Аннотация: В самом центре Москвы, в недрах крупного коммерческого банка назревает заговор, последствия которого непредсказуемы и вполне могут привести к настоящей финансовой катастрофе. Специальный агент Глеб Сиверов, по прозвищу “Слепой”, получает от ФСБ крайне сложное, секретное задание. Ему предстоит выяснить, кто на самом деле заинтересован, в нестабильности и валютных колебаниях на бирже...


---------------------------------------------


 Андрей Воронин
 Число власти



 Глава 1


 На огромный город тихо, будто крадучись, опустились мягкие летние сумерки. Уличные фонари моргнули, зажглись вполнакала и, чуть помедлив, засияли в полную силу, превратив еще не догоревший день в поздний вечер. На западе еще тлела полоска заката, но ее было не разглядеть из-за бесстыдного сияния рекламных щитов, горевших на плоских крышах старых высотных зданий, которые башнями возвышались вдоль Ленинградского шоссе. От не успевшего остыть асфальта тянуло ровным жаром, как из духовки, со стороны парка и гребного канала веяло прохладой и запахом стоячей воды. Впрочем, эти не совсем уместные в центре города запахи можно было уловить только на той стороне шоссе, к которой примыкал парк. Дальше, за узкой полосой тротуара, запахи эти исчезали, напрочь забитые знакомыми каждому москвичу ароматами горячего асфальта и выхлопных газов.
 Машины текли по Ленинградке сплошным потоком. Поток этот шуршал шинами, свистел, рычал, дымил, рокотал, сверкал и переливался разноцветьем лаковых крыш, бледными вспышками фар и рубиновыми точками задних габаритных огней. Часть потока, которая текла в сторону Центра, была гуще: москвичи возвращались из пригорода, по дороге домой выдыхая из легких последние кубические миллиметры чистого подмосковного воздуха, торопясь поскорее смыть с себя дачную пыль под струями жесткой хлорированной воды в своих облицованных кафелем ванных. Было начало лета — самая горячая дачная пора, и в потоке блестящих иномарок то и дело мелькали дряхлые автомобильчики отечественного производства, украшенные, как правило, ржавым багажником на крыше, а то и громыхающие пустым пыльным прицепом.
 Валентину Баранову по кличке Валька-Балалайка такие автомобили не интересовали. Нет, дачники, конечно, тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо, да и цена, которую Балалайка запрашивала за свои услуги, была не так уж высока — при желании даже владелец какой-нибудь ржавой “Победы” или, не к ночи будь помянут, “3апорожца” мог бы позволить себе провести с Валькой несколько приятных минуток, — но в автомобилях, о которых идет речь, в город возвращались не только дачники, но и дачницы. Скверно одетые, разжиревшие, потные, густо накрашенные, вечно всем недовольные коровищи в соломенных шляпках горделиво восседали на “хозяйских” местах этих ржавых драндулетов, справа от водителя, и с одинаковым выражением собственного превосходства над всем остальным миром взирали перед собой. Это были церберы, тягаться с которыми не взялась бы даже Валька-Балалайка; впрочем, тягаться с ними она и не собиралась, поскольку никогда не испытывала недостатка в клиентах.
 Балалайка была крупной и пышнотелой кобылой баскетбольного роста с умопомрачительными формами — настоящая русская красавица из тех, которых некогда воспевал Некрасов. Коня на скаку остановить ей было раз плюнуть, и в горящую избу войти она бы, пожалуй, не побоялась — было бы зачем. Да что там изба! За шесть лет работы на Тверской и Ленинградке Балалайка насмотрелась такого, что какая-то там горящая изба напугала бы ее, наверное, не больше, чем огонек поднесенной к ее сигарете зажигалки.
 Подумав о зажигалке, Балалайка порылась в своей блестящей, под рыбью чешую, сумочке и выудила оттуда длинную тонкую сигарету. Профессионально-жеманным жестом вставив сигарету в уголок густо подмалеванного рта, Валька щелкнула изящной перламутрово-розовой зажигалкой, прикурила, затянулась, тонкой струйкой выпустив из сложенных бантиком губ ментоловый дымок, и небрежно бросила зажигалку обратно в сумочку. Зажигалка брякнула, ударившись о крышку пластмассовой пудреницы, выполненной в форме золотого сердечка. Валька привычным движением перебросила на грудь тяжелую русую косу — предмет ее особой гордости и, если угодно, ее личную торговую марку — и неторопливо двинулась вдоль края проезжей части, профессионально покачивая бедрами, призывно белевшими между лаковыми голенищами оснащенных высоченными шпильками ботфортов и нижним краем коротенькой мини-юбки.
 Она шла навстречу транспортному потоку, время от времени голосуя проносившимся мимо машинам, в которых, по ее мнению, могли сидеть потенциальные клиенты. У нее был богатый опыт и отменное чутье на мужиков, и поэтому прокалывалась она гораздо реже, чем большинство ее подруг. Ведь это только домашние курочки, самозабвенно сосущие кровь из своих мужей и по ходу дела присматривающие очередную жертву, могут позволить себе роскошь полагать, будто все мужики одинаковы и что всем им нужно от женщины одного и того же. Черта с два они одинаковы!.. Если бы это было действительно так, профессия Вальки-Балалайки и впрямь была бы одной из самых легких на свете. Но на самом-то деле среди клиентов Балалайки попадались порой совершенно кошмарные типы с такими сексуальными фантазиями, что пару раз она насилу унесла ноги. В последние два-три года таких отмороженных сделалось заметно больше, но и Валька была уже далеко не девочка — поднабравшись опыта, она отличала извращенцев с первого взгляда, с первой же произнесенной фразы и благополучно спроваживала подальше. Особо настойчивых остужал Вадик — сто девяносто девять сантиметров, сто десять килограммов, великолепно развитая мускулатура, пружинный нож в кармане, пистолет под приборной доской автомобиля и зверская рожа трижды контуженного ветерана первой чеченской кампании. Его потрепанный серебристый “БМВ” всегда стоял метрах в пятидесяти от места, где прогуливалась Валька, так что в случае чего ей было за чью спину прятаться.
 Разумеется, никто не называл Вадика сутенером — использование этого нехорошего ментовского словечка в среде профессионалов не приветствовалось. Вадика называли другом, приятелем, даже шефом, иногда пастухом но суть от этого не менялась. Впрочем, Балалайка не имела к нему никаких претензий — Вадик ее ценил, доверял ее чутью, и, если Валька говорила клиенту “нет”, никогда не настаивал, потому что знал: это не каприз, а обычное соблюдение техники безопасности.
 Словом, Валька-Балалайка была, что называется, в порядке — в расцвете сил, на пике карьеры и всегда при деньгах. Конечно, возраст уже начал мало-помалу поджимать, да и поднадоела ей такая жизнь, и она уже начала потихонечку присматривать себе жениха — желательно коренного москвича, далекого от тех кругов, в которых она в данный момент вращалась.
 Она докурила сигарету, бросила бычок, испачканный губной помадой, под ноги и вдавила его подошвой в мягкую землю газона. Левая шпилька провалилась в податливую почву до самого верха да вдобавок еще и запуталась в густой газонной траве. Валька с некоторым усилием высвободила ногу, беззлобно выругалась, поспешно сошла с газона на проезжую часть и несколько раз топнула ногой в асфальт, пытаясь стряхнуть с каблука налипший чернозем. Пару часов назад газон полили, и земля, понятное дело, стряхиваться не пожелала. Тогда Валька достала из сумочки бумажную гигиеническую салфетку, задрала ногу, как цапля, и, изогнувшись, принялась вытирать запачканный каблук, нимало не заботясь о том, как она в данный момент выглядит и что подумают о ней водители проносившихся мимо машин. Да и что такого особенного они могли о ней подумать? Ну, уличная девка, профессионалка с Ленинградки, ненароком испачкала обувь и теперь возвращает себе товарный вид — делов-то! А что и без того короткая юбчонка задралась еще выше, так ей, Вальке, скрывать нечего — пускай смотрят. Глядишь, кто-нибудь и клюнет; глядишь, какая-нибудь потная коровища, берегущая свое рано облысевшее сокровище с его нищенским окладом, ненароком откинет копыта от зависти и злости, углядев в свете фар на обочине сверкающие белизной Валькины бедра и ее вызывающе приподнятую грудь...
