарелку сметаны и приговаривает: "Кушай дружок, кушай куманек". Журавль по тарелке клювом щелк-щелк, а ухватить не может, так и ушел голодный. На следующий день приглашает Журавль Лису. Насыпал он ей окрошки в кувшин, и говорит: "Угощайся, Лисичка, угощайся, сестричка". Лиса вокруг кувшина круть-верть, мордочку внутрь сует, а горлышко у кувшина узкое, - не достать ей окрошки. Облизнулась Лиса, да и ушла ни с чем. Так и не подружились Лиса и Журавль, и до сих пор не дружат. Олег посмотрел на девочек: - Ну, о чем эта сказка? Они хотели засмеяться, но, увидев его серьезное лицо, сами сделались серьезными. - Это о дружбе, - сказала та, что помладше. - Да, о дружбе, - подтвердила высокая. - А еще? - Ну... что не надо дружить, чтобы только все себе, а чтобы и другим было... - Согласен. Еще версии есть? - Ну еще... надо угощать своих друзей хорошо, как они любят, а то никто к тебе ходить не будет. - Принимается. Угощение - тоже важно. - А от и не про дружбу. Не про дружбу, а про те, шо з ким не надо не водись, - вдруг высказался Ваня, который до этого слушал их разговор, как казалось, в пол-уха. - Нехай лисица з лисицею, а журавель з журавлем. Олег посмотрел на него внимательно: - Да это будущий суфий! - и перевел взгляд на девочек, - Ваня на целую голову выше вас. - А шо то - суфий? - Суфий - это своего рода мудрец. Ваня слегка покраснел и сделал вид, что снова углубился в чтение карты. Девочки на этот раз не стали хихикать и насмехаться. - Тебе сколько лет? - спросил Олег у старшей. - Четырнадцать... завтра будет, - сказала она и залилась краской. - Меня Лерой зовут, - и, указав на свою подружку, добавила: - А это Ангелина, ей тринадцать. - Мне тоже тринадцать, - поспешил объявить белоголовый мальчик, который вместе с Ваней "брал" наркоманов, хотя на вид ему было не больше десяти. - Как вы... такие разные, - Олег оглядывал детей, - А все вместе дружите? - А мы с одной улицы, - ответила высокая Лера, - Мы и в школу вместе ходим. - У вас своя школа или надо идти в другое село? - Своя, - закивали девочки, - Мы тут, у себя учимся. - Неужели детей набирается на целую школу? - А у нас в классах по семь-восемь человек, - бойко заговорила Лера, отбросив всякое смущение, - Только в старших — по двое-трое. В основном в город уезжают учиться. - На каком языке у вас преподают? - На каком языке... - недоуменно повторила она. - На русском или на украинском? - А! Так это... на русском. А кто хочет на украинском. - Разве у вас не украинская школа? - Мы не знаем... - пожала она плечами, - Мы кто как хочет, тот так и говорит. У кого как в семье заведено. У Вани вот, родители старые, так у них по-украински. - Чого цэ старыйи? - обиделся Ваня, - Ничого не старыйи... папа тильки сывый, так шо з того? Стёпа все это время не поднимал от земли глаз и делал вид, что изучает свои кроссовки. Правда, один раз он распрямился и около минуты с большим напряжением смотрел вдаль, но потом снова вернулся к кроссовкам. Олег повернулся к своим спутникам и сказал: - Так, ну что... пейте молоко и пошли, - он взял у Вани карту. - Как же нам лучше пройти... если так, то... Ваня следил за его пальцем. - А куды вам треба? - До Равнополя. - А, так це вы крюк дастэ. Ось так коротше, - он прочертил ногтем какую-то линию. - До водокачки а потим навпростець. - По пахоте? - Так. Дети вызвались провести их до водокачки. Пошли только самые старшие: Лера, Ангелина и Ваня, а малышей прогнали домой. По пути Олег заговорил с Ваней про озеро, на котором они ночевали, но он ответил, что не знает никакого озера, озера здесь поблизости нет. Тогда Олег спросил про лес. Оказывается, он и леса никакого не знает. Олег с Ваней шли впереди, за ними Юля, а позади Стёпа и девочки. Они всю дорогу что-то щебетали и поглядывали на Стёпу - тот, в свою очередь, покраснел как рак и сделался страшно серьезен. Ваня кивнул на Юлю через плечо и спросил у Олега: - Оця дивчина, вона вам хто? - Это Юля... - ответил Олег, несколько смутившись такой непосредственностью. - А вона вам дочка чи дружина? - продолжал он. - А... так, - Олег махнул неопределенно рукой, - Сам толком не знаю... одна девица. - Так и ото не ваш сын? - указал он на Стёпу. - Нет, не мой. - Та не, я не до того... мэни всэ однак. Тилькы я от думаю: як то вы чужих детей з собою узяли... и хто йих з вами видпустив? - Сам удивляюсь, - сказал Олег и задумался. - А ты молодец, - продолжил он после молчания, - Ко всему подходишь критически. Очень редкое качество в наши дни, нельзя его терять. - Дивчата з мене смиються... - сказал потихоньку Ваня, - Нибто я нэ бачу. А оця - он указал на Юлю, - и не смиеться, й не дывыться навить. Я й думаю, шо за дивчина... - сказал он, как бы оправдываясь за свою бестактность. - Смеются... это ничего, - отвечал Олег. - Женщины до поры до времени смеются, а потом начинают плакать. Так что это хорошо, что сейчас смеются. - А чого воны смиються? Нибто я смешный якыйсь. - Не переживай. Я думаю, их смех - это не насмешка, а что-то другое. Они не над тобой смеются, просто между мужчиной и женщиной такая пропасть, что словами ее не преодолеть. Вот они и стараются перебросить мостик. Да-да, - подтвердил он в ответ на Ванин удивленный взгляд, - Именно они стараются, а не ты. Пока мужчина голову ломает: "О чем с ней говорить?", женщина засмеется, и вот уже как будто все сказала. Женщины менее умны, но они мудрее. Вот Лисица и Журавль - это кто? - Ну... лисиця - це тварина, а журавель - то птах. - А я тебе скажу так: Журавль - это мужчина, а Лиса - это женщина. - Он як? - Да. Но и ты в своем толковании был прав. Просто сказка очень мудрая, она имеет не один смысл, а несколько, и в каждом возрасте понимаешь свое. Я, например, вижу, что она говорит об отношениях мужчины и женщины и о том, в каких разных мирах они живут. То, что для женщины просто, понятно и желанно - то мужчине не нужно. Его не интересует то, что лежит на поверхности, ему надо свою истину достать. Проникать вглубь вещей - таково свойство мужского ума. Поэтому когда Лиса предлагает ему сметану на тарелочке, для него это слишком мелко. Лиса - женщина, для нее угощение - это видимое простым глазом, легкое для восприятия, - только бери и ешь, а в кувшин ей не залезть. То есть женщина по складу своей души ждет готового, и это готовое она хочет использовать и применять. Мужчина же, наоборот - желает исследовать и добывать. Вот и получается, вроде бы и угощают друг друга от души, а никак друг другу не угодят. - Аж нияк? - Если подумать... какое блюдо приготовить, чтобы оба нашли в нем что-то свое? Ваня задумался. - Вареники! Вони й на тарильци лежать, й шо усередени не видно. - Ах ты... - Олег потрепал его по затылку, - Голова! - Атож. Мий тато завжди питае: а з чим вареники? *** Никогда не думала, что так тяжело идти по вспаханному полю. Земля мягкая, рыхлая; увязаешь в ней всей ступней, и для каждого шага требуется немалое усилие. Эти двое идут впереди. Сейчас уже не гогочут, что-то спала с них веселость. Сели между полями, отдыхаем. В посадке, где мы рассматривали карту, прямо перед собой на траве я увидела два перышка какой-то птицы. Они были такие одинаковые и аккуратные, как будто только что упали с её хвоста. Я подняла их, почему-то мне жаль было их оставлять. Я несла перья в руке и думала: зачем я их несу? От усталости в голову лезет всякая чушь, мысли беспорядочны и разорваны, и я слышу, как в висках пульсирует кровь. Наверное, для меня это все-таки тяжело - идти наравне с мужчинами. Я загадала, что эти перышки - мы с Олегом, и бросила их на ветер. Они полетели рядом и рядом приземлились на землю. Как интересно... А с другой стороны: что тут интересного? Вот идем же мы вместе - чего же еще? Впереди снова такое же вспаханное поле. Я пишу свои записки, Олег сидит, опершись на рюкзак. Мне уже совсем не странно, что он седой. Вот показалась какая-то речушка. Олег со Стёпой спорят, где ее лучше переходить. Как они еще могут спорить в такой жаре? Я сижу и просто жду, что они решат. Договорились идти по каким-то камышам, напрямик. А они уверенны, что там нет змей? *** Оказалось, что не змей следует бояться, а болота. В этих камышах я провалилась по самое колено в какую-то грязную жижу. Потом мы вышли на очень плохую грунтовую дорогу, усеянную крупными камнями. Едва ступив на нее, в голове моей возник тихий монотонный гул. Повсюду разносилось мерзкое зловоние. Олег со Стёпой ускорили шаг и быстро оказались далеко впереди. Я пыталась догнать их, но мне пришлось бросить эту затею. Уже через десять минут я видела только два маленьких силуэта вдали. Сзади послышался какой-то грохот. Это был трактор. Когда он проехал, я увидела, как Олег обернулся ко мне и что-то прокричал. Стёпа тоже остановился и начал подавать руками какие-то знаки. Я напрягла все силы, но шаги мои выходили очень медленными, как будто что-то вязкое было разлито по всей земле и в воздухе. Гул в моей голове стал более отчетливым и наконец прорисовался в совершенно реальный объект - колоссальный по своим размерам рой мух, - черных, жирных, - они поблескивали на солнце своими зелеными брюшками. Не могу передать всю глубину своего отвращения. Серыми облаками они сначала кружили надо мной, а потом просто облепили меня с ног до головы. В панике я замахала руками и закричала: "Оле-ег!" - но в ту же минуту с ужасом почувствовала, как мухи садятся мне на губы и норовят залезть в рот. Я плотно сжала губы, но тут что-то черное больно ударилось в глаз, потом еще и еще. Я закрыла глаза и рванула вперед. Рой, удобно устроившийся на мне, всколыхнулся, но не отстал. До меня дошло мучительное понимание того, что бегу я очень медленно, как во сне, когда ты напрягаешься из последних сил, а совершаешь едва заметное движение. Сама себе я казалась замедленным кадром из фильма ужасов. Да где же конец этой дороги... и где Олег? Я поняла, что совсем потеряла их из вида. Постепенно перед моими глазами образовался сплошной серый коридор, наполненный липкой жужжащей массой, или это мне так казалось... но в жаркий солнечный день вдруг не стало видно солнца. Боясь открыть рот, я закричала внутри себя: "Оле-ег!". Я все-таки приближалась к ним. Вот уже можно различить каменное лицо Олега. Губы его плотно сомкнуты, и он цедит сквозь них: - Быстрей! *** Между полями, на меже, среди высоких, в человеческий рост подсолнухов два человека смотрели на облако. Для середины августа дни стояли удивительно жаркие. - Как ты думаешь, оно нас видит? - спросила Юля, разглядывая причудливые белые завитки. - Нет, не видит, - Олег покусывал травинку. - А я думаю, оно живое. Не может быть, чтобы такие красивые создания не были живыми. - Я подозреваю даже, что оно разумное. - Ра-зум-ное?! - Да, разумное существо. Иной, чем мы, природы и иного происхождения. А впрочем, я допускаю, что облака - это ушедшие люди. - Куда ушедшие? - Дальше... дальше нас. Вот мы живем, живем... сколько нам еще жить? То есть, сколько жить человечеству как виду? Куда мы можем эволюционировать, во что? - Может быть, в сверхлюдей? - Может быть и в сверхлюдей. Но это линейное понимание эволюции. Это все равно, что видеть эволюцию, допустим, компьютера в еще более мощный и быстрый компьютер. - В чем же, по-твоему, состоит эволюция компьютера? - В том, чтобы его не было. В том, чтобы он стал настолько совершенным, что его попросту не было бы видно. - А человека тоже не должно быть видно? - Не должно. - Куда же он денется? - Человек - это душа, посаженная в танк. Неужели ты думаешь, что нам так необходим этот танк? Я полагаю, если бы у творца существовал замысел эволюции человека, он обязательно предусматривал бы перенос нашего сознания на более совершенный, по возможности, вечный носитель. - Например? - Например... плазма или то же облако. Я подозреваю, что солнце - это чье-то сознание, живущее миллионы лет и поддерживающее себя с помощью неизвестных нам реакций. - Но если облака - это сознания, то получается... у них же совсем нет структуры. Они размытые. Разве у высшего существа сознание может быть размытым? - Не сознание, а его носитель. И, скорее всего, чем призрачней носитель, тем яснее сознание. - Почему это? - Не знаю почему, но уж это так. Насколько плотно и сложно тело, настолько же размыто и упрощено сознание. В твоем организме одних только химических процессов протекает сотни тысяч, и такое сложное устройство... А теперь возьми свое сознание: хаотичное, легкоуправляемое, не способное и минуты задержаться на одном предмете... Я даже иногда думаю: есть ли оно? То ли дело облако. Какая простота... и какое совершенство. - Так оно видит нас? - Наверное, нет. Мы для облака слишком медленны. Посмотри, оно изменяется каждую секунду. А если подняться на его высоту, то можно было бы видеть изменения в доли секунды. Облака слишком текучи, слишком быстры - это свойство сознания. Наша жизнь для них - как для нас жизнь деревьев и трав. Видишь ли ты жизнь дерева, замечаешь ли его эмоции и то, как оно движется? А оно ведь движется, несомненно, только в другом временном пространстве. - Временном пространстве... а мы можем быть в другом временном пространстве? - Относительно друг друга? - Да. Например, я в одном, ты в другом, Стёпка еще в каком-нибудь, третьем? - Надо подумать... В мире безграничного простора, где нет понятий высоты и глубины, добра и зла, правды и неправды, а есть один лишь чистый разум, плыла, подгоняемая ветром, легчайшая душа. Легчайшее создание, легчайшее сознание, одинокое, но не испытывающее одиночества, мчалось с поразительной быстротой и меняло свои очертания, соединяясь и разделяясь, и вновь переплетаясь с такими же невесомыми душами. Ее флюиды достигали земли в виде благодатного дождя, пронизывали твердь до самой ее чудовищной глубины, вдыхая жизнь в помертвелую почву, и вновь поднимались в высоту и сливались с бескрайним простором. Она была везде и нигде. Пребывая в постоянной изменчивости, неуловимая, не оставляющая за собой никакого следа, смотрела она на землю, как люди смотрят на облака. Блеснула молния. Прямо над их головами послышались раскаты грома и ударили первые крупные капли дождя. Олег вскочил. - Видит-не видит... Я говорил, будет дождь. Тебе бы только лежать и мечтать! - Не психуй, вон она посадка, рукой подать. Они уже бежали между подсолнухами, как между маленькими деревьями, туда, где Стёпа битый час безуспешно разводил костер. Глава 14 - Сегодня наша конечная цель - добраться до Розовки, - сказал Олег и ткнул пальцем в карту. На этот раз и я склонилась над ней, чтобы удостовериться, что мы идем к какой-то цели, а не просто бредем наугад (последнее время эта мысль приходит мне в голову все чаще и чаще!). К той точке на карте, которую указал Олег, вела коричневая извилистая линия; ее длина показалась мне подозрительной. - Ты уверен, что за сегодня мы пройдем это расстояние? - спросила я. - Плохо видно... но вот здесь, - он провел ногтем по едва видимой сероватой черте, которую я сразу не заметила, - Должна быть железная дорога. Если это так, мы сможем подъехать на поезде. - Ты уверен? - Надеюсь на это. - А если ее там нет? Олег сложил карту и даже не удостоил меня ответом. - Но это же до ночи идти, - сказала я. - Не паникуй раньше времени. По путям идти легко. - А есть ли эти путя? Он молчал. - Они существуют? Мне никто не ответил, но я заметила, как Стёпа усмехнулся, и, кажется, они с Олегом переглянулись. Я спросила: - А сейчас это мы где? Мы стояли на окраине какого-то села. Позади остались стога сена, а впереди виднелось несколько разрозненных низеньких хат. - Это должно быть... - Олег снова открыл карту, - Вольное. Впрочем, надо узнать у местных жителей. Мы пошли по селу. Как подтвердила встретившаяся нам женщина, село действительно называлось Вольное. - Это хорошо, - сказал Олег. Чем это хорошо? - подумала, но не сказала я. Он допускал, что мы могли забрести куда-то не туда? Чем дальше мы шли, тем выше и плотней друг к другу становились хаты, в центре села превращаясь в добротные каменные дома. Между ними был устроен аккуратный зеленый бульвар. Множество хозяйственных дворов, перед которыми были прикреплены таблички "Агроцех № такой-то", встречались через каждые сто метров. Куры и гуси, коровы и свиньи по ту сторону загородок печально смотрели на нас. *** Долгое время идем, и ничего интересного. Сначала была дорога, потом пошел дождь. Хлопик нашел большую грязную лужу, лег в нее пузом и начал весело колотить по черной жиже лапами. После этого с довольным видом выскочил и побежал ластиться к Олегу. Кажется, Олег вне себя и готов его пнуть. Пришли в село Зачатовка (ну и название!). Село бедное: какие-то покосившиеся плетни; по пыльным глинистым дорогам снуют бабушки на велосипедах и без. Олег шагает крупными твердыми шагами, - мне кажется, он сделан из железа. Стёпа от него не отстает. Он то подпрыгнет на ходу, пытаясь достать веточку с дерева, то примется со всего размаху лупить палкой по подсолнухам (все это время у него ведро картошки за спиной!). Эту картошку мы едим каждый день, но ее почему-то не убавляется. Кажется, отец Андрей ее заколдовал. Они ушли далеко вперед. Стёпа оглядывается и тычет в меня пальцем: "Тебя подождать?" - кричит он. Как любезно. Под конец третьего дня они догадались, что неплохо бы и меня иногда подождать. "Нет, идите", - машу я рукой. Не хочу быть никому в тягость. Село закончилось. Перед моими глазами все дорога и дорога, то рыжеватая, сухая и глинистая, вся в широких живописных трещинах, сквозь которую кое-где пробивается травка, то серая и пыльная, укрытая камнями; а бывает еще черная, влажная от дождя, липкая и неприятная, от которой тяжелеет обувь и трудно идти. Олег на привалах то и дело спрашивает у меня: видела ли я некое живописное дерево, которое повстречалось за каким-то там поворотом? Или: как мне понравилась роща, которую мы только что проходили? А я иду и вижу одну только дорогу, потому что смотрю себе под ноги. Поднять голову у меня нет сил, и нет сил на восхищения и восторги. Я говорю ему, что ничего не видела, но мне заранее все нравится, только оставьте меня в покое! Он отвечает мне на это, что идти вот так, тупо уставившись в землю перед собой, могут только люди духовно бедные, неразвитые и ограниченные; сразу видно, что я не дитя полей и во мне не течет настоящая хохляцкая кровь. Я, по его мнению, - маленькая бурятская собачка, которую запрягли в лямку, и она тянет ее, видя перед собой лишь кусок дороги и лапы впереди бегущих. Я не возражаю - собачка, так собачка. А они со Стёпой, по всему видать, резвые степные жеребцы! Сейчас перед нами широкая грунтовая дорога. По ней каждые десять минут проезжают самосвалы, поднимая по обе стороны целые фонтаны густой, коричневой пыли. Мы в этот момент стараемся забраться подальше в подсолнухи и поворачиваемся спиной, но это почти не спасает. Я совсем выбилась из сил. Олег утешает меня тем, что это последний отрезок грунтовки перед железной дорогой, а по путям идти будет значительно легче. *** Что-то путей не видно. Мы присели и посмотрели карту, - все как будто сходится. Я записала свои впечатления. У меня заболело сердце, и я сказала об этом. Стёпа почему-то засмеялся, а Олег оборвал его. Он предложил понести мой рюкзак, но теперь в этом нет никакого смысла: там осталась только пара полотенец, зеркало и салфетки. Олег сказал, что нам нужно добраться до станции "Азов" (с нее мы поедем в Розовку), а это еще километров десять, не больше. Наверное, этим он хотел приободрить меня, но лучше бы он не называл эту цифру. Вот уже нашим взглядам открылась насыпь и железнодорожное полотно, но я настолько обессилела, что это почти не радует меня. Олег смилостивился. У самого края поля, где сходятся посадка и железная дорога, мы присели отдохнуть. Я опять пишу. За три дня лоск с моих пальцев сошел, кожа больше не выглядит атласной и светящейся, и я смотрю с сожалением, как они скачут по клавиатуре, пошерхлые и неухоженные. Я достаю влажную салфетку и вытираю ею лицо и руки. Только после этого взглядываю в зеркало, оно отражает грустное лицо с нежным загаром, и настроение мое немного улучшается. Все еще не так плохо. Стёпа тоже попросил вдруг салфетку и зеркало и принялся старательно тереть свой пятачок. А, это он пародирует меня! Мое выражение лица, движения... и при этом сам смеется своим же шуткам. Олег тоже смеется, но, по-моему, не шуткам, а тому, как бездарно он все это показывает. Откуда у них энергия для такого веселья? Теперь идем по шпалам. Что-то не чувствуется обещанной Олегом легкости. Стёпа то плетется сзади, то забегает вперед всех и начинает подпрыгивать и хохотать, - какой неровный темперамент! А я смотрю на огромный бесформенный рюкзак, который при каждом прыжке неуклюже сотрясается и бьет его по спине. Вот он опять забежал вперед, расставил руки в стороны и машет ими, как крылышками. При этом он быстро и пискляво лопочет и, легко перепрыгивая шпалы, всем своим видом показывает, что хочет взлететь. Я попросила пояснения для этой карикатуры; он сказал, что это я так хожу. "Неужели?" - удивилась я. "Не-у-же-ли", - пропищал Стёпа противным голосом и состроил псевдо-умилительную рожицу. Два битых часа мы идем по железной дороге в надежде встретить станцию "Азов". Сейчас уже вечер, солнце садится, но мы - говорит Олег - будем идти, пока не дойдем. Или пока не упадем? - хотела уточнить я. Судя по карте, станция должна уже давно показаться, а ее все нет и нет. Карта у нас, конечно, не самая новая - я качала ее с Гугла двухлетней давности. Но если два года назад здесь еще стояло здание, то не могло же оно исчезнуть совершенно бесследно, ведь должны же остаться от него хоть какие-то развалины? Олег шагает уверенно, как будто точно знает, что станция есть. Стёпа, как и я, сомневается в ее существовании, и весь на нервах. Чем сильнее он нервничает, тем примитивнее его шутки, в которых все чаще слышится неистощимый сарказм. Объект сарказма - конечно же я, хотя в течение последних двух часов я плетусь так безжизненно и бессловесно, что о моем существовании пора бы уже давно забыть. Стал накрапывать мелкий дождь. В надвигающихся сумерках все труднее различать шпалы, и, попадая ногой не туда, я без конца спотыкаюсь. Олег сказал, чтобы я смотрела себе под ноги, а то не хватало нам еще травмы. В этот момент я увидела, как одна из массивных деревянных шпал стала вдруг неотвратимо приближаться к моему лицу. Я испугалась и выставила вперед руки, которые, как рессоры, поглотили тяжесть моего тела. Я лежала, чувствовала боль в колене и жжение ободранных ладоней. Олег подошел, помог мне подняться и спросил, как я себя чувствую. Я сказала, что у меня болит колено, и к горлу подкатывает тошнота. "Это от резкого скачка давления, - объяснил он, - Сейчас пройдет". Он ощупал мне чашечку и спросил, могу ли я идти. После этого мы сошли с путей и теперь идем по мокрой траве. Сырость быстро пробралась сквозь тонкую кожу мокасин, и от этого меня слегка знобит. Я заметила, что здесь, оказывается, очень красиво. По обе стороны от железной дороги тянется широкий травяной ковер, совсем необычного для августа, нежно-зеленого цвета. Трава эта удивляет меня своей равномерной пушистостью и почти одинаковой на всех участках высотой, как будто она растет здесь не сама по себе, а ее специально возделывают. Все вокруг усыпано маленькими желтыми цветами, которые в синем вечернем воздухе смотрятся особенно ярко. По обеим сторонам нас закрывают густые посадки, и получается, что мы идем по колоссальному зеленому коридору. Олег сказал: заметила ли я, что с закатом солнца, когда все в природе начинает терять цвета, одни краски исчезают первыми, а другие видны еще долгое время? Я ответила, что никогда не наблюдала за этим и спросила: "Какие же исчезают первыми"? - Цвета красного спектра. Вот видишь, твоя футболка уже почти неразличима, а желтые цветы еще мерцают из травы. - То есть следующими меркнут желтые и зеленые? - догадалась я. - Правильно. А дольше всех виден фиолетовый и синий. - А, поэтому говорят "фиолетовый вечер"? - Наверное. - Интересно, почему так? - Красный является не только цветом страсти, но также означает "красивый". - Ну и что это объясняет? - Синий и его оттенки - цвет нравственности и высших духовных ценностей, а весь остальной спектр отражает различные градации этих двух начал. - И что это объясняет? - повторила я. - А то, что когда закатывается внутреннее солнце человека, первое, что он теряет - красоту. Поэтому по красоте человека всегда можно определить, насколько он живой. - А потом? - Потом он становится неспособным чувствовать широкий спектр самых различных человеческих чувств, то есть его внутренний мир как бы сереет. - А синий? - Последняя ступень деградации - потеря нравственности и высших духовных качеств. - А по палитре художника можно определить, что за человек писал картину? - Конечно. Душа художника выплескивается на полотно. - А "Черный квадрат" - это что? - Отсутствие света. - И все? - Разве мало одной этой характеристики? Тогда добавлю, что в полной темноте могут жить только кроты и крысы. - При чем тут кроты и крысы? - Ты спрашивала о душе художника. Во время этого разговора я поравнялась с Олегом и шла не сзади, как обычно, а рядом. Меня его видение красок удивило, а еще больше удивило то, что Стёпа тоже бросил свои кривлянья и внимательно слушает. Я случайно встретилась с ним взглядом и впервые уловила на его лице умное, и даже, как мне показалось, тонкое выражение. Но оно длилось всего секунду. - Как интересно... - сказала я. В этот момент Стёпа увидел, что я смотрю на него. Он театрально умилился, заскулил и, утерев воображаемую слезу, пропищал: - Как интер-е-есно! - после чего громко расхохотался. И откуда в человеке столько яда? Но, поразмыслив немного, я решила, что никакой это не яд - просто сильная усталость лишает его тонкого налета культуры, благодаря которому он иногда кажется вполне милым ребенком - и становится виден простой, как пружина, остов его личности. Я сказала Стёпе, что он очень примитивен, и что ему нужно хотя бы научиться это скрывать. Не знаю, понял ли он мои слова, но ядовитость его усилилась и приобрела поистине неадекватный характер. Он начал вспоминать все, что я сделала или сказала за эти три дня, изображать мой голос (должна сказать, очень бездарно), показывать, как я хожу, какое у меня лицо, движения и т.д. Я совсем не узнавала себя в его карикатурах. Видя, что я не реагирую, Стёпа начал злиться и в чем-то меня обвинять. В чем именно - было непонятно, но главным образом в том, что я не похожа на его маму. Я спросила, при чем здесь его мама. Он сказал, что ни при чем, но что я по сравнению с ней просто никуда не гожусь. Это общий смысл его слов, - он, конечно, выразился гораздо грубей. Олег шел, посмеиваясь. Стёпа впал в настоящий раж и стал доказывать, как чудовищно я неправа. Я захотела уточнить, в чем именно. Он начал что-то долго и путано объяснять; вслушиваться мне было лень. Олег почти постоянно смеялся и изредка для пущего веселья вставлял отдельные словечки. Его все это, по-видимому, очень развлекало. Тогда я сказала, не выдержав: - Что ты прицепился ко мне, больше темы для разговоров нет? Стёпа сощурил глаза и скривил презрительную мину: - Кто к тебе прицепился? - спросил он так, как спрашивают "Да кому ты нужна?" - А что же ты постоянно говоришь обо мне? От возмущения у него пропали все слова; он начал фыркать и издавать какие-то звуки, которые должны были означать, что я ошибаюсь. - Да-да, - я сознательно подливала масла в огонь, глядя, как его всего ломает от моих слов, - Последние три часа ты говоришь только обо мне. - Ты... - он остановился и повернулся ко мне. - Я? Краснота его лица, которая угадывалась даже сквозь сумерки, и его непосредственность начали забавлять меня. Слыша мой сдержанный смех и позабыв от злобы то, что хотел сказать, он резко развернулся и пошел вперед. Даже на расстоянии нескольких шагов я слышала, как напряженно он дышит. - Стёпа, - окликнула я его, - Ничего страшного в этом нет! Твои фантазии насчет меня... - Замолчи! - неожиданно оборвал меня Олег, так, что я даже немного опешила. Но тем сильнее почувствовала в себе упрямое желание договорить: - Объясняются до смешного просто... - Замолчи, ты слышишь? - это было тем более странно, что еще минуту назад он беззаботно смеялся. - Оставь его в покое. - Почему это "оставь в покое"? - удивилась я (почему он все время на его стороне?!) - Нет, я скажу. Ты можешь этому не поверить, но... Тут Олег совсем уже грубо прикрикнул: - Замолчи! Признаюсь, я перестала что-либо понимать. Я, конечно, не могла этого так оставить и, несмотря на сильную усталость, закричала: - Что ты мне рот затыкаешь?! - и, к своему удивлению, с этим криком почувствовала прилив сил. Тогда он более примирительно сказал что-то вроде: - Я не затыкаю тебе рот, но... не все нужно проговаривать. Понимаешь, некоторые стороны жизни детской психикой воспринимаются по-особенному. Мы с Олегом оказались рядом, и в сумерках я различила его взгляд, который говорил, что мы с ним вдвоем знаем что-то такое... и что мне должно быть стыдно за свои несказанные слова. Это его загадочное изречение, а еще больше взгляд - просто ошеломили меня! Мне должно быть стыдно? Мне?! Стыдно?! Интересно, что он подумал? Что я могу сказать такое, чего нельзя слушать ребенку, и за что мне может быть стыдно? То легкое отупение от усталости, в котором я пребывала последние несколько часов, враз спало с меня. - Да пошли вы оба! - закричала я. - Что же ты его не останавливал, когда он нес свою околесицу? Олег отмалчивался. Я тоже замолчала. Проклятый вопрос занозой засел в моем мозгу: что он подумал? А (всего-то-навсего!) я хотела рассказать свое жизненное наблюдение. Конечно, некоторые смеются, когда я говорю об этом, другие не верят, а большинство говорит, что это чушь. Но наблюдение следующее: я по гороскопу Овен, а Стёпа, как я выяснила, - Рак. Если в жизни мне встречается человек-Рак, то никогда, ни при каких обстоятельствах я с ним дружески не сойдусь. То есть, мы можем, конечно, оказаться волей случая в одной компании и можем даже как бы дружить, но всегда я буду чувствовать по отношению к нему какую-то чуждость. Это касается как женщин, так и мужчин. Никогда я с такой женщиной не буду искренней, а она со мной. Все что будет между нами - сплошные светские любезности и притворство. Причем я заметила, что для Раков притворство вообще органично (посмотреть хотя бы на Стёпу - как он кривляется), для меня же оно невыносимо. Женщины-раки, как хитрые лисы - неприятны, не умны и, как правило, некрасивы. Необходимость общения с ними, если она возникает порой, отравляет мне жизнь, и, где только возможно, я стараюсь избегать их. Но зато мужчины-раки, если хотят сохранить свой душевный покой, изо всех сил должны избегать меня! Не знаю, как уж это там объясняется, но для меня они мелки, смешны и... вообще не мужчины. Вот это только я и хотела сказать! И еще: что Стёпа, хоть и не знает моего знака, видимо, чувствует наш антагонизм и то, что он смешон в моих глазах, и сознательно или бессознательно старается отплатить мне тем же - то есть осмеять меня. Вот что я хотела сказать, и всего-то! Неужели этого нельзя высказать при ребенке?! *** Теперь мы идем все втроем и молчим. Получается, мне нет места в их компании. Этот опять принялся кривляться, а тот хохочет! Мне остается просто идти и делать вид, что меня здесь нет. Я снова и снова возвращаюсь к одним и тем же мыслям. Или это мысли захватили меня и кружат, как на карусели: что он подумал обо мне? Даже не выдумать - а выжать, притащить за уши к этой ситуации что-то стыдное у меня не получается. Что бы он не подумал, он после этого низкий и грязный человечишко! Какие мерзости у него в голове? И, главное, он подразумевает эти же мерзости во мне? Сейчас они идут впереди и о чем-то тихо переговариваются. Ах ты ничтожество! Варишь в своей голове свои грязные мыслишки да еще приписываешь их мне! Грязный, подлый человек! *** Станция "Азов", оказывается, существует. Это совсем крохотный допотопный полустанок, замеченный нами в темноте. Место совершенно пустынное и выглядит так, как будто здесь давно уже не ступала нога человека. В темноте мы располагаемся на "платформе", усаживаясь на рюкзаки. Я достаю нетбук. Все то же молчание, все то же непонимание между нами. То ли от сырого вечера, то ли от этой пустынности к молчанию примешивается холодок, который пробирает меня по спине. Я оглядываю лица своих спутников, на них разлита бледноватая синева. Синий цвет действительно исчезает последним, но теперь это не кажется мне таким замечательным. Олег нарушил молчание (слава богу!) и сказал, что сейчас мы подъедем до Розовки, а оттуда до Каменных Могил уже рукой подать. Я спросила, знает ли он, когда поезд? Оказывается, нет, не знает, но сейчас я должна пойти и узнать у кого-нибудь. Так оно и вышло. Девушка, которую я повстречала сразу за станцией (она несла в руках охапку чего-то, похожего в полутьме на вязку камышей), сказала, что поезд будет в пол-одиннадцатого. Я вернулась и сообщила об этом Олегу. Он спросил: "В пол-одиннадцатого вечера или утра?" Я пожала плечами. Он стал ругаться, что мне ничего нельзя доверить. "Ты не говорил мне спрашивать про утро или вечер, - сказала я, чуть не плача, - А только про время!" Он молча покачал головой, глядя на меня, как на пропащего человека. Я, кажется, его теперь ненавижу. Жутко хочется есть. Последний раз мы перекусили часов пять назад. В воздухе стоит сырость, она забирается в одежду, обувь, во все тело. Олег сказал, что если поезд отправляется сегодня вечером (то есть уже почти ночью), то до него остается что-то около двух часов и за это время мы успеем приготовить поесть, обогреться и немного обсушиться в