---------------------------------------------


 Анатолий Алексин
 Домашний совет



 * * *


 Это заседание нашего семейного совета можно было назвать чрезвычайным. В прошлом не могло быть такого заседания. Не могло оно состояться и в будущем, потому что совет, учрежденный мамой, прекращал свое существование.
 Прекращал существование… Эти два слова несли в себе трагическую определенность, но и таили неизвестность: «А что дальше?» Мне внушали, что в жизни моей ничего не изменится. Бессмысленность этих заверений лишь обостряла тревогу.
 Надежду свою я, покидая последний совет, видел в Ирине. «У нас-то с ней все прояснилось!» – думал я, вливая в себя успокоительное лекарство.


* * *

 А все прояснилось в тот день, когда меня укусила ее собака по кличке Лучший друг человека. Черный пудель приревновал Ирину ко мне. Лучший друг человека обладал уникальным нюхом. К тому же у него была золотая медаль. И он имел основание поглядывать на меня свысока, поскольку я, в ту пору девятиклассник, на золотую медаль не рассчитывал.
 Кличка у пуделя была чересчур длинной и потому имела сокращенный вариант: ЛДЧ. Уже при упоминании первой буквы своего имени медаленосец пружинисто делал стойку, будто перед ним возникала кошка. Такая у него была сила предвидения!
 Затем Ирину приревновал я сам. К своему брату Владику… Правда, лишь ненадолго.
 Мы были близнецами, но Владик появился на свет двумя минутами раньше и потому считал себя старшим братом. Я не возражал: ощущать себя старшим, или, точнее сказать, главным, было его постоянной потребностью.
 Мой брат Ирину хронически раздражал:
 – Он хочет соответствовать имени Владик: завладеть всем. И даже, представь себе, сердцем. К примеру, моим.
 – Твоим? – растерянно переспросил я.
 – Пытается завоевать… Но я презираю завоевателей. Передай ему!
 Ирина, мне казалось, раз и навсегда определяла для себя, что она любит, а что или кого презирает. В этом я видел не только цельность характера, но и его опасность: безнадежно было подавать апелляцию и надеяться на пересмотр приговора.
 – Передай ему: завоевателей презираю! – повторила она.
 – Он со мной на эту тему не разговаривает.
 – И со мной он формально беседует на другие темы. но фактически…
 – А где он с тобой… беседует?
 Я всегда старался защищать своего старшего брата. Но тут впервые не нашел оправдательных слов.
 – Ты ревнуешь? – спросила она так прямо и просто, что я ответил:
 – Ревную.
 И даже расстегнул ворот рубашки, потому что трудно стало дышать.
 – Так запомни! Если бы мне, Саня, предложили выбор: остаться навсегда одинокой или быть с твоим братом, я бы, не задумываясь, предпочла судьбу старой девы.
 Я снова принялся защищать Владика.
 После нашего почти совместного появления на свет мы с братом сразу же ощутили, что такое полное равноправие. Мама нас одинаково одевала и обувала, в одни и те же часы кормила нас и поила, мы спали в одинаковых кроватках и садились на одинаковые горшки. Но оказалось, что все это еще не делает людей одинаковыми.
 «Какой рослый мальчик! Сколько ему лет? Всего-то? Не может быть! И какой красивый: копия матери…»– упрямо восторгались мною взрослые, хотя мама взглядами и подмигиваниями умоляла их этого не делать. Случалось, что в ответ они разочарованно продолжали: «А это брат? Близнец? Что вы говорите? Ну ничего общего! В родильном доме не могли перепутать?»
 Я ненавидел эти восклицания и вопросы. А Владик ненавидел меня.
 Точнее было бы называть нас двойняшками, поскольку мы и правда были непохожи друг на друга. Но все называли близнецами…
 Мама с пеленок внушала нам, что для мужчин («Уж поверьте мне, женщине!») внешние данные решающего значения не имеюг, что главное – это ум и душевные качества. Она сообщала, что многие выдающиеся личности были отнюдь не выдающегося телосложения. Владика она утешала, а меня воспитывала. И мы с ним хорошо понимали это.
 Потом она начинала объяснять, что зависть – возбудитель чуть ли не всех пороков и низостей, и если один человек – растет, другому от этого не может быть хуже, ибо никто на свете не растет за «чужой счет». Тут уж она воспитывала старшего брата. И мы опять с ним все понимали. Мама усиленно пыталась сделать двух братьев  бр  ат  ья  ми . И, руководствуясь именно этой целью, учредила семейный совет.
 Его открытие состоялось у нас дома, на кухне после елочного праздника в детском саду. Мне на том празднике поручили роль «доброго молодца», который должен был не только читать стихи, но и петь, потому что у меня, как назло, еще и «голос» обнаружился. Я сказал, что отказываюсь петь и читать, если в представлении не будет участвовать Владик. Ему доверили бессловесную роль «ежа».
 – Он создан для этой роли, – тихо сказала музыкальная руководительница.
 Но я услышал и возмутился:
 – Откуда вы знаете?!
 Мой вопрос до того восхитил музыкальную руководительницу, что она произнесла перед старшей группой детсада речь на тему: «Человек человеку – брат!»
 Владик после этого отказался выступать в роли «ежа».
 – Заботой, Санечка, можно осчастливить человека, а можно обидеть, – сказала мама, когда мы с ней оказались вдвоем. – Громкое самопожертвование – не добро, а реклама добра!
 Она разговаривала с нами как со взрослыми. И мы, стремясь оправдать доверие, должны были понимать.
 Мама обожала нас купать. Она намыливала своих близнецов без мочалки, рукой, будто ласкала нас. Заодно она использовала уединение с каждым из сыновей в ванной комнате для индивидуального госпитания. Потом отец бережно, будто в простыню была завернута ценная, легко бьющаяся посуда, относил нас в наши одинаковые кроватки.
 Родителям очень хотелось, чтобы мы с братом были во всем «абсолютно равны». Борьба за равенство имеет, однако, разные приемы и формы… В канун елочного праздника мой костюм «доброго молодца» был облит фиолетовыми чернилами.
 – Зачем ты это сделал? – спросила Владика мама.
 – Я не сделал… Это нечаянно получилось.
 Все у него было узкое: лицо, губы, металлические ободки очков, которые он носил, чтобы исправить детскую дальнозоркость. Этой болезнью мой брат очень гордился: умный человек и должен быть дальнозорким.
 В то время мы с братом учились писать. Освоив пять первых букв, я ждал, пока их освоит Владик. Уже тогда я начал бояться хоть в чем-нибудь обогнать его. Он становился моим постоянным «ограничителем скорости». Позже, через многие годы, его так назвала Ирина.
 – Но зачем тебе понадобилось наполнять чернильницу прямо над стулом, где висел Санин костюм?
 – Пусть вешает в шкаф.
 Я не знал, да и сейчас не припомню ни единого случая, когда бы Владик признал себя виноватым. Он всегда и во всем был прав. В этом тоже состоял один из е г о приемов битвы за равенство.
 Я cыграл «доброго молодца» в обычном костюме.
 – Его не надо гримировать, наряжать! – произнесла Свою очередную речь музыкальная руководительница. – он может играть самого себя. Потому что он добрый и потому что он молодец!
 Зрители осыпали нас серпантином и аплодисментами. Не хлопал только мой старший брат. Мама наклонилась к нему и что-то сказала. Но Владик все равно не захлопал: он боролся за равенство.
 Вечером наш семейный совет собрался на первое организационное заседание. Мама сообщила, что отныне мы будем все сложные вопросы решать сообща.
 – Мы будем добиваться душевного единогласия.
 – Необходимо единогласие? – переспросил отец. И с грустной улыбкой добавил: – Почти как в Совете Безопасности.
 – Это и будет совет безопасности… нашей семьи, – вменила мама. – Семейный или домашний. Можно и так и так…
 Родители ни словом не обмолвились о причине рождения нового органа власти: ничего не сказали о моем костюме, облитом чернилами. Им не хотелось, чтобы совет начинал свою жизнь с конфликта. Деликатность в общении друг с другом и со всеми остальными людьми давно уже стала для них законом, который, как всякий настоящий закон, не был подвластен обстоятельствам.


* * *

 Через десятилетие, покидая наш последний домашни и совет, я думал о том. что родители мои, по привычке мысленно сговорившись, долго проводили некий эксперимент, хотели доказать, что можно, не напрягаясь, прожить под одной крышей без ссор и скандалов.
 Ко всякому дерзкому эксперименту вначале относятся подозрительно. Даже близкие друзья дома настаивали:
 – Должны же вы хоть когда-нибудь хлопать дверью, обижаться, не разговаривать!
 Это было похоже на утверждение, что человек непременно должен болеть. Хоть изредка, но обязан.
 – Одноименные нравственные заряды – и ни милейших отталкиваний! – изумился кто-то из наших соседей.
 – Зачем делать правила физики правилами семьи? – с грустной улыбкой ответил отец.
 – И все равно… это вызывает здоровую зависть!
 – Зависть не бывает здоровой, – мягко возразил отец. который редко вступал в дискуссии. – Как жестокость не может быть доброй. Зависть – это как бы «внутреннее сгорание» без двигателя.
 – Интересно, – сказала мама.
 – Она, зависть, никого не движет вперед, – продолжал отец. – А сгорание внутри души происходит: бессмысленное, бесцельное.
 – Внутреннее сгорание может быть и благородным. не согласилась мама, – точнее сказать, горение!
 – Да, да… Конечно! Только не в данном случае. Не на этом моральном топливе. Ты абсолютно права. – Отец умолк.