 Рядом с ней вдруг резко прошуршали шины, девушку обдало теплым ветерком. От неожиданности она отпрянула в сторону, с трудом удержав равновесие, и увидела в полуметре от себя серебристый, выпукло-округлый борт машины, услышала мягкое жужжание, с которым ползло вниз тонированное боковое стекло, и сразу же, выпрямившись, приняла профессионально-соблазнительную позу.
 Правое боковое стекло опустилось до конца, и Валька увидела, что водитель сидит в машине один. Машина оказалась “Ладой” десятой модели — не шибко круто, конечно, но солидно. И потом, в навороченных иномарках чаще всего ездит всякая сволочь, от которой никогда не знаешь, чего ожидать. Валька-Балалайка давно заметила, что чем круче у клиента машина и чем больше у него в лопатнике денег, тем чаще он норовит свалить, не расплатившись. Ведь, казалось бы, для него, козла, пятьдесят баксов — не деньги, мог бы и заплатить, и какую-нибудь мелочишку на новые колготки подбросить, так нет же — так и смотрит, как бы ему попользоваться задаром, да еще и матом обложить на прощанье...
 Серебристая “десятка” тихо и ровно клокотала движком у самой бровки тротуара, оранжевый огонек указателя поворота размеренно вспыхивал и гас, освещая бордюр, часть газона и великолепные Балалайкины ноги. Водитель неподвижно сидел за рулем и молча разглядывал Вальку. Лица его видно не было Балалайка видела только красноватую точку тлеющей сигареты, которая медленно разгоралась в темноте салона, да освещенные зеленоватым отблеском приборной панели руки, спокойно лежавшие на рулевом колесе. Ладони этих рук были небольшие, сухие, с длинными нервными пальцами, аккуратно подстриженными ногтями и без колец. На левом запястье поблескивали белым металлом часы на простом кожаном ремешке, в сумраке салона призрачно белела крахмальная рубашка с темным узким галстуком.
 Балалайка шагнула вперед, украдкой выбросив на газон испачканную землей салфетку, и, положив локоть на крышу кабины, игриво заглянула в салон, заодно выставив на обозрение потенциального клиента свое ослепительное декольте и тяжелую золотистую косу.
 — Прокатимся, дружок? — хрипловатым бархатным голосом произнесла она.
 — Возможно. — Огонек сигареты разгорелся ярче, осветив впалые, гладко выбритые щеки и крылья короткого прямого носа. — Это будет зависеть от того, что вы можете мне предложить.
 Валька невольно оглянулась через плечо, но позади нее по-прежнему никого не было. Только тогда она сообразила, что, говоря “вы”, клиент имел в виду ее одну. Балалайка едва не прыснула. Нет, она не видела ничего необычного в том, что к ней обратились на “вы” — то есть не видела бы, если бы это случилось днем, где-нибудь в магазине или просто на улице. Но не на работе же!.. Ей даже интересно стало: он что же, и в койке будет ей выкать?
 — Мы вам много чего можем предложить, — тем же кошачьим голосом пообещала Валька, невольно выделив голосом слово “мы”. — В пределах разумного, конечно. Извращения и групповуха — это не ко мне. В общем, все зависит от оплаты. Ты что, красавчик, первый раз плечевую подхватываешь?
 — Это несущественно, — объявил клиент, из чего следовало, что Балалайкина догадка была верна. — А какие у вас расценки?
 — Полтинник в час, — сообщила Балалайка. — Поверь, малыш, это того стоит. На меня еще никто не жаловался.
 — Полтинник чего?
 Валька фыркнула.
 — Ну, не рублей же! То есть рублями я тоже могу взять, но по курсу. А лучше все-таки долларами. Надежнее. Да и мне хлопот меньше — не надо бегать, менять...
 — Ошибаетесь, — неожиданно сказал клиент. — Впрочем, меня это не касается. А сколько будет стоить ночь?
 Валька хмыкнула. Вообще-то, с учетом жесткой конкуренции, за ночь она обыкновенно брала не более двухсот баксов, и случалось такое нечасто. Ленинградка — не “Интурист”, тут все, как правило, происходит по-быстрому, чаще всего на заднем сиденье или в кабине грузовика. Кому нужна плечевая на всю ночь? То-то, что никому. Да и где найти мужика, который мог бы заниматься этим всю ночь напролет? Это они только на словах половые гиганты, а как дойдет до дела, мало кто способен продержаться дольше двух минут. Чих-пых, и готово дело, можешь собирать тряпки и отправляться в ванную...
 — Пятьсот, — нагло сказала она. — И шампанское.
 — Шампанское — это обязательно, — сказал клиент. — Но вам не кажется, что пятьсот — это многовато? Впрочем, это не имеет значения. Садитесь.
 Валька отступила на шаг, опасливо вглядываясь в тускло освещенный уличными фонарями салон машины. Исходя из собственного богатого опыта, она знала, что деньги — особенно такие большие — могут не иметь для клиента значения в одном-единственном случае: если он вообще не намерен платить.
 — Садитесь, садитесь, — настойчиво повторил клиент и потянулся к дверце, чтобы открыть ее.
 — Деньги вперед, — еще немного попятившись, заявила Балалайка. Она попятилась бы и дальше, но помешал бордюр.
 — Разумеется, — сказал клиент.
 Валька увидела, как он вынул откуда-то бумажник и, покопавшись в нем, протянул ей пять купюр по сто долларов. Это не лезло ни в какие ворота: на ощупь деньги были как настоящие, и ничто не мешало Вальке прямо сейчас, не утруждая себя посадкой в машину, стрекануть вдоль по Ленинградке под крылышко к двухметровому Вадику. Нужно было быть последним кретином, чтобы не учитывать такой возможности, следовательно, клиент либо действительно был полным лохом, либо полштуки баксов для него деньгами не являлись.
 Валька прислушалась к своей интуиции, но та впервые в жизни растерянно молчала: похоже, она, интуиция, тоже не знала, что ей думать по этому поводу. На маньяка клиент как будто не походил, но... Вот именно — но! Так мог вести себя стопроцентный лох, впервые попавший в Москву из какого-нибудь Мухосранска и решивший побаловаться с настоящей проституткой. Но откуда у лоха такие бабки? В казино, что ли, выиграл? Или украл?
 — А деньги настоящие? — спросила она, чувствуя себя при этом последней дурой. (Так он тебе и сказал!)
 — Да, — сказал водитель “десятки”. — Деньги настоящие, не волнуйтесь. Откровенность за откровенность: а ваша коса настоящая?
 Валька невольно усмехнулась.
 — Если не будешь меня обижать, я тебе разрешу это проверить, — пообещала она и, махнув рукой на свои смутные страхи, полезла в машину. В конце концов, за ней наблюдал Вадик, который в случае чего не даст ее в обиду. Прежде чем захлопнуть за собой дверцу, она сделала незаметный знак в сторону стоявшего поодаль “БМВ”, знак этот означал, что ее сняли до утра и что за клиентом необходимо присмотреть. Она увидела, как “БМВ” Вадика завелся, вытолкнув из выхлопной трубы облачко казавшегося в свете фонарей белым дыма.
 — Ну, и чем мы будем заниматься целую ночь? — спросила она, хлопая заедающей дверцей и размещая в тесноватом салоне свои длинные ноги в сверкающих лаковых ботфортах.
 — Вы очень красивая, — вместо ответа заявил клиент, включая указатель левого поворота и кладя ладонь на рычаг переключения скоростей. Рука его при этом случайно задела Валькино бедро; Валька не обратила на это внимания и не убрала ногу, а клиент смущенно кашлянул и извинился.
 — Чудак, — засмеялась Валька, — это же моя работа! Хочешь меня потрогать? Я не против, если деньги у тебя и вправду настоящие. И перестань выкать, это же просто смешно! Ты что, действительно в первый раз снимаешь проститутку?