посадке по ту сторону железнодорожного полотна. А если утром, то там и заночуем. В полной темноте спускаемся с насыпи. Очень крутой склон, весь усеянный колючими кустами, ямами и неизвестно откуда взявшимися большими камнями. Они светят мне фонариками, чтобы я не споткнулась. Нашли небольшую полянку. Я чищу картошку, они разожгли костер. Около огня хорошо, вместе с сыростью уходит усталость, и кажется, что не было этого десятичасового перехода, и мы целый день до глубокого вечера просидели здесь. Я должна поговорить с Олегом. Злость моя прошла, но остался осадок, который мешает мне воспринимать действительность во всей ее полноте. Я нарезаю сало, укладываю его кусочками стенки и дно котелка, а сама думаю: с чего начать? В общем-то, с Олегом говорить просто, но здесь еще Стёпа, он как никто умеет сказать под руку что-то такое, что исказит смысл моих слов или обратит их в ничто. Дрова в костре постепенно прогорают, и Олег посылает его за новыми. Он долго упирается, говорит о несправедливости, о том, что "всегда одним работать, а другим отдыхать", но под конец берет фонарик и вяло топает вглубь посадки. - Что ты имел в виду? - спрашиваю я, как только Стёпа скрывается из вида. Олег мечтательно разлегся на траве, устланной редкими облетевшими листьями, и смотрит в огонь. Настроение у него хорошее. Как ему удается поддерживать в себе такой ровный оптимизм? - О чем ты? - лениво спрашивает он. Не помнит или притворяется? - Ну там... когда мы шли, ты сказал... - А, - кивнул он головой и снова уставился в огонь. - Так что? - не дождавшись его ответа, спрашиваю я. - Да... я сам хотел тебе сказать. Знаешь, не все нужно говорить, что на ум приходит. - То есть ты не скажешь? - поддев котелок двумя длинными ветками, я поместила его в самый жар, на три больших камня, которые установлены прямо в середине костра. Сама сажусь напротив Олега, теперь он от меня не отвертится. - Ты не поняла, я говорю о тебе. Не обязательно проговаривать все то, что приходит тебе в голову. Он полулежит примерно в метре от огня, и темнота мешает мне хорошенько рассмотреть его лицо. - Я не должна говорить то, что думаю? - Не надо крайностей. Конечно должна, но есть же границы приличия. - Приличия?! Уже есть необходимость напоминать мне о приличии? - Понимаешь... - он с трудом оторвал от огня свой взгляд и посмотрел на меня. Теперь я вижу, что он совсем не настроен на какие-либо объяснения. - Только ты не нервничай, - продолжает он, - А то с тобой последнее время трудно говорить. Я молчу и всем своим видом показываю абсолютное спокойствие. - Как бы это выразиться яснее... - Олег снова смотрит на огонь, - Ты сейчас в том возрасте, когда человек начинает ощущать себя сексуальной единицей и испытывать особого рода аллюзии... - Что-о??? - мне пришлось его перебить, так как смысл слов начал от меня ускользать. - Послушай, - терпеливо объясняет он, - Ты растешь, твои представления о мире меняются, и, как все подростки, центр тяжести своей личности ты смещаешь в сторону пола. Я хотел тебе объяснить, что не надо все свои фантазии проецировать на другого человека, потому что... - Какие подростки? - мне очень захотелось подойти, взять его за шиворот и встряхнуть хорошенько. - Не кричи. - Ты о ком говоришь? - Мы сейчас говорим о тебе. - Но твои слова больше подходят для Стёпы. - И для Стёпы тоже... Послушай, не надо горячиться. У всех людей есть фантазии, в этом нет ничего стыдного, напротив, в какой-то мере... - Не надо меня успокаивать! И что за фантазии ты мне приписываешь? - Я пытаюсь тебе объяснить... - Я поняла! Он хочет еще что-то добавить, но объяснения мне больше не нужны. Как до меня раньше не доходило, - все свои фантазии он приписывает мне! От этой мысли на душе стало легко, и так смешна я стала сама себе со своими нервами и криками, что даже немножко стыдно. Я, как можно мягче, высказала ему эту мысль. Удивительно, но мои слова особо его не затронули. Я боялась его смутить, а он и не думал смущаться, - какой уравновешенный! Он надолго замолчал. Я спросила: - Ну что, в самую точку? - Как тебе сказать... если я вижу их, эти фантазии, значит, они и в моей голове тоже. Поэтому нельзя сказать, что ты не права. В принципе, не так уж важно, кем они порождены. - Ловко вывернулся. - Учись. Разговор казался исчерпанным, но что-то не давало мне покоя. Это что-то было в его предыдущих словах и теперь вертелось у меня в голове как досадный писк комара, которого нельзя ни прихлопнуть, ни прогнать. - Так что ты имел в виду? Он посмотрел с удивлением: - Ты уже спрашивала. Я рассмеялась, вспомнив, что именно с этой фразы начался разговор. - Просто я хотела сказать... то есть спросить... что ты там говорил о подростках? Что-то там смещается... и центр тяжести... - Юличка, - он прищурился, - О своих фантазиях я рассказывать не намерен. - Ну Олег! - Нет, нет, нет... - в такт своим словам он качал головой и улыбался. Вид у него при этом был самый интригующий. - Я, собственно, не содержание твоих фантазий хотела узнать, а как звучала фраза. Ты не мог бы её повторить? - Хочешь занести в протокол? - Ну, пожалуйста, повтори. - Ты, наверное, думаешь, что я пишу себе речи на бумажке, а потом выучиваю их? - Ну не упрямься, повтори, пожалуйста. - Я правда не помню. Зачем тебе? - Ты сказал что-то такое, что я теперь думаю... и не знаю, что и думать. Ты сказал, по-моему, что-то очень важное, но... не то. - Важное, но не то? - Да. - И ты хочешь законспектировать? - Да! - я приняла его игру. - Тогда пиши. Я взяла воображаемую ручку и приготовилась писать на воображаемом листе бумаги. - Ю-лич-ка, - проговорил он по слогам, - Ду-роч-ка. Написала? - Ну Олег! - меня брала досада, что он играется со мной, как с маленькой. - Передай хотя бы общий смысл. - Уже передал. - Ладно. Не хочешь, не надо. Я была разочарованна. По опыту знаю, что если ему не хочется что-то говорить, то никакая сила его не заставит. Но неожиданно он изменил своей натуре и сказал очень серьезно: - Ты не переживай, я не конкретно о тебе говорил, а о подростках в целом. А ты, может быть, и не такая... - А почему я должна быть такая? И какие это "подростки в целом"? Ты, наверное, хотел выразиться в том смысле, что я... как бы это сказать... несколько инфантильна? - Нет, для своих лет ты вполне взрослая. Более чем. Вот я и хотел сказать, что твоя взрослость, она... как бы... ты давно уже перегнала Стёпу в развитии... - Постой. - Да? - Ты говоришь, что я уже взрослая? - Да. - Но я действительно взрослая. - Да, разумеется. Я считаю тебя вполне взрослым человеком, иначе я не взял бы тебя в этот поход. - Да нет же, нет! Ты говоришь... не так! - Что не так? - Ну, что я взрослая, и что ты не взял бы меня, - я все больше раздражалась оттого, что он не понимает или делает вид, что не понимает. - Ты меня запутываешь! - По-моему, это ты меня запутываешь, - он помолчал, - Ты склонна видеть сложности там, где их нет, а там, где надо подумать, ты наоборот... - Не сбивай меня с мысли! Я смотрю в его глаза и судорожно ловлю свою мысль. Какая-то нестыковка в его ответах сбивает меня с толку. Надо восстановить логическую цепочку нашего разговора... - Ты говоришь не так! Ты говоришь не то! - от досады я ударяю кулаком по земле. - О-о... - Олег окидывает меня значительным взглядом. Ты уже написала сценарий нашей беседы? Но я не выучил слова. - Ты смеешься, а я серьезно, - я поняла наконец, что меня так раздражает в нем. - Ты говоришь со мной, как со Степой, но мне не четырнадцать лет! - А сколько тебе? - притворно удивляется он. - Только не надо! Спасибо, конечно, но сейчас мне не до комплиментов. Он молчит. Мне кажется, он не знает, как загладить свою грубую лесть. - Не обижайся, - говорит он после молчания, - Я ведь действительно не знаю, сколько тебе. Я посмотрела на него и постаралась вложить в свой взгляд весь холод и все презрение, на которые только была способна. Жалкий комедиант. Неужели он не понимает, что эта топорная любезность только подчеркивает, что я на два года его старше! Разница, конечно, небольшая, но все же. - А, вспомнил, тебе тринадцать, - он улыбается. - Это уже не смешно! - И не думал тебя веселить. Просто вспомнил, ты сама это сказала. - Так и сказала? - Так и сказала. - Когда это? - Тогда, в библиотеке. - Какой еще библиотеке? - В которой мы с тобой познакомились. С минуту мы оба молчим. - А дальше? - спросила я. - Что дальше? - он явно не хочет продолжать разговор. - Что было дальше, когда мы познакомились? - У тебя вечер лирических воспоминаний? - Ответь пожалуйста. - Дальше ты взяла у меня несколько уроков. А что тебя так беспокоит? - А потом? - У тебя что, с памятью плохо? - Что было потом?! - Потом ты напросилась с нами в поход. - Я? Напросилась?! - А что, скажешь, нет? Я встала, обошла костер и села к нему вплотную, лицом к лицу. Я рассматривала его, такого знакомого до каждой черточки, с появившейся во время этого похода сединой, и пыталась понять, что заставляет его говорить так? - Посмотри на меня! - закричала я. - Я смотрю, - спокойно ответил он. - Ты женат? Он вздохнул. - Говори, - прошептала я с угрозой. - Что с тобой?.. - Говори! - Нет, я не женат. Мне показалось, что я медленно падаю навзничь в какую-то пустоту. Так было в одном моем сне, - я падала в бездонную яму и бесконечно длилась та секунда, в которой я зависала над самым ее краем. Неужели эти состояния бывают наяву? - А я кто? - спросила я, не узнав своего голоса. - Ты очень уставшая, немного перепуганная, но в целом здравомыслящая девочка. В принципе, ты уже большая. Юля... ну перестань, - он взял меня за плечи и слегка потряс. - Да не дрожи ты так. Чего ты испугалась? Ну что, что такое? Я во все глаза рассматривала это новое и такое близкое мне лицо. - Олег... что с тобой? - Со мной все хорошо, - устало отвечает он. А со мной? Мир ускользал из-под моих ног... или я выскальзывала из этого мира? - Я так и думал, что не надо этого разговора, - сказал он обыденно. Страшно обыденно. - Ты, главное, не волнуйся. Сейчас поедим, сядем на поезд и... все. - И все... - Да, сегодня идти уже больше не будем, - крючковатой палкой он приподнял крышку с котелка, и на минуту запах топленого сала и картошки вытеснил все остальные ощущения. - Надо помешать. Он остругал ножом ветку и стал аккуратно помешивать, стараясь не сдвинуть котелок с камней. От этого спокойствия, от того, как просто он выполняет самые обыкновенные действия, от размеренности его движений меня затрясло. - Это же я!!! - я не могла сдержать рыданий, - Я, твоя жена! Ты совсем меня не узнаешь? Он сгреб меня в охапку, посадил к себе на колени и начал тихонько покачивать. - Олег... - Да, да, да, - заговорил он торопливо, как говорят, когда баюкают младенцев. - Жена... жена, - лицо его было встревоженным. - Стёпа, - шепнул он и попросил: - Не надо истерик. И действительно, вблизи послышался хруст веток и мелькнул огонек фонарика». Глава 15 Звонок звучал долго и гулко. Звук его был таков, что казалось, он раздается в пустой квартире, лишенной не только мебели и всех привычных человеку вещей, но и какого-то невидимого человеческого наполнения; он раздавался в помещении не пустом, но пустынном. Это человеческое наполнение, отсутствующее теперь, было теплом, которое всегда чувствовал отец Андрей, подходя к своему дому; тепло проникало сквозь двери за порог, выливалось на улицу и, еще даже не войдя в свою квартиру, он безошибочно знал, в каком настроении Людочка и что она ему скажет. Сейчас же все было по-другому. Тепло не окутывало его своим дыханием и не давало ему знать о ее настроении. Его там просто не было, её там не было... Он нажал на кнопку звонка еще пару раз без особой надежды; звук мертвым эхом повис в глубине квартиры. Открывать двери своим ключом он не стал. Медленно развернувшись, его тяжелая фигура поплелась вниз по ступеням. Полтора года пустоты, в которую он заточил себя сам, попросившись служить в самый бедный и отдаленный в их епархии приход, изменили его до неузнаваемости. Живя в невозможной глухомани и исповедуя двух старушек по большим праздникам, он не считал нужным следить за своей внешностью, ел что попало. Служба немного развлекала его, но весь остальной день до вечера он бродил как призрак по своему большому пустому дому. Раньше в нем помещался детский сад, комнат было что-то около семи, и все они были обширные и высокие. Отец Андрей ходил из одной комнаты в другую, за ней в третью, потом в кухню, снова в комнату, и так дальше по кругу. Иногда он заставал себя за этим занятием поздно вечером и напряженно вспоминал: что он делал с утра? Он думал, думал, думал. И хоть мысль его была невидима и неосязаема, он всем телом ощущал ее удушливое присутствие. Мысль его называлась "Людочка". Жизнь с ней и жизнь без нее одинаково не имела никакого смысла. Жалость к жене пронзала его, как острие. Он видел перед собой ее кровавое, изуродованное лицо, слышал животный крик, и тогда в его большом пустом доме ему чудилось что-то страшное, пугающе-живое. Выбеленные когда-то стены темнели грязно-белыми углами; в нескольких, отражающих мутное пространство зеркалах, казалось, кто-то жил. И среди белого дня он замечал, как вдруг в одном из них мелькнет что-то неясное. "Это я сам, - думалось ему, - Живу здесь, как страшный сон..." С этой мыслью отец Андрей испытал странную, не поддающуюся никакому объяснению легкость. Жизнь его была разрушена, семья потеряна, а сам он ощутил себя девяностолетним стариком, доживающим свои дни. От былой жизнерадостности и полнокровия не осталось и следа. В лице отца Андрея появилась благородная бледность, глаза запали и потускнели, но его по-прежнему нельзя было назвать худым. Борода и волосы разрослись непомерно - он их не подстригал, расчесывая лишь иногда. *** - Андрюша! - материно лицо с часто моргающими старушечьими глазами улыбалось ему навстречу с порога его родительского дома. Улыбка была чуть горькой и подслеповатой, как будто мама не совсем ясно видела, кто перед ней, а скорее догадывалась. Изнутри квартиры пахнуло чем-то ранее незнакомым - тем особым запахом, который заводится обычно в доме, где живут пожилые люди. Из чего он составляется и откуда берется, всегда загадка, но там, где воздух становится малодвижим, где не бегают дети, и вещи годами лежат на своих полках в шкафу, заводится тот особый дух, что называется стариковским. Отец Андрей, пробормотав что-то вроде "здравствуй, мама", понуро переступил порог. Внезапно, может быть от этого запаха, сознание неотвратимого, абсолютного одиночества заполнило его всего без остатка. Здесь он стал одинок так, как не был одинок в своем отшельническом житье. Одиночество было везде: в его голове, в груди, в руках, которые он не знал, куда девать, в неуклюжих ногах, которыми он тяжело переступал в маленькой прихожей, и во всем теле, враз обмякшем, как будто из него вынули державший его до этого стальной стержень. Одиночество стояло перед ним в виде вдруг постаревших родителей, оно звучало в тишине, проникало сквозь поры в коже и, невидимое, запутывалось в волосы. "Нет... - пронеслось у него в голове, - Что угодно, но вернуть Людочку, что угодно - только бы вернуть!" Он что-то рассказывал о своей жизни, механически жуя оладьи со сметаной, а сам думал свою горькую думу, когда до него долетел голос матери: - ... и славненькая такая, кругленькая, на тебя похожа. Эти слова ожгли его огнем. Он уставился на мать жадными глазами, как бы говоря: продолжай, продолжай! - А как она родилась, так все и сказали: вылитый отец! Даже теща твоя признала. - Мама... - отец Андрей сглотнул, - Где они? - И-и, сынок... вот что я тебе скажу: беспутная твоя Люська. - Чего мелешь, мать? - подал голос отец, крепкий еще мужчина, который до этого молчаливо вглядывался в сына и только слушал. - А чего я? Я говорю, что люди говорят. То и я говорю. - Ты говори, да не заговаривайся. Он перевел взгляд на отца. - Старая дура! - не выдержав, отец пристукнул кулаком по столу. - Не видишь, ему и так жизнь не мила! - Так узнает же! - Узнает, если твое бабьё будет на всех перекрестках трандеть. - Уж я и виновата... уж сразу и виновата стала, вот как... Она, значит, живет в свое удовольствие при живом-то муже, а мать виновата, вот как ты меня... старой-то дурой... - старушка тихонько захныкала тоненьким, дребезжащим голоском. - Я, значит... виновата, не то слово сказала... а ты меня старой дурой... - Ну хватит мать, не реви. Ты не слушай ее, сын. Пусть себе... врет. Отец Андрей закрыл лицо руками и сидел так долго, ни на кого не глядя. Родители притихли. - Ты сходи к ней, сынок, - робко сказал отец. - Женщина она... хорошая. Положительная женщина. Ты не думай. А что люди говорят, так то... знаешь, людям только бы осудить, вот что. Ты не слушай сынок, сходи. - Куда идти? - глухо спросил отец Андрей. - Да к теще... Представив себе злобное и сморщенное, как у старой собаки, лицо тещи, он с грустью осознал полную невозможность свидания с Людочкой в ее доме. - Они там все вместе? - со слабой надеждой спросил он. Вопрос был излишним - куда могла деться теща из своего собственного дома? Но ответ отца заставил его удивиться. - Нет. Она ж это... вроде как замуж вышла. Молодые теперь живут отдельно. - Замуж? - переспросил отец Андрей. - Кто? - на мгновенье ему почудилось, будто он что-то пропустил в разговоре. - Да теща же твоя, говорю! Неожиданно для себя и в первый раз за последние полтора года он хохотнул, до такой степени показалось ему смешным то, что он услышал. До неприличия смешным. В тон ему сочно рассмеялся отец, после чего отец Андрей залился долгим, облегчающим душу смехом. - И-и... - вздохнула мать, - Чего смеетесь? Вот смешно так смешно: что мать, что дочь - обое рябое... - Ты не расходись, - предупредительно прервал ее отец. Отец Андрей не мог усидеть на месте. Тело его стало вдруг пружинистым и гибким, он суетливо и весело забегал по квартире, соображая, что ему надеть. Как он сейчас пойдет к Людочке, и как он перед ней предстанет? Дочка! Алинка! - вспыхивало в его сознании, и он испытывал самую полную, самую прекрасную радость, которую только может испытывать человек на земле. Чище и прекрасней могла быть только радость ангелов. Его кольнуло чувство вины за сына, но он тут же отогнал от себя воспоминания. Отец Андрей надел рубашку в серо-голубую клетку, которая всегда шла к его глазам, но теперь она показалась ему почему-то не к лицу. Тогда он примерил белую, в узкую голубую полоску, из тонкого батиста. Он придирчиво оглядывал себя в зеркало, - вид у него был самый жениховский. "Собираюсь, как на свидание..." - промелькнуло в его голове. - Тьфу, сатанинское наважденье! - тихонько выругался он. Отец Андрей сорвал с себя рубашку. Две последние пуговицы, которые не успели расстегнуться, отлетели. Он надел облачение, в котором ходил всегда, зашнуровал английские военные ботинки. Все по канону: воин Христов в любую минуту должен быть готовым выступить в поход. "Как кстати я похудел за эти полтора года», - с удовольствием подумал он, еще раз оглядывая себя с головы до ног. И, мгновенно закончив сборы, одним рывком шагнул за порог. *** Темный подъезд, какие-то уж слишком грязные ступени... он снова стучал в дверь своей первой и единственной женщины, дрожа, как подросток. Его слегка покоробило от доносившихся из-за двери звуков модной песенки, но даже они неспособны были замутить его счастья. Он прождал около минуты. Послышался то ли шорох, то ли шепот и тихие, как ему показалось, крадущиеся шаги. Отец Андрей вновь забарабанил в дверь, на этот раз решительно и тревожно. Стучал он одним пальцем, но грохот по всему подъезду разносился такой, как будто били тяжелым деревянным предметом. Изнутри послышался плач ребенка. - Люда! - нетерпеливо крикнул он. И, слушая молчание в ответ, еще громче позвал: - Люда! За дверью воцарилась тишина. Отец Андрей стоял совершенно обескураженный таким приемом. "Но и то сказать, - пришло ему в голову, - Чего же я ждал - что она повиснет у меня на шее?" Он забарабанил вновь. До слуха его донесся сдержанный возмущенный говор, кажется, мужской. Отец Андрей отступил на шаг и толкнул дверь плечом. Она спружинила под его весом, но устояла. Одновременно с ударом из-за двери послышался сдавленный женский вскрик. - Люда, лучше открой сейчас, - сказал он как можно спокойней, и не узнал своего голоса. Ребенок плакал не переставая. Со злости он пнул дверь ногой. - Андрей! - истерически крикнула Людочка с той стороны, - Не надо! Он приблизил свое лицо к дверной щели и тихо, но страшно сказал: - Открой. - Уходи. - Кто у тебя там? - Уходи. Отец Андрей отступил на пару шагов, и разбежавшись насколько позволяла подъездная площадка, ударил ногой. На тонком листовом железе осталась внушительная вмятина, посыпалась штукатурка, но дверь оставалась на месте. Он выругался про себя. Затем снова приблизил свое лицо к двери и, зная, что жена слушает его, прошептал: - Открой. - Я вызываю милицию! Эти слова как будто сдвинули в нем темный, неведомый пласт сознания, который, придя в движение, лишил его всякого контроля. Один за другим, с разбегу он нанес несколько ударов ногой, от которых вздрогнул весь подъезд. Чувствовалось, как соседи по ту сторону дверей прильнули к глазкам. Не переставая, слышался истошный визг Людочки. Он бил снова и снова. Сначала недостаточно толстый лист металла прогнулся, потом посредине образовалась небольшая трещина. Замок заклинило. В исступлении, тяжело дыша, он остановился и думал уже бежать за топором, как вдруг среди женского и детского плача услышал тихое ворочание замка с той стороны. Через пару минут, вероятно, не без помощи отвертки, замок поддался, и на пороге возникло бледное, испитое лицо мужчины средних лет. Он был высоким, худым и болезненным. Черные растрепанные волосы сообщали всему его облику жалкий вид и подчеркивали красноту воспаленных белков. Мужчина открыл было рот, чтобы что-то сказать, но отец Андрей схватил его за грудки и, треща тканью рубашки, вытащил за порог. - Только не здесь, - исступленно шептал отец Андрей, слыша, как от ярости бешено колотится его сердце. - Только не при детях... Его противник, а вернее жертва, и не собирался давать никакого отпора. Тогда он два раза встряхнул его, после чего мужчина издал, наконец-то, нечленораздельный звук. На этот звук из двери показалось одутловатое лицо Людочки. - Андрей! Он повернул голову и впервые после того страшного вечера встретился с ней взглядом. Это была она и не она. - Не надо!!! - крикнула Людочка, видя, что он смотрит на нее и как будто не слышит. Он снова перевел взгляд на мужчину, который почти безжизненно болтался в его руках, и отбросил его в сторону. Тело покатилось по ступенькам, перевернувшись через голову, но отец Андрей уже не следил за ним. Он шагнул в прихожую и закрыл за собой раскуроченную дверь. Запах перегара и какой-то затхлости шибанул ему в нос. Людочка в одну секунду отпрыгнула от него на расстояние нескольких шагов и со страхом оглядывала всю его крупную агрессивную фигуру. - Люда, - выдохнул он. Сердце билось так сильно, что его, всегда такого здорового, вдруг одолела одышка. Жена немо смотрела на него. В глазах ее отец Андрей с обидой увидел только страх. Страх и ужас, больше ничего. - Ты боишься меня? - он смотрел в ее лицо - рыхлое, невероятно подурневшее за эти полтора года. В этой болезненной женщине с болью он узнавал свою Людочку. - Андрей... - от страха она хватала ртом воздух. - Не бойся. Я поговорить пришел, - и, видя, что жена не отвечает, добавил: - Кто это был? В этот момент ребенок, не в силах больше плакать, выдавил из себя последний писк и затих. В наступившей тишине Людочка прошептала: - Н-не надо... Отец Андрей сделал к ней один шаг. Она метнулась еще глубже в комнату, это была кухня. Теперь она стояла у самого окна, и дальше отступать было некуда. С отвращением и жалостью он оглядел совершенный бедлам кухни. Все было заставлено грязной посудой с остатками еды; какие-то тряпки и целые батареи пустых пивных бутылок стояли на полу. Голые окна без занавесок, сальные обои и лампочка без абажура довершали картину запустения. - Люда... - он старался говорить как можно мягче. - Меня не было полтора года и... я виноват. Я все это про тебя знал. Не знал, но... одним словом... - Андрей, - она осмелилась перебить его, - Ты уходи. Я все равно с тобой не буду. Минуту он осмысливал услышанное. - А с кем ты будешь? - Неважно. Уходи. Они так и стояли друг против друга. Она - сложив руки на груди и впившись пальцами в свои же предплечья, а он - сжав кулаки и широко расставив ноги. Отец Андрей заметил, как от напряжения побелели костяшки ее пальцев, и сжался в нитку некогда пухлый рот. - Это с тем хануриком ты, что ли, собралась "быть"? - Не твое дело. Не лезь сюда. И не пугай ребенка, - Людочка стояла бледная, но в лице ее читалось такое несокорушимое упрямство, как будто вытесана она была из белого камня. - И этот х... будет воспитывать мою дочь? - он подступил к жене еще на шаг. - Я не боюсь тебя... - проговорила она сдавленно. - Вижу. - И не хочу с тобой говорить. - Почему? - Не хочу. - Ты думаешь, я маньяк, который хочет крови? - Ты очень изменился, Андрей. - Ты тоже. - Ты стал очень, очень злым. - А ты, кажется, спиваешься потихоньку. - Это не твое дело. Это моя жизнь. - Нет, это мое дело, здесь моя дочь! - он минуту помедлил. - Я что, так и буду стоять на пороге, как враг? - Он шагнул к жене, но, видя, как она вздрогнула всем телом, остановился. - Да не бойся ты. Ну не зверь же я. Я хочу поговорить, пойми, попросить у тебя прощения. Разреши я войду и сяду здесь, вот здесь на стуле, я к тебе пальцем не притронусь, клянусь! Людочка потихоньку пятилась в угол кухни. - Ладно, проходи. Отец Андрей прошел и сел. Она все так же продолжала стоять. Бледность ее несколько сошла, но к мужу она не приближалась. - Да сядь, ты. Не можем же мы так говорить. Она подошла к столу и присела на краешек табуретки. - Я хочу увидеть дочь. - Андрей... не нужно этого. - Чего? Людочка молчала. - Чего не нужно? - повторил он свой вопрос. - Андрей... - в страхе прошептала она. - Не нужно мне видеть мою дочь? - он произнес это тихо, но в голосе послышалась такая свирепость, что у Людочки перехватило дыхание. - Н-нет, я хотела сказать... Он встал. - Что? - Она только затихла. Ты можешь разбудить ее, не ходи. - Так уж и разбужу. - Ты не представляешь, как чутко она спит. Она просыпается от скрипа двери. - Как я... - Да. Они посмотрели друг на друга. Отец Андрей снова сел. - Люся... - сказал он срывающимся голосом. - Что? - Ты моя глупенькая, - он попытался взять ее руку в свою. Но рука куда-то ускользнула. - Люся... - Что? - она сидела, ни на минуту не расслабляя напряженной спины. - Я совсем не виню тебя. А только себя. Только я, я один во всем виноват. Людочка смотрела на него без всякого выражения. - Я виноват во всем этом, - он обвел глазами запущенную кухню с переполненным мусорным ведром, от которого шел уже запах. - И в том, что ты... ты... с этим... как его? - Мотыль. - Мотыль?! О, господи... - он уперся локтями в стол и уронил голову на руки. Лицо его исказилось. Взлохмаченные, немного сальные волосы затрещали под пальцами. Он сжимал их и дергал, как будто внешней болью хотел заглушить внутреннюю - глухую неуемную боль. Наконец он выговорил, и голос его прозвучал как из-под земли: - Это меня не касается. - Андрей... Ты понимаешь, что теперь я уже не смогу с тобой жить? Отец Андрей молчал и вглядывался в ее нездоровое лицо с набухшими подглазьями. - Все будет по-другому, - глухо проговорил он. - По-другому, - чуть насмешливо повторила Людочка, - Что может быть по-другому? - Да все! Сколько я передумал за это время, как я проклинал себя и сейчас еще проклинаю, а ты... ты святая! И после этого... Мотыля ты святая. - Андрей, я не люблю тебя. - Я сам себя не люблю. Я себя ненавижу. - И никогда не любила. - Люся... - голос его упал. - Да. Прости, что долгое время обманывала тебя, но теперь уже нет смысла... - Обманывала? - Да. - Не верю. Ты врешь. Ты просто еще боишься меня - да, боишься! Это страх говорит в тебе, но повторяю - все изменилось! - Андрей, да услышь ты меня! Что изменилось? - Я изменился. Не тот, что был полтора года назад, и даже не тот, что был полгода назад. - А я все та же. Все та же, пойми. - Да, вот именно, ты все та же! Когда я вошел, ты показалась мне какой-то чужой, незнакомой... Я испугался! А теперь я вижу... Люся. Ты все та же... все та же, моя Люся. - Уходи. - Я понимаю, как тебе тяжело. Но все образуется. Все образуется, потерпи. - Уходи. - Люся... - Ты не слышишь меня? - Это страх в тебе говорит. Здесь моя дочь, я никуда не уйду. Твердость в ее лице сменилась мукой, отчаяньем и тоской. - Люся... - он протянул руку к ее голове и притронулся к волосам. Она с быстротой змеи уклонилась от его пальцев. - Люся... я все искуплю. - Да убирайся же ты! - Людочка смотрела на него незамысловато и зло. Ничего кроме зла не было в ее лице. - Я его люблю, ЕГО - ты слышишь?! Я с ним хочу жить и с ним умереть! - Что? - как будто очнулся отец Андрей. - Уходи, говорю, - процедила она. - Ты хочешь жить с этим?.. - лицо его приобрело брезгливое выражение. - Да! - И с ним умереть? ? Да! Глаза ее, некогда туманившиеся зеленоватой волной, так потемнели, что отцу Андрею на миг показалось, будто в лицо ему нацелились два черных дула. Сначала он оторопел от увиденного, но спустя секунду уже схватил ее за волосы, схватил грубо, всей пятерней. - Скажи, что ты врешь! - Нет! - выкрикнула она, косясь на его огромный кулак у своего лица. - Скажи, что ты врешь, тварь! - шептал он, приблизившись к ней вплотную. - Я... - голос Людочки срывался и дрожал, - НЕ-НА-ВИ-ЖУ тебя. Ненавижу. Я вышла за тебя просто так, просто так, слышишь? И никогда, никогда не любила тебя! - от боли на глазах ее выступили крупные слезы. Отец Андрей встал, не выпуская из рук ее волос. Ее шея болезненно выгнулась, а тело приняло неестественное положение. Он резко опустил руку вниз, и Людочка упала, как подкошенная. Затем он прошел в зал, волоча ее за собой. Казалось, он забыл о том, что у него в руках. Жуткий женский крик разбил тишину. Ему вторил тоненький детский писк из кроватки. - Не тро-ожь! - кричала исступленно Людочка, но слышалось только: - О-о-о-о! Отец Андрей бросил ее в угол, куда она упала, как тяжелый куль. Но несмотря на боль в голове и плече, она вскочила на ноги и бросилась к нему: - Не тро-ожь! Он стоял у кроватки. Ребеночек весь покраснел и совсем выпутался из одеяльца. Постелька под ним была несвежая, и от нее нехорошо пахло. - Дура! Ты что думаешь, я... Людочка не дала ему договорить и, вспрыгнув, как кошка, впилась ногтями в лицо. Он схватил ее за волосы и с силой отшвырнул. Ужасный крик повторился. Маленькая девочка надрывалась в своей кроватке. Отец Андрей схватился за голову и выбежал из дома. Утро четвертого дня - Шо цэ за шалашик? - услышала я. Мне снилось, что вокруг стоял туман, такой же легкий и невесомый, как мой сон. В следующий момент меня окончательно разбудил лай Хлопика. Я начала вспоминать. Поезд остановился перед небольшой розовой станцией. Это была Розовка. Потом мы долго шли по путям, выбирая место для ночевки. Мне показалось, что я тогда уже спала, настолько неявным и полуфантастическим было все окружающее: и розовый цвет станции (или это лился откуда-то розовый свет?), и поблескивающие синим рельсы, и, наконец, совсем уж сюрреалистические деревья и кусты, через которые мы продирались куда-то. А перед этим было еще что-то важное... о чем в памяти остались только обрывки неясных чувств. Это было связано с Олегом. Он что-то говорил мне, кажется, ругал... а впрочем, все это могло и присниться. Я приподнялась на локте и посмотрела сквозь москитную сетку. Место, которое мы выбрали вчера для ночевки, оказалось вполне милым полем, разбитым на множество мелких частных огородов. Все вокруг было залито первыми нежными лучами солнца. А где же страшные деревья? Неужели они тоже приснились? Олег заворочался во сне. Так что же Олег? Олег. Что-то происходило, связанное с ним... нет, вспомнить не было никакой возможности. Да и какая разница? Вот же он спит, как ни в чем не бывало, - значит, все в порядке. И, успокоив себя этой простой мыслью, я снова закрыла глаза. Мне хотелось поспать еще немного, но сон не шел. Каким-то шестым чувством я угадала, что Олег тоже не спит, а просто лежит с закрытыми глазами. Вот он поднялся, накинул куртку, лежащую в ногах, и выбрался наружу. Немного поодаль, весь облитый солнечным светом, стоял дедушка с клюкой и разглядывал нашу палатку. Это ему принадлежали слова: "Шо цэ за шалашик?". За спиной его жалась небольшая стайка пугливых коз. - А-а, это вы! - снова послышался приветливый старческий голос. И немного недовольный голос Олега с легкой утренней хрипотцой: - Здравствуйте. Зачем он вышел? - пронеслось у меня в голове. - Сейчас этот любопытный дедушка всех подымет. Старики разговорчивы. Я прильнула глазами к москитной сетке. - Здравствуйте, - голос дедушки был радостный. - А вы, наверное, на Каменные Горы собрались? Какой проницательный! Мы уже, можно сказать, на них пришли. - Сюда много йдуть, и школьники, й ученики разные... А я смотрю - шалашик! Так и подумав, наверно, на Каменные Горы. Каменные Могилы он упрямо именовал "Каменными Горами". Видно, среди местного населения слово "Могилы" не пользуется популярностью. - Я тут с козами... а они бояться, я й думаю, хто тут? А тут шалашик... - продолжал дедушка свой монолог. Какой словоохотливый, - я тихонько вздохнула. - Теперь придется подыматься. - Скажите, как туда лучше пройти? - спросил Олег. Я думаю, спросил он это не потому, что не знал дороги, - дорога была отмечена у нас на карте, а потому что дедушка не уходил и, весело глядя на незнакомого