* * *

 Мы жили в доме научных работников, на первом этаже.
 – Почему мы на первом? – спросил я у отца.
 – Потому что другие от него отказались.
 – И комнаты смежные…
 – Плохо вовсе не все, что принято считать плохим. Мы с мамой будем здесь встречать старость. Спокойней встречать ее на первом этаже: не зависишь от лифта. Смежные комнаты… Но разве мы мешаем друг другу?
 Искать и находить в отрицательных явлениях плюсы, положительные оттенки – это было отцовским характером. Он отличался от маминого большим спокойствием и, я бы сказал, смирением. Отец, к примеру, не настаивал так непреклонно, как мама, на ежесекундном выполнении всех законов порядочности и равноправия.
 Мы не могли сказать по телефону, что мамы нет дома, даже если она спала, – надо было сообщить, что она дома, но устала и прилегла на диван: это отвечало действительности. Нельзя было осуждать людей, которые приходили к нам в гости: зачем же их тогда приглашать?
 Научную лабораторию, в которой работали мама и папа, зозглавлял член-корреспондент Савва Георгиевич – ученый с мировым именем.
 – У него и характер мировой! – сказал я однажды. – Предложил мне прокатиться на белой «Волге».
 – И ты поехал? – ужаснулась мама.
 – Нет… Спешил на урок.
 – Молодец! – успокоенно похвалила она. У члена-корреспондента было два прозвища: Гигант и Мамонт.
 – Наш Мамонт! – называли его почти все сотрудники. А мама с папой говорили:
 – Наш Гигант!
 По совместительству Савва Георгиевич руководил факультетом, который я видел во сне с тех пор, как мы начали изучать физику. Владик сказал, что эта мечта настигла его значительно раньше.
 …Владик был хилым ребенком. А я, к сожалению, никак не мог хоть чем-нибудь заболеть.
 В раннем детстве мы то и дело подвергались осмотру врачей.
 – Чем ты болел? – спрашивали у Владика. И он долго, с гордостью излагал:
 – Корью, коклюшем, краснухой, свинкой, бронхитом, воспалением легких (два раза!) и гриппом (почти каждый год!). И дальнозоркостью!
 Казалось, он перечисляет свои награды.
 Слово «дальнозоркость» звучало в его устах как «дальновидность».
 Покидая последний домашний совет, так странно совпавший с окончанием школы и поступлением в институт, я вспомнил слова Ирины:
 – Все, что принадлежит твоему родственнику, – это, по его мнению, самое лучшее: рубашка, портфель. Даже очки! Хотя они своей тонкой металлической оправой придают лицу иезуитское выражение. Или не будем в этом винить очки?
 Зная, что я вступаюсь за Владика, она прищурила свои зеленые глаза, будто угрожая закрыть для меня какую-то дорогу. «Ты согласен?» – часто спрашивала она у тех, чье согласие было ей обеспечено. Она вообще предпочитала общаться с представителями мужского пола, которые в ее присутствии замирали. С девчонками ей было так же трудно, как нелегко полководцу, привыкшему повелевать и командовать, переходить на общение со штатскими, не подчиненными ему людьми.
 – Недавно у твоего родственника лопнул шнурок, – продолжала Ирина. – Он присел, склонился над своим любимым ботинком и в такой позе начал мне растолковывать: «Крепкий, новый шнурок! И порвался… С кем не случается?!» Восхитительное свойство. Ты согласен? – Зеленый свет в глазах начал исчезать. – И болезни его, ты заметил. носят изысканные имена; ал-лерги-я, хо-ле-цистит. Хочется заболеть!
 – Зачем уж ты… так? – осмелился возразить я. – Раньше у него и свинка была. А сейчас… у моей болезни тоже царственное звучание.
 – Какое?
 – Нефрит.


* * *

 На самом деле нефрит я приобрел более десяти лет назад, распрощавшись с беспечным детсадовским возрастем и готовясь вступить на пожизненный путь забот и ответственности.
 Перед первым учебным годом нас обследовали, и туг опять выяснилось, что все болезни мой брат героически взял на себя.
 – Хоть бы ты когда-нибудь простудился! – сказал он по пути домой.
 Я решил выполнить эту просьбу. Тем более что накануне я слышал, как он угрюмо жаловался маме:
 – Зачем Саньке ходить на школьную медкомиссию?
 – Сане… – поправила она.
 – Здоровый… балбес!
 После елочного представления в детском саду многие стали называть меня «добрым молодцом», а Владик стал называть «балбесом».
 Позже я понял, что он, к сожалению, не обладал ни добротой, ни какими-либо способностями. Но ему очень хотелось хоть чем-то существенным обладать – и он выбрал ум, поскольку размеры его с точностью определить сложно. А рядом с мудрецом, оттеняя его достоинства, обязан находиться «балбес».
 – Почему ты столь груб? – ужаснулась мама, услышав от Владика мое прозвище.
 – Он же здоров как бык!
 – И чем это плохо?
 Она приготовилась защищать меня и воспитывать Владика (черед воспитываться как раз был его!). Но старший брат стал вдруг давиться от плача. Мама затихла.
 – Здоро-ов… Он здоров! – истерически повторял Владик.
 Я уже привык подстраиваться под него, не делать того, что не умел делать он. Но изменить ради него спою внешность, укоротить рост? Это было не в моих силах.
 После медкомиссии, возвращаясь домой, я придумал все-таки, как успокоить брата.
 Мы жили в новом, дальнем районе, по соседству с высокомерным зданием научно-исследовательского института. Старожилы, с испугом и растерянностью оторвавшиеся от земли и взлетевшие из своих избушек на десятые и двенадцатые этажи, рассказывали, что когда-то в нашем районе было много грибов и даже водились лоси.
 Грибами уже не пахло, но осталось озеро, которое называли «Лесным», хотя наступали на него не березы и сосны, а кирпич и бетонные блоки.
 Никто не мог припомнить такого застенчивого, короткого лета: оно началось позже обычного, а угасло раньше. В конце августа уже ходили в пальто. А я решил искупаться. Взрослые люди, глядя на меня, поеживались и надежней погружались в свои одежды. Трое мальчишек из нашего дома, решив, что вода потеплела, разделись и тоже нырнули. Но сразу, вытолкнутые холодом, в прилипших к телу трусах выскочили на берег. Они долго смотрели на меня с восторгом и дрожью.
 – Рисуется! – громко, чтобы я услышал, сказал Владик, который не умел плавать и боялся глубины. Я просидел в воде минут двадцать. А вечером меня наконец-то отправили в больницу.
 – Это самоубийство! – сильно, в отчаянии прижимая уши ладонями к голове, сказала мама.
 – Самоубийство… – прошевелил губами отец, не зная, как оба они были близки к истине.
 Мама провела возле меня всю ночь. Я погружался в мокрую, липкую жару, терял сознание, ночувствовал, что она рядом. Плескалось «Лесное озеро», мой брат орал с берега: «Он рисуется!» Но все звуки пересиливал мамин шепот:
 – Санечка, Санечка…
 Вечером пришли отец с Владиком. У мамы был постоянный пропуск в мою палату, а они заходили по одному. Когда Владик уселся на стул, мама сказала:
 – Видишь, Санечка, как он сочувствует тебе? Как он тебя жалеет! Я правду говорю, Владик?
 – Правду, – ответил он и нервно подергал носом.
 – А зачем ты стал купаться… в такую погоду? – спросила мама.
 – Захотел.
 – Но ты ведь должен был представить себе, что будет со мной, с отцом, с Владиком!
 Она упорно хотела объединить нашу семью и даже в сочувствии ко мне сделать всех равными. «Воспаление легких! – говорили врачи. – Но в общем-то обойдется».
 Оказалось, однако, что мои почки вобрали в себя холод «Лесного озера» навсегда. Это и был нефрит.
 Я пролежал в больнице три месяца. «Провалялся», как говорил об этом периоде моей жизни Владик.
 Поступление в школу пришлось отложить на год.
 – Это ничего, – утешала меня мама. – Максим Горький и Джек Лондон были вообще с четырехклассным образованием. Книги могут заменить все. Они не сделают тебя специалистом, но сделают человеком!
 – Разве я… никогда не пойду учиться?
 – Что ты? Я просто объясняю, чтобы ты не отчаивался…
 Она читала вслух любимые ею с детства сказки, стихи, возвращаясь к ним, как к живым людям. Улучив момент, когда мы были вдвоем, отец спросил:
 – Что тебя потянуло в воду?
 – Август был. Я и подумал…
 – Ты почему-то решил заболеть? Если я, конечно, не заблуждаюсь.
 – Не хотел идти в школу.
 Отец потер пальцами лоб. В белом халате он был похож на врача, немного уставшего от чужих болезней.
 – Я люблю тебя, Саня.
 Мне казалось, он хотел добавить: «Больше, чем Владика». Но он добавил другое:
 – Обещай мне не делать никогда… ничего подобного
 – Обещаю.
 Мама продолжала бороться за равенство братьев. Поступление в школу Владика было тоже отложено на год. Так решил наш семейный совет, выездное заседание которого состоялось в больничной палате.
 – Вы должны начать свой школьный путь в один день и в один час. Сидеть на одной парте! – сказала мама.
 Владика раздирали противоречивые чувства: он был не прочь продлить на год беззаботное существование, но, с другой стороны, ему очень хотелось обогнать меня хотя бы на один класс.
 Он устроил в палате сцену негодования. Болезнь моя стала привычной, хронической, и он мог уже с ней не считаться.
 – Я ждал! Я так ждал! У нас есть закон!.. Мама незнакомым мне, острым взглядом усадила его на стул.
 – Законы, по которым живет наша семья, рождаются на семейном совете. И никогда не расходятся со справедливостью.
 Владик затих: то ли ему все же не хотелось еще идти в школу, то ли он побоялся потерять своего самого надежного защитника в нашем доме.
 На этом совет в больничной палате закончился. Но. какие бы потом между много и братом ни возникали конфликты, последним и главным козырем Владика всегда была фраза: «Я потерял из-за тебя целый год жизни!»
 Мы стали сидеть за одной партой, словно в одном автомобиле, водителем которого был Владик Он был облечен и непререкаемой властью ГАИ, ибо сам определял правила движения и собственной безопасности. На уроке я не смел раньше него поднять руку, даже если был в силах ответить на все учительские вопросы. Я не сдавал уже законченные и проверенные контрольные работы, пока не сдавал он. Если меня выдвигали в совет отряда, я требовал, чтобы Владика выдвинули в совет дружины.
 Учителя объясняли это «удивительным братством» братьев Томилкиных. На родительском собрании было сказано, что мама и папа должны поделиться опытом воспитания такой «согласованности поступков и чувств». Но все обстояло гораздо проще: я боялся обогнать его хоть на шаг.


* * *

 Покидая наш последний домашний совет, я мысленно цитировал высказывания Ирины. Очень способная к физике и математике, она всякий раз как бы доказывала, что и психология должна называться «точной наукой»: оценки людей звучали как физические и математические правила, не подлежащие обсуждению.
 – У одного человека походка естественная, а у другого придуманная, им самим выработанная, – утверждала она. – И если автор такой походки имеет сильную волю, он заставляет окружающих поверить в нее и даже ей подчиниться.
 Я подчинился походке Владика.