 — Не вижу, что здесь смешного. — Клиент включил передачу и вырулил на шоссе, вклинившись в сплошной поток движения с врожденной ловкостью коренного москвича. — По-моему, обращаться к незнакомому человеку на “вы” — это нормально. Так принято повсюду, разве нет?
 — Господи, — сказала Валька, удивленно глядя на его освещенный летящими отблесками уличных фонарей профиль, — да откуда ты свалился? Мало ли что принято! Мало ли что нормально! Жизнь у нас ненормальная, а ты — “принято”... Ты меня видишь впервые в жизни, а через полчаса мы с тобой уже будем трахаться, как кролики, — это нормально? И обращаться при этом друг к другу на “вы” — это же... это... Это извращение какое-то! Хотя... В этом что-то есть. Надо попробовать!
 — Вы же сами сказали, что извращения не по вашей части, — заметил клиент, и Валька заметила, как уголок его тонкогубого рта слегка приподнялся, обозначив ироничную улыбку.
 Вообще-то, клиент был даже симпатичный — молодой, не старше тридцати, подтянутый, интеллигентный. На переносице у него строго поблескивали очки в тонкой стальной оправе, надо лбом топорщились жесткие темные волосы — видно было, что парень уделяет своей прическе не так много внимания, как некоторые, и любит ерошить волосы пятерней.
 — Извращения бывают разные, — авторитетно заявила Валька, доставая из сумочки новую сигарету и попутно проверяя, на месте ли баллончик со слезоточивым газом. — Бывают небольшие, просто для разнообразия, а бывают такие, про которые и говорить тошно. Ты, случайно, не извращенец?
 Водитель взял с приборной панели зажигалку, чиркнул колесиком и дал Балалайке огня, бросив на нее быстрый косой взгляд сквозь очки.
 — Нет, — сказал он и закурил сам, — я не извращенец. Просто в последнее время мне пришлось много работать. Сегодня у меня праздник, а отметить его не с кем. Знаете, как это бывает? Вроде и знакомые есть, и друзья, и родственники, а поделиться радостью не с кем — одни не поймут, другим все равно, а третьи... В общем, третьим ничего говорить нельзя. А поговорить с кем-то хочется, и вообще хочется, чтобы рядом был кто-то живой... Это ничего, что я с вами так откровенничаю? Вам, наверное, все эти разговоры надоели до чертиков?
 Валька неопределенно пожала плечом.
 — Ничего страшного, — вежливо сказала она. — Вообще-то, клиентам такое говорить не полагается, но я тебе скажу: это тоже часть моей работы. Для этого дела... ну, ты понимаешь... для физиологии, в общем... так вот, для этого дела вполне сойдет и дырка в заборе. Только с дыркой в заборе не поговоришь, а наша сестра — самое то, что надо. И мягкая, и теплая, и выслушает, и спорить не станет, а как только оденется и выйдет за порог, сразу про все забудет. Забудет, забудет, не волнуйся. Мне можно что угодно рассказывать — все равно не запомню, даже если бы очень захотела. Привычка такая или, если хочешь, рефлекс — сразу выбрасывать из головы все, про что клиент в постели наболтал. Если все это запоминать, жить не захочется.
 — А у вас довольно грамотная речь, — с легким удивлением в голосе заметил клиент.
 Балалайка криво усмехнулась.
 — Филфак МГУ — это тебе не хухры-мухры, — сообщила она с горечью, которая удивила ее саму.
 — Ого, — сказал клиент. — А я ведь тоже МГУ кончал. Только не филфак, а мехмат. Надо же, все у нас как положено: физики и лирики в одной коробке! Только я... э-э... В общем, я почему-то думал, что профессионалки с высшим образованием работают в основном по иностранцам. Тем более с вашей внешностью...
 — А я, между прочим, в “Интуристе” начинала, — сказала Балалайка. — Нас тогда интердевочками обзывали, а иногда — зондеркомандой, зондершами... А потом ушла, потому что противно стало. Нет, работа как работа, в этом плане что наши, что фирмачи — все одинаковые. Но вот контора...
 — Какая контора? — не понял клиент. Или сделал вид, что не понял.
 — Контора глубокого бурения, какая же еще!
 — Контора глубокого... А, понял! КГБ, да?
 — Ну, я не такая старая, вывеску они к тому времени уже сменили, но по сути... В общем, начались намеки, что не худо бы кое-какие разговорчики записать да кое с кем перед скрытой камерой попозировать... Ну, ты же не мальчик, сам все понимаешь. А, к чертям! Сама не знаю, что это меня вдруг на воспоминания потянуло.
 Она поерзала на сиденье, обернулась и только теперь увидела на заднем сиденье картонную коробку, из которой ровными рядами торчали обернутые фольгой бутылочные горлышки. Судя по надписи на коробке, шампанское было хорошее — Валька такого не пробовала.
 — Ого, — сказала она, — с шампанским у нас действительно никаких проблем. Слушай, а что мы празднуем?
 — Вступление в должность, — сказал клиент, и Балалайка опять увидела на его губах ироничную полуулыбку. — Мне дали повышение.
 — Поздравляю, — сказала она безразличным тоном. Интерес, возникший было у нее к этому разговору, быстро угас. Кем же это надо быть, чтобы, получив повышение, не знать, с кем отметить это событие? Сволочью последней надо быть, вот что. Впрочем, пятьсот долларов уже лежали у нее в сумочке, и их надлежало честно отработать. Если клиент за свои деньги хотел надраться до поросячьего визга и поплакаться в жилетку — то есть не в жилетку, конечно, а в бюстгальтер — наемной девке или, наоборот, похвастаться перед нею своими достижениями — что ж, так тому и быть.
 — Ну, — подавив вздох, продолжала она, — и какая же у тебя теперь должность? Или это секрет?
 — Нет, — глядя на дорогу, откликнулся клиент, — не секрет. С сегодняшнего дня, часов примерно с двенадцати, я работаю временно исполняющим обязанности Господа Бога.


* * *

 Федор Филиппович осторожно, по-стариковски сполз с полка, прошел, шлепая ступнями по теплому мокрому полу, через моечное отделение и со вздохом облегчения опустился на широкую деревянную скамью в предбаннике. Здесь было восхитительно прохладно, пахло березовыми вениками и квасом, гладкая, подернутая прозрачным лаком липовая доска приятно холодила ягодицы сквозь жесткую крахмальную простыню. Генерал промокнул краем простыни красное распаренное лицо и откинулся на спинку скамьи, настороженно прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь припомнить, сколько же лет он не парился в русской бане. Получалось, что не парился он уже лет пять — с тех самых пор, как у него впервые всерьез зашалило сердце. Впрочем, сейчас никаких особенных ощущений он не испытывал, сердце вело себя пристойно, а во всем теле ощущалась приятная, полузабытая легкость, как всегда бывает после хорошей бани.
 “Давай-давай, — язвительно зазвучал у него в голове голос жены, — наслаждайся свободой. Сейчас самое время расслабиться, тяпнуть водочки и задымить сигареткой, как ты частенько делал раньше и как продолжают делать твои коллеги, они же собутыльники. Им-то что, они все здоровые, как племенные быки, а твое сердце, Федор, такой нагрузки может не выдержать. Ишь чего придумал — с молодежью тягаться!”
 Федор Филиппович недовольно поморщился. Воображаемый голос жены говорил неприятные вещи. Но он был прав, этот некстати померещившийся ему голос: Федор Филиппович действительно воспользовался отсутствием уехавшей на курорт супруги и с вороватой радостью сбежавшего с уроков школяра принял приглашение полковника Моршанского попариться в баньке и поесть шашлычка под ледяную водочку. Да и как было отказаться? Как очень верно подмечено в популярной детской песенке, день рожденья бывает только раз в году. Не стоило портить человеку праздник немотивированным отказом, тем более что в приглашении Моршанского не было и тени подхалимажа — правильный он был мужик, принципиальный, работящий и жесткий. Работать с ним было одно удовольствие, да и отдыхать тоже, но вот спину перед начальством гнуть он не умел, оттого и засиделся в полковниках. Его принципиальность, щепетильность и даже некоторая заносчивость в разговорах с вышестоящими давно вошла в поговорки, и если Моршанского до сих пор не услали куда-нибудь к черту на рога, так это потому лишь, что специалистом в своей области он был отменным. Из всех, с кем приходилось работать Федору Филипповичу, только полковник Моршанский обладал способностью на основе разрозненных и, казалось бы, никак не связанных между собой фактов смоделировать любую ситуацию и, более того, дать точный прогноз ее развития.