человека, как все старые люди, хотел поговорить. - А-а! Так... вот по той дороге идите, - он указал клюкой в сторону поднимающегося солнца. Скорей бы оно поднималось, хоть согреться, - подумала я и начала выбираться из палатки. - Спасибо. - продолжал Олег разговор, - А магазин здесь есть? - Есть, есть! Выйдете на дорогу и прямо, до опытной станции. - Какой станции? - Опытной. - Что это за станция такая? - Не знаю. Вы у местных спросите, они расскажут. - А вы разве не местный? - Олег оглядывал его ветхий плащ непонятного цвета, заячью потертую ушанку и клюку. - Не, я з другого села. Можно я коз проведу? Там за вашим шалашиком есть лужок, трава со-чная, густа-ая, - он растягивал слова, и улыбка не сходила с его лица. - Только вы собачку уберите, а то они боятся. Олег отозвал Хлопика и посторонился сам. Я долго смотрела в спину дедушке, пока тот совсем не исчез за густой листвой молодого подлеска. Мы посидели еще некоторое время в траве, прислушиваясь к звукам утра, потом побрели в ту сторону, где он скрылся из вида. Козы все были здесь. Те, что постарше, завидев нас, метнулись в сторону, но колышки, к которым они были привязаны, сдерживали их. Взрослые козы таращились, а маленькие козлята и подростки жались к своим мамашам и смотрели на нас испуганно и бессмысленно. Итак, сегодня последний день пути. Собственно, мы уже пришли, осталось пройти с десяток километров и мы - на Каменных Могилах. Не верится, что сегодня уже все. С утра Олег послал нас со Стёпой в магазин на эту «опытную станцию». Над кем они здесь опыты проводят? У входа мы встретили женщин в синей униформе, они оглядели нас с интересом. Купили продуктов, жевачку и расческу. Все это время я расчесывалась шпилькой, которая случайно оказалась у меня в рюкзаке. *** Привал решили сделать в акациевой посадке. Деревья в ней давали тень, но негустую. Маленькие продолговатые листья акации трепетали на ветру и оставляли много света, так что казалось, будто над головами растянут легкий сетчатый навес. Юля нарезала помидоры, хлеб и раскладывала их на полотенце. Из более питательных продуктов у них еще оставалось немного сала. - Олег, есть прошлые жизни? - вдруг спросила она. - Откуда я знаю. - Ну а хотя бы предположить? - Я что тебе, пророк. - Ты, вообще, веришь в прошлые жизни? - Я ничему не верю, я предпочитаю знать. А если человек не знает, то вера дела не поправит, разве только успокоит не слишком тонкую натуру. Да и что говорить о прошлых жизнях... Никто на знает того мира, но многие научаются рассуждать о нем с видом знатоков. - А ты разве не рассуждаешь о нем? - Это ты меня вынудила. Но я отдаю себе отчет, что это только мои гипотезы. - А, вот видишь! Ну и каковы твои гипотезы? - Мои гипотезы... этого в двух словах не объяснишь. - Так объясни не в двух словах. - Хорошо. Моя гипотеза такова, что прошлые жизни, равно как и будущие, существуют. Но это ничего не дает. - Ты считаешь, что твоя прошлая жизнь и нынешняя никак не могут быть связаны? - А почему ты спрашиваешь? - Хочу знать. - Почему это вдруг? - Ты просто ответь, связаны прошлые жизни с настоящей или нет? Вот если, допустим, ты постоянно что-то вспоминаешь, потом как бы на секунду забываешь и снова вспоминаешь... это о чем говорит? - О том, что у тебя с памятью нелады. - Ну Олег! Скажи, что ты думаешь. - А что психиатры говорят? - Всегда ты так, - Юля обиженно отвернулась. Олег немного подождал и позвал: - Юля... Она не поворачивалась. - Ну что ты в самом деле... Пойми, мне хотелось бы избежать спекулятивных рассуждений. Ведь когда говорят о прошлой жизни человека, подразумевают конечно же, его душу. - А что следует подразумевать под этим? - Я думаю, множество душ. - Множество душ? - Да. Я думаю, мы состоим из множества душ, а не из одной, как принято считать. - И что же это за души? - Разные. Есть в нас душа человека и душа лисицы, душа таракана и душа... бабочки, например. - Почему такой странный набор? - Это не набор, а именно всё. Всё, что только может вместить вселенная. Душа вот этого акациевого дерева живет во мне. Я выражаюсь не образно, а буквально: именно душа дерева - не больше и не меньше. - И зачем нам такое количество душ? - Не знаю. А зачем вселенной такое колоссальное разнообразие живых и неживых организмов? - М-м... а как же, в таком случае, нам удается оставаться людьми? - Ты так думаешь? - Что? - Что все из нас остаются людьми? - Ну, во всяком случае, большинство. - Хотелось бы верить. Но вопрос совершенно законный. Как мы остаемся людьми? Или теми существами, которыми остаемся? Я тебе скажу так: кто побеждает, тот и правит. - То есть правит всеми остальными душами? - Да, подчиняет их себе. А иногда никто не может победить. Знаешь такую поговорку: "Без царя в голове"? - Знаю. - То-то. Юля перестала жевать. - Ну а что же тогда после смерти? - Что "после смерти"? - Кто же тогда живет после смерти, всё это сообщество душ, что ли? - Если человек успевает в течение жизни объединить все свои души в более-менее приятную компанию, то, я думаю, он не несет особых потерь, а если нет, то... - здесь Олег заметил, что пока он рассуждал, сала на салфетке значительно поубавилось. - Что? - Они разбегаются, - сказал он и отправил себе в рот сразу несколько кусочков. - Как это человек сам с собой может разбежаться? - Очень просто, - ответил он, жуя, - Таких примеров сколько угодно. Обрати внимание, что не всем людям приятно свое собственное общество, и они постоянно ищут кого-то, кто мог бы их дополнить, а порой и заменить. - Ты считаешь это объяснение? Мне кажется, они просто несамодостаточны. - А что это такое - самодостаточность? Это когда человеку самого себя достаточно, не так ли? - Так, в общем-то. - И ты, видимо, полагаешь, что это говорится в переносном смысле? - Ну не знаю. - Смысл здесь самый прямой. Все очень просто: своих не достает для полного счастья, так надо призвать чужих. - Вот как? - Думаю, что так. - А что ты скажешь о людях, которые... ну, душевнобольные там и... прочие такие? - Что сказать. Ты знаешь выражение "Не все дома"? - Ах, вот как? - Да-да. - У них кого-то не хватает? - Да. Кто-то ушел навсегда, а может, ушла целая группа душ, и теперь эта вселенная неполноценна. - Ты считаешь, все так просто? - Я думаю, многие невероятно сложные вещи - удивительно просты. - И ты всерьез считаешь, что одна из моих душ может просто взять да и уйти от меня? - Я давно это подозреваю. - Ги-ги! - сказал Стёпа. Он, казавшийся полностью поглощенным едой, внимательно слушал их разговор. - О! А я думаю, что это тебя не слышно, - мгновенно нашлась Юля. - Заслушался про неполноценные души, видать, больная тема? - А сама-то уши развесила! Юля решила не удостаивать его больше вниманием. - Нет, подожди, - она снова повернулась к Олегу, - Значит, что получается: разбежались души после смерти, и нет человека? - Нет человека. Нет его души. - Так значит, душа не бессмертна? - В этом смысле нет. Душа бессмертна своими составными элементами - теми элементарными единицам, которые после смерти твоего Я перейдут в другие компании и поселятся в других телах. - Получается, со смертью человека все кончается и... нет смысла жить? - Почему нет смысла. Чем более гармонично ты живешь с самим собой, чем больше сдружились внутри тебя все твои составляющие, тем меньше риск потерь, которые ты понесешь после смерти. Я думаю, некоторые люди могут так гармонично организовать свою внутреннюю жизнь, что их ядро после смерти не распадается а остается целостным и невредимым. - И что это дает? - Они остаются собой. - То есть? - Они никогда не забывают, кто они. Они помнят свои прежние воплощения. - Это что же, столько работать над собой, чтобы иметь удовольствие помнить свои воплощения? - Нет, конечно. Эта память так, в виде приятного приложения, а главное другое. - Что же главное? - Быть собой. *** Сначала в лазурном небе обрисовались три синеватые кочки, похожие на фрагмент из сюрреалистического мира Сальвадора Дали. Постепенно приближаясь, они превращались в земной пейзаж. Нагроможденные друг на друга исполинские валуны лежали все в цветных пятнах, наподобие змеиной шкуры - это мхи и лишайники самых разнообразных видов и оттенков покрывали их. Но не было той стройности и однообразия в рисунке: разбросанные как попало, пятна цвета переплетались в такой чудесной последовательности, что казались мазками кисти неизвестного художника. Иногда встречались совсем необычные сочетания, которых, казалось бы, не должно быть в природе: салатный рядом с пунцовым, чуть дальше черный и фиолетовый, - они покрывали камни сплошным ковром, лишь кое-где оставляя голые кусочки серого. Если бы не сильная усталость, лазить по горам было бы необычайно легко, - мягкие мхи не давали ноге соскользнуть. Лишайники казались коростой, въевшейся в камень, и только приглядевшись поближе, видишь: это тончайшие нити-стебельки вгрызлись в каменную поверхность невидимыми корешками. Олег со Стёпой забрались куда-то уж очень высоко, Юля слышала только их перекликающиеся голоса; звуки разносились эхом в каменных пустотах. Лезть за ними наверх не было никаких сил. Она опустилась на землю, привалившись спиной к мягкому мшистому камню, и прикрыла глаза. Перед ней приоткрылась дверь, из которой полился золотистый свет. Она ясно почувствовала, что здесь, рядом, ее отец. Стоит ей только шагнуть за эту дверь, и она увидит его. В ушах так явственно прозвучал тихий голос: "Ты думаешь, я умер?" Она не отвечала. Тонкие пульсации золотого света пронизывали ее, и с ними неслась его мягкая воля. Как он хочет, чтобы она шагнула! Внезапно пришел испуг, и ей стало стыдно... ей показалось, что она предает его. Юля открыла глаза, и увидела над собой склонившееся лицо Олега. - Я хотела шагнуть за дверь... - сказала она, - Но испугалась. - За какую еще дверь? - За которой мой отец. - Да тебе головушку напекло! - Скажи, что бы это значило? - Я что тебе, гадалка. - Ну скажи! - Сны - это только сны. - Так что же, получается, мой отец был ненастоящий? - Что ты имеешь в виду? - Ну если это не мой отец, а какой-то непостоянный набор душ, почему же он тогда помнит меня? - Это твое сознание интерпретирует так. На самом деле я не думаю, чтобы он тебя помнил. - Но я так ясно почувствовала, что он меня ждет... - Не переживай. Мы тоже ждем прихода детей в этот мир. - Значит, я для него все-таки существую? - Вот тебя заклинило. Бедный твой отец проснулся из нашего мира в тот, ты теперь являешься его сном, и этот сон почему-то изо всех сил хочет стать реальностью. - Так я - сон? - А чем ты еще хочешь быть? - Так кто же в действительности существует, я или он? - И он, и ты. Просто он для тебя существует как воспоминание, а ты для него - как сон. - И он не помнит меня? - А ты помнишь свои сны, когда просыпаешься? *** - Где же каменные бабы? - Олег шел, крутя головой по сторонам. - Я, собственно, ради баб шел. Стёпа пыхтел впереди, продираясь сквозь густой кустарник. - Э, нет. Стёпа, здесь мы не пройдем, давай в обход, - махнул ему Олег. Юля вяло тащилась позади. Полуденный зной миновал, солнце больше не жгло и не слепило, и во всем воздухе разлилось его мягкое тепло. Впереди на тропинке она увидела что-то черное. Ей показалось, что это шланг или толстый кусок резины лежал, свитый в колечко. Олег нечаянно задел это колечко ногой, и в ту же секунду шланг взвился в воздух, превратившись в черную шипящую змею. Юля встала, как вкопанная. - Змея! - крикнул Олег, успев отпрыгнуть в последнюю секунду. - Обходи по траве. Юля не двигалась с места. - Что ты стоишь? - он заметно нервничал. - Сойди с тропинки и обойди ее по траве. - Я боюсь. - Не бойся. - А вдруг и там тоже... - Скорее всего, нет. Они на тропинках любят греться. Юля шевельнулась. Змея взвилась и зашипела. Стёпа издали бросил в нее палкой, отвлекая. - Да иди же ты! - крикнул он. Она зажмурилась и сделала три больших прыжка в сторону. Потом открыла глаза, и со всех ног бросилась бежать. Когда Юля уже шла, облегченно и радостно вздыхая, а Олег тихонько посмеивался, Стёпе пришла в голову замечательная идея. Отстав от всех, он выломал где-то рогатину, вернулся к змее и стал ее дразнить. Змейка была небольшая, она бросалась на ветку молнией, иногда оказываясь в опасной близости, и это необыкновенно его веселило. - Ты что, сдурел?! - закричал Олег, оглянувшись. - Брось! Но Стёпа вошел в азарт и ничего не слышал. - Степан! - крикнула Юля, испуганно. - Брось сейчас же! Совместными криками им удалось отвлечь его от этого занятия. Раздосадованный тем, что ему не дали поиграться, он отшвырнул палку в траву и нехотя поплелся следом. Когда это представление закончилось, Юля перестала вздыхать и надолго замолчала. - Олег, скажи, а то, что мы сюда пришли, это мы сами решили или так предопределено судьбой? - спросила вдруг она. - Что за мистические настроения? - Просто если что-то случится, я хочу знать: мы сами виноваты или этого было не избежать? - Это ты насчет Стёпы? - Да, насчет змеи. - Ну Стёпа точно сам виноват. - Ладно, пусть Стёпа сам виноват. Но если бы он не пришел сюда, ему бы не пришло в голову дразнить змею? - Тогда ему пришло бы в голову дразнить кого-нибудь другого. - Но этот другой был бы не так опасен. Тогда получается, он мог бы избежать... - Тогда получается, что виноват я, поскольку я вас сюда привел. - Так значит, никто свыше не вмешивается? - Какой смысл ему вмешиваться, и зачем? Представь, написал программист или, скорее всего, группа программистов программу и запустила в работу. На первых порах обкатали ее, конечно, устранили мелкие неполадки, отшлифовали и... пусть живет. А они со стороны смотрят и радуются, как работает их детище. - Что-то не складывается. - Что не складывается? - А ошибки, из-за которых уже погибло столько документов? А программа "не идет"? А сбои и зависания системы? Кого зовут - программиста, того, кто ее писал! Или его уполномоченных. А ты говоришь - не вмешивается. - Согласен. Если допустить, что наш создатель или их группа постоянно вмешивается в нашу суету, значит, сделал нас двоечник. Неуч какой-то или начинающий. *** - Юля-я! Юля-я! - голос раздавался далеко, и невозможно было определить, с какой стороны. Также было неясно, кто это кричал, Стёпа или Олег. Понятно было одно: они ищут её. При этой мысли Юля еще больше пригнулась и спряталась в тени большого круглого камня - так они не должны ее заметить. Надоели все. Пусть хоть кричат, хоть стреляют, а она хочет лежать здесь и не двигаться с места. И еще хочется побыть одной, после тяжелого перехода она имеет на это право. Перед ней чудесное, как в сказке, блестело озеро. Гладь его была как темное стекло, а берега - все окаймлены тяжелыми белыми валунами. Вода дышала прохладой. Юля подобралась на корточках к воде. Озеро оставалось спокойным, в глубине просматривалось дно. Она потрогала воду ногой. Холодная. - Юля-я! Юля-я! - услышала она вновь, теперь уже ясно различая голос Стёпы. Кстати, он так и не позвонил своим родителям, - мелькнуло в ее голове, - Надо хотя бы мне отзвониться. Она достала из рюкзака телефон. Весь поход он провалялся во внутреннем кармашке отключенный. Юля включила его и ужаснулась: высветилось 136 пропущенных, из них 80 - от отца Андрея. Она быстро набрала его номер. - Алло? - голос был тусклый и какой-то потерянный. В нем едва угадывался прежний сочный тенор батюшки. - Отец Андрей, привет! - Здравствуйте, - проговорили грустно на том конце. - Алло... - хорошо ли он слышит ее? Если бы номер его не хранился в памяти телефона, ей показалось бы, что она ошиблась, до того неестественно отстраненно звучал этот голос. - Да-да, я вас слушаю. - Я... я хотела сказать, что у нас все в порядке. - ... извините? - Это Юля. - Юля?.. - в голосе слышалось замешательство, как будто ей не верили. И тут же судорожное: - Юля?! - Я видела ваши пропущенные, - заговорила она уверенней, - Я просто отключила, чтобы не тратить батарею, и Стёпа отключил, - телефон предательски пискнул, извещая, что эта самая батарея на исходе. - Ой, все, закругляюсь, мне еще маме звонить. В общем, у нас все хорошо. - Юля! Юля! - слышно было, как он задыхается и не находит слов, - Подожди... - в его голосе была мольба не отключаться. Что за сантименты у этих родителей! - подумала она и повторила четко, медленно, чтобы он хорошо расслышал: - Мы дошли, все в порядке. - Дошли? Куда?! - Как куда... Связь оборвалась. Теперь она не позвонит маме. Ну ничего, отец Андрей - человек обязательный, он передаст, что все в порядке. Вода манила своей чистотой и прохладой. Какой бы уставшей она не была, и как бы ни жаждала воды всем своим существом - сразу войти в море, озеро или реку было для нее невозможно. Юля неспеша разделась. Сбросила с себя пыльные джинсы, пропитанную потом футболку, носки. Боже, как приятно телу ощутить отсутствие одежды! Ничего приятней в мире нет. Она ступила сначала по щиколотку, потом по колено; камни ступенями уходили вниз, в темно-синюю глубину. Спустя минуту она решилась сделать еще шаг и погрузилась по пояс. Дрожь охватила все тело. Желая прекратить это самоистязание, она окунулась по шею и поплыла. И только теперь ощутила восхитительную нежную прохладу, невесомость и восторг. Озеро было небольшим, по форме напоминающим клинок. Юля быстро доплыла до середины, откуда и увидела стоящего на возвышении из камней Стёпу. - Юля! - крикнул он, увидев ее в тот же миг, - Мы тебя ищем! Она только махнула ему рукой - иди, мол, отсюда, не видишь - я купаюсь. В такой благодати не хотелось тратиться на слова. Но он не уходил. Разочарованная, она поплыла к берегу. - Степан, - Юля смотрела на него снизу, из воды. Он молчал. - Ты так и будешь здесь маячить? - она стояла на камне, по шею в воде, но прозрачная вода почти не скрывала ее тела до самых пальцев ног. - Мы тебя ищем. - Я уже поняла. - Мы думали, ты потерялась. - Ты можешь рассказать мне это потом. Он оглянулся: - Олег идет. - И что, теперь вы оба будете здесь стоять? - Она здесь! - крикнул Стёпа и указал на нее пальцем. "Какой невыносимый", - подумала Юля и сделала еще шаг вперед. Теперь над водой выступали ее плечи. Холод августовской воды уже порядком пробрал ее, и хотелось скорее выскочить на берег, на теплые, нагретые за день камни. - Юля! - услышала она над собой строгий окрик Олега. - Дайте же мне выйти!!! Очарование вечернего купания было разрушено. Они отошли на приличное расстояние. Так не хотелось натягивать на себя пыльную, потную одежду. Юля бросила джинсы и футболку в озеро и, тщательно их прополоскав, разложила сушиться на камни. - Олег, - позвала она. - Что? - они со Стёпой сидел поодаль, большой валун отгораживал их друг от друга. - А ты чего не купаешься? - Уже искупался. - Когда успел? - Когда тебя искал. - Хочешь, я тебе рубашку постираю? - Давай, - Олег снял рубашку и бросил через камень. Юля проделала с ней то же, что и со своей одеждой. - Ну как, отдохнула? - спросил он, когда плеск воды затих. - Не-а, вы не дали. - Ты тоже хороша, скрылась из виду. Ты видела, какие здесь змеи? Да мало ли что еще... Что я должен был думать? - Это вы меня бросили. Я все время шла за тобой. Дошла до озера, смотрю - а тебя нет. Что я должна была думать? - Хорош отмазки лепить, - вставил Стёпа. - Мы тут везде ходили, кричали... - Да уж ты надорвался. Скажи спасибо, я твоему папе отзвонилась. - А я тебя просил?! - Ладно, все, подъем. - Олег встал. - До темноты еще нужно палатку поставить. Как бы узнать, где здесь питьевая вода? - Надо спросить у кого-то, - посоветовал Стёпа. - У кого? - Олег оглядывал безлюдную равнину заповедника. Вокруг раскинулось невероятное разнотравье: волнами перекатывался ковыль, дрожали под августовским ветром яркие головки полевых цветов. Юля нехотя поднялась, натянула на себя еще влажные джинсы и футболку. Опускалась вечерняя прохлада, и сырость одежды была уже неприятна. Они пошли по узкой тропинке среди высокой, по пояс травы. - Что это? - спросила Юля, сорвав с куста веточку черных, маслянистых на вид ягод. Она окинула взглядом пространство вокруг - оказывается, кусты с густо чернеющими на них ягодами виднелись повсюду. - Не знаю, - сказал Олег, - Но лучше не ешь. - Я умираю от голода. - Сейчас разложим костер, приготовим чего-нибудь. - Это когда еще будет. - По-твоему, лучше отравиться? - Да ладно тебе. - Ты уже не думаешь о том, судьба это, или мы сами виноваты? - Не думаю. Я вспомнила, что это за ягоды, - это паслен. Я видела на картинке в одной книжке. - И что там было написано? - Я помню только картинку и название. - Очень ценная информация. Но все-таки не пробуй. Вообще, в походе существует такое правило: если не знаешь, что это, ни в кем случае не ешь, - он оглянулся на нее. Юля внимательно слушала и с большим аппетитом жевала ягоды. - Брось! - крикнул он. - Ты знаешь, они сладковатые и такие вку-усные! - лицо ее выражало полное довольство жизнью. - Брось, говорю! - И прекрасно утоляют жажду. - Дурочка, - он вырвал из ее рук ветку. - Тогда дай попи-ить, - в ее голосе послышалась детская плаксивость. - Нету. - Я видела, там есть, полбутылки где-то. - Эта вода нам пригодится. - Для чего? Мы что, ею умываться будем? - Хватит ныть. Пока не найдем колодец, эту воду никто не трогает. - Вы пьете? - обернулся Стёпа. - Еще один, - Олег подумал, что компания его, чувствуя в нем усталость и убывающие силы, начинает выходить из-под контроля. - Чего? - не понял Стёпа. - Кандидат в покойники. - Чего это? - Того! - Олег был раздражен. - Не вздумай ничего срывать и есть! - Я и не собирался... а что здесь можно есть? - он посмотрел на Юлю: - Она ест волчьи ягоды! Олег оглянулся и увидел, что в руках у нее опять ветка и почти уже опустошенная. - Да прекратишь ты... - он взял ее за шиворот и подтолкнул так, чтобы она шла впереди и была у него на глазах. На то, чтобы сделать ей внушение, у него уже не было сил. Команда потихоньку становилась неуправляемой. Его действия нисколько Юлю не обидели. После купания чувство голода заполнило все ее сознание без остатка, и вопросы самолюбия перестали существовать. - Далеко мы идем? - флегматично спросила она. - На границу заповедника. - Хм. А где его граница? - Там, где начинается колхозное поле. Там посадка, она отделяет заповедную зону. - Хм. А зачем нам посадка и колхозное поле? - Не здесь же костер разводить, - сообразил Стёпа. - А. - Смотрите, улья! - Стёпа ткнул пальцем куда-то вдаль. - Где? - Да вон. Здесь что, пасека? - Наверное... - при мысли о мёде у Юли слегка помутилось в голове. - Вот бы меду. Завернем туда? - Стёпа посмотрел на Олега с надеждой. - Сначала надо разбить лагерь. - Там можно спросить, где родник, - он заглядывал Олегу в глаза. - Я сбегаю? - Так, никто никуда не разбегается! Ты сейчас будешь помогать мне ставить палатку и разводить костер, а Юля - варить ужин. Глава 17 Они ставят палатку, а я пишу. Стёпа пыхтит, он за что-то обиделся. Наверное, за то, что я бездельничаю. Вход на Каменные Могилы находится с северной стороны, а мы взяли немного западней, миновав, таким образом, егеря. Но это ничего, мы ведь не собираемся мусорить здесь или что-то разрушать (попробуй разрушь сооружение из многотонных камней). За сегодняшний день мы покрыли приличное расстояние, но не встретили еще ни одной каменной бабы. Где же они? В интернете написано, что они здесь есть, и даже приложены фотографии. Хотелось бы увидеть хоть одну. Мы стоим в посадке. Отсюда недалеко до озера. Нужно только немного пройти по тропинке, спуститься, а там уже начинается плотина. Когда мы искали место для лагеря, нам встретился человек. Здесь вообще очень пустынно, как будто мы одни на целом свете, и этот человек словно вырос из-под земли. В руках у него было что-то, похожее на удочку. Впрочем, я в них не разбираюсь, может и просто палка. Мы стали расспрашивать у него, где здесь можно набрать питьевой воды. Он что-то долго и путано объяснял, размахивая руками и подпрыгивая на месте. Глаза у него черные и вращающиеся, все лицо тоже как-то странно подпрыгивало. Из его речи ничего нельзя было разобрать, он как будто все гундосил или пришептывал. Когда мы отошли, я спросила у Олега: "Ты понял, что он сказал"? Он сказал, что понял. По его словам, колодца здесь два: на входе, там где егерь, и в противоположном конце заповедника, за балкой. Неужели такому странному существу можно верить? Осталось полбутылки воды. Мы сделали каждый по глотку, но теперь пить хочется еще сильней. Олег сказал, что мы пробудем здесь пару дней, а потом вернемся в Розовку и сядем на Донецкий поезд. Я предложила: "Давай, хотя бы три дня. Это мы так долго шли, чтобы два дня всего отдыхать?" На что он ответил: "Дома наотдыхаешься. Мне в понедельник на работу". *** На костре варилась рисовая каша. Юля вылила в нее всю воду, что оставалась, бросила остатки сала и щепотку соли. Стёпе выпало поддерживать костер и следить за котелком, в котором уже дымилось и шкварчало. - Заготовь дров побольше, чтобы хватило на утро, - сказал Олег, отправляясь за водой. - И, пожалуйста, не устраивай здесь пионерский костер, а то с тобой вся каша сгорит, - наставляла со своей стороны Юля. Стёпа сосредоточенно ломал дрова. - А чё вдвоем? - спросил он и взглянул исподлобья. - Мало ли что... - Олег смотрел куда-то мимо него. - На обратном пути мы зайдем на пасеку и купим меда... - пообещала Юля, - Если будешь хорошо себя вести. Стёпа с треском разломал надвое сухую ветку. - Они, значит, вдвоем идут за парой бутылок воды! А я тут один должен делать два дела сразу! Юля фыркнула: - Ох и перетрудился. - Да, перетрудился! Сама только гуляешь. - Ничего себе гуляешь, а есть вам кто варит? Да я одной твоей картошки перечистила ведро. - А я ее нес! - Бедный, переломился. - Да переломился, попробовала бы ты! - Слезу еще пусти. - Да ты..! Да ты сама недавно... - Прекратите вы наконец! - оборвал их Олег. - Степан, для непонятливых объясняю: идем мы неизвестно куда. Дороги не знаем, и не знаем, существует ли вообще этот колодец, все ясно? - Как не знаете? Вам тот дядька рассказал! - Рассказал... - огрызнулась Юля, - Тот дядька ты видел, какой? - Какой? - Чокнутый. - Сама чокнутая... - прошипел Стёпа и отвернулся. Став на толстый сук обеими ногами, он начал злобно ломать его на две части. Сук не поддавался. Тогда он пнул его, сел на траву и, свесив руки, долго смотрел вслед двум удаляющимся фигурам. Юля чему-то смеялась. *** Они прошли мостик и, по совету вчерашнего сумасшедшего, завернули направо. Вдалеке мелькало что-то белое. Когда расстояние сократилось до нескольких десятков шагов, стало понятно, что это человек: дедушка в белой рубахе озадаченно заглядывал в колодец и бормотал что-то неразборчивое. Со стороны могло показаться, что он переговаривается с кем-то, сидящим там, в глубине. - Ребятки! - воскликнул он радостно, завидев незнакомую пару, - Ребятки! - дедушка разогнулся и замахал им рукой. Рубашка на нем была не простая - белая холстинная вышиванка, подпоясанная узорчатым домотканым поясом. По ней, такая же белая, раскинулась борода. Раньше про такую сказали бы - "лопатой", но Юле пришло на ум сравнение с веером. Они подошли ближе. Дедушка улыбался простодушно, как малое дитя, и его широкий мясистый нос поблескивал от жары. - Ведра нет! - он развел руками и хлопнул себя по бокам. Но это вышло у него не отчаянно, а с какой-то удалью. - Ну что ты будешь делать! Олег подошел и осмотрел колодец: это была огромная железобетонная труба, врытая в землю. Сверху над ней был возведен "домик" из листового железа. Ведра действительно не было. Зато в крыше "домика" открывалась и закрывалась дверца, через которую сколь угодно можно было любоваться видом черной воды, без всякой возможности ее достать. Вал тоже пустовал - на нем не было ни цепи, ни какой-либо иной веревки, чтобы вытащить несуществующее ведро. Олег захлопнул дверцу. На ее оборотной стороне Юля прочла: "Воду брать в понедельник". Надпись была кое-как нацарапана мелом, и слово "понедельник" скорее угадывалось, чем читалось. - Интересно, какой в этом смысл? - проговорила она, ни к кому не обращаясь. - Смысл в том, чтобы лишить людей воды и заставить думать о несуществующем смысле, - раздраженно сказал Олег. Он снова открыл дверцу и некоторое время все трое зачем-то вглядывались в темное нутро колодца. - А это что? - Олег заметил тонкую рыболовную леску, прилипшую к влажной железобетонной стенке. - Так это... леска! - сказал удивленно дедушка. Он взял ее в руки, помял, подергал, как бы удостоверяясь, что это действительно леска, а не веревка и не цепь. Леска оказалась прикрепленной к валу. Олег привязал к ней пустую пластиковую бутылку и бросил. Она со звонким хлопком упала на водную поверхность, да так и осталась лежать там. Он подергал за леску, бессмысленно поводил ею из стороны в сторону, после чего сказал: - Не будет толку. Надо бы какой-нибудь груз. - Дак груз-то есть, - с готовностью ответил дедушка и заковылял куда-то, приговаривая по пути: - Груз-то найдется, это мы сейчас... Он слегка прихрамывал, но шел бодро и уверенно, маленькими шажками. У кустарника в тени стояла странная машина: большой трехколесный велосипед, по всему видать, собранный своими силами, сзади к нему был прицеплен небольшой возок полный всякого скарба. Юля с Олегом поглазели на это чудо техники и переглянулись между собой. Приподняв брезентовое покрытие, дедушка запустил руку внутрь и, пошарив немного, вытащил какое-то грузило. Олег взвесил его на руке: - Нет, леска не выдержит. Что-нибудь полегче есть? - Полегче... - дедушка поскреб бороду. Олег разглядывал колоритного старика, стараясь делать это незаметно: лоб его был перетянут узенькой кожаной ленточкой, длинные седые волосы мягко ниспадали по плечам. - Послушайте, а может у вас веревка есть? - Олег бросил взгляд на груду всякого добра. - Короткая! Уж пробовал, чуть-чуть не хватает... - дедушка был расстроен, но глаза его все равно улыбались, как будто не было сомнения в том, что выход обязательно найдется. - А вы откуда, ребята, будете? - вдруг спросил он. - Из Украинска, - сказала Юля. - Это где ж такое чудо света находится? - В Донецкой области, - она немного помедлила, - А вы откуда? - Я-то? Ой, я издалёка. Сейчас я еду из Брянска. А до этого был в Китае, Индии, Таиланде, Малайзии, Вьетнаме, Лаосе, проехал Европу: Германию, Францию, Италию, ну и Украину, Белорусь, вот так. Олег в это время прилаживал груз к бутылке. Он бросил свое занятие, поднял голову и посмотрел на старика. - Не верите? - развеселился дедушка, - По глазам вижу, что не верите. Думаете, врет старый. А вот и не вру! - Это вы на своем... - Юля перевела взгляд на трехколесный велосипед. - На своем! На своем, а как же. Все на нем, родимом, половину земного шара объехал. А вас как зовут, ребятки? - Юля. - Олег. - А меня Дарислав. Дарислав Патер Дий. - Дарислав Патерди... - произнесла Юля удивленно, - Это что-то французское? - Патер Дий, - выговорил он четко, разделяя каждое слово. - Это никакое не французское, это, если хотите, чин мой, статус по-нынешнему. - А, патер... - Вот что, ребятки, давайте-ка мы водички наберем, а потом и познакомимся как следует. А то уж я тут битый час ей-богу торчу, а пить хочется страсть. Олег забросил бутылку. Она ударилась о воду и стала с бульканьем погружаться. Дедушка принес из повозки объемистую флягу. - А кто вас так назвал - Дарислав? - не без внутреннего колебания спросила Юля, - Ну, то есть... разве в то время, когда вы родились, детям давали такие имена? - Конечно! - брови его сдвинулись к переносице, отчего он стал похож на очень серьезного деда Мороза. - В том, что меня так назвали, был особый смысл. Мои родители уже тогда знали, кто у них родился. - Кто? Дедушка чуть помедлил: - Странник. Юле показалось, что к слову "странник" он хотел добавить "великий", но постеснялся. - А вы, молодые люди, позвольте спросить, что делаете в этих краях? - напившись и умывшись из своей фляги, Дарислав приобрел очень довольный вид. Он оперся на "домик" и подставил лицо теплым лучам заходящего солнца. - Тоже... путешествуем. - А, похвально. В путешествии человек мудрости набирается, учится философствовать. Путешествие располагает к неспешности мысли и размышлению. - Дарислав... - Юля замялась, - Извините, вы не сказали, как вас по-отчеству... - Просто Дарислав. - Ага. Дарислав... а вы на этой... на этом велосипеде так везде и ездили, или все-таки где-то приходилось... - Красавица моя! - дедушка усмехнулся в бороду, - Странник еще никого не обманывал. Пойдемте, пойдемте, - он поманил их рукой. Юля с Олегом подошли к велосипеду. - Вот, - Дарислав указывал им на раму, - Ты посмотри, какая крепость! А это, - он взялся за колесо, - Нет, ты попробуй, какая мощь. Да он на край света доедет! - Да нет, вы не подумайте, что я... - Знаю, знаю! Небось, посмотрели на меня, - любовным взглядом дедушка окинул свою вышитую сорочку и провел рукой по бороде, - Подумали, рехнулся старик, а? - он довольно улыбнулся. - А я просто странник. Простой русский странник, - он снял с повозки спальный мешок и раскатал его на траве. - Прошу! - Да нет, спасибо, нас там мальчик ждет... - заговорила Юля неуверенно. - Ну вот, вы мне с водой помогли, а я о вас даже ничего не узнаю... - Он ждет воду... - в голосе ее слышалось колебание. Но Олег уже сел, и она замолчала. - Я страсть как за людьми соскучился, - заговорил оживленно Дарислав. - Я, знаете ли, люблю людей, да... Мне с добрым человеком поговорить - как воды напиться. А вас я сразу принял, вот как увидел, что вы к колодцу идете, так сердцем и принял. - Где же вы ночуете? - спросил Олег. - А где ночь застанет, там и ночую, - в палатке. - И не боитесь, один? - Юля тоже присела на самый краешек. - Нет, девонька, не боюсь. Это молодые боятся, а старым уже ничего не страшно. Я еще потому не боюсь, что вот хочешь верь, хочешь