* * *

 Ирина была права, когда говорила, что восторги моего брата распространялись лишь на то, что было его личной собственностью. Так как природа и люди персонально Владику не принадлежали, он имел к окружающему миру массу претензий. Чтобы заслужить его хорошее отношение, надо было поспешно стать двоечником, приобрести отталкивающую внешность и жить в тяжелых домашних условиях. Если же моего брата кто-нибудь раздражал, значит этот человек обладал достоинствами или вещами, которых у Владика не было, но которые он хотел бы заполучить.
 Когда мы были в третьем классе, его недовольство обрушилось на сидевшего впереди нас Петю Кравцова. Истинный порок Пети состоял в том, что у него была толстая многоцветная шариковая ручка, похожая на модель ракеты. Внешне она была золотой и стоила, как с придыханием сообщил Владик, очень дорого. Одна эта ручка магнитом притянула к Пете столько разных изъянов, что неясно было, как они умещались в его невместительном, хрупком теле, в его белобрысой голове с простодушным, стриженым затылком.
 Владик стал самозабвенно копить деньги. Я понял, что он хочет купить ракетообразную ручку, из боеголовки которой выскакивали разноцветные стержни.
 – В ларьке есть почти такая же… но дешевле, – сказал я.
 – Дешевое дороже обходится! – оглядевшись по сторонам, открыл мне житейскую тайну Владик. – В магазинах надо покупать, а не в ларьках!
 Источником наших нетрудовых доходов были только школьные завтраки. Владик неожиданно стал ласковым и попросил меня немного поголодать. Не в одиночестве, а на равных основаниях с ним… На равных! Мама была бы в восторге.
 Пятерку мы наконец скопили. Мне, третьекласснику, она представлялась огромной суммой. Не хватало еще двух рублей.
 И надо же было, чтоб как раз в это время исполнилось пятьдесят лет члену-корреспонденту Савве Георгиевичу! Утром, в день юбилея, мама попросила меня по дороге из школы послать телеграмму на адрес научно-исследовательского института. Там вечером устраивали торжественное чествование Саввы Георгиевича.
 – Пошлем сами, – сказал отец.
 – Она может прибыть первой. Это нескромно. А так придет часам к шести. В семь ее зачитают… У тебя, Санечка, хороший почерк. Напиши поясней, чтобы на почте не перепугали. Вот тебе текст и деньги.
 Владик умел заискивать ровно столько времени, сколько ему нужно было для достижения цели. На первой же переменке он попросил:
 – Дай два рубля… И у меня будет ручка. Сегодня! Могут расскупить. Понимаешь? – Он проглотил слюну, будто ручка была съедобной. – Для телеграммы и рубля хватит.
 – Откуда тебе известно?
 – Балбес ты, Санька! – нежно, так как деньги были ещее у меня, упрекнул Владик. – Разве я не знаю, сколько стоит одно простое слово и сколько одно срочное? Он всегда интересовался «что почем». Если ему приносили подарок, он даже у гостей спрашивал: «Сколько вы заплатили?» В связи с этим мама посвятила один наш семейный совет проблемам этики общения с гостями. – На рубль, знаешь, сколько можно высказать разных слов! – донимал меня Владик.
 – А сдача? Он нервно подергал носом.
 – Скажем, что в столовой проели. Мама будет очень вольна. Дай, а? Дай два рубля.
 – А ты не ошибаешься? Правда, хватит?
 – Не веришь мне?!
 Я не верил ему. Но он, как говорил отец, мог и желе-бетонный столб склонить в свою сторону. Буквы представляли для меня в ту пору такой же интерес, как руль для начинающего водителя. Я их не писал, а Именно выводил. Они получались круглыми, как затылок Пети Кравцова. На адрес и звания Саввы Георгиевича у меня ушел почти весь голубой бланк.
 –Ты возьми другой бланк. И склей их… Будет телеграмма с продолжением, – посоветовала женщина, умиленно наблюдавшая, как я вырисовываю свои круглые буквы.
 Я склеил.
 Девушка, принимавшая телеграммы, не отвлекалась на лица, которые возникали в ее окошке. Она общалась только с чернильными строчками. Каждое слово она пронзала своей самопиской. Подведя вверху бланка какой-то итог. она назвала сумму, которую я должен был уплатить. Нетерпеливо коснулась рукой стеклянного блюдечка и, ощутив пустоту, взглянула на меня.
 Мой подбородок едва дотянулся до ее строгого взора. Девушка смягчилась и повторила сумму.
 – У меня… рубль, – растерянно сообщил я. Она опять стала как бы насаживать на самописку каждое мое слово.
 – На рубль можно передать только адрес, фамилию, имя, отчество… И все, что тут к ним прилагается. Чинов-то у него на три строчки! И вот это можно… – Она подчеркнула: «Поздравляем днем рождения Томилкины».
 – Как раз тридцать три слова! – сказала девушка.
 – «Поздравляем днем рождения»?
 – Ну да. А то, что он такой-растакой… на это рубля не хватит.
 – Может быть, адрес сократить? – предложил я.
 – Не дойдет.
 – А если чины?
 – Не советую: может обидеться!
 – Что же… теперь?
 – Как говорится, подсчитали – прослезились. А родители-то где были? – спросила она.
 – Утром на работу ушли.
 – Я не в том смысле. В общем, решай… Видишь, очередь!
 Женщина, рекомендовавшая склеить два бланка, пожалела меня:
 – Ничего, мы не торопимся.
 – Что же будем делать? – Девушка за стеклом уже постукивала пальцами по моему тексту, который был весь в точках от ее подсчетов, словно засиженный мухами.
 – Ты не расстраивайся, – посоветовала она, – тут всё самое важное сказано: «Поздравляем». И с чем поздравляют ясно. Давай свой рубль.
 Я протянул.
 – Да не волнуйся: все ясно-понятно.
 На улице у меня от чистого весеннего воздуха родилась мысль: пулей домчаться до дому, отобрать у Владика деньги и послать другую телеграмму, в два раза большую. Я стал разбрызгивать мелкие лужи, думая почему-то о том, что вот в такой же беззлобно-дождливый день, пятьдесят лет назад, родился Савва Георгиевич, чины и звания которого не умещаются теперь на трех строчках. Уже тогда я не упускал случая пофилософствовать о жизни и смерти.
 Савва Георгиевич жил в нашем подъезде, на четвертом этаже. Мне было жаль его, всеми почитаемого и обожаемого, потому что за полгола до юбилея, прямо в лифте, умерла от инфаркта его жена. С тех пор Савва Георгиевич в лифте не ездил, а, громко дыша, отдыхая на каждой площадке, поднимался домой пешком. Говорил, что так именно надо тренировать сердце.
 Жена Саввы Георгиевича в течение долгих лет предоставляла ему возможность заниматься только наукой. «Она ухаживала за ним, как за ребенком», – говорили в нашем подьезде. Он и напоминал после ее смерти заблудившегося или брошенного ребенка.
 Мне казалось, что Савва Георгиевич состоял только из головы: все остальное как-то не имело значения. Я бы даже затруднился сказать, высоким он был или нет. Только голова… Здесь уж все было значительно: глядящие не вокруг, а внутрь, в себя самого, глаза, мятежная шевелюра, в которой перемешались рыжее воспоминание о молодости и седина, лоб, который можно было изучать как географическую карту.
 – Бери его голову – и на постамент! – говорил отец, который был влюблен в Савву Георгиевича. – Вполне годится для памятника под названием: «Мысль». Или: «Личность».
 «Вот в такой же обыкновенный день родилась эта личность!» – думал я, разбрызгивая мелкие лужи.
 Что же касается Мамонта, то после несчастья, постигшего Савву Георгиевича, это слово в доме научных работников больше не употреблялось.
 Владик открыл мне дверь. Денег у него уже не было – у него была многоцветная самописка, похожая на ракету.
 – А что такое? – с наивным недоумением спросил Владик.
 – На телеграмму не хватило…
 – Ты мог и не давать мне этих двух рублей, – сказал Владик. – Я ведь не заставлял тебя. Я попросил… И ты мне сам дал. Так что не ищи виноватого.
 Он думал лишь о том, кто будет прав, а кто виноват, – до отца с мамой и до Саввы Георгиевича ему не было никакого дела.
 Потом он нервно подергал носом и предложил:
 – Давай ляжем пораньше. Они вернутся часов в двенадцать. А до утра уже все испарится!
 Но наши родители вернулись довольно скоро.
 – Вечер кончился? – спросил я.
 – Для нас да, – ответила мама.
 Поставила на пол в коридоре мокрый зонтик, похожий на присевшую летучую мышь. И тут же созвала внеочередной домашний совет.
 – Почему ты не ограничился одним только адресом? – спросила она у меня.
 – А что такое? – поинтересовался Владик. Мама как председатель обратилась к отцу:
 – Ты хочешь сказать?
 – Пока нет.
 – Тогда я расскажу. Саня сегодня просто унизил… я бы даже сказала, опозорил нас всех. Всю нашу семью!
 – Где опозорил? – продолжал недоумевать Владик.
 – Перед сотнями людей. Перед всем коллективом! Владик изумился:
 – Чем опозорил? Его же там не было!
 – Тебе, Владик, и в голову не придет… ты не сможешь себе представить, что случилось на юбилейном вечере.
 Владик подпер кулаками голову и с недоуменным любопытством приготовился слушать.
 – Ты сам-то ничего не хочешь нам объяснить? – обратилась мама ко мне, соблюдая демократические традиции и давая мне возможность стремительным, чистосердечным признанием хоть немного сгладить вину.
 Я этой возможностью не воспользовался.
 – Собрался весь институт, – стала излагать мама. – представители академии, министерств и даже гости из других стран. Работы Саввы Георгиевича известны за рубежом! Вступительное слово, приветствия… Ну, конечно, цветы, адреса в папках. Наконец, директор института стал зачитывать телеграммы… Одни восторгаются, другие тоже вос-торгаются, но с чувством юмора, третьи пишут до того трогательно, что комок не покидал мое горло. И вдруг: «Поздравляем днем рождения…»
 Мама не могла усидеть. Вскочила, зачем-то зажгла плиту.
 – Все знают, сколько Савва Георгиевич сделал для нас! – Она повернулась ко мне:– Хоть бы ты и фамилию нашу сократил, скрыл бы ее. Так нет, председатель на весь зал объявляет подпись: «Томилкины». Подписались под собственным позорищем. С ума можно сойти! Мама воздела руки к потолку, потом, вопрошая, протянула их в мою сторону. Владик погрузился в раздумье.
 Мама вновь обратилась к отцу:
 – Ты готов?
 – Пока нет.
 – А когда же?
 – Потом.
 Мама оттягивала разговор о деньгах: ей трудно было обвинить меня в воровстве. Но и избежать этой темы она не могла.
 – У тебя было три рубля. Куда ты их дел? – В ее голосе зазвучали следовательские нотки.
 – А Савва Георгиевич обиделся, да? – попытался увести разговор в сторону Владик.
 – Я послала ему записку в президиум: «С телеграммой получилось недоразумение».
 – Значит, недоразумения уже нет, – сказан отец.
 – А зал? А весь институт? Люди переглянулись… – Мама встала и погасила плиту. – Вместо того чтобы успокаивать меня, ты бы лучше выяснил истину.
 Это была наибольшая резкость, которую мама когда-либо позволяла себе по отношению к отцу: значит, мой поступок потряс ее.
 Домашний совет на кухне продолжался часа полтора.
 После очередного маминого обращения к отцу: «Ты, Василий, ничего не хочешь сказать?» – он медленно и твердо, без своей грустной улыбки произнес:
 – Я уверен, что Саня ничего дурного не мог сделать… сознательно. – Он повернулся ко мне: – Я уверен в тебе… друг мой.