 Дверь в парилку распахнулась, и в предбанник вместе с облаком горячего пара вывалился сам Моршанский — темный, жилистый, остролицый, с блестящей коричневой плешью на макушке, которая сейчас приобрела цвет пережженного кирпича. От широких костлявых плеч полковника валил пар, к плоскому волосатому животу прилип темный дубовый лист. За спиной у него слышалось хлесткое шлепанье веника по чьей-то мокрой спине, молодецкое кряканье, уханье и иные удалые звуки, сопровождающие обыкновенно процесс помывки в русской бане.
 — Авдеич, дверь закрой! — закричали оттуда сквозь плеск воды и шипенье пара.
 Моршанский выпустил дверную ручку, и дверь с тяжелым стуком захлопнулась, разом приглушив банные звуки. На ходу сдувая с черных, слегка тронутых сединой, щетинистых усов повисшие капли воды, полковник прошлепал босыми, чуть кривоватыми ногами к соседней скамье и взял висевшую на ее спинке простыню. На голом дощатом полу за ним осталась цепочка мокрых следов, и Потапчук обратил внимание на то, какие у Моршанского большие ступни — прямо как у снежного человека, ей-богу.
 — С легким паром, — сказал генерал.
 — Спасибо, Федор Филиппович, — ответил Моршанский, — и вас, как говорится, тем же концом по тому же месту... Пивка? Холодненького, а?
 — Извини, Петр Авдеевич, пивко не употребляю, — отказался Потапчук. — Да и года мои не те — пивком баловаться. Вот если бы квасу...
 — Нет проблем, — сказал Моршанский и, наполнив из большого запотевшего кувшина литровую жестяную кружку, протянул ее генералу. Кружка моментально запотела, сделавшись матовой от осевших на ней микроскопических капель влаги.
 — Разрешите присесть, товарищ генерал? — спросил Моршанский.
 Потапчук едва не поперхнулся квасом.
 — Что это с тобой, Петр Авдеевич? — изумился он. — Вроде это я у тебя в гостях, а не ты у меня. Ты на себя-то глянь! Стоит, понимаешь, в натуральном виде и пытается субординацию соблюсти! На голую ж... лампасы не пришьешь, так что кончай дурака-то валять! А квасок у тебя, кстати, отменный, сто лет я такого не пил. Березовый?
 — Есть такое дело. — Моршанский ловко обернулся простыней, налил себе квасу и сел напротив генерала, широко расставив костлявые волосатые ноги и сомкнув длинные пальцы рук на запотевшей эмалированной кружке, как будто хотел ее согреть.
 — И сок, небось, сам собирал, — полувопросительно произнес генерал между осторожными глотками.
 — Так точно. Поговорить надо, товарищ генерал.
 Потапчук сделал еще один глоток, крякнул, потер онемевший от ледяного пузырчатого холода лоб и поставил кружку на стол.
 — То-то я гляжу, тебя на субординацию потянуло, — сказал он и вздохнул. — А я-то думал, ты меня просто так позвал, для удовольствия...
 — Извините, Федор Филиппович, — в тоне Моршанского послышалось искреннее сожаление, но по его худому темному лицу генерал видел, что полковник намерен высказаться, несмотря ни на что, даже на собственный день рождения. — Позвал я вас действительно, как вы выразились, для удовольствия — потому, что мне приятно вас видеть у себя в гостях. Но в то же время я понимаю, что другого такого случая придется ждать, может быть, непозволительно долго. Здесь я, по крайней мере, уверен, что нас не подслушивают.
 — Ну-ну, — с кривой усмешкой сказал генерал и, не удержавшись, снова приложился к кружке с квасом. — Что ты, ей-богу, как маленький? Разве в этом можно быть уверенным? При нынешнем-то уровне развития техники...
 — Можно, — с такой же усмешкой возразил Моршанский. — Правда, ценой очень больших усилий и лишь на очень короткое время.
 — Ага, — сказал генерал и надолго спрятал лицо в кружке. — Что ж, — продолжал он, выныривая оттуда и облизывая пенные усы, — я вижу, ты долго ждал этого разговора и хорошо к нему подготовился. Значит, дело серьезное.
 — Более чем, — сказал полковник, бросив быстрый взгляд на дверь парилки. — К тому же дело это такого свойства, что докладывать свои соображения в установленном порядке я просто не отважился.
 — Ну-ну, — повторил Федор Филиппович, которому стало не по себе от заговорщицкого тона не склонного к подобным выходкам полковника, — давай-ка не будем сгущать краски, Петр Авдеевич. Ты меня уже совсем запугал, впору в сортир проситься. Изложи-ка по порядку, что у тебя за дело такое.
 — Может быть, выйдем в сад? — предложил Моршанский. — Там сейчас хорошо — ветерок, солнышко, птички порхают...
 Генерал тоже покосился на дверь парилки.
 — Птички, — сказал он. — Ну-ну. Что ж, в сад так в сад.
 Он встал, поплотнее затянул на бедрах намокшую простыню, прихватил со стола кружку с квасом и, пригнувшись в низком дверном проеме, вышел вслед за полковником.
 Под ноги ему легла молодая зеленая травка, а сквозь яблоневые ветви ударило предзакатное солнце. Они обогнули вросший в землю сруб полковничьей бани и уселись на скамеечку, вкопанную почти над самым обрывом. Внизу лениво изгибалась излучина реки, с желтой полоской пляжа, на противоположном берегу клубился зеленый дым ивовых зарослей с острыми копьями камышовых листьев. У самого берега в воде лежала затопленная лодка, и генералу сверху было хорошо видно, как внутри нее колышутся длинные студенистые космы водорослей.
 Оказалось, что Моршанский прихватил с собой сигареты. Он предложил пачку Федору Филипповичу, но тот мужественно отказался: излишеств с него на сегодня достаточно. Тогда полковник закурил сам и, щурясь на противоположный берег, негромко заговорил:
 — Вы заметили, товарищ генерал, что творится на валютной бирже? Доллар упорно падает, а рубль не менее упорно лезет вверх, отвоевывая пункт за пунктом...
 — Вообще-то, меня это не очень волнует, — признался Потапчук. — Сбережений у меня кот наплакал, так что, как говорится, терять мне нечего, кроме своих цепей. А если серьезно, Петр Авдеевич, я что-то не пойму, почему тебя это так беспокоит? Ладно бы, было наоборот! Понимаю, те, кто держит свои вклады в валюте, могут слегка пострадать, но сам посуди, сколько же можно есть с руки дяди Сэма!
 Моршанский едва заметно поморщился, как будто услышал несусветную глупость.
 — Не знаю, Федор Филиппович, — возразил он. — Может быть, с вашей точки зрения все это так и выглядит, но я, как вам известно, возглавляю аналитический отдел, и мне не нравятся неожиданности, даже если на первый взгляд они кажутся приятными. Рубль не должен расти, понимаете? После захвата американцами нефтяных месторождений в Ираке все должно было произойти с точностью до наоборот. Мы прогнозировали резкое падение рубля и готовились потуже затянуть пояса, а на деле получается что-то совершенно непонятное, не лезущее ни в какие ворота. Такое ощущение, что в ход событий вмешалась третья сила, и притом очень мощная. Вы обратили внимание на все эти намеки в средствах массовой информации? Сначала президент, отвечая на вопросы журналистов, заявляет, что считает российский рубль самой надежной в мире валютой. Потом проходит официальная информация, что Россия намерена перевести весь свой валютный резерв из долларов в евро — дескать, Европа является нашим крупнейшим торговым партнером, крупнее, чем США...