нет, а в пути мне одни только добрые люди встречаются. Еще скажу так: живи по совести, иди по белому пути, и тогда бояться тебе ничего не придется. А белый путь это и есть честь, совесть, мера, стыд. По этому поводу у нас, русских, есть очень хорошая сказка, - он сделал паузу и прищурился, - Не догадываетесь? Юля качнула головой. - Это, так сказать, о судьбе, - Дарислав заговорил неторопливо, наслаждаясь беседой, как могут наслаждаться одни старики. - Ну, о счастье как говорят: куда мы катимся? Вот это и есть "Колобок". Дед - это дух, бабушка - это душа. Если мы уходим от душевности и духовности, то скатываемся к царствованию. Медведь, царь зверей - это эго власти, то есть стремление завоевать, захватить. Если мы деградируем дальше, то скатываемся к серому волку, хищнику то есть. Здесь все то же самое, только коварней и жестче: своровать, обокрасть, приватизировать. Продолжаем в этом же духе - начинаем кружить, ходить по кругу - это зайчик. И если мы продолжаем жить бездуховно, путаем следы как этот зайчик - мы начинаем ловчить, хитрить, лицемерить, - а это уже лиса. Отсюда деградация, и никакой судьбы уже нету. А мы как живем? - продолжал он рассуждать, как будто сам с собой, - Кто-то работает... кстати, хочу заметить, что славяне не работают - они трудятся, душу вкладывают, а работают рабы. И вот восемь часов отработали, потом идем в магазин, после магазина в столовую, после столовой в туалет и так шестьдесят лет подряд. А что мы делаем для души? А что мы делаем для духа? Вот, о смысле жизни, так скажем... - он замолчал, оглядывая лица своих случайных слушателей. Во время его речи у Юли в голове пару раз возникало лицо Стёпы, красное и обиженное, и сейчас оно опять стояло перед глазами. Олег слушал внимательно, его ничто не тревожило и не отвлекало. - Ну что, согласны вы со мною, молодые люди? - Да как вам сказать... - проговорил Олег. - Не бойтесь обидеть странника! - Дарислав улыбнулся ободряюще, - По вашему лицу я вижу, что вы человек сомневающийся. Это хорошо, человек должен сомневаться. Критикуйте меня. Критикуйте так, чтобы я вспотел. Не смотрите, что я старый да седой, критика и мудрецу не помешает. Критика - это толчок к развитию, возможность подняться над своим Я. - Ну если вы не против... - Слушаю вас, Олег. - Дарислав выпрямился и посмотрел ему в лицо. - Мне не совсем понятно что вы понимаете под духовной жизнью, это какая-то особая практика? - А, вот что вас смущает. Насчет духовной жизни скажу так. Моя платформа — это, в первую очередь, ведическая культура. То есть заповеди наших богов: Сварога, Перуна, Богородицы ну и... других. Моя платформа также - это система закаливания "Детка", "Живая этика" - учение Рерихов, "Агни-йога" - это чтобы желания исполнялись; дальше... "Теософия" Блаватской - кстати, русской женщины, очень великой странницы, путешественницы, "Тайная доктрина" - это вот моя платформа. - М-м... - Олег как будто колебался, - Несмотря на такое обилие самых громких имен, я все же не вполне прояснил для себя... ну ладно. Вот вы описали среднестатического человека: он, несчастный, отработал, покушал, потом сходил, извините, в туалет, потом заснул, и так далее по кругу. При этом вы упрекаете его в том, что он ничего не делает для души и для духа? - Так и есть. - Душа его, получается, спит, а дух остается неразвитым? - Совершенно верно. - Тогда вы описали не славянина, а самого что ни на есть раба. Лукаво уже одно только предположение о том, что для души и духа нужно делать что-то особенное. Этим самым вы помещаете жизнь духа в какой-то особый ящик, недоступный простому смертному. Опасность вот в чем: если человек для своего духовного роста начнет что-то специально "делать", то это делание у него стойко свяжется с понятием духовной жизни, и потом "делая это" всю оставшуюся жизнь как раз и навсегда заведенный механизм, он будет уверен, что заботится о своей духовности. Таким образом взращивается самая тонкая, незаметная и поэтому самая чудовищная ложь - профанация духовной жизни. Духовную жизнь нельзя "сделать", ее можно лишь почувствовать, как она течет в тебе, не прерываясь, трудишься ли ты, в туалете сидишь или молишься богу. После такой речи Дарислав посерьезнел. Довольное выражение спало с его лица, как будто ему дали невидимый, но ощутимый подзатыльник. - Как же, вы полагаете, следует жить духовной жизнью? - немного сдавленно спросил он. - Да жить духовной жизнью - это значит бесконечно оттачивать свой аппарат восприятия, учиться чувствовать внутри себя невидимые духовные процессы, воспринимать, понимать и дифференцировать их, - а не совершать предписанные действия в мире грубой материи! - Олег закончил свою речь чуть более резко, чем начал. - Дальше, - продолжал он, - В словах: "Славянин не работает, он трудится, душу вкладывает", - вы сами себе противоречите. - Это в чем же, позвольте узнать? - голос Дарислава стал еще тише, в нем прибавилось осторожности. - Ведь если он душу вкладывает, и не день и не год, а все свои годы только тем и занимается, что душу вкладывает, значит, есть что-то в этой душе? У него времени-то только и остается, чтобы поесть и поспать - так усиленно он вкладывает душу. Так вот мое мнение: ежедневный труд, отдача частицы своей души для всеобщего развития - это и есть самое настоящее духовное делание. Именно в этой плоскости, в плоскости труда идет разделение между теми, кто живет духом и теми, кто живет животом. Кто трудится, - тот и духовен. А бездуховен тот, кто ИМИТИРУЕТ труд. Хотя при этом он может очень успешно заботиться о своем духовном развитии, - Олег остановился и посмотрел на Дарислава. - Многое еще хотелось бы сказать насчет имитации и имитаторов, да вы, я вижу, невнимательно меня слушаете... Странник опустил глаза вниз и рассматривал свои руки. Казалось, все это время он действительно не слушал, а просто ждал, когда его собеседник закончит. Юля быстро взглянула на дедушку и метнула на Олега острый осуждающий взгляд. - Расскажите еще какую-нибудь сказку, - мягко заговорила она, - Вы так интересно толкуете, а то все эти разговоры... Дарислав поднял лицо, взгляд его был потухший. - Дети и женщины любят сказки... - проговорил он без особой охоты, - Ну слушай. Вот эта сказка, на все случаи жизни - "Репка". Репка - это плод жизни. Как ее вытянуть? Сначала берется дед - это дух, за ним бабка - это душа. Потом внучка - это ум, но этого тоже еще недостаточно; жучка - жизнь, желание то есть, вот символ такой, ну и кошка - это чувства: то хочу, то не хочу, то налево, то направо, - эта символика еще у Пушкина присутствует. И без чего нельзя вырвать? - это маленькая серая мышка. А что такое маленькая серая мышка? Которая живет под полом, на поверхность не вылазит, а если выйдет, то кошка-чувство должна ее скушать? Это: мерседес, адидас, трехэтажный коттедж, - это не с милым рай в шалаше, - он посмотрел, прищурившись, на Юлю, - А целый пентхауз. Дарислав постепенно оживлялся, глаза его заблестели, и лицо стало возвращаться к своему прежнему довольному выражению. - И вот мы живем наоборот, - продолжал он, - То есть бытом, потом чувствами, потом желаниями, для живота своего, значит, - без ума, без души, без духа. И женское начало у нас - бабка впереди деда, - разбитое корыто ждет ее. То есть даже на одну ступеньку нельзя перескакивать. Отсюда порядок такой: если у тебя здоровья нету, - он стал загибать пальцы, - Потом, в семье проблемы, в школе, государстве, космосе... Юля снова отвлеклась мыслями о Стёпе, который, наверное, испсиховался весь, ожидая воду. - А какой порядок должен быть? - снова донеслось до ее слуха, - Сначала: духовный, душевный, затем - разумный, потом только желания, чувства, и быт на последнем месте. И вот разложи свою ситуацию, посмотри, и ты можешь определить, что ты не так делаешь. Меняй ситуацию и все будет в порядке. Вот так вроде просто... но на все случаи жизни, - Дарислав замолчал. - Ну как, понравилась вам моя сказка? - он посмотрел на Юлю и мельком взглянул на Олега. Олег собрался что-то сказать, но она опередила его: - Да, очень! Так интересно, есть над чем подумать. А вы еще о путешествиях расскажите, ну, то есть о вашем путешествии. - О странствии моем... что ж. - Подвезти не отказывают? - Если это надо, никто тебе не откажет. У меня все желания исполняются, только подумаю и... а если нет - идешь пешком, пока кто-то не подвезет. Легче сказать, где я не был. Проехал Европу, Азию, Россию на велосипеде, пешком, автостопом. Был на Камчатке, на Дальне востоке, Мурманск, Заполярье, Скандинавию объехал, Германию, Францию, Италию, - ну это я уже говорил. В Венеции был, в Альпах в Швейцарии. Горный Алтай, Байкал, Саяны, Тибет, Сингапур посетил, - в общем, доехал до экватора. Да вы, я вижу, не верите? - он бросил быстрый взгляд на Олега. - Нет, что вы... - Юля не успела договорить, потому что Дарислав уже привстал и начал сосредоточенно искать у себя сбоку. На бедре его была прикреплена маленькая кожаная сумочка, из которой он извлек загранпаспорт гражданина Российской Федерации. - Вот, смотрите, - продолжил он немного обиженно, - Смотрите, это вот печати: китайская виза, теперь Индия, - он перелистывал страницы одну за другой, - Таиланд, Малайзия, вот видите сколько печатей; Вьетнам, Лаос, а это шенген... - Да, да, да, - кивала Юля, разглядывая разноцветные штампы всех мыслимых таможен мира, - Надо же... - она пролистнула все визы подряд и на титульной странице совершенно неожиданно для себя увидела: Аркадий Николаевич Степанчук. - Аркадий Николаевич Степанчук... - прочла она вслух, и голос ее упал, - Это вы?.. Аркадий-Дарислав несколько нервно взял из ее рук паспорт и пробормотал что-то вроде: "Не лезьте, куда вас не просят". Он хотел положить паспорт обратно в сумочку, но молния заела, и пришлось сунуть его просто в карман спортивных брюк. *** - Какой ты злобный! - говорила Юля, когда они шли назад с полными бутылками воды, - Ну зачем ты обидел дедушку? - Кто его обижал. - А зачем ты так смотрел на него? - Как? - Как будто процеживал сквозь сито! - Ты преувеличиваешь. Я просто внимательно слушал его побасенки. - Да ты анализировал каждое слово! - Ты меня в этом упрекаешь? - Какой ты... безжалостный. - А ты хочешь всем угодить. - Я не хочу угодить, просто можно было и не так жестко, пожилой человек все-таки. - Но это ты полезла в его паспорт. - Я не полезла, он сам дал мне посмотреть! - Ну что, посмотрела? Юля умолкла. - Ладно, - примирительно заговорила она, когда прошла с десяток метров, - Что там насчет "Репки"? - Что, интересно? - Интересно. - Почему же ты не дала сказать? - Ты совсем не чувствуешь людей, Олег. Совсем. Какой-то ты бесчувственный... безжалостный что ли. Ты видишь, человеку неловко, человек подавлен, ему, наконец, стыдно, - и продолжаешь бить в самое слабое место... - Юличка, - прервал он ее, - Ты, наша защитница униженных и оскорбленных, пойми наконец, что действительно стыдно! - в старости питать иллюзии в отношении чего бы то ни было. Стыдно изображать из себя что-нибудь не то, что ты есть. Стыдно наряжаться в интересные одежки и придумывать себе новое имя. На то и старость дана, чтобы начинать уже потихоньку становиться собой. - Но, согласись, интересно он говорит. - Непродуманно. - Но ты его так внимательно слушал! - Я всех внимательно выслушиваю, даже тебя. Мне всякое мнение интересно. - Хочешь сказать, сказки у него плохие? - Сказки как раз замечательные, но это не его, заметь, сказки. А трактовки плохие. - Почему это? - Слишком все в них лежит на поверхности, и не только это... Ну как можно, скажи, языческие сказки трактовать в рамках христианской парадигмы? - Это еще что такое? - Долго объяснять. Если бы ты побыла в христианстве лет пятнадцать... В общем, он что-то подобное слышал и по образцу лепит свое, если, конечно, не прочитал где-нибудь готовую мудрость. - Так в чем он не прав? - Ну... начнем с репки, плода жизни. Что плод, то плод - с этим не поспоришь: ядреный, крепкий, насыщенный соками земли. Пусть дедушка у нас будет дух, а бабушка — душа. А вот насчет внучки возникают большие сомнения. - Какие? - Самое главное сомнение и главный вопрос: где ее родители? Да-да, не улыбайся. Как так - и кошка есть, и собачка, и даже маленькая серая мышка, а такое важное звено, как родители, отсутствует? Юля пожала плечами. - По моим наблюдениям, в русских сказках вообще с родителями проблема: то злая мачеха, то безвольный отец или их нет совсем... Так вот, я полагаю, что родители - это и есть ум. - А внучка? - До внучки дойдем. Под умом я понимаю именно земной, практический ум, критическое мышление и критическое отношение к жизни. дед (духовность) - это добро и зло. бабушка (душевное) - хорошо или плохо, то есть добро и зло на уровне человеческого бытия. - И что это дает? - А то, что на пересечении этих двух плоскостей - духовности и душевности - и рождается ум, критическое мышление! Что еще раз подтверждает версию о родителях. - Ну и что же символизирует, например, мачеха? - Чужой, заимствованный ум. - А безвольный отец? - Безвольный отец, который везет свою дочку в лес замерзать - ум неразвитый, лишенный самостоятельности. Отсутствие родителей вообще - отсутствие строгого, критического отношения к жизни. - Хм, интересно... ну а внучка? - Красота. - Красота? - А что еще. Спроси у любого человека, любого возраста и пола, что для него символизирует молоденькая девушка? Уж во всяком случае, не ум. - Получается, для нас красота важнее ума? - Отсутствие родителей наталкивает на эту мысль. Без чего угодно можно представить русского человека, только без красоты его представить нельзя. Красота русского человека - это его интуитивная духовность и не поддающаяся никакому логическому объяснению душевность. - Но если можно даже без ума обойтись, то зачем там еще жучка, кошка и мышка? - Во-первых, я не сказал, что можно без ума обойтись. А во-вторых, плод жизни - это грубая материя, и чтобы ее освоить, нужно задействовать более грубые слои психики: волю, желание, ну и быт - конкретные инструменты и приспособления. Заметь, им отводится самая маленькая, но решающая роль. - А самая большая, получается, духу? - Разумеется. - Но все это еще не объясняет отсутствия родителей. - Послушай. Сорвать плод жизни, то есть насладиться всем тем, что предоставляет тебе жизнь, можно и не имея особого ума. Вообще, для наслаждения ум где-то лишний. Красота рождается без участия ума, для нее достаточным условием является духовность. Духовный человек всегда красив, не так ли? И не важно, умен он при этом или нет. И красоту мы чувствуем не умом, а сердцем, душой. - Получается, ум с красотой никак не связан? - Наоборот, самая тесная связь. Строго говоря, - посмотри, насколько гармонично лицо человека, и сделай вывод о его образе мысли. Дальше. Как можно извратить человеческий ум? Двумя способами: прямо, путем выстраивания логических ловушек, и косвенно, то есть вторгаясь в его бессознательные процессы. Последний способ предпочтительней, он, так сказать, более надежен и дает ощутимые результаты. Особая чувствительность русского человека к красоте подходит для этого как нельзя лучше. Ты знаешь, для чего плодят то огромное количество уродливых произведений искусства, в которых огромное количество уродливых женщин и мужчин представлены красавицами и супергероями? - Для чего? - Так искажают внутреннюю оценку человеком прекрасного. Ведь каждый человек через прекрасное интуитивно понимает, в чем истина. Но навяжи тебе извращенные критерии красоты, и можно легко дезориентировать тебя в твоем мыслительном пространстве. Поэтому уродливое искусство не так безобидно. Подменяя красоту уродством, человеку закладывают в мозг мину замедленного действия: постепенно до сознания доходит, что истина - это пустой звук, а раз так, то и нет смысла жить. Посредственный человек не ощущает, как медленно его убивают на самом тонком уровне. - Звучит зловеще... Ты думаешь, посредственный человек задумывается об истине? - Душа его всегда думает об этом. А посредственный человек просто испытывает глубокую депрессию и неудовлетворенность всем миром. - Как все мрачно... - Юля вздохнула. - А ты бы хотела офисного позитиффчика? - Нет, но... я хотела бы какого-то просвета. А что ты скажешь о Жучке, Кошке и Мышке? - Вопрос не праздный. Почему в сказке воплощенные Воля, Чувство и Быт цепляются за Внучку? Потому что лишь красота способна пробудить волю - к жизни, желание - творить, и чувства - для постижения окружающего мира; и как венец усилий по освоению материи нам является Мышка - эстетизированный человеком быт. - Слушай, ну а как же быть с иерархией человеческих ценностей, разве она не нужна? Вот этот Аркадий-Дарислав говорил о первенстве духовного, разве это не правильно? Почему в твоем толковании ничего такого нет? - Представленная им иерархия человеческих ценностей хоть и верна, но все это слишком общие места, ради них не стоило огород городить. Не думаю, чтобы русский человек имел настолько линейное мышление, что в своих вековых сказаниях зашифровал простую ступенчатую систему. И для чего ее зашифровывать? "Да убоится жена мужа своего" - все в Домострое записано прямым текстом. Вообще, мне кажется, сказки следует рассматривать динамически, а не статически. Русский ум потому и не виден, что лишенный грубой поверхностности, он ушел дальше; он глубже и тоньше, чем это принято у других. Русский ум - это прежде всего поиск истины, то есть мысль, направленная внутрь себя, а не вовне. И если уж наши предки хотели донести до нас важную информацию, которая не потерялась бы в веках, они должны были указать нам основную нашу проблему и пути ее решения в зависимости от конкретной ситуации, - это я и называю динамическим развитием. Мы все более привыкли на дух и на душу полагаться. И действительно, русский человек - необыкновенно духовный и душевно щедрый человек, и этой его духовностью в отсутствии критической оценки очень легко пользуются силы самого низкого рода, - звери из "Колобка". Заметь, что здесь уже ни о какой внучке-жучке речи не ведется. Потому что "Колобок" описывает действие противоположное тому, что происходит в "Репке". Если там мы хотим СОРВАТЬ плод жизни, и в отсутствии критического отношения к этой самой жизни нам это удается, то в "Колобке" наоборот - мы хотим СОЗДАТЬ плод жизни, мы хотим создать наше счастье. Мы создаем наше счастье, опираясь только на духовность и душу, а критический ум полагая понятием второстепенным, поэтому не получаем уже ни красоты, ни воли, ни чувства, ни нормального быта. И счастье-то наше в конце концов ускользает и оказывается съедено самыми хитрыми, самыми наглыми, - теми, кто живет лишь инстинктом и чья цель - просто питаться; им дела нет до духовной составляющей нашего счастья, оно для них - лишь обед. Поэтому, если выстраивая наше счастье, мы будем основываться на своем духовном порыве без подключения трезвого, практического, жесткого земного ума, - ему рано или поздно суждено будет погибнуть в чьей-то пасти. Вот русские сказки и говорят: да, без ума вы сможете сорвать плод жизни и потребить его, на это вас хватит, а попробуйте СОЗДАЙТЕ что-то долговечное без критического ума! Вот о чем говорят русские сказки. *** - Почему так долго?! - Стёпа стоял напротив них вне себя от ярости. За разговором Юля с Олегом не заметили, как миновали пасеку и большой отрезок дороги до лагеря. Теперь перед ними возник Стёпа, красный от возмущения и умирающий от жажды. - Сами напились, да? - в его голосе дрожали слезы. - Возьми и ты напейся, - Олег невозмутимо протягивал ему бутылку с водой. - Это вы два часа воду набирали?! - Что ты орешь, - Юля почувствовала легкий укол совести, - Знаешь, какой там колодец - без ведра и веревки. Спасибо скажи. - Да не нужна мне ваша вода! - он оттолкнул бутылку, - Я сам себе наберу! Мне ничего от вас не нужно! И есть себе сварю, и костер сам себе разложу. Ходили они за водой! Это три часа за водой ходят?! Каша, конечно раскипела. Теперь это было густое желеобразное месиво с привкусом гари. Со дна котелка Юля отковырнула ложкой черный углеподобный слой. Все расселись кружком для ужина. - Каша "от Степана", - объявила Юля и поставила котелок на траву. Затем взяла ложку и сняла пробу. Это было водянисто-студенистое нечто. - Ты что, воды в нее долил? - Долил. - А где ты ее взял? - В озере. Юля подняла на него изумленный взгляд: - Она хоть кипела? - Кажется. Опустились сумерки. При свете огня Юля нарезала и разложила на полотенце огурцы и помидоры, купленные еще в Розовке. Съев пару ложек чудо-варева, она отложила ложку в сторону. В конце концов, хлеб с помидорами - тоже еда. Справившись с ними, она посчитала, что ужин ее окончен. Олег, по всей видимости, был с ней согласен, так как попробовав кашу, больше к ней не притрагивался. Один лишь Стёпа кушал с завидным аппетитом. После того, как его спутники вернулись с колодца, он с ними больше не разговаривал. Юля, поглядывая на Стёпу, ждала, заметит ли он, что с Олегом? Но то ли сильная обида не давала ему ничего видеть вокруг, то ли он всецело был поглощен едой, - а только на румяном веснушчатом лице его не отображалось ничего, кроме обычного упрямства да какой-то мрачной решимости в придачу. Еще у Олега появилась манера, которой раньше не было, - подумала Юля, - Держать свою руку постоянно в кармане джинсов, так что сразу и не поймешь, есть на ней кисть или нет. Если только специально приглядеться, то можно увидеть, что карман-то - пустой. Так устроен человек, - решила она, приобретя неожиданно для себя философский взгляд на вещи, - Если он не ожидает увидеть чего-то, то и не увидит. Вот если бы Стёпе сказать, тогда... Но что "тогда", - она боялась додумать даже пребывая в своем отстраненно-философском настроении, потому что мир перевернулся бы для нее с ног на голову или она сама оказалась бы сумасшедшей. Когда все улеглись, Стёпа собрал свое одеяло и ушел из палатки. Проследив за ним сквозь москитную сетку, Юля увидела, что он устроился около догорающего костра. *** Мысль о руке не давала ей уснуть. На миг впав в короткое забытье, она спросила себя: "Может, приснилось?" Происходящее уже не казалось странным, мир потерял свои обычные границы и превратился в пеструю ленту событий последнего дня. В голове стоял цветной калейдоскоп, то оборачиваясь вдруг связным сюжетом, то снова рассыпаясь на мелкие кусочки слов, предметов и лиц. - Юля, - голос Олега вырвал ее из полусна, - Хорош бормотать. На миг она вспомнила все, и реальность происходящего поразила ее, как гром среди ясного неба. От сна не осталось и тени. Она села. - Олег. - Что? - Ты спишь? - Да. - Олег... - она не знала, с чего начать, к тому же тон Олега был таков, что лучше было и вовсе не начинать. - Я все думаю... - она помолчала, ожидая какой-нибудь реакции. - Про твою руку. Ответа не было. Она еще минутку подождала. - Я все думаю... - А я все думаю, когда мы будем спать? Юля демонстративно легла и громко засопела. - Твой скандализм витает в воздухе, - услышала она в ответ. - Хорошо, не хочешь говорить про руку, давай поговорим про змею! Олег приподнял голову. - Тебе обязательно нужно сейчас о чем-нибудь говорить? - О чем-нибудь?! Да как будто каждый день теряются руки, и на тебя прыгает змея! - Тише ты. - Что тише? Я не могу так. Ты лежишь, как будто ничего не случилось, а я, между прочим, не могу спать! Я не сумасшедшая, понятно? Я не сумасшедшая. - Я понял. - Так что? - Лучше бы ты бормотала во сне, и зачем я тебя разбудил. - Ты можешь мне что-нибудь объяснить? - Что, например? - Например, где твоя рука. - О господи. - Вот так ты всегда, - она шумно перевернулась на другой бок. - Может, лучше про змею? - спросил он примирительно. - Ну давай, - любопытство ее было сильнее обиды. - Итак, змеи, - Олег немного помолчал. - Знаешь, мы с товарищем однажды повстречались со змеей. И не с такой как мы видели, а покрупнее. Было это весной... - Постой. - Что? - Про товарища, это, конечно, интересно... - Ну как хочешь. - Не обижайся. Я хотела поговорить не о том. Собственно, я не историю хочу услышать, а как бы это тебе сказать... объяснение. - Объяснение чего? - Вот передо мной была сегодня змея. Я ушла от нее, а могла бы и не уйти. Что-то же меня спасло? - Твои быстрые ноги. - Ну Олег, я серьезно. - Ты думаешь, что-то другое? - Если хочешь - да. На меня не каждый день змеи нападают. - Кто на тебя нападал? Ты стояла от нее за три метра с закрытыми глазами. Она сама не знала, как от тебя уползти. - Ах, вот как ты все видел? - А как, интересно, видела это ты? - Она была у самого моего лица! - Потрясающее воображение. - Ладно, пропустим это. Пока. А насчет руки - тоже воображение? - Не понимаю тебя, - насмешливый тон Олега куда-то подевался. - Что тут понимать? У тебя была рука. Была! А теперь ее нет! - Да не кричи ты так! Стёпу разбудишь. - А пусть не будет дураком. - Он-то чем перед тобой провинился? - Не уходи от вопроса. - Я не ухожу. Я тебе уже рассказал, как все было. Поверь, мне не очень хотелось это вспоминать... и добавить мне нечего. - Но послушай! - Да чего ты вскочила? - Ты рассказал мне историю столетней давности. - Так прямо и столетней! Тридцать лет назад всего случилось. - Не важно. Рука у тебя была сейчас. Сейчас - ты понимаешь? Или ты опять скажешь, что у меня богатое воображение? - Да уж... этого не отнять. - Что?! - Не ори. Ты сочиняешь на ходу. - Ах, так! Тогда давай позовем Стёпу и спросим, была у тебя рука или нет? - Не надо никого звать. - Почему? - Еще и его впутывать... Ты становишься неадекватной. - Значит, ты хочешь сказать, что все это время мне КАЗАЛОСЬ, будто она у тебя есть? - Не знаю, что тебе казалось, - Олег явно устал от длинной бесплодной беседы. Он отвернулся со слабой надеждой заснуть. - Если руки у тебя не было, значит, и всей твоей жизни не было! - услышал он над самым своим ухом. - Что-то новое... - А как же ты тогда играл? - Во что? - "Во что"? На чем! На рояле. Как ты играл на рояле? - В жизни не играл на рояле. Хоть мне и очень хотелось бы. На гитаре в юности немного, но это так, баловство. Вообще это чудо, когда кто-то играет. Вот у меня одна знакомая была, она в музыкальной школе училась. Так она ничего не умела, только Лунную сонату. Не знаю уж, почему так. Но послушай - как она играла! Это было что-то. А я, Юличка, всю жизнь математику преподаю, всю свою сознательную жизнь. - Математику? - Благороднейшая из наук. Кстати, ты знаешь, как математика связана с музыкой? - Как... - Каждая нота - это определенное количество колебаний в секунду. Вот, например, "до" - это двести шестьдесят одно колебание. - Колебание чего?.. - Чего угодно. Если любой предмет будет колебаться в пространстве двести шестьдесят один раз в секунду - это будет нота "до". Самая высокая частота у "си". - Да нет же, нет, - ты пианист!!! - Не кричи, а то сейчас сюда егерь придет. - Давай позовем Стёпу. - Ты хочешь еще и молодому человеку мозги пудрить? Юля, как сидела, так и повалилась на свою постель без слов. - Так-то лучше. Спи. Но никому в этот вечер не спалось. Стёпа, завернувшись в одеяло, лежал в подсолнухах. Ночи становились все прохладнее, и один слой худенького одеяла не очень спасал. К тому же, оно было коротко, и его ноги беззащитно торчали наружу. Когда он пытался укрыть их, открытыми оставались плечи. Совсем замаявшись, Стёпа натянул одеяло на голову и стал похож на кокон, который сделался мал для будущей бабочки. - Ты веришь в бога? - услышал Олег осторожный вопрос. - Вот до чего мы дошли... - Нет, правда? - Я уже говорил. Я не верю, а предпочитаю знать. - А если знать не получается? Ты же не можешь знать все на свете. - Если знать не получается, то нечего об этом и говорить. Ты меня замучила. Уже и птички спят, и рыбки спят, и зверушки, одна только Юля не спит, вопросы задает. - Но все же, есть какая-то высшая сила? Которая спасает нас. И которая закручивает здесь все так, что не разберешь. И как понять, что это? - Почему ты думаешь, что это высшая сила закручивает? Мне кажется, ты сама закручиваешь почище любой высшей силы. - Да нет, я не о том... Последней ее мыслью перед засыпанием было: "Надо бы записать, что сегодня у Олега..." - она не додумала и провалилась в сумбурный, тревожный сон. Глава 18 За окном дул холодный ветер и ярко светило солнце. Погода располагала к веселой бодрости и жизни, но ни бодрости, ни жизни отец Андрей в себе не чувствовал. Он, по складу своего характера любивший осень, весны не замечал. Пора умирания была для него в тысячу раз милей и прекрасней. Прекрасны мертвые, прелые листья, кое-где еще пестрящие яркими красками, сырость и резкий порыв ветра. В бесприютности голых деревьев, в забирающемся под одежду холоде сквозит милая старая боль. Не та, от которой хочется избавиться, а та, с которою ты живешь много лет, зная, что она твоя давняя знакомая; твое родное, саднящее сердце, и поэтому самое дорогое дитя. Нельзя сказать, чтобы он совсем потерял интерес к жизни. Отец Андрей купил себе в Украинске добротный, просторный дом и зажил эдаким барином. Первым делом выбросил все пластиковые окна, оставшиеся от прежних хозяев, и поставил на их место новые деревянные. В гостиной на толстой витой бечевке подвесил массивный абажур из красной глины, вылепленный в виде причудливого колпака. В углу тепло горела лампада. Посредине комнаты стоял сработанный своими руками длинный стол из свежеструганных досок, и две широкие лавки по бокам. Все сделал он согласно своим представлениям о красоте и уюте. Оставалось отделать две спальни. В общем, заняться было чем, но работал он неторопливо и как будто бесцельно - так проводят время заключенные в камере, развлекая себя всякого рода поделками и считая дни до окончания срока. Отец Андрей лежал на лавке, которая служила ему постелью, и смотрел в окно: кусочек неба, обрамленный зеленью деревьев, и кусок серого дома вдали. Так он всегда смотрел, просыпаясь, когда не нужно было идти на службу. В голове его наступила пора безмыслия. Прошло то время, когда мысли кружили его в своем бесконечном, сумрачном и тревожном хороводе. Теперь установился покой, полный штиль. Полный штиль этот предписывал просыпание где-то не раньше девяти утра, лежание в постели около часа, в то время как подобранный им где-то пес тыкался своим влажным носом ему в ноги и клал голову на одеяло. Видя безразличие хозяина, он бил по одеялу лапой, что означало: почеши за ушком. Кто мог научить его этому? Отец Андрей нехотя почесывал его пальцами ноги, и в этот момент ему приходило в голову, что, держа дома нечистое животное, он нарушает канон. Потом хозяин вновь забывался на постели, не засыпая, но и не бодрствуя, а пребывая, как сомнамбула, в одном из неизвестных миров, пока снова пес не выдергивал его в реальность. Он начинал поскуливать и топтаться на месте, всем своим видом показывая: хочу гулять. Отец Андрей лениво подумывал, что надо бы его совсем выгнать. В одно из таких утр ветер ворвался в приоткрытое окно, а стоял май, и отовсюду неслись сладкие запахи цветущих деревьев. Здесь, в Украинске, их было множество: почти в каждом дворе росла хотя бы одна абрикоса, а то и яблоня в придачу, кое-где несколько черемух выстроились в ряд, удушая сладко-терпким ароматом. Ветер разносил его далеко и смешивал с такими же будоражащими запахами из других дворов, и на пару недель весь город погружался в благоухание. Он глядел по обыкновению в небо и вдруг так остро ощутил, что он живой. Живой в чисто физическом смысле: с руками, ногами и печенками, и что как это хорошо - быть живым. Можно чувствовать запахи, можно видеть многие прекрасные вещи, вот хоть бы, например, это небо. Можно слышать, как воробей чирикнет на дереве, или заплачет ребенок, и тут же прикрикнет на него какая-то невидимая женщина. Как чуден мир... И даже оставаясь недвижимым, можно иметь такое сильное наслаждение и так глубоко впитывать в себя это счастье, что все остальные движения и события будут уже лишними. Отец Андрей встал, прочел утреннее правило; заварил себе чаю, но не выпил. Обычно с утра он выпивал две чашки, потом завтракал, но сейчас не хотелось ни есть, ни пить. Собака скулила. Он пошел выпустить ее на улицу и открыл было дверь, но она не выходила, а только вертелась волчком у его ног. Глядя в чашку с чаем, он размышлял: что же это такое было - этот миг? И как его понять... Это не было похоже ни на одно из тех сильных человеческих чувств, которые быстрее гонят кровь по жилам и заставляют сильнее биться сердце, это была не эмоция, рожденная тобой, а, скорее, отзвук чьей-то далекой и сильной мысли о тебе. *** Отец Андрей уложил в портфель епитрахиль, фелонь и поручи, туда же аккуратно поставил кадило, кропило, а зажигалка и угольки были там всегда. Магазинных угольков он не признавал, а приготавливал их сам из высушенных кукурузных кочанов. Он вышел на улицу. Портфель коричневой кожи был добротный - еще тот, советский. С удобной кожаной ручкой, он был сделан по высшим стандартам качества и крепко-накрепко прошит толстыми армированными нитками. Это был его тревожный чемодан, с которым он ходил исполнять требы, и который имел свойство раздуваться, при необходимости, до невероятных размеров. Отец Андрей шел, глядя вперед и немного вниз, крупными пружинистыми шагами. Портфель слегка раскачивался в воздухе, и в такт этому раскачиванию из под рясы мелькали легкие кожаные туфли такого же цвета и таких же необъятных размеров. Сегодня было одно освящение жилища и одно отпевание. После своего добровольного отшельничества он вернулся в Украинск вторым священником. Иногда служил службы, но больше ходил по требам, которых в городе было множество: почти каждый день кто-то умирал, реже - рождался, и совсем редко - покупал квартиру или машину. Отец Андрей пересек улицу и, решив сократить себе дорогу, пошел