 Иногда отец обращался ко мне с такими словами: «друг мой». И это не звучало высокопарно.
 Владик усиленно задергал носом: понимал, что надо сознаться, но не мог преодолеть себя.
 В момент этой острой душевной борьбы, разряжая обстановку, подал голос звонок в коридоре.
 Владик обрадовался и улизнул с кухни открывать дверь.
 Мы услышали Савву Георгиевича.
 – А где старшее поколение?
 – На кухне, – ответил Владик.
 По гусарской интонации, которой никогда прежде не было у Саввы Георгиевича, мы поняли, что член-корреспондент выпил.
 Он появился в дверях, прижимая к себе обеими руками необъятный букет, который напоминал клумбу, «скомбинированную» из разных цветов. С плаща и мятежной шевелюры стекала вода.
 – На улице все еще дождь? – заботливо и тревожно спросила мама.
 – Люблю грозу в конце апреля! – чужим бравым голосом ответил Савва Георгиевич. – Сделал два шага от машины до подъезда – и вот…
 –А где подарки, адреса?
 – Остались в кабинете. Их привезут. – Он протянул маме свою разностильную клумбу. – Это вам, Валентина Петровна.
 – За жуткую телеграмму? Да что вы!
 Мама спрятала руки за спину. Потом сильно, в отчаянии прижала уши ладонями к голове. Волнуясь, она обычно не знала, куда девать свои руки.
 – Василий Степанович, уговорите супругу! У меня супруги уже нет и цветы нести некому. Кстати, насчет телеграммы…
 Мама оставила свои уши в покое. А чтобы Савва Георгиевичу было удобнее говорить, приняла от него цветы.
 – Почему вы ушли? В своем заключительном слове я, как полагается, всех поблагодарил. Но особенно вашу семью за ту добрейшую телеграмму, которую получил рано утром.
 – Но мы… не посылали!
 Не отвечая маме, Савва Георгиевич миновал эпизод с телеграммой, а заодно и наш коридор. Он проследовал дальше, в комнату. Там он облегченно вздохнул, чересчур ясно давая понять, что поздравления и признания в любви притомили его: в результате банкета он все делал немного «чересчур».
 – А о том, что воспринимаю все как аванс на будущее, я не сказал. Во-первых, терпеть не могу авансов: они создают фактор обязанности, который отягощает и мешает в работе. Ну а кроме того, кто знает, на какое будущее он может рассчитывать? Жена была из семьи долгожителей, и я уповал на ее гены… Что в жизни сделано, то сделано, а будущее, авансы…
 – Савва Георгиевич, вам всего пятьдесят! – воскликнула мама.
 – Это мало или много? Добролюбову бы показалось, что много, а Льву Николаевичу, – что мало.
 – Ученые живут дольше писателей, – ответила мама. – Как правило…
 – В том-то и дело, что нету правил! Но действительно, живут дольше… Потому что рациональнее!
 Наверное, Савва Георгиевич произнес слово, похожее по смыслу, но другое. Иначе бы я, третьеклассник, не понял.
 – Не знаю ни одного ученого, который бы погиб на дуэли! – заявил он.
 – Снимите плащ, – попросила мама. И стала помогать ему.
 Он увернулся:
 – Неужели вы предложите мне пить чай? Я сегодня уже напился.
 Конфликт с телеграммой формально был исчерпан. Но психологически нет… Мама не могла успокоиться. Срок давности не приносил мне прощения. Когда мы оставались вдвоем, она испытывала меня долгим вопрошающим взглядом.
 – А если бы Савва Георгиевич со свойственной ему тонкостью не спас репутацию нашей семьи? Ты бы тоже молчал? Его находчивость ликвидировала болезнь, но не устранила причин, от которых она возникла. И может возникнуть впредь!
 Душевные качества Саввы Георгиевича противопоставлялись моим: он спасал, был благороден, а я подводил, у меня не хватало воли сознаться.
 Владик давал мне советы так, будто сам уже не имел к истории с телеграммой ни малейшего отношения:
 – Еще немножечко продержись. Люди все забывают. Но постепенно… Уедем в лагерь, и мама будет спрашивать только о том, как нас там кормят.
 – А если она будет помнить об этом до шестидесятилетия Саввы Георгиевича?
 – Какой ты балбес! Люди все забывают. Вот у нас с тобой были две бабушки, а теперь их нет. Разве мама и папа продолжают рыдатъ? А тут какая-то телеграмма… Балбес ты, Санька!
 Отец жалел меня:
 – Может быть, тебе станет легче, если ты поделишься с мамой? Откроешься ей? Хотя я уверен, что ты не мог совершить ничего дурного… сознательно.
 – Спасибо.
 – Ты сам поселил во мне это доверие.
 Поселил!
 У мамы в душе для такого доверия жилплощади не оказалось: в ней, наоборот, поселились сомнения. С воспитательной целью она давала мне крупные денежные суммы: просила уплатить за квартиру, за свет и газ. Я приносил квитанции. Потом она поручила мне подписаться на газеты и журналы. Я снова принес… Я также не ограбил сберкассу, находившуюся в доме напротив, и не отнес в букинистический магазин многотомные собрания сочинений. Мама начала успокаиваться.
 – Вот видишь! – сказал Владик. – Все забывается.
 Многоцветной самопишущей ручкой брат дома не пользовался: откуда бы он ее взял? И в школе не пользовался, чтобы я забыл о ней, поскольку все забывается. В двух ящиках письменного стола, которые близнец запирал на ключ, хранились, словно в копилке, коробки, коробочки, банки. Он и самописку сунул туда.
 – Паста высохнет, – предупредил я.
 Перед нашим отъездом в лагерь мама, давая мне последние наставления, сказала:
 – Пусть этот эпизод останется нераскрытой загадкой. И никогда не будет иметь продолжений! Но считать, что его вообще не было, я, увы, не смогу. Ты знаешь, мы с папой имеем немало претензий к Владику. Но он бы, мне кажется, не мог сделать шаг, угрожающий репутации дома. Ведь правда? Я промолчал.
 – А если бы сделал, не смог бы оставлять нас в неведении. Пощадил бы меня!
 Она взглянула мне в глаза с последней надеждой.
 Я твердо пообещал, что буду спать днем и не буду далеко заплывать, о чем она тоже просила в то утро.
 Когда мы учились в восьмом, появилась Ирина. Новенькие ведут себя тихо. Но при виде Ирины притих весь класс: мальчишки от волнения, а девочки и Владик от зависти.
 – Работает под Кармен, – съехидничал он. Но ей не нужно было «работать»: сама природа создала ее похожей на героиню литературного произведения, которую почти все знали по произведению музыкальному.
 Савва Георгиевич уверял, что «вступать в конфликт с природой не следует». Ирина и не вступала: в ушах у нее были серьги, притягивавшие к себе испуганные взгляды учителей, а к щекам, как в знаменитой опере, прижимались черные, смоляные завитки.
 Владик выходил из себя, даже если существа женского пола чем-нибудь выделялись.
 Зеленые глаза Ирины спрашивали нас обоих: «Что, скисли, родственнички?» Впрочем, «родственничком» она стала называть только Владика, да и то в разговоре со мной. Держалась она так независимо, что классная руководительница, физичка Мария Кондратьевна, сказала:
 – За успеваемость я теперь отвечать не могу.
 Она сказала это доверительно и только мужской половине, чтобы предупредить ее об опасности. У Марии Кондратьевны был такой метод: говорить все, что она думает. По ее убеждению, учительская откровенность не могла превзойти сообразительности учеников и открыть им что-либо новое. В данном случае ей не хотелось, чтобы каждый из нас постепенно превращался в беднягу Хозе. Но остановить этот процесс классная руководительница оказалась не в силах.
 – Не ученики, а вздыхатели, – констатировала она. Исключение, как мне казалось, составлял только Владик. Чужой успех нервировал моего близнеца. Если бы можно было приобрести черные, смоляные завитки на щеках, он бы принялся копить деньги.
 Я неожиданно вспомнил о том, что в детском саду меня называли «добрым молодцом». Распрямился, сходил в парикмахерскую. Ирина первая заговорила со мной:
 – Хочешь послушать лекцию о микрочастицах?
 – Хочу… А где?
 – В университете. Там есть школа начинающих физиков. Можно поступить. Ты согласен?
 – Вместе с тобой? Согласен!
 – Физика – моя жизнь.
 – Скажи об этом Марии Кондратьевне, – посоветовал я. – Порадуй ее!
 Нашей классной руководительнице было за шестьдесят, и она говорила, что умрет на уроке. Даже больная, Мария Кондратьевна дотаскивалась до школы: как бы не подумали, что она нетрудоспособна и ей пора отправляться на пенсию!
 Мы тоже хотели, чтобы наша классная руководительница преподавала физику до последнего своего дыхания. Но директор школы относился к старым учителям настороженно.
 – Хворают, хворают… – ворчал он на педагогических заседаниях, о чем нам тут же становилось известно.
 – Когда-нибудь болезни ему отомстят, – сказала Ирина.
 Из эстетической гордости класса Ирина постепенно превращалась и в гордость физико-математическую: ее способности к точным наукам поражали учителей.
 Но успеваемость мужской половины нашего коллектива начала увядать: любовь вдохновляет на подвиги, требующие отваги и безрассудства, но просветлению рассудка и его напряжению она не способствует.
 – Завоюй уж ее окончательно! – посоветовала мне Мария Кондратьевна. – Спасешь класс: все будут знать, что она другому отдана, и перестанут отвлекаться. К тому же ты… – Она подмигнула. – Оставишь позади своего близнеца! Я за вами давно наблюдаю. Подмял он тебя, подмял. Не способностями, конечно, а характером. Я бы, например, давно выдвинула тебя на физическую олимпиаду. Но ведь ты потребуешь, чтобы сначала выдвинули его. Уступать очередь надо лишь старикам. Но я и то не люблю, когда уступают…
 Вскоре я узнал, что главным кумиром Ирины является Савва Георгиевич.
 – Я бы хотела учиться у него. Это Гигант!
 – И бывший Мамонт, – добавил я.
 – Откуда ты знаешь об этом прозвище?
 – Он живет в нашем подъезде.
 – И ты видишь его? Чернобаева?!
 – Каждый день.
 – Это правда?!
 – Честное слово.
 – Познакомь меня.
 Поскольку Савве Георгиевичу шел пятьдесят шестой год, я согласился.
 Я знал, что у члена-корреспондента четыре комнаты. Убирать их приходила какая-то женщина, а мама ею руководила. Возвращаясь из магазина или с рынка, она оставляла одну сумку дома, а с другой поднималась на четвертый этаж.
 – Служение таланту никого не может унизить, – объяснял нам с Владиком отец. – Отрывать его от науки на хозяйственные дела – преступление.
 Мама знала английский язык и иногда делала для Саввы Георгиевича переводы.
 – Он тоже владеет языками, – объяснял отец. – Но ему некогда.
 – Мама, хочешь, мы поможем тебе? – спросил я. – Ходить в магазин, убирать его комнаты…
 – Это не мужское занятие.
 – Нет, не с Владиком, а… с Ириной…
 – Савва Георгиевич не позволит. Он крайне стеснителен. Мы – близкие ему люди, поэтому он допускает…
 «Хочет, чтобы никто не мешал ей служить таланту», – подумал я.
 – Мы с Ириной решили поступать в университет. На мехмат. И он бы мог объяснить…
 – А это уж совсем неудобно! – возразила мне мама. – Он может подумать, что заботы нашей семьи о нем… не вполне бескорыстны. Разве я или отец не можем помочь вам? Пожалуйста, любая консультация на дому!
 Но Ирина не просила знакомить ее с мамой и папой. Ее кумиром был Чернобаев.
 К счастью, приближался наш с Владиком день рождения.
 – Пригласи Савву Георгиевича, – попросил я маму.