 — Тебе что, американцев жалко? — с легкой подковыркой поинтересовался Потапчук. — По мне, так они ничего другого не заслуживают. Вот пусть теперь попляшут. Насколько я понимаю, эта твоя третья сила пока что действует в наших интересах.
 — Пока, — подчеркнул Моршанский. — Вы опытный, образованный человек, Федор Филиппович, и вам должно быть известно, что в истории не было, нет и вряд ли когда-нибудь появится сила, которая сознательно действовала бы во благо России на протяжении значимого промежутка времени. Нет такой силы — ни внутри России, ни снаружи. А имеющее место совпадение интересов — вероятнее всего, кратковременное и, более того, кажущееся. Кто-то исподволь, играя на понижение, прибирает к рукам нашу экономику, а мы радуемся, что курс доллара падает. Представьте, что будет, когда это искусственно созданное положение скачком вернется к исходной точке! Это будет такая паника, такой биржевой крах, что прошлогодний скандал с американскими Интернет-провайдерами покажется детским утренником.
 Генерал Потапчук закряхтел — сердито, совсем по-стариковски.
 — Не знаю, — проворчал он. — Не знаю! Уж сколько раз нас всякими катастрофами пугали, а мы — ничего, живы до сих пор... Ну ты-то чего взвился? Пускай об этом экономисты беспокоятся. Колебания биржевого курса — дело привычное, естественное...
 — В этих колебаниях нет ничего естественного, — резко перебил его Моршанский. — Они противоестественны, именно об этом я вам и говорю. И вообще, это никакие не колебания, а планомерное, непрерывное и совершенно необъяснимое понижение курса доллара! Этакое пологое пике, которое с каждой неделей становится все круче. Народ уже потихонечку потянулся в обменные пункты — менять доллары на евро или, на худой конец, на кровные российские рубли. И вот когда все привыкнут к такому положению и начнут воспринимать его как данность, когда доллар опять станет стоить шестьдесят копеек и его никто не захочет купить, — вот тогда они и ударят. Вся страна, начиная с министерства финансов и кончая последней домохозяйкой, разом окажется с голой ж... на морозе, зато чье-то личное состояние мигом выскочит на первое место в мировом рейтинге миллиардеров.
 — Ясно, ясно, — проворчал Потапчук. — Ты говоришь о заговоре банкиров, верно? Так ведь о нем говорят на каждом углу, и примерно теми же словами.
 — И это, по-вашему, означает, что никакого заговора нет, — язвительно заключил Моршанский. Он бросил окурок в траву, придавил босой пяткой, зашипел и отдернул ногу. — Странное благодушие, товарищ генерал, — невнятно продолжал он, торопливо и жадно закуривая новую сигарету. — Помните, в прошлом году я вам докладывал свои соображения по поводу участившихся стихийных бедствий? Вы тогда ко мне прислушались, и оказалось, что все это буйство стихии — дело рук парочки ловкачей из МЧС. А теперь вы почему-то не хотите меня слушать...
 — Погоди, — сказал Потапчук. — Ты в бутылку-то не лезь! Я просто не понимаю, почему ты обратился с этим ко мне, да еще под таким большим секретом. Доводы твои я нахожу убедительными, даже не видя расчетов и выкладок, которые у тебя наверняка давно уже готовы и только ждут своего часа. Но я-то здесь при чем? Почему бы тебе не послать докладную наверх в установленном порядке?
 Моршанский нервно затянулся сигаретой.
 — Потому что я вам доверяю, Федор Филиппович. Это дело такого масштаба... Ведь речь идет не о каком-нибудь металлургическом комбинате или даже целой отрасли промышленности, а об экономике всей страны и, очень может быть, о мировой экономике. Затевая такую аферу, эти люди должны были заручиться поддержкой повсюду — в Кремле, в Думе... В том числе, я полагаю, и у нас. Я просто не знаю, к кому мне обратиться. Поговорил не с тем человеком — и ты покойник, а я, как ни странно, хочу еще немного пожить.
 — Дай-ка сигарету, — сказал генерал. Моршанский молча протянул ему пачку. — Не знаю, — продолжал Федор Филиппович. — Наверное, мне все-таки придется просмотреть твои расчеты, чтобы, явившись с докладом к директору, не быть голословным...
 — Прошу прощения, товарищ генерал, — негромко возразил Моршанский, — я все же не советовал бы обращаться с этим делом к директору. Если вы запустите информацию по официальным каналам, это непременно приведет к нежелательной огласке. К тому же расследование традиционными методами, скорее всего, ничего не даст.
 — Гм, — сказал генерал. — Чего же ты в таком случае от меня хочешь? Я не специалист во всей этой вашей экономике...
 — Это неважно, — снова перебил его Моршанский. — Я специалист, и, смею вас уверить, неплохой, но все равно хоть убейте, не понимаю, как они это делают. Не понимаю! Для того чтобы проворачивать такие штуки, в экономике нужно не просто разбираться — ею нужно владеть, как владеют собственной зубной щеткой или даже рукой, которая эту щетку сжимает.
 — Да ты поэт, — заметил генерал.
 — Черта с два, — устало сказал Моршанский. — Я просто перетрусивший аналитик в чине полковника, которому очень хочется благополучно дожить хотя бы до пенсии.
 Затягиваясь сигаретой, генерал посмотрел на реку. Тихий загородный пейзаж был бесконечно далек от тех мрачных вещей, о которых говорил сейчас Моршанский. Вещи эти были нематериальны, они возникли из абстракции, которой изначально являлись деньги. Абстракция эта за века своего существования невероятно усложнилась, зажила собственной, отдельной от всего на свете, неимоверно запутанной, понятной лишь немногим и далеко не до конца жизнью, опутала своей клейкой паутиной весь земной шар, и вот теперь эта паутина, если верить Моршанскому, готова была в любую минуту захлестнуться тугой петлей на шее у ничего не подозревающего человечества.
 “Главное — вовремя подохнуть, — вдруг подумал генерал. — Просто откинуть копыта, не дожив до того дня, когда перед тобой встанет задача, которая тебе не по зубам и за решение которой все равно придется взяться. Почему придется? Да все потому же — потому, что не хватило ума вовремя поменять обувку”. Мысль о том, что ему придется на свой страх и риск распутывать сплетенную хитроумными московскими банкирами сложную паутину, не вызывала у генерала ничего, кроме тоски и раздражения.
 — Так чего ты от меня хочешь, аналитик? — с тоской и раздражением спросил он, по-прежнему глядя вдаль, на противоположный берег реки.
 — Я хочу, чтобы вы поручили это дело своему человеку, — тихо сказал Моршанский.
 Генерал внутренне вздрогнул, сразу поняв, о каком человеке идет речь.
 — Какому еще человеку? — сварливо спросил он, зная, что это бесполезно. — У меня их много.
 — Вы знаете, о ком я говорю, — сказал Моршанский. — Это тот человек, который занимался делом МЧС.
 Федор Филиппович мысленно выругался. Впрочем, удивляться тут было нечему: это же был Моршанский, аналитик божьей милостью, способный, глядя на каплю воды, сделать вывод о существовании океанов. Он сам положил на стол Федору Филипповичу материалы по стихийным бедствиям, и ему, конечно, не составило труда узнать, чем закончилось то дело. А уж имея в руках начало и конец нити, Моршанский моментально просчитал все остальное и вычислил Слепого — не выследил, не узнал от кого-то, а именно вычислил.
 — Ты, верно, в бане перегрелся, — проворчал генерал. — Не пойму, о ком ты творишь. Бред какой-то, ей-богу! Человек какой-то... Выбрось это из головы.
 — Разумеется, — сказал Моршанский. — Уже выбросил.
 — Так-то лучше. А насчет этих твоих банкиров... Что ж, я подумаю. Придется подумать.
 — Вот и отлично, — сказал полковник. — Попариться еще не хотите? Тогда пойдемте в дом, жена, наверное, уже стол накрыла...