дворами. В одном из них ночью гуляла пьяная компания - множество пивных бутылок и еще какого-то мусора было разбросано вокруг лавочки. Ветер катал по земле пластиковые стаканчики и пустые баклажки из-под пива, и тут же рядом серая тень, похожая на человека, собирала стеклянную тару. Давняя, глухая боль дернулась в нем и замерла, - это была Людочка. Людочка, его жена. Он подошел ближе: сеточка морщин покрывала дорогое лицо; бледные, печатью безысходности отмеченные черты. В глазах ее как будто жил еще огонь, скрытый, тот, что играет в обуглившейся головешке, но серый пепел так и наступал на него со всех сторон, и видно было, что скоро этот малый, неровный огонь угаснет, и не останется ничего, кроме мертвого, сероватого праха. Заметила ли она его? Он провожал взглядом удаляющуюся нетвердой походкой фигуру. Отец Андрей не знал о ней ничего. Ни обстоятельства ее жизни, ни ее мужчина или мужчины больше не волновали его. Он подумал о дочери, которой никогда не знал, да и узнает ли? Встреча с ней представлялась ему встречей с далеким мифическим существом, о котором все говорят, но никто его не видел. Повинуясь безмолвному зову, он пошел за ней. Друг за другом они прошли переулок, еще один, и еще; затем свернули на улицу, что оканчивалась водокачкой. Людочка зашла в их старую квартиру. *** Тускло потянулись дни за днями, и в этой череде однообразных дней отец Андрей силился вспомнить и ощутить то мгновенье, когда он почувствовал, что он живой. Ничего не получалось. Это мгновенье не давалось ему, оно было простым, но и чем-то запредельным, и в простоте своей для человеческого разума непостижимым. Он стал появляться у дома своей жены каждый вечер. Какие бы у него не случались дела, обязательно выходило так, что надо было пройти мимо ее окон. Другого пути как будто не существовало. Однажды, поздно вечером он увидел мутный свет за занавесками и услышал прерывистый, шипящий голос радио. Песня произвольно становились то громче, то тише, - видимо, динамик был неисправен или какой-то ребенок баловался регулятором звука. Отец Андрей остановился. Голоса изнутри квартиры сделались громче, они звучали хрипло, развязано и нетрезво. Он простоял минут пять, не в силах сдвинуться с места. Две тени вышли на балкон, два алых огонька заалели точками в синеве вечера, и потянуло дымом дешевых сигарет. Он замер. Густая крона деревьев скрывала его. - Не бойся, ты его обязательно встретишь, - сказал незнакомый женский голос. - Ой Жанка! - откликнулась Людочка. - Карты не врут. На утренней дорожке. - О-ох! Неуправляемый радиоприемник перебил их: Как, скажи, случилось, что не вместе мы... - Ты, Люська, сама не знаешь, на что способна. Закрутишь мужика так, что он и голову потеряет. - Ой, замучилась я ждать. Годы идут. Возвращайся, словно птицей по весне, Возвращайся обязательно ко мне, Возвращайся, возвращайся, Даже если в сердце ливни, а в душе холодный снег. - доносилось из глубины квартиры. - Не ссы. Скоро случится. Будет он при столе. При власти то есть, ну и рука волохатая, значит не бедный. - А с машиной? - Ну ты, мать, даешь! Что ж там, написано? Но из твоего ближайшего окружения. - Ближайшего... да кто ж это? - разочарованно протянула Людочка. - Ну, может, ты его еще не знаешь. Может, на работе... выпал же казенный дом. - Да у нас одни бабы... - Так прям и ни единого мужика? - Откуда в женском зале мужики? Парикмахерши - бабы, клиентши - бабы, уборщицы тоже бабы, то есть я одна баба и есть. Евсеич только разве, хи-хи... сантехник. Подружки раскатисто захохотали. - Че ржешь, - снова заговорил женский голос, - Карты правду говорят. Дальнейший их разговор утонул в звуках песни: Возвращайся, оправданий не готовь, Возващайся свежим ветром вновь и вновь, Возвращайся, возвращайся, Возвращайся непременно ты ко мне, моя любовь. Придя домой, отец Андрей начистил картошки. Налил постного масла в чугунную сковороду; когда оно слегка задымилось, всыпал туда нарезанную картошку, мелко натертую морковку для цвета и лука для запаха. Переворачивая деревянной лопаткой жирные, ароматные пласты картошки с хрустящими поджарками, он поймал себя на том, что напевает тихонько: "Возвращайся непременно ты ко мне, моя любовь..." - и плюнул с досады. О жене своей он не думал. Было ли это истинное безразличие или инстинкт самосохранения, который заставляет бежать от смертельной опасности? Он думал о дочери, Алине. Хорошо ли, что она не знает отца при такой матери? Нет, нехорошо. Что из нее вырастет при таком воспитании и таких разговорах? Ничего хорошего. Сына он уже потерял, так неужели потеряет и дочь? Нет. Он ее не потеряет. *** Поднявшись по лестнице на некогда "свою" площадку, он увидел двух парней в замызганных курточках, почти подростков, отирающих стены перед Людочкиной дверью. Юношеское томление и испуг были на их лицах. При виде отца Андрея они стушевались. Он постучал. Постучал совсем обычно, ни громко, ни тихо, так, как стучат соседи или посторонние. Ему открыли сразу. Лицо Людочки не выразило ничего: ни удивления, ни страха, ни упрека, ни сожаления. Она сказала только: - О! - Впустишь меня? - Ха! - она сделала шаг назад, оставив открытой дверь. За несколько прошедших лет квартира заметно потерпела. Раньше это был просто бедлам и бедность, теперь же окончательно исчезли признаки какого-либо приличия. Тусклый свет раннего утра делал все в комнате серым, нежилым. Мебели почти не было. Пол был чисто выметен, но чернел пятнами несмывающейся, многолетней грязи. Груда тряпок, по всей видимости, одежда, была сброшена в угол дивана. Видно было, что порядок здесь еще поддерживался в периоды ясности ума, но периоды эти становятся все реже и реже, обещая слиться в один без конца повторяющийся период нетрезвости и разврата. Отец Андрей поискал глазами детские вещи и не нашел их. Он прошел в зал. У окна, опершись о голый подоконник, стояла дама с признаками молодости на еще хорошеньком лице. Вся она была округленькая и аккуратненькая, как матрешка: круглые, жирно подрисованные глазки, маленький закругленный носик; пухлые губки, подведенные исчерна-коричневой помадой создавали впечатление, будто она наелась сажи. Приятны были округлые руки и плечи. Единственной частью тела, которая выбивалась из общей гармонии и никак не соотносилась со всей фигурой, были галактических размеров бедра, - они возвышались крутыми горами почти под прямым углом от талии. Вдобавок, будучи при очень коротких ногах, впечатление дама производила престранное. - Доброе утро, - поздоровался отец Андрей. Людочка в этот момент стояла за его спиной и строила подруге гримасы. Та хихикнула и сказала: - Здрасьте. Ему неловко было стоять посреди комнаты истуканом, и он присел на продавленный диван. - Это... Андрей, - сказала Людочка, - Познакомься Жанна. Андрей, это Жанна, - произнесла она церемонно. Жанна улыбнулась улыбкой, в которой больше всего были заметны поплывшие по сторонам морщинки и собачья жалобность глаз. Обе подруги, не сговариваясь, вышли на кухню и зашушукались. Отец Андрей услышал, как Людочка два раза хихикнула. Ему не было неловко: как будто он пришел к своим заброшенным, плохо воспитанным детям. Пережидая их разговор, он оглядывал комнату. В углу у окна стоял старый полированный стол-тумба. На нем была пепельница, доверху наполненная окурками, от которой шел запах застарелого сигаретного дыма. Запах этот все пропитал в квартире. К нему примешивалась вонь неизбывного пивного перегара и кухонных объедков, которые по месяцу не выносятся на мусорник. Все это вместе создавало тот ни с чем не сравнимый запах запустения, когда еще шаг - и возврата назад уже не будет. Взгляд его упал на занавески, что висели, как тряпки, по обеим сторонам окна, и с удивлением он обнаружил на подоконнике открытую коробку шоколадных конфет. Здесь же стояла ваза с полузасохшей розой, и от нее веяло гнилой водой. Людочка вернулась в зал и присела на краешек дивана. Ее подруга тоже вошла и устроилась на единственной имеющейся здесь табуретке. Отец Андрей опасливо покосил на нее глазом, ожидая, что она не удержит равновесие, сидя на такой мизерной точке. - Чай, кофе? - спросила Людочка вызывающе. - И пива тоже, - ответил отец Андрей ей в тон. - Пиво закончилось. Они смерили друг друга взглядами. - Где Алина? - спросил он. - У матери. - Почему? - Почему? Потому что мы последний кусок доели! - И последнюю бутылку допили? - Заткнись. Ты не знаешь нашей жизни. - Ты могла бы привести ее ко мне. - Ах, да! Мать-алкоголичка бросает дочь на произвол изверга-отца! - Не надо, Люда... При этих словах подруга, скорчив деликатную гримаску, стала прощаться. Она шепнула что-то Людочке, метнула взгляд в сторону отца Андрея и направилась к выходу. Он еще раз обозрел ее небывалую фигуру и подивился про себя чудесам божьего мира. В движении она показалась ему улиткой, уныло влачащей свою раковину. Людочка закрыла за подругой дверь и нервно заходила по комнате. В своем доме она вдруг почувствовала себя гостьей. Некуда стало девать руки; взгляд натыкался на предметы, да все не на те: то пепельница с горой окурков попадет в поле зрения, то грязная занавеска, а то еще хуже - несвежего вида лифчик, лежащий поверх вороха одежды. - Да ты присядь, - сказал отец Андрей, видя, что жена его мается и не знает, куда себя деть. Она села на диван, но не рядом, а на противоположный конец. - Я дом купил. - Земля слухом полнится, - Людочка закинула ногу на ногу. - Ремонт заканчиваю. - Небось, опять все в досках? - А что доски? Дерево - это хорошо... И глина хорошо, и побелка, вообще - природные материалы. Я вот и сплю на досках, и так, знаешь, хорошо мне... - Наспимся еще на досках, как на кладбище повезут. А пока я уж лучше поживу по-человечески. Отец Андрей окинул взглядом обстановку в комнате и деликатно промолчал. Людочка хмыкнула. - У меня там две спальни, - продолжал он, и голос его чуть заметно дрогнул. - Одна может быть детской, вторая - твоей. - И что я буду делать в этой спальне, дрожать по ночам от страха? - Мы могли бы договориться... что без твоего разрешения я не вхожу. Я сплю в зале, на лавке. Людочка представила, как Мотыль придет и не застанет ее. Как будет мучаться, метаться, бросится искать ее у матери, но и там не найдет. Сердце ее возликовало. - Я подумаю... - сказала она. В глазах ее отец Андрей заметил новое для себя, лисье выражение. Так хитрый и коварный зверь замирает перед прыжком, напрягшись каждой жилочкой своего тела, чтобы вернее вонзить когти в добычу. Он вздохнул и сказал: - Что там думать. Собирай вещи, и сегодня же переедем. *** Арина жила совершенно одна в небольшой двухкомнатной квартире, которая досталась ей после размена. Мать она отселила в однокомнатку. В свои двадцать семь она была еще незамужем. Арина лежала на том же диване, на котором любила сидеть в детстве, забившись в уголок, и смотрела очередной слезливый сериал без начала и конца. Смотрела рассеянно, как бы в забытьи, но смысл был понятен и так. Мерное журчание телевизора дарило ощущение, что в пустой квартире она не одна. Реклама не раздражала, более того, Арина считала ее полезной. Она слушала приевшиеся рекламные слоганы и думала о своем. Почему Таня в жизни устроилась гораздо лучше нее? Она быстро вышла замуж, едва ей исполнилось восемнадцать, пожила несколько лет "для себя", после чего стала матерью двоих детей и добропорядочной домохозяйкой . Муж ее, здоровенный краснощекий боров, хорошо зарабатывал и слушался своей жены, как солдат генерала. Дом у Татьяны был - образцово-показательное хозяйство: ни пылинки, ни соринки, всегда наготовлено, настирано; дети умыты, обхожены. Матерью она была хорошей, правда нет-нет, да и окатит своего старшенького матерной бранью, если он уж слишком расшалится. Свою мать она на порог не пускала. Митька тоже был неустроенный, как и Арина. Она вспомнила его лицо, а особенно его беспомощную, виноватую улыбку, которая с самого детства и на всю жизнь прилепилась к нему. Митя часто улыбался вместо слов и этой улыбкой как будто оправдывался за себя, за мать и за всю свою жизнь, в которой у него не было ничего - ни кола, ни двора, ни семьи, ни ребенка. С матерью его связывали теплые и какие-то слезливые отношения, впрочем, он никогда не помогал ей в ее старческом житье-бытье. В дверь тихонько постучали. Арина знала, кто это. Она не хотела ни видеть ее, ни знать, ни тем более выслушивать пьяные бредни то с мольбой о прощении, то с проклятиями. Арина решила вообще ее не впускать, чтобы не портить себе день. Зла на мать она не держала. Когда-то она чувствовала обиду, но обида эта, тысячу раз ею пережёванная и пережитая, превратилась в отдаленное, как жужжание телевизора, безразличие. "В жизни и так мало хорошего и приятного, - думала Арина, - Так стоит ли тратить свое время на существо, у которго лицо как кирзовый сапог, а глаза — как два мутных плевка? К тому же от нее дурно пахнет, как от людей, которые редко моются и спят одетыми". Стук повторялся все настойчивей. "И чего стучать, звонка что ли нет..." Арина неспеша встала, походила по комнате, недорого обставленной, но чистой и опрятной; подошла к зеркалу. На нее смотрела женщина в удобной хлопчатобумажной пижаме, - лицо со сна чуть припухшее, но свежее, с серо-голубыми, уставшими от жизни глазами. Она представила себя в тонком кружевном пеньюаре, который лежал аккуратно сложенным в ее шифоньере почти без употребления. "Девушка, - проговорила она про себя, - Как вас зовут?" Затем внимательно вгляделась в свое отражение и ответила: "Арина". "Какое удивительное имя, разве бывают сейчас такие имена? - продолжала она за невидимого собеседника, - И знаете что, у вас удивительно не только имя, но и глаза, и даже больше всего глаза!" Арина сняла со спинки стула любимый бледно-голубой шарфик и приложила его к лицу. "Глаза ваши, как кусочки неба, - заговорила она восторженно, - В них и блеск солнца, и быстрота пролетевшей птицы, и тень от маленького хмурого облачка, налетевшего вдруг, в них отражается..." - Арина... - послышалось из-за двери. "И не сидится человеку дома, - раздраженно подумала она, - Как будто у нее шило в заднице! И ладно бы, за делом пришла, а то ведь заладит, как заезженную пластинку, свое вечное "Ариночка, прости". Так я это тысячу раз уже слышала и тысячу раз сказала, что прощаю. А денег не дам". - Ариночка... Она взяла в руки пульт и сделала телевизор погромче. В это время по музыкальному каналу передавали модную песню модной певицы, которая была сейчас на самом пике славы, и Арина затанцевала перед зеркалом в такт музыке, всколыхнув пышную грудь и холодцеобразные наслоения на бедрах. Вдруг что-то странное произошло с ней. Она услышала доносящийся как будто издалека, молодой, певучий, материн голос. Был он такой ясный, такой близкий - как в детстве, и такой же, как в детстве, далекий. Единственный в мире. Мамин голос. Она села на диван и прислушалась: за дверью уже никто не стучал, и не было слышно топчущихся на месте ног. "Ариночка-а..." - эхом отдавалось в ее голове, и вновь она слышала милый голос с легкой хрипотцой. В груди у нее что-то заболело. Единственный в мире... единственный в мире голос, который мог позвать ее так, и весь смысл жизни умещался в нем. Никто никогда больше так ее не позовет. Арину затрясло от нахлынувших слез. Она внезапно осознала свое горе и то, что никто никогда не любил ее так, как мама, и уже не полюбит; и так мучительно было чувствовать свою вину за то, что она-то ведь маму свою все это время совсем не любила... не интересовалась, чем она живет, есть ли у нее кусок хлеба на сегодняшний день, и не мерзнет ли она в своей холодной, пустой квартире... Арина медленно встала с дивана, побрела в прихожую и открыла дверь. Но там уже никого не было. Она проплакала весь день. С тех пор какая-то неясная, тревожная боль не отпускала ее. В такие минуты она садилась у окна и подолгу бездумно смотрела в небо - благо, с пятого этажа ничто не мешало его созерцать. Облака то проплывали перед ней с удивительной быстротой, то замирали и тоже как будто смотрели на нее. "Я смотрю на небо, - один раз подумала она, - А разорванные ветром облака летят и тают в глубокой и синей дали..." Арине так понравилась эта мысль, что она схватила карандаш и быстро записала ее на газетном обрывке. Она долго любовалась на длинную строку и вдруг осознала, что у нее должно быть продолжение, ей даже показалось, что где-то, когда-то она его уже слышала. Она пыталась сочинять, но стих не давался ей, тогда Арина перестала думать и начала просто ждать его, мучительно прислушиваясь к звенящей внутри пустоте. Глава 19 Костя вошел в прихожую. Лицо мамы он увидел сразу и так близко, что не мог уловить его очертаний. В следующую секунду он ощутил на своей шее что-то мягко давящее вниз, голова его склонилась, фуражка сбилась набок, он подставил щеку, но поцелуй, попавший в висок, оглушил своей близостью. Маленький выстрел. Затем его целовали в лоб, в подбородок, в нос, и сам он поцеловал куда-то в теплое, мягкое. Запахи чего-то вкусного, не то жареного, не то печеного, смешались в его голове с едва уловимым запахом духов. Только он отстранился, чтобы поздороваться с мамой как следует, как его настигли крепкие папины объятия и изысканный запах дорогой туалетной воды. - Сынок... - Виталик... Костя уже не помнил, когда начал обращаться к маме и папе просто по имени. Кажется, еще в школе, в старших классах, однажды в шутку назвав их так, он почувствовал что-то от манящей взрослости, как будто этим он становился с ними на одну ступень и в то же время отделял себя той естественной межличностной преградой, которая отделяет в обществе одного индивидуума от другого. Родители не возражали. - Ну вот, цветы помяли... - Костя сделал едва заметное движение, чтобы отстраниться. В двадцать семь лет он стыдился всяких нежностей так же, как в четырнадцать. Цветы он старался держать за спиной так, чтобы мама не заметила, и получился сюрприз, но вместо сюрприза именинница получила красивый, слегка скомканный букет. Костя снял сбитую набок горячими родительскими объятиями фуражку и, проходя в гостиную, поправил безупречно сидящий китель. Теперь, в более спокойной обстановке можно было поздороваться с Владиком. - Здорово, Мелкий, - сказал он, подавая руку, - Ну как тут? - Нормально, - Мелкий был на полголовы выше Кости, тонкий и сутуловатый парень лет восемнадцати. Они прошли в его комнату, их бывшую общую детскую. Люба хотела возвратиться на кухню к сковородкам и кастрюлям, но встала, как вкопанная, посреди гостиной и с удивлением оглядела своего мужа с головы до ног. Из-за того, что с пяти часов утра вся она была поглощена готовкой и ожиданием сына, он ускользнул от ее внимания и теперь гладко выбритый, надушенный, в костюме и с портфелем в руках стоял у двери. - Куда это ты лыжи навострил? - Любочка, дружок... - сказал Виталик как можно мягче, - Сегодня кафедра... - Ты же отменил? - Да, но ведь мы вчера говорили, что... - Ты запутался, - она старалась казаться спокойной. - Пожалуйста, не надо меня ловить, - в голосе Виталика послышался намек на чувство собственного достоинства. - Да, я отменил, но потом мы подумали, что... - ВЫ подумали? - слова Любы были полны тонкого яда. - Что ВЫ подумали? - Знаешь, мне иногда кажется, что ты не слышишь меня... - А я надеюсь, что ты отлично меня слышишь, - сказала она уже без всяких тонкостей, и совсем грубо добавила: - Раздевайся! - здесь имелось в виду: надевай халат и сиди дома. - Но послушай... не может же заседание кафедры проходить без заведующего кафедры, это абсурд, и ты... - Абсурд?! Ты в день моего рождения хочешь улизнуть, это не абсурд? - Любочка, дружок... - Виталик слегка дрогнул, - Это займет не больше часа, я буквально... - А-а, не больше часа! - мстительно вырвалось у нее. - Не больше часа... ты хоть бы не душился так! - Пожалуйста, прекрати! - Нет, это ты прекрати! Это ты прекрати пудрить мне мозги своими кафедрами! Виталик принял картинную позу и простонал: - Бо-оже мо-ой! - и, взглянув на часы, как загнанный зверь зашагал по периметру гостиной. - Да я опаздываю! Ты превращаешь рядовое событие в... черт-те что такое! - он резко остановился напротив нее в выжидательной позе. - Меня не пускают на заседание кафедры - да это сказать кому - смех! - Ха-ха-ха! - выкрикнула она с издевкой прямо ему в лицо. - Дорогая, шутки в сторону. Мне действительно пора идти. - А я вот сейчас позвоню Иванычу и спрошу... - Звони. - Позвоню. Люба подошла к телефону и сняла трубку. Он подскочил к ней: - Прекрати, пожалуйста! Это... черт-те что такое! Но видя, что она не оставила свой замысел, Виталик тоже схватился за трубку. Теперь они держались за нее вдвоем. - Подумай, в какое положение... - в голосе его появились предостерегающие нотки. Свободной рукой она уже набирала номер. - Ты с ума сошла! - вскрикнул он шепотом и надавил на рычаг. Борьба за телефон продолжалась еще несколько мгновений. Супруги стояли друг против друга, глаза в глаза. Подрагивающие руки их были судорожно сцеплены, на лицах обоих отразилось смятение и страсть, и одинаковость чувств делала их в этот момент настолько похожими, что казалось, это единое существо вступило в борьбу с самим собой. Из аккуратно подобранных волос Любы выбилась крупная каштановая прядь, глаза ее горели холодным огнем. Она ослабила руки. Разумеется, не нужно выносить сор из избы. Это был мгновенный и неуправляемый шквал эмоций, который захватил ее и сразу же отпустил. Виталик поправил костюм тем же движением, которым Костя еще пять минут назад поправлял свой китель. - Хорошо, - сказал он подавленно, - Я сейчас попробую... что-нибудь сделать. Боже, как неудобно все это! В самом деле... черт-те что. Из портфеля, отброшенного в пылу битвы на диван, Виталик достал мобильный. - Доброе утро, - проговорил он мрачновато. - Я приболел... скажите там... да отменяется. Да, что-то неважно... Наверное, назавтра... Не скажу точно, но сориентируйте всех приблизительно часов на одиннадцать... да, посмотрю, как буду себя чувствовать... Не знаю... раскидайте там... как обычно. Виталик стоял посреди гостиной. Он хотел добавить еще что-то, но резкий толчок и последующий за ним крик заставил его вздрогнуть, - телефон был выбит из его руки на пол. Любе показалось, что она сделала это не специально. - Ты перед кем там отчитываешься? - она наступала на мужа, глаза ее метали синие искры. Он сделал шаг назад: - Да ты... с ума сошла! - Что ты отчитываешься?! - Я?! - Что ты там переносишь, а? Что за договоры?! - она шла прямо на него. - Нет, это невозможно! - истерически взвизгнул Виталик, - Это невозможно! Ну убей меня, убей за то, что я отдаю своим подчиненным распоряжения! - Ты договаривался! - Прошу тебя, прекрати! - Я слышала! - Я с тобой с ума сойду! - Кто она тебе такая, что ты перед ней отчитываешься?! - Люба схватила мужа обеими руками за лацканы пиджака. - Кто, говори?! Кто она такая, что ты оправдываешься перед ней?! Виталик закинул страдальчески голову: - О бо-оже! Это секретарь. - Почему ты не называешь ее по имени? А?! Говори! - она крупно встряхивала его, и дорогой костюм подвергся риску быть испорченным раз и навсегда. - Я и не заметил! - Врешь! - Ты довела меня до того, что я боюсь называть своих сотрудниц по имени! - Честному человеку нечего бояться! В ходе своего отступления Виталик дошел до дивана и теперь стоял к нему спиной. Он счел за лучшее присесть, - лежачих не бьют. Люба стояла над ним, уперев руки в боки. Он молчал. Оба громко и часто дышали. Так прошло пару минут. - Знаешь... мне кажется, мы сходим с ума, - проговорил Виталик медленно, как бы приходя в себя. - Только не я. - Люба... - он поднял на нее глаза. Они долго смотрели друг на друга без всяких слов. - Хорошо, езжай. Он устало махнул рукой. - Езжай, езжай, - в голосе ее послышалась забота. - А то скажут... что ты плевал на всех и не занимаешься кафедрой. - Да какой там уже... - Нет, ты езжай, - забота ее становилась все более настойчивой, - Езжай говорю! - она всучила ему в руки портфель, поправила галстук и пригладила руками взъерошенные волосы. Виталик стоял растерянно. Люба поцеловала его и похлопала по плечу, он в ответ клюнул ее в щеку. - Давай-давай, - ободрила она мужа и слегка подтолкнула к двери. - Я постараюсь вернуться пораньше, - вяло выговорил он. - Ну-ну. Виталик уже шагнул к двери, но обернулся: - Люба... - Что еще? - С днем рождения... - Иди уже, иди, - замахала она на него руками. *** Костя сидел, весь подобравшись, вслушиваясь в отзвуки родительской перепалки. Владик смотрел в монитор. Услышав, как мягко щелкнул замок закрываемой за отцом двери, Костя расслабленно откинулся на маленьком изящном диване. Он отметил, что для Владика как будто ничего не изменилось, или ему это только кажется? Костя снял китель, брюки и аккуратно повесил их на вешалку. Рубашку он убрал в шифоньер. Что бы надеть? Немного порывшись в вещах брата, он достал шорты. Этого было достаточно. Костя оглядел себя в зеркальную дверь шкафа-купе: ни грамма лишнего жира, исключительно (но не чрезмерно!) развитые мышцы торса дарили ему чувство глубокого удовлетворения собой. - Мелкий, - позвал он, глядя на юношески худощавую спину Владика. Втайне он надеялся, что брат хотя бы мимолетом взглянет на кубики его пресса и превосходный рельеф треглавой мышцы. Ему ответили, не оборачиваясь: - М-м? - Не сутулься. - М-м, - в этот раз прозвучало утвердительно, что означало: брат с замечанием согласен. Владик знал за собой этот недостаток, но не знал, как с ним бороться. Многочасовые просиживания за компьютером сводили на нет все его занятия физкультурой. Вот и сейчас, несмотря на то, что он давно не видел Костю и ему было о чем с ним поговорить, он сидел к брату спиной, а к компьютеру лицом. В интернете Владик выудил один чрезвычайно интересный скрипт и теперь возился с ним, модифицируя для своих целей. Это занятие поглощало его целиком, и все попытки отвлечь его внимание, прежде чем он закончит начатое, были бесполезны. - Мелкий, - Косте было скучно сидеть вот так, любуясь на его малопривлекательную спину. - М-м? - Подарок у Толстого? - М-м. - А. "Толстым" братья называли Сережу. Это прозвище он заслужил не так давно, - с тех пор, как его назначили коммерческим директором молодой развивающейся фирмы. И тут открылась одна интересная зависимость: одновременно с ростом и развитием фирмы рос и развивался Сережа. Больше, конечно, в ширину, но создавалось такое впечатление, что и в высоту. Братья мерялись с ним ростом - ничего подобного, рост его оставался прежним. Оно и понятно, - в двадцать девять лет уже не растут, но все равно со стороны казалось, что Сережа увеличивался весь, - становился выше и крупней. Черты лица, удивительные когда-то своей красотой и тонкостью, изменились поразительно быстро. Глаза - синие брызги, - скукожились и утонули в круглоте лица, и только их цвет напоминал иногда прежнего Сережу. В пол-лица наросли тугие, лоснящиеся щеки. Второго подбородка еще не было, но уже появился намек на него. Работа, можно сказать, перекроила его в прямом смысле слова. Братья поддергивали Толстого при каждом удобном случае - мама же, наоборот, не могла нарадоваться на своего старшенького, который наконец-то поправился и стал "на человека похож". На работе он был ярким, обаятельным Сергеем Витальевичем. С подчиненными разговаривал как отец с сыном, с начальством - как сын с отцом. И вопреки своей погрузневшей фигуре имел репутацию энергичного и харизматичного руководителя, которого любят сотрудники, ценит руководство, и который всегда добивается поставленных перед фирмой целей. Одевался Сергей Витальевич с большим вкусом. Костюм на его полнеющем теле сидел так хорошо, что ему позавидовал бы любой манекен. Покрой предпочитал все больше классический, но при этом умудрялся выглядеть одетым по последнему слову моды. Все аксессуары его туалета были тщательно продуманы. Разумеется, и обувь была безупречной, но удивляло не это. В любую погоду: хоть в пыльный летний день, хоть в слякотный осенний вечер она оставалась исключительно чистой. Необыкновенной чистоты был не только верх, но и подошва, и, наверное, если бы кому-нибудь удалось заглянуть под эту самую подошву, то и там не обнаружилось бы никаких следов пыли или грязи. На коже не было заметно никаких потертостей или даже просто легких естественных заломов, которые обычно появляются на обуви после непродолжительной носки. Для братьев осталось секретом, как Сережа добивается такого эффекта, и они стали подозревать, что он накупил себе огромное количество одинаковых пар и меняет их каждую неделю. Этот вопрос стал предметом иронии, и однажды Сережа не выдержал и сказал правду: да, у него действительно много пар обуви, и он ее часто меняет. И это только им она кажется одинаковой, на самом же деле, вот здесь (он указал на свой носок) - кантик, а в других туфлях его нет; там носок оформлен закругленно, а здесь - более квадратно, в третьей паре посадка ноги чуть глубже и т.