 – «Поздравляем днем рождения…» – сказала она. И взглянула на меня с самой последней надеждой. Я отвел глаза в сторону.
 – Хорошо, пригласим его. От вашего с Владиком имени!
 А я пригласил Ирину. Сперва она сомневалась:
 – Лучше бы вы со своим родственничком родились как-нибудь… порознь. – Ты согласен?
 – Это уже трудно исправить.
 – К сожалению.
 – У нас будет Савва Георгиевич.
 – Чернобаев? Почти нереально!
 – Ты придешь?
 – А родственничка твоего тоже надо поздравлять?
 – Поздравь маму с отцом – и все.
 – Я приду… Будет Чернобаев? Ради одного этого вам стоило родиться! Кстати… – Она приглушила голос, – Почти все старшеклассницы объединились против меня.
 – Я не заметил…
 – Ты знаешь, что в данном случае содействовало сплочению коллектива?
 – Что?
 – Они влюблены в тебя, Саня.
 Мне было очень приятно, что она так думает.
 – Ты ошибаешься, – пролепетал я.
 – Все влюблены!
 «И ты?» – хотел я спросить. Но она сама подчеркнула:
 – Без исключения!
 – Не говори Владику.
 Это было единственное, о чем я попросил ее.
 – А все-таки его зависть поставила тебя на колени! Слушай-ка… Поменяйся с ним умом, внешностью. И я брошусь ему на шею!
 Она пошла по школьному коридору походкой человека, который знает, что на него все смотрят, но не обращает на это никакого внимания. Потом замедлила шаг и вернулась:
 – Скажи, Савва Георгиевич любит собак?
 – Я у него не спрашивал. Но, по-моему, их любят все.
 Ирина пришла с собакой. Я предупредил, что у пуделя длинноватое имя и что лучше ею называть сокращенно: ЛДЧ.
 Вначале мама и отец путались, называли его: ЛЧД, ДЛЧ. Но понемногу они приноровились: прежде чем позвать собаку, притормаживали, мысленно произносили: «Лучший друг человека», – и тогда буквы выстраивались в нужном порядке.
 – ЛДЧ, какая у тебя умная морда! – не претендуя на оригинальность, восклицали они.
 Ирина была с пуделем строга, как с мальчишками нашего класса.
 – Не мельтеши! Ляг в углу. И молчи: сегодня не твой день рождения!
 – Привык быть в центре внимания, – пояснил я родителям.
 Это сближало его с хозяйкой.
 – Не думала, что ты такая красавица! – сказала мама. И с тревогой оглядела своих новорожденных.
 Я воспринял се заявление, как воспринимают всем известную истину, до кого-то дошедшую с опозданием. Владик слегка подергал носом.
 Отец никаких красавиц, кроме мамы, на свете не признавал.
 Все было готово, но мы ждали Савву Георгиевича.
 – Не хочется «разрушать» стол, – объяснила мама. – Потерпим немного…
 Он задержался в университете. Но вот-вот появится.
 При слове «университет» Ирина сузила глаза, и даже Лучший друг человека напрягся.
 Из коридора в комнату потянулся долгий, беспрерывный звонок; Савва Георгиевич, нажав на кнопку, как обычно, о чем-то задумался. Мама, опередив всех, открыла дверь.
 Савва Георгиевич никогда не включатся с ходу з чужой разговор, а настороженно внимал ему, как если бы в комнате звучал непонятный язык. Он долго постигал суть самой примитивной беседы, потому что мысли его были далеко. «Человек одной страсти! – говорила мама. – Он не просто живет физикой, – он с нею не расстается!»
 – Мы, как и вы, родились весной, – снайперски точно подметил я.
 – Уж лучше бы не вспоминал, – через стол, одними губами шепнула мама.
 И стала наполнять тарелку Саввы Георгиевича.
 Я встал и провозгласил тост за маму и отца, которые «подарили нам жизнь». Взрослые выпили шампанского, а мы, уже девятиклассники, воду с дошкольным названием «Буратино».
 Владик задергал не носом, а всем телом: я впервые опередил его. Этого не случилось бы. если б между нами не сидела Ирина. Мой близнец хотел сказать что-нибудь более умное, чем сказал я. Он этого так сильно хотел, что ничего придуматься не могло.
 Савва Георгиевич погрузил пятерню в густую мятежную шевелюру и, продолжая думать о чем-то своем, рассеянно провозгласил тост за наше с Владиком будущее. Помолчав, он высказал мысль, которая волновала его, ибо я уже был с нею знаком:
 – Если б можно было предвидеть, какое у него, у этого грядущего, будет лицо… Никто и никогда не сумеет заложить программу в самую своенравную машину, именуемую личной человеческой жизнью.
 Владик все медлил.
 Мне очень хотелось, чтобы тост его поскорее родился. Ирина почувствовала это и шепнула мне:
 – Ты – раб его зависти.
 – Почему?
 Вместо ответа она поднялась.
 Вилки и ложки за столом онемели: так же, как немели наши перья, тетрадные страницы, если Ирина выходила к доске.
 – Мы в доме научных работников, – сказала она. Дом наш действительно так назывался. – Пусть это будет доброй приметой, и мы тоже посвятим себя именно ей… Науке!
 Ее вдохновляло присутствие члена-корреспондента. На географическом лбу Саввы Георгиевича увеличилось количество рек и меридианов: он спросил, в чем именно Ирина видит свое призвание.
 – В молекулярной физике, – ответила она так спокойно, что все в это поверили.
 Владик ничего не видел и не слышал: он придумывал тост.
 Савва Георгиевич сказал, что без таких людей, как мама и отец, члены-корреспонденты ничего ровным счетом не стоят. Он не первый раз высказывал эту идею.
 И всегда мне казалось, что он имел в виду одну только маму, а отца приплюсовывал для приличия.
 – Можно позвонить по телефону? – коснувшись губами моего уха, спросила Ирина.
 – Телефон на кухне. Я провожу тебя.
 – Вы куда? – бдительно осведомилась мама.
 – Позвонить, – сказал я.
 На кухне я забыл, зачем мы пришли.
 – Ирина…
 – Что? – спросила она.
 Я, содрогаясь от нерешительности, положил руку ей на плечо. И в ту же минуту ощутил боль в ноге. Она была неожиданной и колкой.
 Я вскрикнул, обернулся… Лучший друг человека приготовился схватить меня за ногу еще раз.
 Ирина отреагировала с мгновенностью опытного шофера, увидевшего опасность: она присела и шлепнула пуделя.
 – Не вмешивайся в чужие дела! – Сидя на корточках, она подняла на меня свои изумрудные глаза: – Охраняет от посягательств.
 В дверях раздался голос моего близнеца:
 – Уединились?
 – Не совсем, – ответила Ирина. – С нами – Лучший друг человека.
 В старости нелегко отрекаться от своего возраста и постоянно быть «в форме». Эта чужая форма, как чужая одежда, неудобна, где-то стискивает и жмет. А Марию Кондратьевну, я чувствовал, она могла задушигь. Нашей классной руководительнице хотелось под тяжестью лет пригнуться, а она выпрямлялась. Ей хотелось постоять, передохнуть на плошадке между этажами, а она преодолевала школьную лестницу одним махом. Преодолевала себя… Чтобы директор не думал, что ей пора расстаться и с этой лестницей, И с этими коридорами, и со всеми нами. Однажды на уроке ей стало плохо:
 – Я посижу.
 Мы повскакали с мест: «Надо вызвать врача! „Неотложку!..“
 – Посидите и вы, – сказала она.
 Ей приходилось болеть тайно, конспиративно. «Но ведь так, конспиративно… можно и умереть, – подумал я. – Чтобы директор не догадался!» Своим ворчанием на педсоветах он вынуждал ее расходовать в неразумно короткие сроки те силы, которые можно было растянуть на годы при медленном, осторожном использовании.
 – О возрасте не надо помнить, но и не следует забывать, – со вздохом констатировал у нас дома Савва Георгиевич, стараясь доискаться до причин того, почему его жена умерла в лифте, стоя, с сумками в обеих руках.
 К переменке Мария Кондратьевна пришла в себя. Она с опасной стремительностью поднялась и рискованно твердым шагом направилась в учительскую.
 – На пенсию ей пора, – сказал Владик. Он мог бы со временем заменить директора нашей школы.
 – Ты поможешь мне? – спросила Мария Кондратьевна, когда мы с Ириной и Владиком были в десятом классе.
 – Вам? Конечно… А в чем?
 – Предстоит городская олимпиада начинающих физиков. Я хочу, чтобы ты представлял нашу школу.
 – Всю школу… я один?
 – Наука и искусство иногда выигрывают, если их представляет кто-то один. Но талантливый!
 – А вы считаете?..
 – Считаю, Санечка, – перебила она. – Я давно уже это считаю. Но обратимся к глобальным примерам: с большой высоты все вокруг как-то виднее. Хочешь понять малое, примерь на великое! Ты не слышал об этой истине?
 – Пока нет.
 – Так услышишь! Королев мог представлять всю космонавтику, Менделеев – химию, Шаляпин – русскую оперную школу… А ты будешь представлять нашу школу номер семнадцать.
 – Я думаю, Ирина лучше се представит.
 – Опять не веришь в себя? Подмял тебя близнец. Ох как подмял!
 Она просила, чтобы я помог ей. Но одновременно сама хотела помочь мне… выбраться из-под насевшего на меня близнеца.
 – Если ты победишь на этой олимпиаде или займешь там какое-нибудь место… желательно, разумеется, не последнее, можно будет сказать: ученик спас учителя! Или «поддержал». Так будет мягче.
 – Когда это?
 – В понедельник, но не ближайший, а следующий за ним… В Доме культуры инженера и техника. У тебя есть еще две недели. На самоусовершенствование!
 Первую неделю я потратил не на самоусовершенствование, а на «самокопание». Так Ирина называла мои заботы о том, чтобы Владик не отстал от меня и чтобы я его в чем-нибудь не превзошел.
 – В любом автомобиле ограничитель скорости действует лишь определенное время. А ты напялил хомут навсегда? – спросила Ирина.
 Она также нарекла Владика «шлагбаумом». И предупредила, что шлагбаум не так уж безвреден: из-за него можно не только задержаться в пути. Но и вообще опоздать к намеченной цели.
 – Что если мы с Владиком пойдем на олимпиаду вдвоем? – все же спросил я.
 – Он окажется там последним, а ты, чтобы не опередить его, захочешь быть еще «последней» последнего. И этим поможешь Марии Кондратьевне?
 – А если я вообще не решу задачки?
 – Решишь! Хотя родственничек, как моль, насквозь проел твою волю.
 – Здесь уж он будет не виноват. Пойди лучше ты.
 – Меня не просили. Если Мария Кондратьевна обратилась… ты обязан защитить ее от начальника нашей школы.
 – От директора?
 – Нет, он начальник: командует, учит. В сыновья ей годится, а учит! Что такое для Марии Кондратъевны пенсия? Конец жизни! Он этого не понимает. Так ты хотя бы пойми.
 – Но ведь задачки, наверно, трудные будут. Я могу не решить.
 – Один умный человек говорил, я слышала: «Судите о людях не по результатам, а по действиям, ибо результаты не всегда от нас зависят!» Но действовать надо так, будто зависят. Ты согласен?
 – Владик обидится.
 – Слушай, «молодец»… Так тебя звали в детском саду? Стань наконец молодцом. Очень прошу: измени ударение!
 – Постараюсь.
 – Я пойду с тобой, чтобы вдохновлять своим присутствием. Я могу вдохновлять?
 Ирина удлинила свои глаза, сузив их и как бы прицеливаясь. Но она давно уж попала в цель. Если, конечно, я мог быть целью.
 В тот же день я начал готовиться к олимпиаде.
 Владик с подозрением приглядывался ко мне:
 – Чего это ты там зубришь?
 Так как молодцом я стать еще не успел, у меня не хватило духу сознаться, что я выдвинут Марией Кондратьевной на столь ответственное соревнование.
 Во время контрольных работ Владик обращался ко мне за помощью. Но получалось так, что я же в ответ должен был испытывать к нему благодарность.