 Глава 2


 Глеб Сиверов сидел развалившись на диване, слушал музыку, курил и орудовал пилочкой для ногтей. “Хасан вынул из подошвы сандалии крошечный перочинный нож, — вдруг вспомнилось ему, — и принялся подрезать ногти. Он всегда был очень ухоженным убийцей...” Глеб усмехнулся, приподняв правую бровь, и попытался припомнить, откуда это могло быть. Несомненно, из какой-то книги, но вот из какой именно? Кажется, что-то из ранней юности, а то и из самого детства... Фантастика какая-нибудь, наверное. Он тогда много читал, читать было интереснее, чем жить, в книгах было полно приключений, опасностей, страстей — словом, всего того, чего так недостает каждому нормальному мальчишке. К тому же Глеб Сиверов, сын генерала КГБ, всегда имел доступ к таким книгам, о которых даже взрослые книголюбы могли только мечтать.
 Потом, конечно, все изменилось. Когда приключения начались в реальной жизни, сразу выяснилось, что ничего увлекательного в них нет и что читать о чужих приключениях интереснее, чем участвовать в них. А потом и читать о приключениях стало неинтересно, потому что, читая, он представлял себе все это чересчур живо: и вонь застарелого пота, и жару, и боль, и постоянное, изматывающее нервное напряжение, и опостылевшую тяжесть оружия, с которым нельзя расставаться, даже когда идешь по нужде... Словом, ну их к дьяволу, эти “приключения”! “Приключения” — это работа и притом очень тяжелая.
 Глеб представил себе, как он приходит устраиваться на работу в какую-нибудь гражданскую контору — ну к примеру, токарем на АЗЛК, — и предъявляет в отделе кадров трудовую книжку с записью: “Искатель приключений”. Кадровичка бы, наверное, со стула упала. Впрочем, прочтя запись: “Наемный убийца”, она бы удивилась еще сильнее...
 Он закончил с ногтями, отложил пилочку, погасил в пепельнице сигарету и посмотрел на часы. Чувство времени, как обычно, его не подвело: было без минуты десять. Глеб встал, взял со стола мобильный телефон и положил его поближе к колонке музыкального центра, в самую гущу скрипок, альтов и контрабасов. Подумав совсем чуть-чуть, он сделал музыку немного громче и пошел открывать дверь.
 Опять же, как обычно, оказалось, что не он один обладает хорошим чувством времени. В тот самый момент, когда Глеб распахнул дверь, генерал Потапчук, закончив подъем по лестнице, поставил ногу на площадку. Сиверов заметил, что генерал изрядно запыхался: в последнее время он начал стареть, и путешествие снизу вверх по пяти лестничным маршам сделалось для него утомительным.
 — Точность — вежливость королей, — сказал Глеб, невольно повышая голос, чтобы перекричать музыку. — Здравствуйте, Федор Филиппович.
 — Здравствуй, здравствуй, — проворчал генерал, входя в прихожую мимо посторонившегося Глеба. — У тебя что, проблемы со слухом? Музыка так орет, что во дворе слышно.
 Впустив его в квартиру, Слепой закрыл дверь и повернул барашек замка. Стальная пластина глухо лязгнула о металлический косяк, толстые ригели сейфового замка с неслышным щелчком скользнули в пазы. Генерал уже стоял на пороге комнаты и недовольно смотрел на подмигивающий разноцветными огоньками музыкальный центр. Сиверов усмехнулся, обошел его и молча указал пальцем на трубку мобильника, лежавшую у самой колонки. Генерал печально покивал головой, порылся в карманах пиджака и положил рядом с мобильником Глеба свой собственный аппарат. Немного помедлив, будто в нерешительности, Потапчук все-таки не удержался и показал лежавшим мобильникам кукиш. Сиверов засмеялся и, тронув генерала за плечо, указал ему на дверь в соседнюю комнату.
 Рабочий кабинет Слепого представлял собой узкое, без окон помещение, вдоль стен которого тянулись заставленные книгами и картонными коробками стеллажи. На самом видном месте стоял стол с компьютером; системный блок едва слышно шелестел работающим на малых оборотах вентилятором, на его передней панели время от времени мигала красная лампочка индикатора. Пустой темный экран монитора отразил прямоугольник открытой двери и сильно уменьшенные фигуры людей, вошедших в комнату.
 Сиверов закрыл за собой дверь, и в комнате сделалось тихо. Звукоизоляция тут была отменная, и гремевшая в соседней комнате музыка едва доносилась сюда.
 — Уф! — с облегчением сказал Потапчук и опустился в вертящееся кресло перед компьютером. — Как ты это выдерживаешь?
 — Нормально, — сказал Глеб. Он ногой подвинул к себе тяжелый табурет с сиденьем из переплетенных кожаных ремней и уселся напротив генерала. — Что значит — выдерживаешь? Я получаю от этого удовольствие.
 — Правда? А я вот, наверное, старею. С каждым годом мне становится все труднее переносить громкие звуки.
 Слепой пожал плечами.
 — Ну, на вкус и цвет... Это как в бане: один просит поддать пару, а другой кричит, чтобы дверь открыли, пока он сознание не потерял.
 При упоминании о бане генерал заметно помрачнел, и Сиверов удивился: с чего бы это?
 — И потом, — продолжал он, — вы же сами понимаете... Мобильник — штука хорошая и даже необходимая, но прослушивать его можно, даже когда он отключен.
 — Техника, черт бы ее побрал, — проворчал генерал. — Вот странно: казалось бы, прогресс должен облегчать людям жизнь, упрощать ее. А он, наоборот, усложняет. С чего бы это, а? Ты не знаешь?
 — Знаю, — сказал Глеб. Он, не вставая, дотянулся до полки и нажатием клавиши включил кофеварку. Генерал обратил внимание на то, что Слепой заблаговременно перенес кофеварку из гостиной сюда. Значит, знал, что разговор будет серьезным, и заранее принял меры... “Чутье у него, однако, феноменальное”, — подумал Федор Филиппович. — Знаю, — повторил Сиверов. — Любое изобретение, которое, по замыслу автора, должно послужить на благо человечеству, оборачивается ему во вред потому, что на свете существуют спецслужбы — в частности, та, к которой мы с вами имеем честь принадлежать. А спецслужбы существуют потому, что существуют правительства. А правительства существуют потому, что на свете навалом ленивых и честолюбивых кретинов, обожающих хорошо пожить за чужой счет. Этих людей обычно называют политиками.
 — Да ты анархист! — умело разыгрывая ужас, всплеснул руками генерал.
 — Я просто излагаю факты, — возразил Слепой, закуривая и включая вентиляцию. В жестяной трубе негромко загудело, лязгнуло, завыло, и дым от его сигареты, вытянувшись параллельно поверхности стола, ровной струйкой потек к вентиляционной решетке. — Как есть, без прикрас. А что до вашего обвинения, так все люди — анархисты от природы, просто многие боятся признаться в этом самим себе. Да и как признаться-то? Признаешься, и окажется, что всю жизнь ты жрал дерьмо и нахваливал — дескать, вкусная шоколадка.
 Потапчук вздохнул.
 — И что за жизнь пошла, — сказал он с тоской. — Я понимаю, это звучит как стариковская воркотня, но раньше во всем, что мы делали, был хоть какой-то смысл. Идея была...
 — Да, — с кривоватой улыбкой сказал Глеб, — идея действительно была. Да какая идея! Вот послушайте.
 Он встал с табурета, рывком подвинул к себе один из картонных ящиков, стоявших на полке, порылся в нем, выудил оттуда какой-то пыльный блокнот, быстро перелистал страницы и прочел:
 — “Всеобщая война, которая разразится, раздробит славянский союз и уничтожит эти мелкие тупоголовые национальности вплоть до их имени включительно”.
 — Чего? — растерялся Потапчук.
 — “Да, ближайшая всемирная война сотрет с лица земли не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы, и это также будет прогрессом, — с торжественным видом прочел Глеб. — Мы знаем теперь, где сосредоточены враги революции: в России и в славянских землях Австрии... Мы знаем, что нам делать: истребительная война и безудержный террор”.