д. Ну и, конечно, тщательный уход. Как бы поздно и откуда бы Сережа не вернулся, к утру обувь у него всегда вымыта, высушена и навощена лучшими средствами для ухода. Сережа жил отдельно, поскольку вот уже несколько лет как был женат. Подарок, который хранился сейчас "у Толстого", братья дарили от всех троих, как делали это всегда, и только цветы каждый приносил свои, и каждый год среди них шло негласное соперничество - у кого букет лучше. - Во сколько он явится? - спросил Костя. Усилием воли перенаправив свои умственные процессы в другое русло, Владик ответил: - Вечером. Владик любил братьев, но необходимость поддерживать разговор именно сейчас немного раздражала его. Несмотря на то, что Костя попустительствовал себе и каждому в отношении внешних приличий, Владик чувствовал, что поступает нехорошо, повернувшись к нему спиной. Маниакальная страсть к коротким английским словам и специальным символам, образующим в своем сложном переплетении одному ему понятный уникальный смысл, боролась в его душе с чувством вины за невежливое поведение со старшим братом. Через некоторое время чувство вины победило. На вращающемся стуле он развернулся лицом к Косте, но - странное дело - так и не успел выключить те процессы, которые были запущены в его мозгу. Владик машинально разговаривал с братом, отвечал на расспросы, а сам каким-то непостижимым образом продолжал анализировать причудливую вязь неподдающегося скрипта. Чувствуя теперь, что плохо справляется с тем и другим заданием одновременно, он разозлился на себя. - Владя! - позвала мама из кухни. - Ау? - крикнул он в направлении двери. - Сынок, дуй в магазин, возьми еще бочоночек икры и зелени. Это было самое лучшее, что можно было сейчас придумать. Для того, чтобы переключиться, ему требовалось сменить обстановку или выполнить какое-нибудь бессмысленное действие, - мама предлагала сделать то и другое одновременно. - Ты слышишь? - она возникла на пороге комнаты, полагая, что сын занят своим делом и, как всегда, не обращает внимания на посторонние звуки. - Да, ма. Я иду. Он уже стягивал домашние шорты и надевал брюки. - И райхон, обязательно райхон не забудь. А икру бери не ту, что в баночках, а ту, что в бочонке, ты слышал? - Да, ма. - Владя, - Люба сделала долгую паузу и пристально посмотрела на сына. Не раз уже случалось, что он отвечал ей машинально, весь погруженный в свои мысли, а придя в магазин, все путал и брал не то. - Да, мам, я понял, - Владик поднял на нее осмысленные глаза, подтверждая этим, что он хорошо осознает и полностью контролирует реальность. - Костя, пойдем, займешься нарезкой, - скомандовала Люба. *** Гости должны были собраться к пяти часам. С утра Люба крутилась на кухне, и все у нее спорилось и ладилось, как никогда. Давно уже она не чувствовала такого волненья перед своим днем рождения, как будто ей исполнялось не сорок семь, а семнадцать. "Слава богу, прибыл", - сказала она по приезде Кости свою обычную в этих случаях фразу-оберег. Люба всегда переживала, что сына по какой-то причине могут не отпустить - человек он военный, подневольный, служит в Ярославле, куда его направили после окончания военной академии. С тех пор как Костя окончил школу, она его и не видела толком, лишь по большим праздникам да в день своего рождения. Так и получилось, что среднего сына она знала еще совсем мальчиком и уже взрослым, двадцатипятилетним офицером Российской армии, а промежуточного периода в их отношениях как будто и не было. Люба надеялась втайне, что младший, Владик, окажется более ручным, и ей удастся задержать его в доме подольше. В прошлом году он поступил на первый курс университета и расчет ее был таков, что, как минимум, еще лет пять он будет при ней. С сыновьями Люба не церемонилась. Окруженная в семье одними мужчинами, с самого их рождения она вынуждена была стать по отношению к ним на положение главнокомандующего - без тонкостей и сантиментов. Она не говорила, а приказывала, и все воспринимали ее главенство как должное. Сережа и Костя, едва оперившись, вылетели из гнезда, и теперь материнским деспотизмом вполне мог насладиться один только Владик. Деспотизм этот с годами стал так мягок и искусен, что воспринимался как неусыпная забота. Краем глаза Люба поглядывала на Костю, - как он режет сыр и открывает банку с оливками, - на его склоненную над столом молодеческую фигуру, и втайне любовалась им. Совсем чуть-чуть, так, чтобы он не заметил. - Что тут у вас нового? - спросил Костя, вылавливая из банки оливку и отправляя ее в рот. - Нового? - Люба на секунду задумалась, - Все по-старому, разве что Владя блажит. - Мелкий? - удивился Костя. - И в чем его блажь? - Надумал на Чукотку ехать. То есть на эту, как ее... Камчатку. Уже и рюкзак собрал. Видел наверное, у него там, в спальне, в углу? - Да, вроде, стоит какой-то мешок. А с чего вдруг такие порывы? - Ой, не знаю... - Люба подсунула Косте разделочную доску и три луковицы: - Посеки на котлеты. Костя принялся за лук, но перед этим успел ухватить кусочек сыра из нарезанной им горки. - М-м, вкусно! А рокфор будет? - Рокфор! - Люба всплеснула руками, - Прийдется Владьку второй раз гнать. - Так что там за идея с Камчаткой? - Ездили в прошлом году на море и познакомились там с одними... - она вздохнула, помешивая у плиты гуляш, - Семейная пара тоже, и сын у них, примерно как у нас Владька. Сдружились там. Потом они нашли друг друга в интернете, списались, и вот теперь этот мальчик, представь, зовет его в гости. - Так пусть едет. Она обернулась к сыну и замерла с гарнирной ложкой в руках. - И ты туда же! - Люба, да чего вы его в вате держите? Парень взрослый, учится в университете, сколько ему за твою юбку держаться? - Ну не на Чукотку же! - На Камчатку, - поправил Костя. - Нет, ты не понимаешь... - она отвернулась к плите, - Никто меня не понимает. - А Виталик что? - Да что. Уж и так и сяк его отговаривал. Путевку в Египет взял. Нет, ни в какую, - поеду и все. Я, говорит, еще не видел, как в России люди живут. - Правильно говорит. - Ты хоть молчи! - она посмотрела на Костю предупреждающе. - Молчу, молчу. - Попробуй только скажи ему что-нибудь. - Нем, как рыба. - Не ерничай. - А я и не ерничаю. Они повели неспешные семейные разговоры, какие они вели всегда: Люба спрашивала, как идут дела на службе, есть ли девушка (в глубине души надеясь, что нет). Костя отвечал, что все хорошо, лучше и быть не может, но Люба знала, что ни о работе, ни о личной жизни он правды никогда не скажет. Год назад в нем произошла перемена. Он приезжал окрыленный, беспричинно улыбался, глядя куда-то вдаль, и молчал. Потом стал привозить фотографии. На них, среди знакомых лиц их дружеских попоек, все чаще мелькало новое лицо: светлые, пепельного оттенка волосы и неяркие голубые глаза. Красота девушки была отточенной или, что называется, породистой. Костя ничего не рассказывал, но матери слова были не нужны. Люба рассматривала холодную, холеную блондинку, запечатленную во всех возможных ракурсах, и сердце ее сжималось. "Ни за что!" - услышала она внутри себя свой собственный тихий и твердый голос. - Удивительная красавица, удивительная... - хвалила она сыну. - Как зовут? - Даша... - голос Кости был трогательно-безразличен. - Да, красавица... что там говорить... Говорить, действительно, было нечего. Но под Новый год он приехал с таким видом, как будто по нем прошелся асфальтный каток. Ни с кем не разговаривал - все лежал, смотрел в потолок. Люба облегченно вздохнула: бог отвел. Она готовила сыну мясной бульон с зеленью и тефтельки - его любимые блюда; она заставила Виталика дать ему половину суммы на покупку машины, - сын все молчал. Сегодня Люба говорила с Костей в своем обычном, ровном и чуть-чуть насмешливом тоне, но сама была уже не та. Этой манерой, как тонкой вуалью, она прикрывала то чувство, которое ее пугало, и которое она осознала вдруг, когда сыновья уже выросли. По прошествии двадцати двух лет со дня рождения самого старшего, Сережи, Люба неожиданно поняла, как много она еще не знает о себе. Сережа женился рано, едва успев окончить институт. Она собралась было отговаривать его, но ввиду беременности невесты, решила: будь, что будет. Да и девушка была... не то чтобы хорошая - для нее никакая невестка не показалась бы тогда достаточно хорошей - но проглядывало в ней что-то... домашнее, семейное. "Дурнушка, - сделала Люба свое заключение, увидев ее впервые, - Идет замуж, пока берут". Простоватое лицо, полноватая фигура... "Чересчур толста", - сказала она мужу. Несмотря на то, что женитьба сына была неизбежна, и она уже примирилась с мыслью о том, что отдает своего Сережу в чужие руки, сам день свадьбы напугал ее до ужаса. Она страшилась этого окончательного понимания, что сын ее уже взрослый, и будет теперь вести свою отдельную, взрослую жизнь. Так страшатся цунами, глядя на убийственную толщу воды перед собой в надежде, что это сон. Так и Люба - с самого утра ходила, как во сне: она ли это? Ее ли это жизнь? Может быть, жизнь не ее? Может быть, сын не ее? Вот он стоит в своем новом костюме с отливом, такой взрослый и ненастоящий. На свадебном торжестве ей предстояло сказать речь - материнское напутствие. Она встала из-за стола, посмотрела на молодых. Сережа в своем костюме показался ей таким хрупким и беззащитным, что у нее все поплыло перед глазами. Они встретились взглядами, и тут только Люба почувствовала в своем сердце что-то новое: тонкое, дрожащее, отчего глаза ее наполнились горячими слезами. Она видела всю его беспечность под кажущейся маской серьезности, и беззащитность, которая прикрывалась самоуверенным и немного глупым жениховский видом. Она все смотрела и смотрела, и слышала биение своего сердца, пока все ее существо не превратилась в это тонкое, дрожащее, мучительное нечто. Это новое чувство захлестнуло ее целиком в самый неподходящий момент, и слезы текли по лицу, несмотря на обращенные к ней взгляды гостей, плывущую косметику и нервный шепот Виталика. Люба тогда так и не смогла ничего сказать, а только уловила краем глаза, как одна из дальних родственниц, пожилая дама, глядя на нее, сама заплакала. "То ли старость пришла? - думала она поздно вечером, осмысливая и проживая заново прошедший день. - Что ж это я расклеилась совсем... Это никуда не годится, надо взять себя в руки". Но несмотря на твердое решение, весь следующий день Люба пробыла словно бы в тумане, вся погруженная в это тонкое, дрожащее; она ходила, осторожно переступая, как будто боялась его уронить. "Наверное, смотрюсь старуха-старухой", - испугавшись подумала она, застав себя сидящую с поникшими плечами и взглядом, направленным в никуда. Но спустя минуту вновь ощутила безразличие к себе и ко всему происходящему. Люба оглядывала прожитую жизнь, как чужую, и не находила в ней ничего, о чем она могла бы сказать: "Это я". "Это просто минутная слабость", - утешала она себя. С тех пор, как это чувство стало ей знакомо, Люба тщательно маскировала его, не позволяя своей руке слишком долго задерживаться на макушке младшего сына, когда она ерошила ему волосы... И вот еще что случилось: она начала чувствовать в себе склонность к комедиантству. Сейчас, когда она вошла в "детскую" и приказала Косте заниматься нарезкой, ей так вдруг захотелось сделать то, чего она почти никогда не делала в годы его детства: засюсюкать с ним, как с маленьким, потрепать его по щечке и всего затетешкать. Она испугалась, что начинает впадать в маразм, строго одернула себя и пошла ставить в духовку мясо по-французски. *** Последней ее любовью, любовью всей жизни, был младший сын. С ним она носилась с пеленок. И вопреки распространенному мнению, что все младшенькие вырастают избалованными родительской любовью эгоистами, Владик вырос удивительно добрым, отзывчивым и умным. В детстве, когда двое старших уже оканчивали школу, Люба часто гуляла с ним в парке и по дороге домой покупала одному ему какие-нибудь особенные вкусности. Достаток в семье был тогда небольшой, и, считая Сережу и Костю уже взрослыми, она хотела баловать Владика. В девять лет он был толстеньким, неуклюжим медвежонком. Придя домой, Люба распечатывала пакет со сладостями и ставила перед ним, предвкушая его удовольствие. Удовольствие Владика было ее удовольствием, и его радость была ее радостью; если ему было вкусно, то и ей было вкусно, ему сладко — и ей сладко, но если ему было горько и грустно - ей было горше и грустней во сто раз. Люба садилась напротив сына, это были только их минуты и только их лакомство. - Ну, что же ты? - спрашивала она, видя, как маленький медвежонок медлит притрагиваться к еде. - А как же Сережа и Костя... - говорил он, глядя на маму честными детскими глазами. - Дурачок, - отвечала она ему ласково, - Кушай сам, они уже большие. - Но ведь они мои братья? Этот вопрос полностью обезоруживал ее. Это был тот единственный довод, против которого она не могла ничего возразить. Все трое братьев без конца высмеивали друг друга и разыгрывали. Иногда старшие ссорились между собой, щелкали по носу младшего и давали ему пинка, когда он бывал особо назойлив. Владик обижался, плакал, но не жаловался. Зато перед внешними врагами все их распри отступали. Однажды Сережа, когда уже повзрослел и поступил на первый курс института, гулял на улице допоздна. Костя что-то читал, отец вышел покурить на балкон. Стоял вечер, двор освещался светом из окон и фонарями, прикрепленными у каждого подъезда. Вдруг, выскочив, как черт из табакерки, соседский мальчишка крикнул снизу: "Дядя Виталик, скорее, там вашего Сережу бьют!" Отец, с невероятной для своих лет прытью, одолел пять этажей вниз по лестнице и вылетел во двор. Не увидев нигде драки, он обежал вокруг дома, свернул под арку, что вела на улицу, и тут-то, в полусвете фонаря разглядел три темнеющие фигуры, что стояли над скорчившейся на земле четвертой. Один из них обернулся на звук шагов. Профессор и доктор наук налетел на него с разбега и, забыв, как нужно драться, стал что есть силы лупасить обидчика куда попало. Юнца это удивило, но не испугало. Отшвырнув Виталика, он развернулся к лежащему и занес ногу для удара. Тут подоспел Костя, и началась куча мала. Мелькали ноги, руки, головы и слышалось сдавленный рык. Десятилетний Владик тоже был здесь. Он прибежал, запыхавшись, самым последним, потому что мама не сразу его отпустила. Люба перехватила его в прихожей: - Стой! Ты еще куда? - Мама, там Сережа! - Там большие дядьки дерутся! - пыталась испугать она его. - Мама нет, там Сережа и... и папа... - он всхлипывал и пытался вырваться. Люба, вздохнув, выпустила его из рук. *** Гости собрались к шести, Сережа с семьей немного опоздал. Нечего и говорить, что принесенные им сорок семь крупных голландских роз затмили все остальные букеты. Они были глубокого темно-красного цвета, с капельками росы на бархатистых лепестках, только почему-то не пахли. А может, это запахи дамских туалетов и мужских свежевыбритых щек перебивали их аромат. Заботливо взращенные в заграничных теплицах, чудесные розы-близнецы повторяли друг друга по форме и цвету, и даже лепестки у них казались расположенными в одинаковом порядке. Поблекло смотрелись рядом с ними нежные Костины лилии - белые, с едва заметной розовостью в середине. Скромно потупившись, стояли они в стороне на своих хрупких ножках. Рядом с Сережей была его половина - несколько смущенная вниманием гостей (адресованном скорее мужу, чем ей), молчаливая и миловидная, красивая той неброской красотой, которая не кричит, а тихо сияет в глазах, в мягких, чуть тронутых улыбкой губах. Маленькое существо трех с половиной лет от роду в розовеньком платьишке держалось за ее руку и казалось утопающим в рюшках, бантиках и блестинках. - Баба Люба... днем рожденья, - сказало существо. Послышались возгласы всеобщего умиления. Все стали хвалить маленькую Лизу за ее платьице, бантики, туфельки и еще за что-то непонятное, но всеми понимаемое. Заодно похвалили и ее родителей, но искренних голосов было уже гораздо меньше. "Баба Люба", - с грустью подумала Люба, глядя на виновницу восторгов и похвал. Неправда, что внуков любят больше детей. Внуки, особенно ранние, когда бабушкам едва перевалило за сорок, зачастую являются ангельскими вестниками старости, и совсем не для всех бабушек умилительны и желанны. Современная сорока-пятидесятилетняя женщина при нынешних средствах поддержки красоты еще молода, полна самых дерзких жизненных планов и имеет успех у мужчин не меньший, чем ее дочери и невестки. Люба в свои сорок семь чувствовала это так ясно, как не чувствовала в двадцать, погруженная в пеленки, распашонки и борщи. Нет, сидение с внуками и вязание носков было не ее стезей. Она улыбнулась, чувствуя непонятно откуда взявшийся осадок, глянула в зеркало, оказавшееся прямо перед ее лицом, и с быстротой, на которую способны только женщины, еще раз удостоверилась в прекрасном состоянии своей кожи, волос, и отметила сочную красоту (да-да, красоту!) раздобревшего за годы тела. Она едва коснулась пальцами прически, поправляя ее, но и это было излишне. Широкие, чуть небрежно уложенные пряди переливались каштановыми волнами. - Лиза! - сказала она, - Ах ты, моя баловница, ах ты, моя красавица! Ну-ка, целуй бабушку. Люба присела перед ребенком, потрепала ее за ручки, похвалила платьице и бантики, затем подставила щеку для поцелуя и поцеловала девочку сама, - в общем, проделала набор приличествующих бабушке манипуляций, чем и успокоила свою совесть, изредка говорившую ей, что она недостаточно любит внучку и уж совсем не балует ее, как следовало бы примерной бабушке. "А теперь к черту всех бабушек!" - сказала она про себя, поднимаясь и оправляя темно-синий, струящийся до самых щиколоток подол. Стол ломился от яств, раздавались поздравления и тосты. Между многочисленных закусок, куда входила нарезанная тонкими полупрозрачными пластинами семга, благородная форель и разнообразные мясные деликатесы, скромно жались банальные бутерброды с красной и черной икрой. Напитков было море, и подбирались они так, чтобы угодить вкусу каждого из гостей. Впрочем, как выявилось, гости обладали сходными вкусами, что наводило на мысль о родственности их натур, глубоком взаимопонимании и исключительно гармоничных взаимоотношениях: мужчины пили водку и коньяк; дамы, начавшие с легких напитков, вскоре тоже перешли на водку и коньяк. Вина были востребованы в основном юными девушками и Владиком. Центральным блюдом, поданным в качестве горячего, был плов. Он раскинулся на большом блюде, жирно поблескивая рисинкам и издавая умопомрачительный аромат. Плов, правда, готовился на свинине (какая же хохлушка согласится на что-нибудь другое?), но все остальные составляющие были традиционные: и красный барбарис, и нут, и узбекский рис были теми самыми, что делают плов настоящим восточно-азиатским блюдом. Безупречно ориентируясь в столовых приборах, Владик, с врожденной вежливостью и неизвестно где приобретенным обаянием светского человека, развлекал беседой двух пожилых дам - подруг матери. Пожилыми они казались только ему и еще, возможно, своим мужьям, которые скользящими, замаскированными под безразличие взглядами ощупывали девушек на противоположном конце стола. Дамам было около пятидесяти (подруг моложе себя Люба благоразумно отдалила еще десять лет назад) и сами себя считали интересными женщинами бальзаковского возраста. Владик с удовольствием попробовал всяких вкусностей, выпил пару бокалов сухого вина и теперь его неудержимо тянуло прилечь или уж, во всяком случае, заняться чем-нибудь полезным. Но долг вежливости на этот раз был сильнее. Не мог он вот так запросто встать из-за стола под каким-нибудь благовидным предлогом и пойти завалиться на диван в своей комнате или уткнуться в компьютер, хоть и был уверен, что это ему простилось бы. Костя ухаживал за гостями с другой стороны стола, следя за тем, чтобы у всех было налито и каждый мог получить желаемое блюдо. Он чувствовал ответственность за практическую часть вечера, связанную с едой и выпивкой; ему то и дело приходилось вскакивать, чтобы принести и откупорить новые бутылки, обновить блюда с закусками или разлить напитки. Между делом Костя успевал непринужденно балагурить и отбиваться от назойливых ухаживаний пятидесятилетней Ольги Семеновны; она сидела справа от него. Иногда он ощущал ее руку у себя на спине, а иногда на колене. Не то чтобы это очень смущало его, но раздражало порядком. Ольга, развернувшись к нему всем корпусом, беспрестанно улыбалась красным ртом и взглядывала своими черными, тягучими глазами. Ее большой, замаскированный тональным кремом нос, был нацелен прямо ему в лицо. - Слушай, ну а как ты разобрался тогда с тем случаем, с генералом? - спросила она, покачивая под столом ногой и случайно задевая Костю коленом. - А, вы еще помните... Не с генералом, а с полковником. - Ну с полковником, какая разница. - Да разобрался... разобрались. - И что, он таки в лужу сел, этот ваш генералиссимус? - Сел, но вида не подал. Я, главное, по уставу действовал. Прибыл, отрекомендовался как положено. Он на меня и ухом не ведет. Я предписание на стол - он как рыкнет. Я ему - в предписание взгляните, мол, а он и того пуще. Голосом хотел взять. - Не привыкли к таким молодым ревизорам, как ты... - Не привыкли к таким, как я. Ну и, под концовку, сам же за мной бегал. Нет, вру, - лейтенанта послал. На прощанье ручку мне пожимал так любезно, я чуть не прослезился. - Ты у нас герой. - Ага. Невидимого фронта. - Соус передай, пожалуйста. Ну а на любовном фронте все медали взял? - Девушки потом, Ольга Семеновна. - Ой, темнишь. - Кстати, о любви. Раз уж зашел такой разговор, - Костя встал и начал разливать коньяк. - Хочешь сказать тост? - томно спросила Ольга. - Да. - Костя хочет говорить! Господа, прошу внимания! - прозвучал надо всеми ее зычный голос. Разговоры стихли, и восемнадцать пар глаз обратились на Костю. - Я хочу сказать тост о Любе, - он посмотрел на маму и окинул взглядом гостей, - Люба и Виталик вместе уже столько лет. И мы, их дети, свидетели тому, что союз этот прочный. Заслуга в этом именно моего папы, Виталия Николаевича. Да, Виталик, это твоя заслуга. - Так-так... - Виталик смущенно приосанился. - Люба, разумеется, хранительница очага, я ее значения не умаляю, но Виталик... у него особая роль. Пусть это не покажется странным, - он посмотрел на отца, - Но я хочу напомнить вам сказку о Синей Бороде. Некоторые из гостей заулыбались. Как вы знаете, у Синей Бороды была жена, - начал Костя неторопливо. - Однажды, уезжая, он отдал ей связку ключей; среди них был один, совсем маленький. "Вот тебе ключи, - сказал муж, - всеми ими ты можешь пользоваться и открывать любую дверь, только вот этот, маленький, не трожь. Он от самой дальней комнаты, и ты туда не ходи". Жена пообещала исполнить все, как он говорил. "Смотри же, не ходи туда!" - повторил Синяя Борода, выехав за ворота, и пригрозил ей плетью. Целый день жена бродила по дому, и одна мысль терзала ее: что же в той, самой дальней комнате? Она ходила взад-вперед по темному коридору и наконец остановилась перед этой загадочной дверью. Переступив свой страх, она вставила ключ в замочную скважину. Перед ней открылись восемь крюков, вбитых в стену, и семь умерщвленных ранее жен висели на них. Один крюк оставался свободным. От страха жена выронила ключ, и он упал прямо в лужу крови на полу. Она подняла его, стала оттирать кровавое пятно, но от этого оно лишь сильнее проступало. Жена позвала служанку, и вдвоем они пытались вывести его. Ничего не получалось. Тогда она бежала ни жива, ни мертва от страха, забилась в самый дальний уголок и стала поджидать мужа. Приехал Синяя Борода, и от него не укрылось, что жена заходила в ту комнату. Он приказал ей помолиться и спускаться к нему во двор, а сам стал точить нож. Не буду вас мучить подробностями, скажу только, что сказка заканчивается более-менее гуманно: прискакали на конях братья этой женщины и убили ее мужа. Она отправилась жить в дом родителей. Костя сделал паузу и продолжал: - Казалось бы, справедливость восторжествовала. Но за этой счастливой, в общем-то, концовкой, скрывается большая жизненная трагедия и большая жизненная правда. Дом Синей Бороды - это, конечно же, его душа. Он был наивен, как только может быть наивен влюбленный мужчина. Он вручил женщине ключи от своей души и ждал от нее благоразумия. Но женщина такова, что не знает в своем любопытстве разумного предела. Женщина обещает ему вести себя благоразумно, но тут же забывает свое обещание и обманным образом проникает за потаенную дверь. Она доходит в своем любопытстве до самого края и переступает некий порог - порог тайной комнаты. (Порог и порок — как вам?) С чем же она сталкивается, переступив его? - страх, ужас и смерть. Синяя Борода убил семерых жен и при этом был глубоко несчастным человеком, хоть в сказке этого и не говорится. Убийство жены здесь следует понимать символически: это убийство своей любви. У каждого человека есть скелеты в шкафу. Так вот, его трагедия была в том, что он отдавал женам ВСЕ ключи, он открывал им ВСЕГО себя, и даже те области своей души, которые открывать не следовало. В итоге - душа распахнута, растерзанна, убита, семья разрушена, женщина осталась вдовой. В этом трагедия Синей Бороды и в этом его вина. Почему я говорю "вина"? Почему в сказке Синяя Борода погибает, а жена спасается? Потому, что ответственность в этом случае лежит больше на мужчине, чем на женщине. Любопытство и связанное с ним вероломство - это природа женщины, ее естество, которое нельзя ни укротить, ни чем-либо заменить. Его нужно учитывать. Некоторые области внутренней жизни мужчины должны оставаться закрытыми. Если она узнает о тебе все - это начало конца. Так давайте выпьем за Виталика, который имеет мудрость не давать Любе всех своих ключей! Тост сложный, быть может, не всем понятный... - Костя сел. Он слегка порозовел от волнения. Прорезались первые одобрения тостующему, потом все разом заговорили, и, наконец, радостно зазвенели бокалами. Люба глядела на сына, забыв выпить свой коньяк. Виталик покраснел. - Потрясающе! - Ольга не отрывала от Кости своих липких глаз, - В жизни не слышала более оригинального тоста, - и добавила низким, интимным голосом: - Но, как подсказывает мне мой жизненный опыт, за любой оригинальностью прячется самая банальная житейская драма... Костя чуть натянуто улыбнулся и не взглянул в ее сторону. Глава 20 Из всех троих братьев только Сережа чувствовал себя, как и положено гостю, расслабленным и готовым к тому, чтобы его развлекали. Мало разговаривая и так же мало слушая, он намеревался просидеть приличествующее для такого случая время и уехать, отговорившись неотложными делами. В глубине души Сережа признавался, что ему было скучно, но не мог отказать себе в удовольствии видеть себя глазами гостей - себя, человека ценящего свое время, но отбросившего все дневные заботы, чтобы насладиться незамысловатыми семейными радостями. Он был здесь и как бы не здесь: не включался в разговор, а лишь вежливо поддерживал его, не говорил, а только составлял на лице своем определенное выражение, по которому собеседник догадывался, что тема весьма интересна, но все же не стоит стольких слов. Сережа чувствовал свое обаяние и то, как к нему тянутся люди; он знал в себе то редкое качество, которое позволяло ему с искусством фокусника подбирать ключики к самым разным типажам: он мог умно и тонко беседовать со сложными, подчас капризными деловыми партнерами, и мило перекинуться словечком с уборщицей в офисе. Ему нравилась его сложность и ему нравилась его простота. Но все же холодок едва ощутимого беспокойства нет-нет да и пробегал по спине. Глупо, конечно, но случилось так, что еще год назад он дал Косте обещание, которое теперь казалось ему трудновыполнимым, а лучше сказать, невыполнимым в принципе. Год назад, на дне рождения его дочери, Костя сообщил ему, что его часть, скорее всего, расформируют. Сокращение вооруженных сил России, которое вот уже год было у всех на слуху, наконец началось. - Что делать думаешь? - спросил тогда Сережа. - Еще не думал. - Хм. Не думал или не придумал? - Не придумал. Тут ему пришла в голову идея: - Ты в коммерции что-нибудь понимаешь? - В коммерции? - Костя удивился. - Ну, в продажах. - В продажах... наверное, нет. - Это ничего. Давай к нам, пока я рулю. - Толстый... - Костя помолчал. - Я, честно говоря, человек не коммерческий. Даже не знаю, как это - продавать. - Ерунда. К нам такие тюти-матюти приходили, а через пару лет становились - акулами! Человек сам себя не знает, пока не попробует. Давай, пока я в коммерческом главный, я тебя возьму, обучу. А там - как знаешь. - А деньги там какие? - Деньги... тебе для начала любые пойдут. Да ты не парься, там схема наработанная, клиенты сами звонят, пойдет как по маслу. Для начала побудешь в рознице, там тебя поднатаскают, но и ты сильно в рот не смотри - никто не заинтересован растить себе конкурента. Годика через пол я переведу тебя на опт. Там деньги нормальные. И потом, ты знаешь... я на хорошем счету. Мне прочат генерального. Так вот... если все сложится, станешь вместо меня коммерческим. - Ну ты хватил, брат! - Костя застенчиво улыбнулся. - А что. Смелее смотреть нужно, перспективней. Верить в себя. Я, когда пришел, таким желторотым был... Вот ты веришь в себя? - Как тебе сказать... я верю в судьбу. - Ну-у... ты как девочка. Судьбу мы делаем. - Не скажи. Иногда судьба делает нас. - Это точно. Но не надо поддаваться. Ты гни свою линию, и все будет окэй. Ну так что, подумаешь? - Ну спасибо, Толстый, даже не ожидал. Они еще подпили и на волне братской любви наговорили и наобещали друг другу такого, что, сообразуясь с доводами здравого смысла, наутро полагалось бы забыть. Но на следующее утро Сережа не забыл, а вспомнил и проанализировал разговор. Анализировать там было нечего, - он откровенно блефовал. Коммерческим его только назначили, его позиции еще не упрочились, злопыхатели так и дышат в затылок, а тут еще брат... Семейственность на фирме не поощрялась. Да и Костя, мягко говоря, не подходил для коммерческого отдела. Мечтатель, философ... как он в армию-то попал? Ладно, солдафонское дело нехитрое, а в продажах нужны результаты. Результаты, результаты и еще раз результаты. Ну что, рекомендовать его шефу, а через полгода краснеть и оправдываться? А ведь за ним закрепилась уже репутация человека, отлично разбирающегося в людях... Было воскресенье, и Сережа никуда не спешил. Он встал и побрел на кухню пить свою первую чашку кофе. Аня была уже на ногах и хлопотала с завтраком. Она так кстати отменила свой визит к теще, как будто почувствовала, что ему нужна сейчас поддержка. Только он собрался выложить ей все соображения насчет Кости и своей вчерашней промашки, как в прихожей раздался звонок. Даже не открывая дверь, Сережа уже знал, кто это. - Здорово, Толстый. Анечка, доброе утро, - приветствовал их Костя. Он был в хорошем настроении. - Здорово, брат, - Сережа оглядел его безупречно выбритый подбородок, потом перевел взгляд на хрустящий воротничок рубашки; о стрелки его брюк можно было порезаться. - Сияешь, как новая копейка... - хмуро сказал он. - Проходи. Кофе? - Лучше чай. - Чай так чай. А ты на поезд, что ли? - Да, я на минуту. Сережа пожал плечами. - Я знаешь, что думаю, Толстый? - говорил Костя, отпивая свой чай мелкими быстрыми глотками, - Может, все еще переменится. С нашим расформированием. Это же еще не точно, а так пока, слухи. Сережа что-то неопределенно промычал в ответ. - Ты, может, передумал? - С чего ты взял. - А что ты такой сегодня? - Да что-что... голова болит, сам должен понимать, - ответил Сережа куда-то в сторону. - А, ну да. Это я, не подумав, спросил. Костя замолчал. Молчал и Сережа. Причем, Костя действительно выпил свой чай за одну минуту и сразу засобирался. - Уже уходишь? - в его голосе не чувствовалось особого сожаления. - Да, пошел. Отдыхай. - Давай, - уныло буркнул Сережа, закрывая за ним дверь. Он почувствовал себя беспомощно и глупо. Но после обеда уже утешал себя тем, что времени еще много, и через год все забудется. А если и не забудется, то может быть, как это случается в жизни, настанут такие события, которые отменят все предыдущие договоренности, - форс-мажор - обстоятельства непреодолимой силы. "В конце концов, - пришло ему в голову, - Я не сказал ему четкое "да"... Я не сказал ему "да"! Но ближе к вечеру этот короткий утренний разговор то и дело возникал в голове, ярко и красочно, во всех подробностях, как фрагмент видео, поставленный на бесконечный просмотр. В этом фильме, когда они разговаривали, брат смотрел на него, как будто сомневаясь в чем-то. Дело происходило на кухне при Ане, и от Сережи не ускользнуло, что жена обменялась с Костей взглядом и едва заметно улыбнулась. Ее улыбка поползла неприятным холодком по спине, и у него тогда создалось полное впечатление, что за его спиной переговариваются. И сейчас, четко осознав это, он задал себе вопрос: впервые ли она улыбалась ТАК? - Улыбка? - Аня рассмеялась, когда он высказал ей свои соображения. - Ты это серьезно? Смех у нее был прелестный - тихий и чистый, как ручеек. - Я серьезно, - грустно сказал Сережа. - Ты улыбалась. - Я не помню... но, кажется, не было никакой улыбки. - Была. Не улыбка, а так... полуулыбка. - Ах, полуулыбка! - это рассмешило ее еще больше. Радость и смех - было то, что всегда красило Аню, но сейчас это начинало понемногу его раздражать. - Нет, ты не подумай, что... я не о том. Я не хочу сказать... но я хочу... - в волнении он начал глотать слова, чего с ним обычно не происходило, - Нет, я прошу, не улыбайся больше так... так, когда не улыбка, а... полуулыбка. Аня перетирала вымытые чашки. Она отставила последнюю и посмотрела на мужа долгим взглядом. - Хорошо... - и, помолчав немного, добавила: - Вообще-то странная просьба. Ты предлагаешь мне отмеривать улыбки по граммам? - Не переворачивай все с ног на голову! Просто - я не хочу никаких полуулыбок! - это вышло у него грубо и громко. Так они еще не разговаривали. - Смешно... - в ее голосе послышалась обида. - Я уже стал смешон? - Не цепляйся к словам. - Скажи, ты больше не будешь? Она произнесла ровно и четко, почти по слогам: - Обещаю: я не буду улыбаться твоему брату, если ты считаешь это преступлением. - Да пойми, никакого преступления! Я просто хотел сказать, что ты не должна была улыбаться Косте, когда я с ним разговариваю! - Хорошо. Я больше не буду улыбаться Косте, когда ты с ним разговариваешь. А может, ты учредишь у нас в доме женскую половину, чтобы мне там сидеть и не высовываться, пока ты принимаешь гостей? - Пожалуйста, не перекручивай! Я сказал только об этом нашем разговоре, и ты улыбалась... ты улыбалась, блин! - он едва не выразился гораздо грубее. - Прости, пожалуйста, - сказала она четко и холодно. - Не подозревала в тебе такой мнительности. - А я не подозревал в тебе такого двуличия! - Что?! - лицо ее мгновенно исказилось. Это была еще не судорога плача, но ее предчувствие: рот изогнулся в горестной маске, пальцы прикоснулись к дрожащим губам. От резкого движения рукой чашка, стоявшая близко к краю мойки, полетела на пол. Раздался звон прекрасного фарфора о не менее прекрасный кафель. - Что слышала, - ответил Сережа, и в голосе его было уже меньше уверенности. - Зачем ты так говоришь?! - на глаза ее готовы были навернуться слезы. - Все-все, извини, - он провел рукой по своему лицу, как бы стряхивая наваждение. - Я сказал это, чтобы обидеть тебя. Прости. Сережа и сам видел, что жена его как будто права и совершенно открыта, но к вопросу, который возник еще в начале разговора: впервые ли она улыбалась так? - добавился новый: было ли это случайно... Аня собирала на совок тонкие полупрозрачные осколки. Один, самый крупный она подобрала руками и посмотрела на просвет. На нем почти полностью сохранился рисунок из нежных голубых завитков - какая-то птица - небывалая, сказочная. "Птица счастья... - подумала она, - Странно, я никогда не приглядывалась к тому, что изображено на этих чашках, с того самого дня, как их подарили, - со дня свадьбы..." Сережа ушел в спальню психовать. Ведь он хотел говорить с женой о Косте, а получилось - о ней и Косте... Аня зашла неслышно, на цыпочках. - У всех мужчин это бывает, - она гладила его по голове, как котенка. - Мнительность. Обычно от перенапряжения или так... от неуверенности. - Когда это ты успела узнать всех мужчин? - Ну какой же ты, Сережа... - Аня отдернула руку. - И где ты берешь такие слова? - Из глубины своего сердца. - Прекрати, пожалуйста. Неужели в тебе столько яда. - А где ты берешь свои слова? - он приподнялся и заглянул ей в лицо. - Мне кажется, я читал что-то подобное в "Крестьянке", а? - Я должна это понимать как обвинение? - Аня слегка поджала губы. - Пусть даже и в "Крестьянке". Если хочешь знать, там очень много интересных статей, и по психологии, и по чем угодно. - Да-а? - Сережа сделал умиленное лицо. - Напрасно ты язвишь. Вообще на тебя это не похоже. - Меня все же интересует, что там насчет всех мужчин? - Если ты не будешь таким нехорошим мальчиком, я тебе расскажу. - Сделай милость. - Вот слушай. Согласно последним исследованиям психологов, мнительность возникает от невысказанных внутренних переживаний. Их обязательно нужно проговаривать. Высказать друг другу все, постараться понять друг друга, а не обвинять. И не думать о том, как бы друг друга уколоть. Мнительности, как правило, подвержены люди одинокие или социально не адаптированные, - в этом месте лицо Сережи вытянулось от удивления, - Те, - продолжала Аня без всякой паузы, - Которые не могут найти свою нишу в современном обществе. А еще бывает от природы слабая психика... Слушать эту рассудительную, с оттенком сочувствия речь было еще неприятней, чем вспоминать ее сегодняшнюю улыбку. Закончила она тем, что все равно его любит. Сережа, все это время смотревший на жену, но как бы мимо, теперь навел фокус на ее лицо и спросил, что это значит - "все равно"? Но тут закапризничала Лиза, - ее пора было укладывать спать. Он сидел на кухне над холодным кофе и ждал ответа на свой вопрос. Когда дочь уснула, и Аня, наконец, освободилась, позвонил шеф. После долгого разговора с ним Сережа зашел в спальню и увидел, что жена уже спит, а следующим утром отправился на работу, так и не успев повторить вопроса. Он вернулся поздно вечером и хотел спросить, что же это было такое, - ее "все равно"? Но потом подумал, что, наверное, это будет выглядеть так, как будто он и вправду погряз в мнительности и неуверенности. Он испугался, что Аня снова начнет