 – Что ты думаешь по этому поводу? – шептал он, не поворачиваясь ко мне и не отрываясь от своей тетрадки.
 Я понимал, о чем идет речь. И, не успев еще справиться со своей задачей, решал за него. Владик переписывал и покровительственным шепотом поощрял меня:
 – Соображаешь!
 Потом, как и в момент рождения, я уступал ему очередь и отправлялся к учительскому столу не ранее, чем две минуты спустя после своего близнеца.
 Владику было выгодно, чтобы колодец, в который он как бы невзначай опускал недра, пополнялся свежей водой. Видя, что я решаю задачки, которые нам в классе не задавали, он будто похлопал меня по плечу.
 – Давай, давай… Скоро в университет поступать!
 И удовлетворенно поправил очки в иезуитски тонкой металлической оправе. Если бы от имени братьев Томилкиных мог учиться один из нас, он бы с удовольствием уступил мне эту возможность. А на себя бы взвалил обязанность получать дипломы и аттестаты.
 Когда до олимпиады оставалась неделя, Мария Кондратьевна попросила меня задержаться в классе после уроков.
 – У тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы?
 – Есть… Почему вы, устраивая перекличку, не заглядываете в классный журнал? Это меня всегда поражало.
 – Больше у тебя нет вопросов, касающихся физики? Отвечу на этот… Я тренирую память. Кое-кто считает, что она стала ветхой.
 Мария Кондратьсвна не назвала «начальника школы».
 – Вы перечисляете все наши имена и фамилии в алфавитном порядке. На память. Услышал бы…
 – Зачем ему слышать? – перебила она. – Я для себя повторяю. Ты к олимпиаде готовишься?
 – Может, все же послать кого-то другого?
 – Сядь, – попросила она.
 Мы оба сели за парту, которой обычно «управлял» Владик.
 – Известно, что учитель не должен иметь любимчиков. Ты слышал об этом?
 – Слышал.
 – И каково твое мнение?
 – Я… не знаю.
 – Любимчиков иметь нельзя, нелюбимых учеников можно, – сказала она.
 Тон у нее всегда был нарочито уверенный, как шаг больного человека, старающегося доказать, что он абсолютно здоров.
 Она погладила меня по волосам, по спине, и я понял, что заставляю ее нарушать общепринятые педагогические законы.
 – Мой муж погиб на войне почти в твоем возрасте. Я не ошибаюсь, тебе уж семнадцать?
 – И шесть месяцев. Я пошел в школу с опозданием.
 – А ему был двадцать один год. Это случилось под Туапсе. Там, где люди отдыхают и веселятся. Я была старше его на три года. Мама не хотела поэтому, чтобы мы поженились. «Сейчас нет разницы, – говорила она, – но когда тебе будет пятьдесят три, а ему пятьдесят…» Проверить, права ли она была, как видишь, не удалось.
 – Вы с тех пор… одна?
 – Как же одна? А вы? Я где-то слышала, что одинокая женщина – не обязательно одинокий человек. В данном случае формула верна. Хотя я не признаю формул и аксиом, применяемых к жизни.
 Отец говорил что-то похожее.
 – Мне хочется, чтобы ты доказал не своему близнецу, – продолжала Мария Кондратьевна, – а себе – самому себе! – что можешь победить. Нельзя всю жизнь петь вторым голосом.
 – А если у меня не получится… первым?
 – Что поделаешь! Но ты постарайся. И заодно уж…
 – Я понимаю.
 – Постарайся, пожалуйста… друг мой, – добавила Мария Кондратьевна, как бы подражая отцу.
 Она снова ничего не сказала о «начальнике школы», от которого я должен был ее защитить.
 – Итак, у тебя нет вопросов, связанных с физикой?
 – Своих детей… у вас не было?
 – Не было.
 Она и это произнесла бодрым голосом, потому что на другой не имела права. Я представлял себе, что, вернувшись из школы домой, Мария Кондратьевна сразу ложится в постель. И отдыхает, набирается сил, чтобы на следующее утро вновь опровергать свой возраст походкой, голосом, перекличкой без помощи классного журнала.
 – Кое-что я подскажу тебе, – предложила она. – Я знаю, какого типа задачки там могут быть. – Она подмигнула как сообщница. – Надо выработать автоматизм. И убеждай себя в том, что занять первое место необходимо! В спорте это помогает.
 – Я слышал.
 – Хотя напряжение воли и мышц не то же самое, что напряжение ума. По Лермонтову, истину можно установить, «как посмотришь с холодным вниманьем вокруг…». С холодным вниманьем! Запомни: это и к физике прило-жимо. Хотя не следует «поверять алгеброй гармонию», а гармонию алгеброй. Конечно, любое дело, как пишут, должно быть творчеством, но все же спорт – это спорт, алгебра – это алгебра, а гармония – это искусство. Я много говорю?
 – Нет, Мария Кондратьевна.
 – Приду домой – помолчу.
 Я воображал, как «начальнику школы» доложат:
 – А Мария-то Кондратьевна воспитала ученика, который прославил наш коллектив!
 «Начальник» вытаращитг глаза.
 «После этого наша классная руководительница некоторое время сможет не преодолевать себя», – мечтал я. Цель была! Оставалось достичь ее.
 Я вырабатывал автоматизм… Владик же выполнял свою роль «ограничителя скорости».
 – Что это на тебя нашло… все-таки?
 – Надо будет поступать в университет. Ты сам сказал.
 – Не-ет!.. Хитри-ишь! Тут что-то другое. – Внезапно моего близнеца осенило: – Хочешь использовать ее любовь к точным наукам?
 – Кого ты имеешь в виду?
 – Мы с тобой имеем в виду одно и то же. Или, скажу прямее, одну и ту же.
 – А разве ты ее… тоже имеешь в виду? – неискренне удивился я.
 Так как напряжения мышц физическая олимпиада не требовала, я в субботу удрал с урока физкультуры. Вернулся домой и опять погрузился в «типы», вопросительные знаки и цифры.
 – Со мной ты можешь быть откровенен? – не то спросил, не то попросил отец.
 – Я готовлюсь к олимпиаде… начинающих физиков.
 – Тебя выдвинули? Кто?
 – Мария Кондратьевна.
 – Именно тебя?
 – Но Владик об этом не знает.
 Отец от волнения или от гордости закурил.
 – Мария Кондратьевна надеется на меня.
 – На тебя-то можно надеяться!
 Мама старалась не хвалить нас с Владиком поодиночке. Упомянув одного, она тут же называла другого: наше равноправие должно было укрепляться и таким образом. Отец же не подчинялся этой системе.
 – Мы – за равенство людей, – сказал он в тот день. – Но не может быть равенства талантов, способностей. Разве можно дарование и отсутствие оного причесать под одну гребенку? – Он вытащил вторую сигарету. – Этого я не допущу… Значит, Мария Кондратьевна считает, что ты в масштабах вашей школы… как бы это сказать, Курчатов? У меня есть совет. Предложение!
 – По поводу олимпиады?
 – Обратись к Савве Георгиевичу. Он подскажет тебе самые простые решения. То есть требующие таланта! Не только в искусстве, но и в науке простота предпочтительней сложности. И к ней гораздо труднее пробиться. На это способны только избранники!
 – Савва Георгиевич, например? Он избранник?
 – Не подлежит никакому сомнению.
 – Вообще бы я не пошел.
 – Почему?
 – Неудобно. Но ради Марии Кондратьевны…
 – Почаще употребляй слово «ради». А после него почаще ставь не свое имя, а какое-нибудь другое. Сострадать себе все умеют, а вот… Если я, конечно, не заблуждаюсь. – Он употреблял эту фразу, когда был уверен, что не заблуждается. – Значит, из вас двоих выбрали тебя?
 – Почему из двоих? У нас в десятых классах около ста человек!
 В воскресенье, дождавшись, когда мама и отец уехали к друзьям за город, а Владик вытащил из ящика письменного стола свои коробки и принялся что-то подсчитывать, я пошел на четвертый этаж.
 Мама ничего не знала о предстоящей олимпиаде. Иначе знал бы и Владик: у братьев, по ее мнению, не могло быть друг от друга секретов.
 Савва Георгиевич встретил меня в майке и зеленых спортивных брюках. Я изумленно застрял в дверях.
 – Проходи, пожалуйста, – сказал Чернобаев. – Никогда не занимался гимнастикой. А сейчас заставляют, представь себе.
 Кто именно заставляет, он не сказал. На его географическом лбу в тот момент рек и меридианов было немного: видимо, во время гимнастики он «отключался».
 – Не обращайте на меня внимания, – промямлил я.
 – Еще несколько упражнений… Мне сказали, что следует выполнять весь комплекс – от начала и до конца.
 Он стал завершать свой комплекс со старательностью неумелого новичка.
 Я уловил что-то очень знакомое. Пригляделся… Это были упражнения, которым научила нас с Владиком мама.
 Они следовали одно за другим в том же порядке, к которому за многие годы привыкли мы с братом.
 Гимнастикой Савва Георгиевич занимался на кухне. Пока он со страдальческим видом отбывал эту повинность, я огляделся. И мне почудилось, что я спустился на три этажа вниз: кухня напоминала нашу в такой же степени, как одно произведение художника, имеющего свой почерк, напоминает его другое произведение.
 Стол и подоконники были застелены такими же, как наши, светло-зелеными клеенками. Значит, и кое-какие вещи мама приобретала в расчете на две квартиры… Зеленая керамическая посуда на полках тоже напоминала нашу. Мама говорила, что зеленый цвет расковывает «цепи», в которые закована нервная система городских жителей. Природа добивалась той же благородной цели с помощью полей и лесов. Про Ирину мама как-то сказала: «У нее зеленые глаза. Хорошо!»
 Квартира у члена-корреспондента была огромная. Я до той поры не видел таких квартир. Она была и очень ухоженная… В столовой и в комнате, которую Савва Георгиевич назвал гостиной, висели зеленые шторы.
 – Вы любите зеленый цвет? – спросил я.
 – А где ты увидел? – Савва Георгиевич удивленно пошарил глазами по сторонам.
 Стало быть, это не он стремился к успокоению своей нервной системы.
 На полках, перед книгами, выстроившимися в тесные ряды, стояли маленькие вазочки с зеленью. Так было и в нашей квартире.
 Я знал, что мама помогает Савве Георгиевичу по хозяйству. «Прекрасно, что ты это делаешь, – говорил отец. – Благородно!»
 «Вообще, если бы я был женщиной… Я бы влюбился в него», – с детства слышали мы с Владиком. Быть может, мама прислушалась к совету отца? В кабинете Саввы Георгиевича я увидел много графиков, диаграмм и портретов его жены: можно было проследить, как она росла, менялась, старела. Здесь же, на тахте, член-корреспондент, вероятно, и спал. Напротив его изголовья я увидел в небольшой овальной рамке… мамину фотографию. Она была ближе всего к Савве Георгиевичу, когда он оставался один. Когда отдыхал или спал.
 – Считалась квартирой семьи, – сказал Савва Георгивич, со вздохом запуская пятерню в свою мятежную ше-велюру, – а стала квартирой вдовца… Чем могу быть полезен?
 Мне вдруг расхотелось, чтобы он был чем-то полезен.
 – Ничего не надо, – ответил я. – Просто мама просиа узнать, не нужно ли вам помочь… Они с отцом уехали город. Вдвоем!
 – Она заходила сегодня утром. Я умолял ее подышать свежим воздухом.
 «Какое ему дело до воздуха, которым дышит моя мама?» – подумал я.
 – Это Валентина… Петровна, – сообщил Савва Георгиевич, словно я мог не узнать.
 После имени он запнулся… Потому что отчество произнес для меня. Фотография перед его изголовьем, должно быть, появилась недавно. Иначе бы отец, который хоть и не часто, но поднимался на четвертый этаж, увидел ее, прочем, увидев, он мог подумать, что член-корреспондент испытывает к маме благодарность. И порадовался бы и нашу семью. Я знал характер отца.