 — Это что за бред? — сердито спросил Федор Филиппович. — Кто это — Ницше, Геббельс?
 — Классиков надо узнать, — заявил Глеб. — Особенно вам, генералу ФСБ, коммунисту с тридцатилетним стажем. И не надо катить бочки на Ницше. Он был умнейший человек, ему просто не повезло с последователями. А это, чтоб вы знали, Энгельс.
 — Да ну?! — на сей раз генерал изумился совершенно искренне. — Дай-ка я прочту глазами...
 Глеб молча отдал ему блокнот. Потапчук пробежал глазами переписанные от руки строчки и покачал головой.
 — Истребительная война и безудержный террор, — повторил он вслух. — Безудержный... Мелкие тупоголовые национальности... Как тут не стать антисемитом, а?
 — Я бы сказал, антикоммунистом, — уточнил Глеб, забирая у него блокнот и возвращая его на место, в ящик.
 — А, это один хрен, — махнул рукой генерал, заставив Сиверова рассмеяться.
 Кофеварка на полке засопела, захрюкала и окуталась облаком ароматного пара. Слепой выключил ее, подождал, пока последние капли кипятка пройдут через бумажный фильтр, извлек прозрачную колбу, в которой плескалась темно-коричневая жидкость, и сделал приглашающий жест в сторону генерала.
 — Пожалуй, — нерешительно согласился Федор Филиппович. — Только разбавь холодной водичкой. Да сильнее, сильнее разбавляй, не жалей воды! Знаю я твой кофе, он мертвого на ноги поднимет, а у меня мотор барахлит.
 — Так бы и сказали, что хотите воды... — сказал Слепой. — В общем, смешивайте себе ваш коктейль сами.
 Он поставил перед генералом чашку с кофе и стеклянный кувшин с холодной водой, а потом, подумав, выудил откуда-то из-под стола бутылку коньяка и поставил рядом.
 — Изверг, — печально сказал генерал. — А рюмка где? Разводить водой такой коньяк — это же кощунство!
 Сиверов снова рассмеялся.
 — То же самое я мог бы сказать о кофе, — заметил он, — но не буду.
 — Это почему же? — подозрительно поинтересовался генерал.
 — Потому что начальник всегда прав.
 — Много же тебе понадобилось времени, чтобы это понять!
 — Так ведь я же всего-навсего представитель мелкой тупоголовой национальности, — с покаянным видом произнес Глеб. — В истребительной войне я уцелел, безудержный террор меня не коснулся...
 — Тьфу на тебя, — сказал Потапчук, и Глеб, смеясь, пошел за рюмкой.
 Пока его не было, Федор Филиппович взял с пола свой портфель, пристроил на коленях, открыл и, порывшись внутри, положил на край стола плотный желтоватый конверт. Конверт не был заклеен, и генерал с обстоятельностью пожилого человека заглянул под клапан — проверить, не высыпалось ли содержимое. Содержимое было на месте.
 Сиверов поставил на стол рядом с конвертом две рюмки и разлил коньяк. Потапчук одобрительно повел носом: коньяк был хорош. Он подтолкнул к Слепому конверт, тот с рассеянным кивком взял его, заглянул под клапан и удивленно приподнял брови. Генералу была хорошо известна причина его удивления, но он все равно спросил:
 — Что-то не так?
 — Да нет, — помедлив, ответил Сиверов, — все в порядке. Это я так, с непривычки... Значит, получка в духе времени, М-да...
 Он вынул из конверта травянисто-зеленую купюру в сто евро и начал задумчиво вертеть ее перед глазами, разглядывая со всех сторон и между делом рассеянно потягивая коньяк.
 — М-да, — повторил он наконец и убрал купюру обратно в конверт. — Тоже, конечно, деньги.
 — Не нравятся? — прихлебывая кофе, с любопытством спросил генерал.
 Кофе Федор Филиппович пил мелкими глоточками, но вовсе не для того, чтобы растянуть удовольствие: заботясь о своем сердце, он по неопытности здорово переборщил с водой, и теперь содержимое его чашки сильно напоминало то, что получается после ополаскивания грязного кофейника водой из-под крана.
 — Почему же? — Слепой пожал плечами и словно бы невзначай подвинул поближе к нему колбу, в которой еще оставалось чашки полторы отличного крепкого кофе. — Красивые фантики. Только какие-то ненастоящие. Искусственные, как и сам Евросоюз. Я хорошо понимаю упорство, с которым англичане цепляются за свой фунт.
 — Но доллар-то при этом упорно падает, — заметил генерал.
 Он поискал глазами раковину, нашел и, не вставая, метко выплеснул туда содержимое своей чашки. Сиверов улыбнулся краешком губ и налил ему кофе. Потапчук благодарно кивнул и опрокинул остатки коньяка в кофе.
 — Падает, — согласился Глеб, — и это странно. Поневоле задумаешься: а что дальше?
 — Об этом думаешь не ты один, — сказал Потапчук и посмотрел на часы; в час дня у него было назначено совещание.
 — Вы торопитесь, — сказал Сиверов, открывая ящик стола и смахивая туда конверт с деньгами. Генерал заметил в ящике тускло-серебристый семнадцатизарядный “глок”, но промолчал: эта квартира была набита оружием, и удивляться наличию пистолета в ящике письменного стола не приходилось. — Может быть, перейдем к делу?
 — А мы к нему уже перешли, — сообщил Потапчук, с удовольствием глотнув настоящего кофе с коньяком. Затем он снова полез в портфель. — Вот, — сказал он, выкладывая на стол тощую картонную папку, — можешь ознакомиться. Это материалы, предоставленные нашим аналитическим отделом — прогноз биржевых котировок на первое полугодие текущего года, тот же прогноз, сделанный аналитиками с Уолл-стрит, а также сводка реального положения дел на сегодняшний день. Как видишь, первые два документа почти идентичны, зато третий...
 Слепой нетерпеливо приподнял руку, требуя тишины, и генерал послушно замолчал на полуслове. В данном случае ему, как и Слепому, было не до субординации. “Читай-читай, — думал Федор Филиппович, глядя, как, нахмурив брови, Сиверов бегает глазами по строчкам. Казалось, он читает все три документа одновременно, по ходу дела сопоставляя изложенную в них информацию. — Читай, родной, разбирайся! Наверняка есть множество людей, которые могли бы разобраться в этом лучше тебя, но мне-то надо, чтобы ты разобрался не „в этом“, а „с этим“. А с таким делом никто не справится, кроме тебя”.
 Глеб отложил папку и с интересом посмотрел на генерала.
 — Да, — сказал он. — Вот и верь после этого прогнозам. А вы обратили внимание на то, что прогнозы, хоть и оказались ошибочными, выглядят гораздо более правдоподобными, чем то, что мы имеем на самом деле? Ну и каков окончательный вывод? Заговор банкиров? Ползучий олигархический переворот?
 — В общем, да, — неохотно отозвался генерал. — И нечего ухмыляться! Я не хуже тебя понимаю, что это чересчур расплывчато и не слишком правдоподобно. Банкир у нас нынче пошел пуганый, тихий. Парочку депутатов купить со всеми потрохами — это всегда пожалуйста, но чтобы поднять руку на систему, которая его же и кормит... Не знаю. Но ухмыляться все равно лучше после того, как будет доказано обратное: что никакого заговора банкиров нет и что все это — просто случайное совпадение, а я — старый истеричный дурак, испугавшийся собственной тени. И потом аналитики головой ручаются за то, что подобное положение вещей, — он постучал пальцем по папке, — само собой, спонтанно, возникнуть не могло. А кто мог так радикально повлиять на биржу, кроме профессиональных финансистов?
 — Профессиональный хакер, например, — сказал Слепой. — Или группа хакеров.