терпеливо и сочувственно увещевать его, - это было бы невыносимо. Дальше дни пошли своим чередом, и как будто все устаканилось, но через неделю ему приснилось что-то темное, бесформенное на буро-красном фоне, втягивающее его в себя, как черная дыра. Во сне он делал усилие и не подавался. Было ли это усилие его рук и ног или усилие его воли, трудно сказать. Внимательно взглядывая на темную воронку, Сережа видел, что она как будто шевелится и меняет свои очертания, и вот это уже не бесформенная масса черного и буро-красного, а буквы: "ВСЕ РАВНО". Теперь уже сила притяжения стала чудовищной; буро-красный мир поглощал его, и отчаянные усилия мысли и тела вырваться обнажали понимание: происходит непоправимое. Он предчувствовал этот мир, как будто знал его. Там не будет смерти, нет - но и не будет жизни, точнее так: он останется жить не будучи живым. Странно, но после того, как напрягая все силы, неимоверным усилием воли он вырвал себя из этого сна, понимание это не исчезло и не показалось нелепым, как будто логика сна каким-то чудесным образом перешла в логику этого мира. Он лежал в холодном поту, и ему казалось, что в глазах его стоят не слезы, а кровь. Слезы бывают обычно или горячие, или холодные, поэтому всегда слышно, как они текут, и только кровь течет неслышно, незаметно - она имеет ту идеальную температуру нашего тела, которая позволяет нам не чувствовать ее. Она сама является этой температурой, эталоном тепла, излучаемого человеком, и не остывает так быстро, как слеза. Тотчас потусторонний страх сменился в нем простым человеческим страхом за свое здоровье, и, боясь включать свет, чтобы не разбудить Аню, он в темноте подхватил на язык капельку, которая скатилась до верхней губы. Соленая... но, кажется, все же не вкус крови. Нельзя сказать, что Сережа боялся, он был уже не маленький мальчик, чтобы бояться дурных снов; его занимало другое: неужели все эти ужасы оттого, что Аня сказала ему "все равно"? На сегодняшний мамин день рождения он шел с некоторым сумбуром в голове, что, впрочем, никак не отражалось на его лице. Сережа не видел Костю уже почти год, и сейчас брат вел себя совершенно обыденно, не спрашивая и не напоминая об их договоре. Что это? Считает его само собой разумеющимся и не подлежащим дальнейшему обсуждению, или его часть все-таки не расформировывают? Поговорить до застолья они не успели. *** Ближе к концу вечера все уже вполне расслабились. Мужчины облюбовали кухню. Часть женщин оставалась за столом, ведя бесконечные разговоры о жизни и превратностях любви, часть разбрелась по комнатам. Некоторые из них подались на кухню, послушать, что обсуждают их драгоценные мужья в их отсутствие. Молодежь заполнила комнату Владика. В число молодежи входило: трое братьев, Аня и обе дочери Ольги. Старшая, Снежана, считалась невестой на выданье, и причем давно. Теперь она уже не была белесой рыжухой - цвет ее волос менялся от месяца к месяцу, и не было того оттенка из выпускаемых отечественной и зарубежной химической промышленностью, который она не опробовала бы на себе. Снежана меняла их так часто, что натуральный цвет ее волос был вытеснен из памяти современников и забыт. На сегодняшнем вечере она предпочла быть в цвете горячего шоколада. Правда, о том, что это был "горячий шоколад", знала только она сама и ее сестра. Остальным пришлось недоумевать: как эта модная, подчеркнуто следящая за собой девушка, решилась появиться на людях с гривой цвета хаки? Младшую сестру звали Вика, но братья между собой почему-то дали ей кличку "Кузина". Сережа сидел в центре дивана, рассеянно, как забытый предмет, теребя руку жены; Владик расположился на своем вращающимся стуле, на этот раз спиной к компьютеру и лицом к обществу. Обе сестры, устроясь по обе стороны от Сережи и Ани, мило щебетали и машинально кокетничали. Костя не хотел тесниться на диване и сел на полу. Разговор шел о пустяках. Казалось бы, сейчас, когда молодежь предоставлена сама себе, только и наступило время для настоящих развлечений, и можно завести веселую ни к чему не обязывающую игру, которая так естественна между девушками и молодыми людьми. Но что-то не складывалось. Девушки не становились центром внимания, как это должно бы произойти по логике вещей, а у молодых людей не блестели глаза и не вырывались сами собой потоки безудержного красноречия. Все напоминало посиделки на кухне их пятидесятилетних родителей, с той лишь разницей, что дамы на кухне были куда более искусны в беседе и неподдельно в ней заинтересованы. Сережа, допустим, и готов был пуститься в легкий флирт с одной из девушек, но чувствовал некоторую скованность из-за жены. Владик смотрел на Кузину, сидевшую прямо перед ним, и его неудержимо клонило в сон, - вероятно, виной тому были полуночные бдения за компьютером. Костя смотрел на двух сестер, слишком ухоженных, слишком профессионально поработавших над своей внешностью и слишком упоенных собой, для того чтобы нравиться. Может быть, он и заговорил бы или даже впал в остроумие перед женой Сережи, но это было немыслимо. Компания не складывалась. Чтобы как-то заполнить пустоты в общении, Костя принес кальян. Раскурив его, он достал сменные мундштуки, и пустил трубку по кругу. Кузина и Снежана с удовольствием приняли предложение. После этого беседа потекла оживленнее, хотя и несколько бессвязнее. Иногда после затяжки Костя отхлебывал маленький глоток коньяка, что, как он знал по опыту, было нехорошо. Но сейчас была не та ситуация, чтобы думать об опыте, - он хотел убежать от тоски. Разговор становился все непринужденней и смелей, и вот уже стал раздаваться не только девичий, но и молодеческий смех, когда в комнату заглянула Люба. Она посмотрела с негодованием на кальян и перевела взгляд на Костю. - Люба, все в порядке, - поспешил предупредить он ее возмущение. - Костя! Ну Владу-то это зачем? - она берегла младшего от дурных влияний, как могла. - Мам, ну чего ты... - слабо запротестовал Владик. - Ты его до старости пеленать будешь? У него уже борода растет! - парировал Костя. - Не порти мне ребенка! - Люба постаралась придать своему голосу шутливый тон, но у нее плохо получилось. Разговаривать со взрослыми сыновьями не так просто, - приходится постоянно лавировать между их юмором и своей серьезностью. - Га-га-га! - Ха-ха-ха! - раздался здоровый смех трех молодых глоток. - Он уже испорченный, ха-ха-ха! - Костя с Сережей смеялись и не могли остановиться. - Мам, ну опять ты... начинаешь... - покраснел Владик. - Иду говорить отцу, - сказала коротко Люба и хлопнула дверью. Через минуту на пороге комнаты возник Виталик. - Константин! - сказал он со строгостью, которой никто не испугался. Все понимали, что отец приглашен как последнее средство, которое, как правило, не действует. Виталик сделал многозначительную паузу, оглядев их компанию: - Чему бы хорошему научил... - он покачал укоризненно головой, в душе не видя ничего страшного в том, что молодые парни развлекают себя как могут. - Не портите маме вечер, - сказал он потише, так как отцовский долг все же требовал сделать внушение, - И не портите ребенка! - повторил он слышанные от Любы слова, чем и заслужил новый взрыв хохота. - Пап, пап, - Сережа от смеха откинулся на диване, - Он уже испорчен, ха-ха-ха! - Да? - в глазах отца мелькнул неподдельный интерес, - Ну-ну... - и добавил, опомнившись: - Смотрите мне! Уходя, он плотно закрыл за собой дверь. Всеобщее веселье близилось к своему апогею. Костя вышел за вином для девушек. Весь вечер он был очень предупредителен и вежлив с ними, до такой степени, что им становилось немного обидно. Владик, слабо участвовавший в общем разговоре, бездумно чертил что-то на бумаге. В тот момент, когда вышел Костя, он, совершенно невежливым образом, через Кузину, перегнулся к Сереже и что то горячо ему зашептал. Они вместе засмеялись чему-то, понятному только им двоим. Всю свою сознательную жизнь братья вышучивали и разыгрывали друг друга. В период взросления Костя объединялся с Сережей, и вместе они морочили маленького Владика, чуть позже, когда Владик подрос, Костя стал науськивать его, чтобы подтрунивать над Сережей. Со временем Сережа делался все серьезней, Костя все задумчивей, и в какой-то момент они утратили свой бесценный юмор. Но сейчас, когда братья собрались вместе в родительском доме, все как будто вернулось назад. Торопливыми движениями, словно что-то воруя, Владик достал из стола ножницы. Он стал вырезать из бумаги то, что до этого бездумно чертил. Дверь в комнате была белая. Посреди нее, на уровне глаз была прикреплена вешалка. На ней, бережно расправленный, висел Костин мундир. Под сдавленный смех Сережи и хихиканье девушек Владик прицепил ему на погон бумажную звезду размером с блюдце. Войдя, Костя заметил, что градус веселья существенно поднялся. Пока он на кухне выслушивал упреки мамы, здесь что-то произошло. Он учтиво предложил дамам вина, после чего сел на пол, поставил рядом с собой бутылку и вгляделся в раскрасневшиеся от смеха лица братьев. - Ну, расскажите, и я посмеюсь. - Костя слегка улыбался, готовый поддержать шутку. Он покрутил головой, на всякий случай оглядел себя со всех сторон, проверяя, нет ли какого подвоха. Может у него ширинка расстегнута? Нет, все в порядке. То, что предметом всеобщего веселья был он сам, Костя уже нисколько не сомневался. И вдруг, невзначай проследив за взглядом Владика, понял в чем дело. Братья увидели его лицо и осеклись. Девушки перестали хихикать. - Кто это... - "сделал", - следовало подразумевать под его последующим кивком на дверь. - Я... - проговорил Владик в наступившей тишине. Костя вышел. Никто его не останавливал. Вечер казался скомканным. Гости еще пробовали веселиться, кое-кто из женщин танцевал, но Виталик был уже выжат как лимон, братья потухли. Одна Люба еще носилась с блюдами из кухни в зал, и с неуемной энергией теребила своих сыновей. - Да ты смотри, как они скисли! - удивлялась она. - Ты посмотри! Старики пляшут (бросила она булыжник в огород своих подруг), а они сидят! Костя, что с вами сделалось? *** Тишина стояла, как после боя. Та особая тишина, которая воцаряется в доме после ухода множества чужих людей, и когда оставшиеся вместе близкие могут свободно молчать, не опасаясь показаться невежливыми. Слышно было только, как мать позвякивает на кухне посудой. В зале, по которому словно мамай прошел, открыли настежь окно. Прохладный апрельский воздух был как нельзя кстати. С белой, некогда чистой скатерти, постепенно исчезали блюда и тарелки, уносимые в кухню Владиком. Костя, все так же сидя на полу, теребил мундштук остывшего кальяна. Хмель его почти выветрился. Сережа, под конец вечера позволивший себе слегка опьянеть, полулежал на диване и с удовольствием прихлебывал двойной кофе без сахара, который приятно трезвил мозги. Отец устроился в своем любимом кресле в углу. Он поставил на колени ноутбук, в который скидывал и распределял по папочкам фотографии, сделанные за вечер. Владик освободил стол от посуды, оставив лишь чайник и несколько чашек. Он разрезал торт, до которого так и не дошел ход, положил себе кусочек размером со среднюю мужскую ладонь, и спросил, не хочет ли кто еще. Никто не хотел. Он принялся за свой торт и посмотрел на Костю. В голове у него складывались и уже готовы были вырваться наружу слова извинения, но его сутулящаяся, виноватая спина была красноречивее всяких слов. И этой спиной Владик почувствовал, что Костя уже не сердится... во всяком случае, не так сильно. Допив свой кофе, Сережа засобирался домой. - Куда это ты? - всполошилась мать, - Я еще никого не отпускаю! - Лиза хочет спать, мама... В соседней спальне Аня пыталась успокоить дочку, которая начинала уже капризничать и хныкать без причины. - Выдумал проблему! Уложим твою Лизу, или у меня уже места не достанет? - Но мама... потом придется ее будить, а ты же знаешь, какая она. Это будет еще хуже. - Нечего потакать! Перенесешь на руках в такси, она и не заметит. Сережа предпочел дальше не спорить. Он присел к столу и вяло ковырнул Владькин торт. Спустя еще пол часа жена с дочкой уехали, а он остался. - Да что с тобой? - Люба тронула Костю за плечо. - Присядь с нами, скажи хоть слово. Костя подсел к столу и уныло отхлебнул из Владькиной чашки. - Скажи слово брат, - поддержал Сережа. Раз уж он вынужден был остаться, надо было чем-нибудь да развлекать себя. - У нас еще Сергей Витальевич слова не брал, - ответил Костя, косо взглянув на него. - Сергею Витальевичу по долгу службы приходится много говорить, пусть он отдохнет. А мы вот сейчас наполним бокалы, - Люба подала знак Владику, чтобы он разлил кому что положено, - И ты нам что-нибудь скажешь, правда? И не отказывайся, тебя именинница просит. Костя поймал материн взгляд и понял, что просьба именинницы - это приказ. - Тост рождается спонтанно, - попробовал отказываться он, - Для этого нужно особое настроение... - Хочешь сказать, что про Синюю Бороду у тебя получилось спонтанно? - Нет... над этим я размышлял. - Долго? - Примерно год. - Ты год размышлял о Синей Бороде?! - Что здесь такого. - А о чем ты еще размышляешь? - Ну... о разном. - Например. - Например? - он помолчал. - Сегодня я ехал в поезде и смотрел в окно. Занятие, в общем-то, детское, но есть в нем что-то завораживающее: вроде бы раз сто видел этот пейзаж, и каждый год он перед тобой один и тот же, но каждый год новый. Каждую осень как в первый раз ложится на душу печаль, и каждую весну удивляешься чувству, будто все это впервые. Мелькают перед тобой поля, поселки, леса, какие-то деревушки, и все им конца-края нет. Редко встретится город, да и то какой-то серый, стылый, похожий на большое каменное село. Потом опять пойдут поля, леса... И вдруг понимаешь: великие пространства, бесконечные дороги - через много-много дней пути, где-то в невидимом далеке сходятся они в одной точке... - Костя замолчал. В наступившей тишине прозвучал недоуменный голос Владика: - В какой это точке? - перед этим он внимательно слушал речь и старался не пропустить ни слова. - Этой точкой, Мелкий, я зову свое сердце. - А. - Я не смог закончить тост... - Костя посмотрел на Любу. - Да нет, хорошо... только грустно очень. - Чем же тебе угодить... - Послушайте, может хватит терзать парня? - подал голос отец, оторвавшись от ноутбука. - Что вы в самом деле? Человек с дороги, впечатления еще не улеглись, и вообще... жизнь такая сумбурная, а вы здесь требуете каких-то философских выкладок, да еще в поздравительном варианте. - Виталик, - взгляд Кости потеплел, - Неужели ты за меня? - Что значит "за меня"? - встрепенулся отец. - Разве я когда-то давал повод думать... - О господи! - Люба посмотрела на Костю с укором, - Ну что за невыносимый ребенок! Откуда это у тебя? - Мам, ну Костя же военный, - сказал Владик. - Он так и должен оценивать ситуацию - кто "за", а кто "против". - Но не в своей же семье! - Ну почему же... - задумчиво проговорил Виталик, - Иногда именно семья является полем боя. - Вот что, хватит, - Люба выразительно посмотрела на мужа, - Поле боя будете устраивать в другом месте. - Я думаю, наоборот, - продолжал Виталик глядя куда-то поверх монитора, - Здесь есть о чем подискутировать и даже... пофилософствовать. - Философ... - проговорила она слегка насмешливо, - На поле боя... - Да, философ на поле боя, - вступился за отца Костя, - Таким только и может быть настоящий философ. Если хочешь знать, Сократ ходил на войну. - Ну... - скептически заметил дремавший Сережа, который успел уже перебраться обратно на диван, - Как это сейчас можно установить? Тем более, что сам Сократ не оставил по себе никаких письменных свидетельств. - В этом отношении я верю Платону, - Костя развернулся к брату, - А насчет войны... Война - это естественное состояние души любого мыслящего человека. Если время от времени ты не чувствуешь себя в состоянии войны, значит, ты наполовину мертв. - Жесть, - отозвался Владик. - Война? - Люба вдруг услышала, о чем говорят сыновья, - Что еще за война, зачем нам война? - Мама, мы говорим образно, - успокоил ее Сережа. - Да... но для чего воевать с самим собой? - Я не сказал, что с самим собой, - хмуро заметил Костя. - Я лично чувствую себя созревшим для военных действий во внешнем мире. - Сынок, не шути так. - Люба, ну что ты сразу пугаешься? Я вообще говорю. С точки зрения тела, конечно, война — бессмысленная жестокость... с точки зрения тела война - это смерть. Но почему русские непобедимы? Потому, что мы смотрим на войну не с точки зрения тела, а с точки зрения духа. А с точки зрения духа война есть непрерывное развитие и самая настоящая жизнь! - Жизнь... - пробурчал отец. - Это поэтому ты вечно врагов среди нас ищешь? - Это потому что нет женщины... - грустно проговорила Люба и покачала головой. Все невольно посмотрели на Костю и замолчали. - Послушайте, я что, гвоздь программы?! - Сынок, я тебя полгода не видела... - немного обиженно сказала Люба, - К тому же, ты у нас всегда гвоздь программы, кто же еще? - Все равно. Давайте говорить о чем-нибудь... другом. - Я тебе об этом и толкую. - Ладно. Говорить, как я понял, все равно придется мне. Иначе начнут говорить обо мне. Тогда слушайте... - Костя на секунду задумался, - Под ваши ахи да охи я вспомнил один Платоновский силлогизм. Мне кажется, он как нельзя лучше описывает нашу ситуацию. - Ну-ну, - Виталик закрыл ноутбук. - По Платону, если вы помните, существует три правильных и три неправильных формы государственного правления. Если граждан не более десяти тысяч - это демократия. До сорока тысяч - власть аристократии; и свыше сорока тысяч - монархия. Это три правильные формы. Все очень мудро. Теперь три неправильные: охлократия, олигархия, и, соответственно, тирания. - Тирания... - проговорила недоуменно Люба, - Ну и как же это описывает нашу ситуацию? - Ну почему ты сразу берешь крайнее отрицательное значение? Я имел в виду демократию. То есть у нас в семье демократия, мы являемся единой демократической единицей, потому что у нас принято выслушивать всех и каждого. - Но это само собой разумеется, - скучно сказал отец, - Мысль слишком общая. - Ты не дослушал меня! Я хотел немного ее доразвить. Демократия, на мой взгляд, только и возможна в семье, то есть в небольшом формировании людей, связанных одной кровью. Вот что я хотел сказать. Виталик задумался. - Но "кровь" здесь можно понимать двояко... - произнес он, помолчав. - Об этом и речь. Люба не сводила с сына испуганных глаз: - Но почему именно кровью? - Да, - Виталик поправил очки, - Разве это философская категория? - Не надо пугаться слова "кровь". А философские категории устанавливаем мы сами. Я только хотел сказать, что принадлежность по крови, на мой взгляд, является ключевым признаком отличия одной человеческой группы от другой. Так вот, мысль моя была та, что исключить охлократию, олигархию и тиранию можно только объединившись по признаку крови. - Сынок, - проговорил отец, понизив голос, - Мне кажется, ты неправильно понял Платона, и вообще... все эти новомодные тенденции мне не нравятся. - Я знаю, что ты подумал, Виталик, - Костя прищурился на отца, - Это только провозглашается, будто духовное родство преобладает над кровным, на самом деле это неверно. Лебедь рак и щука никогда не придут к единой цели, никогда не создадут семью и не родят здоровое потомство. И эти трое еще самый безобидный пример. - С такими рассуждениями можно далеко зайти... - Как вы все напуганы! - Костя оглядел отца и мать. - Я только и хотел сказать, что одна кровь - это одна семья, и ничего больше! А что может быть лучше, чем жить своей семьей? Вот разве нам друг с другом плохо? - Сын. Я знаю что в душе у тебя ничего плохого нет, но исторические примеры говорят об обратном. Нацизм, как ты знаешь, тоже строился по принципу единой крови. - Оставь ты свои допотопные страшилки! А если уж ты заговорил о нацизме, тогда ты должен признать, что и наша семья - маленькая нацистская ячейка. Помнишь, когда Сережу били? Что тебя позвало тогда, - может быть, духовное родство? Тайна человека в его крови; здесь же нужно искать корни его поступков и смысл его жизни. Отец отложил в сторону фотоаппарат и ноутбук и поднялся с кресла, всем своим видом показывая, что собирается идти спать. - Ты как будто чего-то боишься, - сказал Костя в его удаляющуюся спину. Виталик остановился на полпути: - Что ты городишь?! - Да. Теперь я вижу, что ты боишься самостоятельно мыслить. - Ну... не ожидал от тебя, сын. - А я-то думал, ты за меня. - Да что это за разговоры такие?! - Люба легонько прихлопнула ладонью по столу. С него уже сняли скатерть, и нечаянный хлопок получился таким звонким, какой только и бывает от хорошо высушенного и отполированного дерева. Владик вступился за брата: - Мам, ну Костя же... - Ты мне еще поговори, заступник! - перебила его мать. - А чего поговори... Надо учитывать образ мысли военного человека. - Ну ты заладил, Мелкий! - Костя сказал это так неприязненно и грубо, что все вдруг замолчали. - Военный... - прошептал он сдавленно, - Военный... - Да что же это такое?! - Люба повысила голос почти до крика, - Что ты нападаешь на него, словно коршун? Брату уже слова нельзя сказать, ты посмотри какой нервный! - Прости, Люба, прости, - Костя опустил голову и не смотрел на мать, - Мелкий, ну не будь ты таким... от каждого взгляда трепещешь, чисто красна девица. Владик ничего не ответил, а только надул щеки и порозовел. - Ты новости иногда читаешь? - спросил у него Костя примирительно. - Иногда. - Сокращение вооруженных сил России - слышал такое? - Кажется. - Кажется, - повторил Костя обиженно. - Оно наступило. - Как? - Любе показалось, что она пропустила в их разговоре что-то важное. - Да. - Но почему ты молчал? - Люба... кому надо я сказал. - Кому надо?! А матери, значит, не надо? - Ну чем бы ты помогла? И зачем тебе расстраиваться раньше времени? Окончательно все решилось совсем недавно... для нашей части. Я, собственно, ужу уволен в запас. Наступила тишина. - А где твой чемодан? - оторопело спросил Владик. - Чемодан еще там, дело не в чемодане... Я сам еще там. Ну что ты смотришь, Люба? Заплачь еще по мне. Мать все смотрела на него. - Но мир не без добрых людей! - заговорил Костя нарочито бодрым голосом, - Мир не без добрых людей. Вот Толстый, например. Мы все на него - Толстый, Толстый. А Толстый - это человек. Спасибо тебе, Толстый. Сережа что-то невнятно пробормотал с дивана. - А... - догадался Владик, - Так ты к Сереже идешь? - Иду. Пока берут. Люба увидела его тоскливое лицо, когда он говорил эти слова, и почувствовала, как сердечная нега вновь нахлынула на нее, и сейчас уже так просто не отпустит. Как будто подтверждая ее опасения, неуправляемая, сентиментальная слеза скатилась по щеке. "Э, мать, да ты пьяна", - подумала она про себя. - Толстый, ты извини, что я так, - Костя смутился, - Сразу всем объявил. Сам не ожидал от себя... до сих пор не верю, что сказал. - Нам нужно кое-что обсудить... - выдавил Сережа, избегая его взгляда. Костя с готовностью поднялся: - Да, конечно! Глава 21 - Я без пяти минут генеральный, - говорил Сережа, когда они вышли на лоджию. Света здесь не было, и лица их освещал только фонарь с улицы. - Вот уже полгода как "и.о.". - Поздравляю. - Осталось на совете директоров утвердить. Но это так, формальность. - Ты как будто не рад? - Костя в полумраке старался рассмотреть его лицо. - Рад, почему же. - Если бы ты слышал, как ты это сейчас сказал. - Как? - Как приговоренный. - Ты знаешь, - Сережа вздохнул, - Чем выше идешь вверх, тем меньше у тебя реальной власти. Начинается такая игра сил... что это просто и не власть уже, и не работа, а сплошное маневрирование. - И что? - А то, что одно неверное, нерассчитанное движение может выбить почву у тебя под ногами. - А-а... - протянул Костя понимающе. И Сережа почувствовал это дружеское и братское понимание. - Реальная власть и реальная работа у меня была, когда я был руководителем отдела, самым низовым менеджером. По одному моему слову принимали и увольняли с работы! Я имел такое влияние на своих подчиненных, какое мне теперь и не снится. Я в прямом смысле слова руководил ими, я отвечал за них! А сейчас? Я, можно сказать, генеральный директор, мне вверена фирма, и каждый свой шаг я должен трижды рассчитать, семь раз согласовать, и все-таки поступить вопреки своему мнению... - Я понял, Толстый, - в темноте Костя коснулся его плеча, - Молодчина, что сразу сказал. Я, может быть, даже отчасти рад. - Только ты знаешь что... - Сережа подавил облегченный вздох. - Ты это, ну... пусть для мамы и для всех будет, как будто это твое решение, ладно? - Да, разумеется, - ответил Костя после короткой паузы. - О чем речь. Они замолчали. Вдруг стало не о чем говорить. - Что делать думаешь? - спросил Сережа, чтобы заполнить появившуюся пустоту. Костя вспомнил, как этот же самый вопрос он задавал ему год назад. - Еще не знаю. Нет цели в жизни, нет смысла... - Ну как это нет цели? - голос Сережи звучал успокаивающе, - Да цели сейчас у всех примерно одинаковые... - Не скажи. Настоящая цель - только та, которая сразу не видна, которую тебе не дано так просто осознать. - Настоящая цель, брат, - это та, которую ты можешь реально достичь. - Отсюда недалеко до мысли, что для достижения цели все средства хороши. - Думаю, в этом есть доля истины. - А я думаю, что существует три правильных и три неправильных способа достижения цели. - Ну-ну. - Слушай. Три правильных это: заработать; попросить; купить. Три неправильных: украсть; шантажировать; предать. - Платон? - Нет, я. Но есть принцип, который объединяет их с Платоновскими формами государственности, - это принцип отношения высшего к низшему. - Ну-ка, развей мысль. - Начнем с первого - заработать. Здесь имеется в виду, что человек, стоящий на социальной лестнице ниже определенного уровня, нанимается к человеку, у которого этот уровень есть. Понятно? - Понятно. - Дальше, - попросить. Как ты понимаешь, просьба возможна, если только мы с тобой люди одного статуса, в противном случае это будет попрошайничество, не так ли? - Согласен. - То есть здесь необходимым условием является равенство. - Я понял. - И третий способ - купить. В этом случае тот, кто покупает и платит деньги, непроизвольно становится выше того, кто эти деньги берет. - Гм… поясни. - Ну как тебе сказать... момент тонкий. Вот ты когда берешь от кого-то деньги, ты как себя при этом чувствуешь? - Я? - Сережа помолчал, - Да нормально. - Ну тогда... скажи, тебе не приходилось испытывать что-то такое... не знаю, как описать это состояние, но похоже оно на то, как будто тебя ну... купили что ли. - Купили?! Ты опускаешь очень существенную мелочь, ма-аленькую такую буковку: не меня купили, а - У - меня купили. Я доходчиво пояснил? - Да, но... согласись, все же какой-то осадок остается. - Ты как в том анекдоте. - Когда тебе заплатили... это как будто ничего, как будто все правильно, но... в тебе уже нет благородства. - Ну-у... - протянул Сережа разочарованно, - Эк ты хватил. Благородства захотелось... - Ладно, не будем пока заострять. - Не будем, давай дальше. - Итак, неправильные способы достижения цели. - Только, по-моему, мудрствовать здесь особо нечего. Если цель достигнута и при этом, как минимум, не пролита кровь, вот они уже и правильные. - Приятно говорить с умным человеком. Цель и кровь, кровь и цель - вот две равнозначные величины. Но не будем отвлекаться. Итак, первое - украсть. Украсть, как и заработать, может лишь низший у высшего, только с тем условием, что здесь они находятся в противоестественных, порочных отношениях. С этим ты согласен? - Низший у высшего... - пока согласен. - Второе - шантажировать. Когда один человек шантажирует другого, то в каких бы различных социальных и духовных плоскостях они не вращались, они мгновенно становятся на одну доску. - Тоже согласен. - Итак, в этом случае равенство не является необходимым условием, но достигается в процессе шантажа. - Логично. - И, наконец, предать. - Очень интересно, что ты тут наворотил. - Это самая принципиальная часть силлогизма. Дело в том, что по моему скромному мнению, тот, кто предает, стоит "выше" того, кто пользуется его услугами. - Что-то уж слишком заумно. И мне непонятно, зачем ты постоянно используешь принцип превосходства. Зачем нормальному человеку знать, что выше, а что ниже, ну скажи? Ну допустим, предатель по какой-то там одному тебе известной шкале и возвышается над этим, как там... - Над покупателем его услуг. - Да. Ну и что? - Здесь возвышение следует понимать как возвышение "вниз". Я говорю о степени деградации. И мысль моя та, что не вдвойне ли низок тот, кто извлекает выгоду из чужой духовной деградации? - Ну брат, ты воспарил! Долго думал над сим прожектом? - Нет. Сегодня пришло в голову. - Что же тебя сподвигнуло? - А то. "Предать" синонимично русскому слову "продать", и в этом я усматриваю немного грустный намек для тебя. - Для меня?! - Да. Ты подумай, что можно продать без ущерба для своей духовной сущности? Продать безобидно нельзя ничего, потому что, в строгом смысле слова, ничего в этом мире тебе не принадлежит, разве что душа. Или Родина. Сережа отвернулся к окну и долго молчал. - Ладно, гигант мысли, - сказал он, грустно вздохнув, - Идеи приходят и уходят... а кушать хочется всегда. - Ты... не обиделся? - спросил осторожно Костя. - Нет. Не вижу причины, да в моем лексиконе и нет такого понятия. - Счастливчик. - Учись. Они постояли молча. Теперь уже оба смотрели в окно на освещенный желтоватым фонарем двор. - У тебя закурить не найдется? - спросил Костя. - Ты, я вижу, совсем плох. - Так найдется? - Нет. - А у Виталика? - Подожди, здесь была где-то начка, - Сережа шарил рукой по полочке, натыкаясь в темноте на разные ненужные вещи. - Он так и не бросил? - Бросил-бросил. Для всех нас. - Как это? - А для себя покуривает потихоньку в кулак. - К чему такая конспирация? - Тебе не понять. Воспитательный момент. - М-да... а кого воспитывать-то? - А всех, - Сережа, наконец, нашел то, что искал, и протянул брату пачку сигарет и зажигалку. Торопливым движением Костя вынул сигарету: - Что это?! - Что? - Дамские?! - Во блин... - Сережа взял в руки тоненькую и длинную, как итальянская макаронина, сигаретку, повертел ее осторожно в пальцах, понюхал и отдал обратно Косте. - Да ты кури, не стесняйся, других я сейчас все равно не найду. - Что тут у вас происходит? - Что происходит... Ты заметил, что в доме полно мужчин, а лампочку на лоджии вкрутить некому? - А-а... я и думаю, что это Люба то и дело на лоджию ныряет. И давно это с ней? - Не знаю. Я тут бываю от случая к случаю. - Сережа помолчал. - Во дела. Это что ж такое: дети бросают, родители начинают? - Как зло в сообщающихся сосудах. - Точно. Слушай, я по интернету мужичка одного скачал, Жбанова... да ты окурочек вот сюда, аккуратно, что б никто не заметил, - Сережа подставил ему какую-то коробочку, - Потом в ведро выброшу. - Да ты что! Я-то от кого прятаться буду? - Не наследи. Я же не знаю, знает ли мама о папе, а папа... о маме. - Сплошной политес. Ох, Толстый, не зря ты генеральный директор. - Пока что только "и.