* * *

 «Человек одной страсти? – думал я о Савве Георгиевиче, покидая последний домашний совет. – Нет, не одной… Не одной!»
 Отказавшись от консультации члена-корреспондента, решил развеять все свои физико-математические сомнеия с помощью Марии Кондратьевны.
 Однажды я провожал ее из школы. Прощаясь, она повторила то, что я уже слышал от нее:
 – Много говорю? Сейчас приду домой – помолчу. Если когда-нибудь захочется навестить меня… первый этаж, квартира три.
 – Мы тоже на первом.
 Но я ни разу не навестил ее. Мы чаще вспоминаем о человеке, когда он нужен нам, чем когда мы необходимы ему. Особенно если нет громких сигналов бедствия.
 Но и на мои сигналы квартира номер три в тот день не ответила. Я долго надеялся, даже кнопка звонка нагрелась. «Может, не слышит?» – думал я. Приложив ухо к замку, я узнал голос радиодиктора, который сообщил, что к вечеру ожидается похолодание. Но шагов не было.
 Я поплелся домой. Похолодание уже началось. «Мы будем ощущать все большее охлаждение к нам со стороны природы: человечество это заслужило!» – любил повторять Савва Георгиевич. Его предсказание, кажется, начало сбываться.
 «А мама с отцом уехали за город, – вспомнил я. – По просьбе Саввы Георгиевича… Мама заботится о нем, он – о ней. И почему, интересно, перед его изголовьем не висит портрет какого-нибудь знаменитого физика – академика, лауреата? Значит, он хочет, начиная свой день, прежде всего видеть не соратников по общему делу и не умершую в лифте жену, а мою маму? Как я хоту видеть Ирину?..»
 Я увидел ее сразу же, стоило мне войти в свой подъезд. Но еще раньше услышал:
 – Все погибло! Ты убил Марию Кондратьевну!
 –Я?
 – Не сомневайся: именно ты!
 –Я?!
 – А кто же?
 Глаза ее до того сузились, что зеленый свет вовсе исчез: путь к взаимопониманию был закрыт.
 – Объясни… – все же попросил я.
 – Это ты объясни!
 Сквозь завесу неожиданности и волнения я сумел разглядеть, что у Ирины в волосах костяной гребень, что на ней платье, которого я раньше не видел, к нему приколота гвоздика, а в руке целый веер гвоздик. «Если бы я убил Марию Кондратьевну в буквальном смысле этого слова, она бы выбросила цветы», – успокаивал я себя.
 – Что это ты сегодня… такая?
 – Собралась приветствовать героя олимпиады.
 – Она же завтра… в понедельник.
 – Что-о?!
 Ключ долго не находил своего места в замке. Наконец мы вошли в квартиру. Никого не было дома. Ирина могла не беспокоиться, что ее услышат, – и обрушилась на меня с еще большим негодованием:
 – Перед такими соревнованиями надо устраивать обследование: у тебя злокачественный склероз!
 – Почему ты так… говоришь?
 – Потому что тебе дважды передавали, что олимпиада переносится на сегодня.
 – На воскресенье?! Кто передавал?
 – Один раз Мария Кондратьевна, а потом я.
 – Каким образом… передавали?
 – Через твоего родственника.
 – Через Владика?!
 – Ты же сбежал с физкультуры. Это был последний урок… Мария Кондратьевна специально пришла в спортивный зал, позвала твоего родственничка и сообщила ему.
 – О чем?
 – О том, что начинающие физики будут состязаться не в понедельник, а в воскресенье: это оказалось удобнее для членов жюри и для телевидения.
 – Владик мне ничего не сказал.
 – Что ты плетешь? Невообразимо! Я же напомнила ему.
 – Он не сказал…
 – Не передал? Зависть превращает ничтожество в подлеца! Как ты можешь жить с ним под одной крышей? Я же предупредила: «Олимпиада будет сегодня. Разыщи Саню хоть под землей!» Так и сказала. По телефону…
 – Когда?
 – Часов в десять утра.
 – Я был у Саввы Георгиевича. Зеленый свет пробился наружу:
 – Ты был у  него ?
 – Был.
 На несколько секунд она забыла про олимпиаду. Затем снова вспомнила:
 – И родственничек знал, что ты у  не  го ? Наверху?
 – Знал. Но, может быть, он забыл?
 – Ты опять защищаешь подлость?! Она тебе нравится? Ты с ней согласен? Потому что своя… так сказать, братская, да?
 Она бросила цветы на пол, словно плеснула красной краской или кровью в разные концы коридора.
 – Нашей школе засчитали поражение. За твою неявку. Я сказала Марии Кондратьевне: «Пойдемте отсюда!», а она ответила: «Посижу до конца». Я думаю, не могла подняться Представляешь, какой подарок ты преподнес «начальнику школы». Скажет: «Естественно! В этом возрасте все путают, все забывают».
 – Как же быть? – спросил я.
 – Неявку не прощают даже заслуженным мастерам спорта и международным гроссмейстерам.
 – Но пусть простят Марию Кондратьевну. Я объясню..
 – Кому?!
 Ожил дверной замок. Вернулись мои родители. Первой вошла мама, надышавшаяся по просьбе Саввы Георгиевича свежим воздухом. На плечах у нее был отцовский пиджак, поскольку на улице похолодало.
 Мама, увидев нас в коридоре, вздрогнула. Заметила пятна гвоздик на полу и бдительно осведомилась:
 – Вы вдвоем? А где Владик?
 Она продолжала бороться за равноправие.
 …Близнец пришел поздно. Ирина не дождалась его.
 – Я голоден, – сказал Владик, обводя недоумевающим взором четыре стула, стоявших вокруг кухонного стола.
 Если предстоял ужин, стол не выдвигался на середину кухни, а прижимался к стене, и мы умещались возле него на табуретках. Но во время домашних советов из комнат притаскивались стулья, и все члены семьи усаживались с четырех сторон. «Чтобы смотреть друг другу в таза!» – говорила мама.
 – Садись, – предложила она Владику. И сразу стало ясно, что обвиняемым будет он. Близнец сел.
 – Недавно ушла Ирина. Она рассказала нам, что сегодня в Доме культуры инженера и техника разыгралась ужасная история.
 Хоть мама и усадила Владика на стул, хоть она и произнесла слово «ужасная», но голос ее тем не менее был довольно спокоен. Да и руки не метались, как загнанные. «Влияние свежего воздуха!» – решил я.
 Но потом понял, что ситуация еще не до конца ясна маме, что она хочет в ней разобраться.
 – Тебя предупреждали, что олимпиада, о которой я, кстати, ничего не знала, переносится с понедельника на воскресенье?
 Следовательские нотки звучали в мамином голосе, но весьма приглушенно. Это были как бы вариации на тему об олимпиаде начинающих физиков, но еще не само произведение.
 Владик задергал носом. Поправил очки в иезуитски тонкой оправе.
 – А что такое? – спросил он, выигрывая время для раздумий.
 – Повторяю, – сказала мама, – тебя предупреждали о том, что олимпиада переносится?
 Следовательская интонация становилась все определеннее.
 – Его предупреждали, – с тяжелым спокойствием произнес отец. – Это безусловно.
 – Я хочу равноправия! – Мама протянула руки, ожидая, что искомое равноправие положат ей на ладони. – Почему ты, Василий, когда речь идет о Сане, исходишь из того, что он ничего дурного сознательно сделать не может, а в данном случае берешь старт с другой стороны?
 Если маме где-нибудь и удалось добиться равноправия, так это на семейных советах: здесь не учитывался ни возраст, ни пол. Мы, школьники, могли спорить с отцом и даже с самой мамой, а они могли наступать друг на друга. Хотя отец ни разу этим правом не воспользовался. Ни разу… до того вечера.
 – Ты даже не произнес свое любимое «если я, конечно, не заблуждаюсь», – продолжала мама.
 – Это слишком серьезный проступок. – с тяжелой уверенностью возразил ей отец.
 – А если проступка нет?
 – Я думал, Саня знает, что олимпиаду перенесли, – схватился за соломинку почти утопавший Владик.
 – Зачем же тебя просили сообщить ему это? – поинтересовалась мама, сражаясь за абсолютное равноправие.
 – Я думал так… на всякий случай. Чтобы он не забыл.
 – И почему ты не передал?
 – Ты знала об олимпиаде? – вопросом ответил Владик.
 – Нет, я, к сожалению, была не в курсе.
 – И я… Зачем же было обнаруживать, что я знаю? Раз он ото всех скрывал!
 – Не ото всех, – возразил отец. – Я, например, даже посоветовал проконсультироваться с Саввой Георгиевичем.
 – И Саня пошел к нему? – с нервной небрежностью спросила мама. – Ты поднялся?
 – Поднялся… – ответил я.
 Воцарилось молчание. Владик ничего не понимал. Кроме того, что о нем на время забыли.
 – Почему ты ответил мне столь многозначительно? – тихо спросила мама.
 Вновь наступила тишина. Мама, приняв какое-то решение, далекое от олимпиады начинающих физиков, встала и, сильно прижав уши ладонями к голове, покинула кухню.
 Отец вышел за ней в коридор.
 – Сейчас как раз тот момент… – послышался мамин голос. – Я обязана.
 – Вероятно. Если я, конечно, не заблуждаюсь. Они вернулись на кухню.
 – Саня и Владик… – начала мама, все еще сжимая голову ладонями. – Отец уже давно знает. А вам я должна сообщить о событии, которое никак не повлияет на вашу жизнь, никак не отразится на ней! – Мама протянула руки вперед, потом спрятала за спину. Она не знала, куда их девать. – Все останется по-прежнему. Фактически мы будем жить одним домом…
 Я подумал, что мама иногда говорит чересчур длинно. И что вообще на свете произносится слишком много слов, которые надо вынести за скобки для того, чтобы внутри скобок осталась истина в ее чистом виде.
 – Мама и Савва Георгиевич ни в чем перед нами не виноваты, – твердо сказал отец. И повернулся ко мне: – Поверь… друг мой.
 – Я верю.
 Покинув наш последний домашний совет, я выбежал на улицу, где уже очень резко ощущалось охлаждение природы к провинившемуся перед ней человечеству. Мне всегда казалось, что осень и весна не вполне самостоятельные, а как бы «переходные» возрасты года: от лета к зиме и наоборот. Май в тот вечер перепутал, забыл, к какому возрасту ему надо держать курс. В пору было надеть пальто или плащ, но мне не хотелось возвращаться.
 – Куда ты, Саня? Все будет по-прежнему! – догнал меня из окна мамин голос.
 Это были бессмысленные обещания, и я остановился только на углу, у автоматной будки. Позвонил Ирине и попросил ее выйти ко мне на минутку.
 Она вышла с собакой. Лучший друг человека ни разу не унизил свою хозяйку в моих глазах: не поднял ногу возле забора, дерева или столба. Обычно он смотрел на нас так, будто собирался принять участие в предстоящем разговоре.