о." - Скромняга... - Да ладно обо мне. Ты лучше послушай вот что. Есть курс лекций, я тебе скину. Просмотришь, и можно реально бросить. - Это где зомбируют? - Какое зомбируют, я ж говорю, мужик один, лекции читает о вреде курения, с семинарами ездит, так вот он... - А, я понял. Эту суку пристрелить не мешало бы. - Чего?! - Сережа выкатил на брата глаза. - Того. Смотрел я эти лекции. До того момента я просто курил, а теперь "ежедневно травлю себя ядом"! - Ну... это ты зря. Мужик он дельный, мне лично помогло. И вот что, никто не заставляет тебя травиться, ты сам делаешь свой выбор. - А-а! так я сам делаю свой выбор?! - в голосе у Кости прорезалось что-то мстительное, - Ты смотри, как гладко все обставили! А если у меня нет сил сделать правильный выбор? Ну нет у меня никаких душевных сил сейчас, тогда что? - Ну что... - А пусть я сдохну, вот что! - Зря ты так, - сказал Сережа после паузы. - Мне лично помогло. - А мне не помогло! Да ты пойми, человеческая психика так устроена, что если ты куришь и не думаешь об этом, то для тебя это еще полбеды. Если же ты ежедневно, ежечасно думаешь о том, что ты травишь себя ядом, то ты сдохнешь через полгода! Это тебе самый тупой психолог скажет. Чехов, вон, Антон Павлович, курение табаку от чахотки прописывал. И были случаи - люди вылечивались! Вот тебе сила внушения. А теперь смотри, что делает твой Жбанов: он открывает людям подсознание, и впихивает туда мысль, что ты вдыхаешь яд, яд, яд!!! - Да чего ты... - от Костиного голоса и от всего его вида Сережа чуть не попятился. Но некуда было пятиться на тесной лоджии, и он только отклонился немного назад. - Как ты думаешь, долго человек с такой мыслью проживет? - продолжал Костя неровным голосом. - Но, я повторяю, мне помогло. Я бросил и... - Бросил, говоришь? Да ты бросил оттого, что ты такой человек. Потому что нервы крепкие и есть на что в этой жизни опереться. А кто считал тех, кто не бросил? Не бросил, а продолжает теперь уже сознательно травить себя, - есть такая статистика? Этот твой Жбанов двоих вылечит, а сотню покалечит, и эта сотня сама будет виновата, - потому что сама сделает свой выбор! - Но он открывает людям глаза... - Он открывает людям подсознание и вводит туда информацию о медленной, но верной смерти, - вот все, что он делает. Пойми, - Костя вытащил и закурил вторую сигарету. - Бездумье - естественная защитная реакция слабого, задавленного жизнью человека, а он снимает эту последнюю защиту, - Костя сделал глубокую затяжку и заговорил спокойней: - У человека, может, и бросить сил нет, и с этой мыслью он дальше жить не может... - он еще раз затянулся, оставляя от тонкой маминой сигареты третью часть, - По-твоему, пусть теперь подыхает? - Я совсем не имел это в виду, - проговорил Сережа недовольно, - Я уверен, что и Жбанов... - К стенке суку Слова прозвучали коротко, как выстрел. Сережа посмотрел на брата сбоку и ничего не сказал. Он подождал, пока Костя сделает последнюю затяжку, положил в карман коробочку с окурками, пачку сигарет пристроил на прежнее место, - как будто там и была, - и обернулся к выходу. - Постой, - услышал он голос Кости. Голос был обмякший и добрый, тот прежний домашний голос, которым он не говорил с ним с самой юности, с тех пор, когда они все жили еще под одним кровом. - Ты что, вот прямо так взял и бросил... без всяких причин? - Да, говорю же... без причин. У нас пол-офиса смалит, а я... как за генерального стал, у меня вроде как крылья отросли. Костя молчал и не торопился уходить. Сережа остановился в нерешительности. - Заметь, есть люди, которые курят, но не пьют, но нет такого человека, который пьет, но не курит, - заговорил Костя через время. - Я имею в виду, пьет систематически, а не так как мы с тобой. - Мне показалось, ты сегодня и с коньяком малость перебрал. - Так и есть. Но ты заметил эту странную зависимость? - Ну ясно, как же пить да не курить. - Мне кажется, в этом кроется механизм избавления от этих двух зол. - Ну и какой же? - Главное - правильно расставлять приоритеты. Многие думают, что пьянство сильнее курения, и поэтому главное - бросить пить. Они и пытаются бросить, но ничего не получается, потому что люди не знают, что сильней в этой паре - курение. Если ты пытаешься бросить пить, но при этом продолжаешь курить, то скорее всего, у тебя ничего не получится. Ты будешь срываться. - Почему это? - Я же тебе говорю - курение сильней. Оно больше затягивает. Если алкоголь бьет тебя сразу и сильно, то курение медленно, капля за каплей выпивает твои соки. Сигарета действует менее заметно, но зато постоянно, и поэтому более разрушительно. Я думал об этом. Действие алкоголя видно, что называется, налицо, поэтому с ним борются, - это враг открытый. Я одно время не то чтобы пил... но увлекался. И пытался, разумеется, бросить. В то время я просыпался ночами от одного жуткого сна, мне снилось, что меня затягивает в какую-то воронку. - Воронку?! - Да. Такая дрянь, скажу я тебе... Чтобы понять свое собственное положение я начал наблюдать людей пьющих и все пытался разобраться: почему они пьют, почему им хочется одурманивать себя? Первый и самый легкий ответ лежал на поверхности: от каких-то жизненных перипетий - горя, неудач, неудовлетворения, а порой, как ни странно, - от свалившегося на голову счастья, - хочется напиться и забыться. Забыться, чтобы не видеть и не слышать эту жизнь. Но потом я понял, что думать так - ошибочно. Это как будто и является причиной, но вместе с тем нечто более важное и более трагическое предваряет эту причину, и это трагическое - не что иное, как смерть души. Ты, надеюсь, не будешь спорить, что душа может умереть, а человек еще какое-то время продолжает жить? Американские фильмы про монстров - это все не такая уж фантастика. Мне бросилось в глаза, что только совсем закоренелые алкоголики пьют без повода, все остальные - начинающие и с опытом - стараются отыскать какую-нибудь, хоть самую незначительную причину, а если таковой не находится, - то выдумать ее. Они ищут какой-то крайности - отчаянья, крайнего горя или крайнего счастья, то есть добиваются особо нестабильного эмоционального состояния, - не алкоголь как таковой нужен им, а иллюзия создаваемой вокруг жизни, постоянный эмоциональный драйв, понимаешь? Не забытье - а возвращение к жизни! И тогда я понял, что алкоголизм - это не болезнь, а последнее лекарство. Когда чувствуешь, что душа твоя умирает, и жизнь постепенно уходит из тебя, ты готов на что угодно, чтобы снова стать живым. Как в реанимации применяют электрический удар, так и ты изо всех сил тормошишь свою душу, и алкоголь для тебя - своего рода электрошок. - Оригинальный взгляд. И что, ты видел излечившихся? - Нет... не видел. Но ведь, как ты понимаешь, подобное средство может быть только одноразовым, а если применять его постоянно… Как я все это хорошо тогда понимал. Я не очень длинно рассказываю? - Говори. - Я перестал общаться с друзьями, завязал со всеми нашими попойками... я - даже смешно - перестал ходить на дни рождения! Я и курить пытался бросить, но думал, что это еще подождет. Так я держался какое-то время. Как-то раз, - а прошло уже несколько месяцев, - в один прекрасный вечер я взял бутылку, позвал одного своего товарища безотказного, мы выпили по пятьдесят, не больше, потом, естественно, закурили... это было так, без всякой причины. Каких-то несчастных пятьдесят грамм, - вроде, само по себе пустяк, но тут меня резануло - у меня уже и воли нет! Злоба во мне закипела, помню, злоба и ненависть. Ну зачем я ее взял?! Да неужели я так ее хотел? Я все прокручивал в голове тот миг, как беру ее... беру, откупориваю, и в моем сознании проносится сладкое предвкушение того, что сейчас закурю! Я откупоривал бутылку, а думал о сигарете. С тех пор я все свои силы бросил на то, чтобы не курить. У меня уходило стандартно - по пачке в день. Мучительней всего, конечно, просыпаться с утра с мыслью, что дома у тебя нет ни единой живой сигаретины. Я вставал и шел в киоск. Выкуривал одну, а остальные мочил под краном, чтобы не было уже никакого соблазна, и выбрасывал всю пачку в мусор. Так продолжалось еще несколько месяцев. Отсутствие сигареты было настолько мучительно, что о выпивке я почти не вспоминал. Вот так я избавился от тяги к алкоголю. Конечно, тяга к сигарете возросла в это время в несколько раз, но я понял одно: если я брошу курить, то пить я могу и не бросать - оно само меня бросит. И вот уже около полугода я ежедневно, ежечасно, ежеминутно отказываюсь от сигареты, я твержу себе, что я не согласен, что я не буду, чего бы мне это не стоило... даже если в этой пытке мне придется прожить всю оставшуюся жизнь. И иногда, ты знаешь, - оно уходит! Оно оставляет меня, и было уже несколько дней, в которые я не боролся больше и не мучался, а просто ничего такого не хотел! Я мог спокойно смотреть, как выпивают другие, стоять в кругу курящих, и ни один нерв во мне не дрожал. Мне было даже немного противно, тошнотворно. Сегодня вот опять... сорвался. - А ты меньше нервничай. А то за высокие идеи переживать... надорвешься. Лучше о жизни подумай. - Да я уже год только то и делаю, что думаю. Все свои думы выучил наизусть. Мне бы сейчас в какое-нибудь дело с головой, чтоб не думать. Или уехать куда-нибудь... в безлюдье, чтоб не было соблазнов. - Слушай, - оживился Сережа, - а давай все вместе куда-нибудь махнем? Ты, я и Мелкий, ну помнишь, как давно хотели? - Так ты же... руководящий работник у нас, да еще накануне повышения. Ты разве сможешь? - Открою тебе секрет, брат: я, если захочу, все смогу! - Неужели? Сережа передернул плечами, как будто стряхивая с себя что-то невидимое. - Понимаешь, я уже семь лет без отпуска. Ну и в этом году чувствую - не могу больше, сорвусь. Особенно со всеми этими событиями... так вот. Я с шефом поговорил, а он мужик нормальный, короче, у меня отпуск с открытыми датами. Костя в темноте вглядывался в лицо брата. - Ты это серьезно? - Серьезней некуда. Перед решающим рывком первое дело - хорошо расслабиться, вырвать себя из повседневности. Шеф меня в этом поддерживает. Перезагрузка мозгов происходит, и все начинаешь видеть по-новому. И, кстати, приходят неожиданные решения. Я тебе точно говорю. - Слушай, Толстый, да ты у нас голова! - Костя обхватил руками его мощную голову и слегка потряс. - В Питер, а? Покуролесим с неделю! - Сережа уже сам загорелся своей идеей. - В Питер весной? - В мае там уже будет отлично! - Я б лучше завалился куда-нибудь... в глухомань. - Ну-у, брат! Мы и так с тобой в самой глухомани сидим. Куда ты еще отсюда хочешь провалиться? - Не провалиться, а завалиться. - Тебе видней. - Да, мне тут пришла в голову одна необычная мысль... - Не сомневаюсь. Обычных мыслей в тебе и не водится. Но это хотя бы не кругосветное путешествие? - Нет. - Значит, на машине доедем. Ну так куда? - На Камчатку! - послышался громкий голос Владика из комнаты. *** Часы пробили первый час ночи. Перед тем как ударить, из них слышалось долгое шипенье, и только потом раздавалось: "бом-м!". Они были старые, можно сказать, старинные: деревянный корпус, похожий на ящичек с открывающейся дверцей, посередине - круглый циферблат под стеклышком, - новинка советского дизайна шестидесятых. Это была единственная вещь, вывезенная Любой из родительского дома в далекую Кострому. Часы шли странными, не поддающимися никакому вычислению периодами, останавливаясь, когда им вздумается, и когда вздумается, возобновляя свой ход. Когда они затихали, на Любу накатывала тоска. Она ходила по дому, прислушиваясь к нависшей тишине, и как будто все ждала чего-то. Каждый раз проходя мимо них, она толкала пальцем маятник. Иногда их удавалось "растолкать", и они начинали идти, иногда нет. Два дня назад растолкать не получилось, поэтому Люба вздрогнула, услышав это "бом-м!" Рядом с часами висела картина - детский рисунок Кости, оправленный в тонкую деревянную рамку. Он нарисовал его, когда приехал из Украинска, от Олега. Черный контур на розовом фоне напоминал силуэт человека, внутри него - точно такой же контур, только уменьшенный. В самой середине неровный сгусток темно-розовой акварели - это сердце - одно на двоих. И подпись внизу: "Внутренний человек". - Вот, - из угла Владик вытаскивал на середину спальни большой, туго набитый рюкзак. - Мелкий, ты отдаешь себе отчет... - начал было Костя и умолк. - Отдаю. У меня там друг. - Что за друг? - Мы на море познакомились тем летом. - А. Ну что ж... - Костя посмотрел на Сережу, в чьем лице читалось явное неодобрение. - Мы хотели на машине, Влад, - сказал Сережа. - Все вместе на моей машине. - Это принципиально - на машине? - Нет, принципиально, что все вместе. - Ладно. Я готов выехать сейчас. Мне только одеться. Сережа покрутил своей большой красивой головой: - Дело в том, что я не располагаю так свободно временем, как ты. У меня на все про все есть две недели. А поездка в такие дальние края требует м-м... основательной подготовки и... - Вот ты, Сережа, зануда! Основательной подготовки... - Владик с досадой, но и с некоторой осторожностью пнул рюкзак. - И вы меня не поддержите! Вы так же не понимаете меня, как и крокодители! - он плюхнулся на свою постель. - Короче, так, - он посмотрел сначала на одного брата, потом на другого, - Если вы не согласны, я еду сам. И я еду завтра! То есть уже сегодня, - поправился Владик, взглянув на часы. - Паспорт у меня есть, деньги есть, не пропаду. Вдруг он увидел, что на пороге спальни стоит мама в ночной рубашке, с расчесанными на ночь волосами и с укоризненным выражением на лице. - Опять за свое? - Ма, ну сколько можно об этом говорить? - А я больше и говорить не буду. Завтра с отцом поговоришь. - Ма, мне уже есть восемнадцать! - Владик повысил голос. - Я повторяю, - произнесла Люба менторским тоном и тоже повысила голос, - Завтра будешь говорить с отцом! - Да что ты меня отцом пугаешь, отец меня поймет, не то, что ты! - Мелкий, ты бы с Любой полегче, - одернул его Костя. На шум голосов приплелся заспанный Виталик. Он пошатнулся со сна и оперся о дверной косяк. Всклокоченные полуседые волосы обрамляли опухшее лицо и делали его похожим на доброго домашнего духа, потревоженного не вовремя. - Вот, полюбуйся! - Люба отступила так, чтобы стал виден туго набитый рюкзак. - Любушка... может, мы завтра с утра все решим? - Ты с утра не решишь. И завтра не решишь, и никогда не решишь! Потому что тебе нет никакого дела до того, чем живет твоя семья! - Ну не в час же ночи об этом спорить. У меня завтра кафедра... - Нет, я хочу решить этот вопрос прямо сейчас! Раз и навсегда. Виталик присел на диван, который был уже разобран Владиком для сна. - Люба, наш сын взрослый человек, - устало произнес он. - Этого я от тебя не ожидала... - Да. И неглупый при этом. - Ты не до конца понимаешь ситуацию, дрогой! Он-то взрослый человек, но он хочет ехать завтра. Завтра! И эти двое, - она метнула грозный взгляд на обоих братьев, - Ему потакают! - Люба, ты не совсем правильно поняла, о чем мы здесь говорили... - попытался вклиниться Костя. - Молчи! Я с отцом разговариваю! - В самом деле, Владя, - начал осторожно отец, - Ты это некстати надумал. - Пап, я уже не могу от всего этого! Ну сколько можно?! Я взрослый, мне есть восемнадцать, я хочу поехать туда, куда я хочу! - Послушай, сынок, ты действительно прямо завтра хочешь это сделать? - А что мне мешает? - М-м, - Виталик склонил голову набок, - Да ничего, собственно. Кроме сессии, которая у тебя еще впереди, и текущего учебного года, который, - заметь, - еще не окончен. - Пап! Я хоть раз завалил сессию? - на лице Владика читалось отчаяние. - Не надо горячиться, сынок, - Виталик встал с дивана, - И знаете, что? - он окинул свою семью холодным профессорским взглядом, - Ну-ка быстро все по кроватям. Устроили тут... совещание в верхах. И вы тоже, оба, - он взглянул на старших сыновей, - Варите мне здесь воду! И чтобы через пять минут я никого не слышал! - он еще раз осмотрел всех, развернулся и пошлепал босыми ногами в спальню. Люба с немым укором посмотрела ему вслед, покачала головой, но возразить не решилась. Когда шаги его затихли, она присела к Владику на диван и проникновенно зашептала: - Ну чем тебе Египет не нравится? Ну почему именно на Чукотку? - На Камчатку, мам, - обиженно поправил Владик. Плечи его опустились, спина еще больше ссутулилась. - И даже не на Камчатку, - сказал стоящий в сторонке Костя. - А куда? - спросили одновременно Люба и Владик и вскинули на него удивленные глаза. Сережа тоже приподнял свои отяжелевшие, красноватые веки. - На Каменные Могилы. С этими словами часы, зашипев, пробили два раза и остановились. - Не смей упоминать при мне это слово! - сказала Люба. - Мам... - начал Костя и замолчал. Первый раз за последние несколько лет он назвал ее мамой. У Любы в груди что-то екнуло: не к добру... *** Костя зашнуровывал видавший виды, советских времен рюкзак, который нашел в завалах старья на лоджии. Он уложил туда только самое необходимое: спальный мешок, подаренный в детстве бабушкой, буханку хлеба (уже нарезанную, но так и не тронутую гостями), деньги и документы. Спать ему предстояло в зале на диване, где он всегда спал, приезжая на побывку, но сейчас там еще оставались мама и Сережа, - он слышал их шепчущиеся голоса. Он присел на постель, в которой мирно посапывал Владик. Разговор за дверью то затихал, то снова оживлялся и тек не переставая. "Интересно, они спать собираются?", - подумал Костя, потирая воспаленные веки. Чтобы как-то скоротать время, он открыл ящик тумбочки, что стояла здесь же, около дивана, и стал механически перебирать давно забытые безделушки: вот деревянный крестик, вырезанный им еще там, в Украинске, - крест получился неканонический, все четыре луча были одинаковой длинны, и батюшка Владимир отказался его освящать. Позже он хотел приспособить его под брелок и даже нашел подходящую для этого цепочку, но почему-то передумал. Цепочка тоже валялась здесь, - он вытянул ее из-под каких-то бумаг и перекинул из одной руки в другую. Она мягко, как серебряная змейка, перетекла с ладони на ладонь, и тихонько звякнула. Вот четки, подаренные Олегом на прощанье; вот три медных шарика размером с голубиное яйцо - внутри каждого из них запаяны еще по три таких же крохотных шарика - и когда перекатываешь их на ладони, слышится едва различимый, переливчатый звон. Если подержать такой шарик в руке с минуту, медь изменит свой оттенок, и по этому оттенку можно определить, насколько ты здоров. Вот... но что это? Он слегка вздрогнул и побежал глазами по строчкам: "... известной нам особы". "Известной нам особы!" - это его слова, его и Олега. Из-под груды безделушек он вытащил чуть измятый листок и прочел: "На твой вопрос касательно известной нам особы, могу сообщить тебе только..." - ровный, четкий, бесстрастный почерк. У Олега была манера писать мелкими печатными буквами, как в книге. Он пропустил глазами эту часть текста - часть, слишком хорошо знакомую и выученную в свое время почти наизусть; он отвел свой взгляд мгновенно и не задумываясь, как отдергивают руку от слабого электрического разряда, и продолжал читать дальше: "...хоть ты и не спрашивал, сообщу тебе вкратце об остальных. Помнишь маленького дикаря, Мишу? С ним случилась странная история. Сначала он попал в колонию для несовершеннолетних, потом в тюрьму, но дело не в этом. Все это слишком на него похоже и не очень меня удивило. Я приезжал к нему пару раз на свидание, привозил небольшие передачи, - мать и сестры, кажется, его судьбой совсем не интересовались. Он сидел передо мной бледный, как будто из него выпили всю кровь, с потухшими, словно присыпанными пеплом глазами, - это было еще в колонии. В тюрьме он остался тот же, но страшно похудел, оброс какой-то серой щетиной, и выражение дикости в его лице усилилось. Разговаривали мы мало, я передавал новости о сестрах и матери, он все больше молчал. А в тюрьме иногда кино крутят, вот здесь-то все и началось. Знаешь, есть один американский фильм про человека, который умер и переродился в собаку, он известный такой, может, ты его видел. После этого фильма с Мишей что-то случилось - он решил, что с ним произошло то же самое, только наоборот: в прошлой жизни он был собакой, а теперь родился человеком. Он рассказывал мне все это и внимательно наблюдал мою реакцию. Я никак не откликнулся на его слова и, догадавшись по моему лицу, что меня это мало трогает, он начал с жаром говорить мне о своих видениях... я его не прерывал и не спорил, - шизофрения, ты знаешь, заразительна. Впервые с тех пор, как я его знал, он был так разговорчив. Он выпалил свою речь в таком сильном волнении, что я испугался за его рассудок, - мало ли что, тюрьма... Но потом, смотрю, ничего - отошел, успокоился, но идеи своей не бросил, и теперь при каждом свидании напоминает мне о собаке. Когда мы виделись в последний раз, он спросил меня, буду ли я все также приезжать к нему и привозить передачи? Я ответил, что да, буду, хотя у самого еще перед поездкой закралась мысль, что, наверное, это в последний раз, - тяжело на все это смотреть... Он взглянул грустно так: "Ничего... зато теперь у меня есть настоящий друг". "А у меня собака", - пошутил я (как непозволительно сострил, до сих пор стыдно!). Но ему, кажется, неведомы такие тонкости, и без тени обиды в голосе он сказал: "Я никогда тебя не подведу". Я не совсем понял, к чему относятся эти слова, но на всякий случай ответил: "Я тебя тоже". Тогда он поднял глаза и взглянул на меня с такой собачьей преданностью, что у меня мурашки по спине забегали…" Костя отложил письмо. Откуда оно здесь, полученное им несколько лет назад? Он точно помнил, что забирал его с собой в Ярославль. Искоса взглянув на листки, он заметил, что его неоднократно читали: уголки были слегка засалены и закручивались вверх. Так и не дождавшись окончания разговора за дверью, Костя встал и вышел в зал. С его появлением Люба и Сережа примолкли. - Спать меня пустите? - спросил он просто, как будто пол часа назад они не разошлись врагами. - Костя... - у матери дрожал голос. У него отяжелело сердце. По всему выходит так, что он ее мучитель. Ох уж этот Толстый... вот что значит нерешительность одного человека. - Все в порядке, Люба, - проговорил он бодро, - Я еду сам. Владик остается, не переживай, я не буду его будить. Ну и Толстый, конечно, тоже... остается. - Костя... - в материном голосе послышалось некоторое облегчение, - Как ты мог додуматься до такого? - Люба, послушай... - он уже справился с первым волнением. - Мы ведь ничего не знаем. Наш дядя был престранный человек. Я не удивлюсь, если он живет сейчас где-то припеваючи и даже не думает о наших печалях. - Только не припеваючи... на него это было бы совсем непохоже. - Припеваючи в том смысле, что всем доволен, а довольствоваться, ты знаешь, он может малым. - Нет, нет, нет... - Люба упрямо качала головой. - А что тогда? Ведь их тел не нашли. И никаких следов. Чего же еще тебе надо? Тут два варианта: если люди не мертвы, - значит, они живы. Не могут три человека исчезнуть бесследно на территории в несколько десятков километров. - Когда думаю о нем, я не чувствую пустоты... - Что? - Нет, это так... - она махнула рукой. Костя постелил постель и лег. Сережа ушел в кухню, Люба осталась. - Обещай мне не трогать Владика, - с мольбой в голосе сказала она. Костю кольнула обида. Значит, его потерять она не боится? - Обещаю, - сказал он и отвернулся. *** Проснулся Костя затемно. Не проснулся, а вынырнул из темноты сна в темноту комнаты. Он взглянул на электронный будильник - около четырех утра. Получается, проспал всего ничего. Но тяжести в теле не чувствовалось, наверное оттого, что разоспаться как следует не успел. Встал быстро, как привык с юности, и так же быстро оделся. Решил обойтись без кофе, чтобы кухонной суетой не разбудить Любу. На цыпочках прокрался в комнату Владика за рюкзаком. Костя, - услышал он голос брата. Влад приподнялся на локте и даже сквозь темноту Костя чувствовал его удивленный взгляд. - Почему не будишь? Костя не нашелся, что ответить. Влад между тем опустил ноги на пол, и, нашаривая в темноте одежду, сказал: - Свет включи. Костя стоял растерянно. Он натянул штаны, футболку и свитер, и видя, что Костя как будто не слышит его, сам нащупал выключатель. Достав свой рюкзак, Влад закинул его на одно плечо. - Подожди, - Костя так и продолжал стоять у него за спиной. - Что-то забыл? - Нет... не забыл. А ты? - Я нет. Костя не двигался с места. - Ты что, передумал, что ли? - Нет, просто это... нам ведь придется на поезде ехать. - На поезде? Жесть. - Да... - А что так? - Толстый не едет. - И что теперь? - Теперь у нас нет машины. - А твоя? - Да моя, понимаешь, моя... - Костя замялся, - На моей мы не доедем. - Все так серьезно? - Как сказать... не хотелось бы рисковать. - Ну так что мы стоим? - спросил Влад, видя, что Костя как будто прирос к своему месту. - Ты... паспорт возьми. - Уже взял. Идем? - Постой. Нужно присесть на дорожку. С минуту они посидели. Первым встал Влад. - Ну что, пошли? Костя медлил и медлил. Ему казалось, что секунда эта длится бесконечно. Он встал и каким-то чужим, но твердым голосом сказал: - Пошли. На улице еще стояла ночь. Двор освещался парой фонарей, и спустившись по лестнице, они с удивлением наткнулись на Сережу, дремлющего за рулем своего "Ниссана". - Нас стережет? - Костя невольно улыбнулся. Поразмыслив пару секунд, он подошел к своей "Ладе Калине" и сел за руль. - Присаживайся, - кивнул он Владу. - А как же?.. - Владик застыл в нерешительности. - Да ничего. Как-нибудь. - Ты уверен? - Уверен. Костя повернул зажигание. Машина не заводилась. Второй, третий раз - все было напрасно. - Черт! - Он подозрительно покосился на дремлющего за рулем Сережу. - Костя, лучше пусть так, - успокаивал его Владик, - Представь, это случилось бы в дороге. - Да что случилось бы, Мелкий? Вчера еще она была как огурец! - Да? - Да. - А как же поезд? - Я пошутил. - Нормально... Тут проснулся Сережа. Он опустил стекло и посмотрел на братьев. Лицо его в свете ночного фонаря казалось восковым и ничего не выражало, кроме невероятной усталости, которую не успел снять короткий, тревожный сон. - Толстый! - Костя уставился на него подозрительно. Сережа молчал. Наверное, оттого, что не успел окончательно проснуться, или не понимал, что хочет сказать брат своим восклицанием. Костя продолжал сверлить его взглядом. - Что, не заводится? - наконец-то придя в себя, спросил он. - А ты как думаешь? Болезненные глаза Сережи с красными прожилками бессонницы говорили, что он сейчас делает что угодно, только не думает. Костя повернулся к Владу: - Что делать? - А я думал, мы на поезде... - Вот ты заладил, Мелкий! На поезде, на поезде... Кажется, теперь мы действительно на поезде. - Садитесь, довезу до вокзала, - неожиданно предложил Сережа. Они сели. Ехали молча. - Вези уже до Белгорода, Толстый, раз такой добрый, - сказал Костя. Он чувствовал что-то неприятное в связи с братом. Неприятное это исходило не от Сережи, а от него самого. Что-то здесь было не так. И чего он привязался к нему со своим путешествием? Толстый сам себе хозяин, у него своя жизнь и свои жизненные правила. И он совершенно вправе не давать мне отчета в своих решениях, - думал Костя, - Детство какое-то... требовать исполнения обещаний. Все очень размыто в этом мире, и может быть, Толстый действительно самый умный из нас... Сейчас только ему в голову пришла мысль, что затея гнать машину из России в Украину, да еще в какие-то необитаемые степи несколько безумна. Неожиданно он услышал слева от себя: - Могу и до Белгорода . Костя с удивлением осознал значение этого ответа. Он внимательно осмотрел брата. От недосыпа лицо его осунулось и уже не казалось таким холеным, а костюм потерял свою глянцевую прелесть. - А на работу? - За меня не переживай. - Тебя что, уже уволили? - Типун тебе на язык. Накаркаешь. Я потом тебя самого уволю. Ты лучше о Владьке подумай. Глаз с него не спускай. - Люба-два! Не впадай в истерику. Владик тихо посапывал, обняв рюкзак на заднем сидении. Они помолчали. - Бензин я компенсирую, - сказал Костя. - Богатеньким стал? - Не люблю быть в долгу. - Никаких долгов. Посильная помощь человека человеку. - Прикидываешься добреньким? - Просто проявляю заботу. - Толстый, ты меня пугаешь. - А ты заставляешь меня нервничать. Когда они выехали на трассу, за окнами уже брезжил рассвет. Эпилог Судя по листве, осыпающейся на тропинки, по прохладному, ясному воздуху, стоит начало осени. Календаря у старика нет, у меня тоже. Целыми днями я брожу по слегка пожухлой степи, к вечеру возвращаюсь на место нашей стоянки, где уже горит костер. Очертания гор кажутся мне родными, настолько я привыкла к ним. Я знаю, в какой последовательности в каждой из них сложены камни, я почти наизусть изучила рисунок на этих камнях, вытканный из разноцветных мхов. Огромные круглобокие валуны на озере - мои знакомые. Обходить их каждое утро и вечер - мой ритуал. Камни и камешки помельче, круглые, тщательно обкатанные водой, громоздятся друг на друга. Как давно вы лежите здесь? Откуда вы взялись, такие гладкие и белые, как будто вас достали со дна моря? С рассвета и до заката вы смотритесь в прозрачно-синее зеркало воды. Мы вышли под вечер, когда солнце окрасило полнеба в розовый цвет. Цвет этот быстро растворился и померк, и все вокруг окутала синева. Степь осталась позади. Старик решил ехать на поезде, только не знает еще, куда. За нами увязалась приблудившаяся неизвестно откуда черно-белая собака. - Смотри, какая перепуганная, - сказала я, - трусит позади и хвост поджала. - Это он, - поправил старик. - Как ты их различаешь? - Давно живу. - Давай дадим ему имя. - Например? - Например, Шарик. - Банально. - Тогда Кубик. - Не соответствует внешнему виду. - Ладно, - вздыхаю я, пусть будет просто песик. - Ты уверен, что мы правильно идем? - Уверен. Старик отвечает односложно, чтобы только отделаться, и мне почему-то кажется, что ему не до меня. Я не могу хорошенько рассмотреть его лицо, но создается такое ощущение, что он внимательно вглядывается в темноту, как будто выискивает что-то глазами. - Что ты там видишь? - спрашиваю я. - Ничего. - Но ты на что-то смотришь? - по спине у меня пробегает легкий холодок. И тут он произносит странную фразу: - Мы должны найти третьего. - Третьего? - Да. - Что за третий? - Третий - это всегда та точка, которая придает устойчивость всей конструкции. - Какой еще конструкции? - Конструкция из двух людей очень неустойчива. Это как в музыке - с помощью третьего можно найти путь, которого вдвоем не найдешь... понимаешь? Я ничего не понимаю. Но он спрашивает таким проникновенным голосом, что я не хочу его разочаровывать, поэтому просто молчу. - Но мы могли бы пойти и другой дорогой, почему именно эта? - спрашиваю я, чтобы переменить тему. - Вон Полярная звезда, - он указал на одну из неярких точек в небе. - Где она, там север. - Почему ты решил, что нам нужно на север? - Не знаю. Ноги сами несут. - Как это ты - где твой дом не знаешь, а про звезду знаешь? - Сам удивляюсь. - И долго нам идти до этой Розовки? - Вон видишь огонек вдали? Это станция. Над чернотой полей, на фоне почти угасшего неба действительно горел маленький розовый огонек. - Почему ты так уверен, что это она? - Так сказал егерь. - Про розовый огонек он ничего не говорил. - Зато он объяснил, как идти. - Но, по-моему, мы идем совсем не так. - А по-моему, у тебя топологический маразм. *** Своими острыми крышами станция напоминала готический собор, только очень упрощенный, как будто вырубленный топором. Сзади ее окружал небольшой сад. Необычен был розовый свет, разливавшийся повсюду: от фонарей, от стен здания; даже листья в саду, казалось, издают розовое свечение. Внутри она была такой же розовой, как и снаружи: розовая плитка на полу, матово-розоватая краска на стенах; стеклянная, довоенного вида люстра бросала розоватые блики на наши лица. - Может, здесь живут розовые жители? - предположила я. - Живут ли здесь вообще жители? - ответил старик. При всей своей веселой розовости станция выглядела пустынной и как будто вымершей. Гулко раздавались наши шаги в небольшом вокзале, где блестящие розовые плитки под ногами отражали розовый потолок. Мы подошли к окошечку. Внутри кассы никого не было. За шторками ярко горел свет и играло радио. Я тихонько постучала в опущенное стеклышко. "Билеты продаются за полчаса до прибытия поезда", - прочитал старик прикрепленное с той стороны объявление. Мы стали осматриваться вокруг в поисках расписания, чтобы узнать, когда же прибытие поезда. Но тщетно взгляд наш скользил вдоль пустующих стен и прикрепленных здесь для чего-то голых фанерных стендов, которые вместе со стоящими в ряд стульями из такой же коричневой фанеры составляли противовес всему розовому. Я заметила, что занавеска по ту сторону окошка прилегает неплотно. За ее краешком, который слегка отогнулся, виднелся какой-то листочек. - Есть! - сказала я, вглядевшись. - Расписание есть. - Читай. - Та-ак... "Кисловодск - Симферополь" в Розовке в 06:50, м-м... неразборчиво. А! "Луганск - Симферополь" в Розовке 02:14, а вот: "Донецк - Мелитополь" в Розовке... - Донецк! - почти выкрикнул старик. - Что такое? - Нам нужно в Донецк. - Это что, север? - Да. - Как ты понял? - Понял. Посмотри внимательно, там есть обратное направление, чтобы не "Донецк - Мелитополь", а наоборот? - Здесь только один листочек. - Смотри лучше, другое направление должно быть. - Почему ты думаешь, что оно должно быть? - Не задавай глупых вопросов, - он сам наклонился и заглянул под заветную шторочку, - Они что, специально его прячут, что ли?! - в голосе его звучало раздражение на невидимых кассиров. Старик грубо забарабанил в окошко. Звук отразился от голых стен и повис в воздухе звонким бессловесным эхом. *** В саду послышался тихий треск веток. Это падали сочные осенние груши, не в силах удерживать на тонких подсохших хвостиках свои налитые соком тела. Некоторые из них разбивались, раскалываясь надвое, и тогда в чуть подгнившую листву стекал сладкий, как патока сок. Я набрала целую охапку тех, что лишь надтреснули, но не раскололись, и вывалила их прямо на лавочку, что стояла здесь же, в саду. Сок стекал по моему подбородку, пальцам, липкими каплями достигал локтей, но я не вытирала его, потому что не могла оторваться от сытного грушевого мяса, такого питательного и вкусного, что с ним не сравнился бы самый изысканный и утонченный десерт. Да, я была очень голодна. - Что делать будем? - спросила я после второй груши, когда голод немного утих. - Караулить кассиршу. - Может, подкарауливать? - Не мешало бы. Часов у нас не было. - А если поезд придет раньше, чем придет кассирша? - спросила я, устраиваясь на лавочке поудобнее и закутываясь в одеяло, которое старик достал мне из рюкзака. - Тогда плохо. - А он вообще придет? - Должен прийти. - А как мы поймем, что это поезд на Донецк? - Но я еще надеюсь купить билеты. - А кассирши существуют? - спросила я, зевая. - Спи. - Откуда у нас деньги? - Из волшебного рюкзака. - А на билеты хватит? - но ответа я не услышала, потому что провалилась в глубокий и безмятежный сон, свойственный лишь очень ранней юности. Во сне мне снился поезд. Вот я подхожу и читаю надпись: "Розовка - Донецк". На сердце у меня становится радостно, и чтобы радость моя была совершенной, перед глазами возникает билет. Вагон № 14, время отправления 04:04. Почему так много четверок? - думаю я, и тут до моего слуха доносится голос старика: "Бежим!". "Куда"? - кричу я. Но следующий за этими словами толчок выбрасывает меня в совершенно иную реальность. Здесь темно и одновременно розово, и оттого эта реальность больше похожа на сон, чем все мои предыдущие видения. Я чувствую, как чьи-то руки поднимают меня, встряхивают и слегка подталкивают в сторону поезда. Он стоит вдалеке, весь в синеватой дымке. Раздается гудок. Я осознаю себя бегущей на всех парах по дощатому переходу через рельсы и окончательно просыпаюсь. - Ты уверен, что это он? - кричу я на ходу. - Да! Второй гудок. Кажется, поезд тронулся, или это все поплыло в моих глазах. Остался еще один переход. Вот уже проводница поднимает подножку. Нет, она заметила нас, двоих сумасшедших, бегущих со всех ног прямо под колеса, и что-то шепнула в рацию. Передо мной подножка. Незнакомая женщина вздергивает меня наверх и швыряет в темный тамбур. Украинск 2011г. Каменные могилы: роман/Юлия Вельбой. - Донецк: Юго-Восток, 2011. - 380 с. ISBN 978-966-374-624-1