 На все возможные случаи жизни и для любых погодных условий у Ирины находилась соответствующая одежда – современная, но не разлучавшая се с образом знаменитой Кармен. Если бы на город обрушился тайфун, я уверен, она бы и его встретила во всеоружии моды и вкуса.
 Сейчас Ирина была в кожаной куртке с поднятым воротничком, на который ниспадали крупные цыганские серьги. Она не ждала моего звонка, но застать ее врасплох было нельзя.
 – Ты пришел убеждать меня, что ни в чем не виноват? И что родственник твой – негодяй? Я верю. Но Марии Кондратьевне от этого будет не легче.
 – Ты не знаешь самого главного.
 – Главного? Для Марии Кондратьевны или для тебя?
 – Для меня… Мама с отцом расходятся.
 Она остановилась. Лучший друг человека приподнял уши.
 – Куда расходятся?
 – На разные этажи. Мама поднимается к Савве Георгиевичу. Насовсем.
 – К Чернобаеву?! Откуда ты знаешь?
 – У нас был домашний совет. Самый последний… Он принял исторические решения.
 – Какие?
 – Маме разрешено уйти к члену-корреспонденту. Она, отец и мы с Владиком должны думать, что ничего не изменилось, ничего особенного не произошло. Еще совет постановил, что и в этом случае должно быть соблюдено равноправие: один из нас, близнецов, поднимется вместе с мамой, а другой останется на первом этаже.
 – И кто же поднимется?
 – Отец сказал: «Саня, останься со мной». Я согласился.
 – Не может быть!
 Когда я сообщил, что мама с отцом расходятся, она этого не воскликнула.
 – Почему… не может быть? Я хочу остаться с отцом.
 – Права Мария Кондратьевна! – еще убежденней воскликнула она.
 – В чем?
 – Подмял тебя родственничек. Подмял! Ты и здесь уступил ему. Вернее, и здесь отступил!
 Круглые серьги плясали по кожаному воротничку. Ирина кричала:
 – Какая разница – жить на первом этаже или на четвертом? Ведь это же в одном доме!
 – Мама тоже сказала, что наши семьи будут одним домом.
 – Она совершенно права!
 – Почему же ты… волнуешься? Если нет никакой разницы?
 – Потому что ты балбес! – Впервые она назвала меня так. – Ну и балбес! Я даже не представляла себе, что ты такой страшный балбес!..
 Лучшему другу человека это слово не понравилось: он внезапно напрягся, присел на задние лапы и протестующе, зло залаял на свою хозяйку.
 – А тебе что? Только тебя не хватало! Ирина ударила ЛДЧ поводком. Он попался под горячую руку.
 – За что… ты?
 – Не вмешивайся! Это не твоя собака.
 И чтобы доказать, что пудель принадлежит ей, Ирина еще и еще ударила его поводком.
 Лучший друг человека умолк. Но не поджал хвост, а продолжал пружинисто опираться на задние лапы, как бы готовый к прыжку.
 – Человек во гневе выражает не столько свои убеждения, сколько ощущения. В таких случаях надо переждать, – давно объяснил мне отец.
 После сцены возле подъезда Ирины я стал напряженно «пережидать». Она не замечала меня, хоть я все время старался попадаться ей на глаза. Прошло полтора месяца… В школе я уже не мог увидеться с ней: десятилетняя эпопея контрольных, заданий на дом и ответов у доски завершилась. Но впереди было предэкзаменационное собеседование в университете, гае нам с ней предстояло встретиться.
 Вспомнив, что фотограф однажды сказал мне: «Тебя выгодней всего брать в полупрофиль», я решил чаще поворачиваться к Ирине полупрофилем.
 «Встретимся с ней как ни в чем не бывало! – думал я. – Человек во гневе не выражает своих истинных убеждений. К тому же я переждал столько дней…» Я понял, что стоит поступать на мехмат и чего-то достигать в жизни, если Ирина будет свидетельницей этого. Если она это оценит…
 Я улизнул из дома рано, почти на рассвете. И один… Чтобы Владик не видел, как я подойду к Ирине, и не слышал, как скажу ей, что очень соскучился.
 Долго я курсировал перед громадой университетского здания. Я не думал о собеседовании с кандидатами и доцентами. Я ждал «собеседования» с ней. Это стало главным ожиданием в моей жизни.
 И вдруг я увидел Ирину и Владика. Они шли… держась за руки. Заметив меня, она панически вздрогнула и отдалилась от него на полшага. Я, не оборачиваясь, вошел в здание.
 Не на всех факультетах устраивают предварительные собеседования. Но Савва Георгиевич считал, что нельзя превращать школьника в студента, не познакомившись с его кругозором.
 – Разумеется, ни о каких поблажках не может быть и речи, – предупредила Владика и меня мама. – Но доброжелательное отношение вам будет обеспечено
 Мама хотела, чтобы наше с Владиком поступление на один факультет содействовало объединению первого и четвертого этажей.
 На мраморной лестнице, которая в привычном термине «дворец науки» делала ударение на слове «дворец», Ирина догнала меня. Близнеца рядом не было.
 – Ты волнуешься? – извинительно шепнула она.
 По лестнице поднимались многие искатели будущей научной судьбы и буднично-спокойные вершители судеб.
 Для этого дня у Ирины нашелся элегантный, сверхскромный костюм, который вполне был бы к лицу Софье Перовской или Склодовской-Кюри. Серег не было. И лишь смоляные завитки да костяной гребень говорили о том, что и Кармен могла бы тянуться к высшему образованию.
 – Ты волнуешься? – вновь прошептала Ирина.
 – Нет.
 Сзади, перепрыгивая через мраморные ступени, нас догнал Владик.
 – О чем вы тут шепчетесь? – с игриво-подозрительной интонацией осведомился он.
 – Я спросила, не нервничает ли Саня, – принялась объяснять Ирина. – Он сказал, что спокоен. Только об этом и шел разговор.
 Она оправдывалась перед Владиком, которого еще недавно презрительно именовала родственничком! Но теперь этот родственник был полпредом четвертого этажа, на нем был отблеск величия Саввы Георгиевича.
 Первым из близнецов Томилкиных на собеседование пригласили меня, поскольку имя мое было на букву А.
 В комнате, не обращая внимания на открывшуюся и закрывшуюся дверь, сидели друг против друга два вершителя судеб. Мужчины лет тридцати семи… Один, сидевший почти спиной ко мне, был с холеной д'артаньяновской бородкой. У второго бородка была менее ухоженная. Этот второй говорил о каком-то французском фильме: «Явление! Удивительное явление!..» Первый, разглядывая ногти, ответил: «Тебя гипнотизирует актер. И больше ничего!» Меня поразило, что вершители судеб были на «ты».
 Заметив меня, холеная бородка понизила голос: «А я полностью разочарован». Без каких-либо переходов ко мне обратился тот, который поддавался гипнозу. Это, наверное, было хорошо. Но для меня безразлично.
 – Назовите своих любимых физиков.
 – Склифосовский, – ответил я.
 Они должны были свалиться со стульев. На это я и рассчитывал. Но они не свалились. «Неужели Савва Георгиевич приказал взять меня на факультет, так сказать, живым или мертвым?» – подумал я.
 Вершитель судеб с растрепанной бородкой был более впечатлительным. И поинтересовался:
 – Это вы всерьез?
 – А что такое? – ответил я фразой Владика.
 – Ах так? Тогда скажите, пожалуйста, В каком году состоялся первый в истории разговор по телефону?
 – В 1861-м, – ответил я.
 – Ты перепутал изобретение телефона с отменой крепостного права, – засвидетельствовал тот, который оценивал свои ногти.
 – Значит, получается, Гончаров вполне мог поболтать по телефону с Тургеневым? – спросил более впечатлительный.
 – Какие телефонные разговоры? Они терпеть не могли друг друга, – не поднимая головы, сообщил второй. – А ты, как я вижу, физику органически не перевариваешь. Зачем же стремишься на наш факультет?
 – Я не стремлюсь.
 – Ну, что?! – Ирина подбежала ко мне, выждав, пока Владик скроется в той самой комнате. Ее фамилия была на У, и ей собеседование еще предстояло.
 – Провалился, – ответил я.
 – Каким образом?
 – Не ответил – и все.
 – Ты решил подорвать престиж Саввы Георгиевича?
 – Просто я не хочу у него учиться. Хоть он ни в чем абсолютно не виноват…
 Сквозь окна нашего первого этажа я все чаще видел, как Владик с Ириной входили в подъезд, затем слышал, как с дребезжащим металлическим звоном захлопывалась дверь лифта и кабина уплывала на четвертый этаж.
 «Как ты можешь жить с ним под одной крышей?» спрашивала она. А теперь стремилась под общую крышу с Владиком.
 Мама никогда не проходила мимо своей бывшей квартиры.
 – Ну как вы? – восклицала она с порога гораздо приветливее, чем это бывало прежде. – Я принесла то, что вы любите!
 Но плаща не снимала.
 Однажды, часов в восемь утра, я увидел Владика с чемоданом. Он стоял, не оборачиваясь на наши окна, словно никогда, ни одного дня не жил в этой квартире.
 Подкатила новая «Волга» Саввы Георгиевича – не белая, а зеленая. Быть может, цвет выбирала мама? Член-корреспондент был сам за рулем. На заднем сиденье я увидел Ирину в туристской куртке с капюшоном на спине. Значит, Савва Георгиевич заехал за ней, а потом вернулся к подъезду. «Надо очень любить маму, чтобы так заботиться об одном… из ее сыновей. И о его личном счастье!» – подумал я.
 Любопытство, помимо воли, подтолкнуло меня к окну.
 – Куда вы? – спросил я у Владика.
 – В молодежный лагерь! – Он победно подергал носом.
 – Ну да, вы ведь уже студенты.
 – А ты?
 – Подал в медицинский. Буду лечить свои и чужие почки. Там экзамены в августе.
 – Мама мне говорила… Ну будь!
 Он столь же победоносно поправил свои очки в иезуитски тонкой оправе и сел рядом с Ириной.
 «Поменяйся с ним умом, внешностью… И я брошусь ему на шею», – говорила она.
 Обмена не произошло. Но в лагерь они уезжали вместе.
 Савва Георгиевич помахал мне рукой. Мама провожала их в молодежный лагерь не вышла.
 Отец на кухне готовил нам двоим завтрак.
 «Если бы мне предложили остаться навсегда одинокой или быть с твоим братом, я бы, не задумываясь, предпочла судьбу старой девы!» – вспомниля еще одну фразу Ирины.
 «Не задумываясь…» Нет, она все же задумалась! Неужели выгода может заставить…
 – Мама полюбила Савву Георгиевича, – оборвал меня отец, склонившись над газовой плитой.
 – Я не о маме.
 – А о ком?
 – О той, которая била собаку. Лучшего друга человека!
 – Кто-то не любит собак? – медленно произнес отец. – Разве можно их не любить? Но все-таки, Санечка, лучшим другом человека… должен быть человек. Если я, конечно, не заблуждаюсь.