 — Я об этом думал. Хакеры — это же просто хулиганы! В компьютерах они шарят, не спорю, а вот в экономике... Они могли на какое-то время нарушить работу биржи, могли украсть какую-то сумму, но не более того. Подмять валютную биржу под себя, устанавливая курс доллара по собственному желанию, — не под силу никакому хакеру. Хакер может заменить настоящие цифры фальшивыми, только и всего, а здесь мы имеем дело с умелым манипулированием самим курсом. Курсом, понимаешь, а не циферками на экране, которые этот курс обозначают!
 — Понимаю, — сказал Глеб, задумчиво раскуривая очередную сигарету. — И вы намерены послать меня в этот темный лес, где заблудились не только аналитики с Уолл-стрит, но даже и наши ребята с Лубянки во главе с полковником Моршанским...
 — Ну, они-то отправились в этот лес с лукошками по грибы, — возразил генерал, — а ты пойдешь на охоту. Ощущаешь разницу?
 — Пока что не очень, — признался Глеб. — Безразлично, грибы искать или дичь, если не можешь отличить подосиновик от росомахи.
 Генерал печально покивал, соглашаясь с Глебом.
 — Лет пятнадцать назад, — сказал он вдруг, — поехал я к матери в деревню. На могилку, — уточнил он, перехватив удивленный взгляд Сиверова. — Ну, меня там помнят, уважают и даже, можно сказать, чтят. Как же, земляк в генералы выбился!
 — А в какие именно генералы, они в курсе? — поинтересовался Глеб.
 — Да нет, конечно. Им это безразлично. Генерал — он генерал и есть... с их точки зрения по крайней мере. Правда, тогда я еще в полковниках ходил, но все-таки...
 — Ага, — сказал Глеб. — Понятно.
 Генерал подозрительно покосился на него, но Слепой молчал, всем своим видом изображая повышенное внимание. Федор Филиппович недовольно пожевал губами и продолжал:
 — Так вот, случилась там одна любопытная история. Как раз накануне ревизии сгорел склад, представляешь?
 — Легко. Обычное дело.
 — Ага. Вот и ребята из местного ОБХСС решили так же. Приезжают они на место происшествия, а там их уже шеренга свидетелей дожидается, которые своими глазами видели, как в окошко склада залетела шаровая молния. Допрашивали они этих свидетелей и по одному, и группами, и по всякому — пугали, уговаривали, путали как могли. Да так ничего и не добились, роль свою каждый знал назубок — так, что ни с какой стороны не подкопаешься.
 — Обычное дело, — с усмешкой повторил Глеб.
 — Ты погоди, — сказал генерал, — это еще не конец. Сгорело, понимаешь, не все. Ну, то, что уцелело, перетащили в какой-то амбар, поставили, как водится, сторожа, повесили замок, опечатали... Не прошло и недели, как во время очередной грозы этот амбар вместе с остатками товара сгорел... Как ты думаешь, отчего?
 — Не может быть! — ахнул Глеб.
 — От шаровой молнии! И опять при свидетелях. На этот раз сгорело все дотла, подчистую. Так вот, начальник тамошнего ОБХСС мне за бутылкой жаловался. “Пойми, — говорит, — Филиппыч, не могу я их взять! Как я их возьму, когда у меня экономическое образование среднее, а у них — высшее?” Очень он по этому поводу переживал, а мне тогда, грешным делом, и смешно было, и злость брала на этого недотепу. Вот, думаю, работничек! Мне бы, думаю, этого твоего кладовщика на полчасика, я бы с ним провел беседу... И вот теперь, через полтора десятка лет, очень мне неприятно оказаться в том же положении, что и этот бездарный поселковый мент.
 — М-да... — задумчиво сказал Глеб. — Ну, вам-то грех жаловаться, вас обошел не какой-то деревенский кладовщик, а целая группа столичных банкиров. Такому противнику и проиграть не стыдно.
 — Проигрывать всегда стыдно, — резко возразил Потапчук, — потому что на проигрыш мы не имеем права.
 — На вашем месте, — сказал Глеб, — я начертал бы этот лозунг на дверях своего кабинета. Для поднятия боевого духа подчиненных... Ну хорошо. Так с какой стороны мне предлагается войти в этот темный лес?
 — Есть одна тропинка, — сказал Потапчук и полез в портфель. — Вот уже лет семь, как в Москве существует полуофициальный клуб банкиров. Это не организация, у них нет ни устава, ни писаных правил, ни зарегистрированного фонда — словом, ничего, даже специального помещения для сборищ. Это просто кружок людей, объединенных общими интересами — как личными, так, разумеется, и деловыми. В то же время их вес в сфере финансов так велик, что с ними считается даже правительство. Словом, если заговор банкиров и существует, то зародился он в этой теплой компании. И именно сейчас, как по заказу, у нас появилась возможность подобраться к этой компании вплотную. Вот, — он положил на стол фотографию немолодого мужчины с неприятным, обрюзгшим лицом и крупной багровой бородавкой на носу. — Это Андрей Васильевич Казаков, глава небезызвестного “Казбанка” и, так сказать, духовный лидер упомянутой группы банкиров. Пару недель назад был убит начальник службы безопасности его банка. Это был классный специалист, в свое время он работал у нас, и я даже был с ним немного знаком... И не надо на меня так смотреть, мы тут ни при чем! Там случилась какая-то темная история с дочкой Казакова, была стрельба, и вот... Словом, Казаков ищет нового начальника охраны. Ищет не торопясь, разборчиво. Ну, героическую биографию мы тебе обеспечим, а твое дело — обаять этого борова и убедить его, что ему нужен именно ты, и никто другой. Войди в круг его приближенных, выясни, не его ли рук это дело, и доложи мне.
 — Ясно, — сказал Глеб. — А в какой форме вы предпочли бы видеть мой доклад?
 — В обычной, — мрачно буркнул Потапчук. — В форме некролога.
 — Истребительная война и безудержный террор, — грустно процитировал Сиверов и залпом допил остывший кофе. — Еще коньяку, Федор Филиппович? Судя по тому, как вы поглядываете на часы, у вас назначено совещание, а перед совещанием просто необходимо основательно заправиться — вам будет спокойнее, а вашим подчиненным веселее...
 Генерал возмущенно хрюкнул, но тем не менее подвинул свою рюмку ближе к Сиверову. Они выпили не чокаясь, и Федор Филиппович засобирался восвояси — было уже начало первого.


* * *

 Валька-Балалайка полулежала на боку поперек кровати, вытянув длинные голые ноги и опираясь на локоть. Формы у нее были пышные, округлые, но она умела лежать так, чтобы подкожный жирок на боках и животе не собирался некрасивыми складками. Это умение вошло у нее в плоть и кровь настолько, что Балалайка контролировала свою позу чисто рефлекторно.
 Ее великолепные волосы были распущены, наполовину скрывая лицо и красиво спадая на грудь; в правой руке Валька держала пластиковый стаканчик с остатками шампанского, между пальцами левой у нее дымилась сигарета. Клиент, которого, как выяснилось, звали Алексеем, расхаживал перед ней в чем мать родила и говорил без умолку. Когда он на минутку остановился возле журнального столика, чтобы подлить себе шампанского, и повернулся к кровати спиной, Балалайка украдкой зевнула в ладонь. Было начало четвертого ночи, Балалайка озябла, хотела спать, а главное, ей было нестерпимо скучно.
 За голым, без занавесок, окном в черном беззвездном небе вспыхивал и гас рубиновый с синим прямоугольник какой-то рекламы. Реклама горела где-то далеко, надписи было не разобрать, и Валька видела только красно-синий прямоугольник, который загорался и потухал в размеренном, навевающем тяжелую дремоту ритме. Выпитое шампанское с одинаковой силой давило как на веки, так и на мочевой пузырь; в ушах у Балалайки шумело, и она бы непременно завалилась спать, наплевав на вежливость и профессиональную этику, если бы не боялась, что клиент свистнет у нее, спящей, кровно заработанные пятьсот баксов.
 — Математика — царица наук! — провозгласил Алексей так торжественно, что Валька вздрогнула и захлопала слипающимися глазами.
 Ее клиент, абсолютно голый, стоял перед кроватью в позе тамады, готовящегося провозгласить тост, с поднятым пластиковым стаканом в руке. Дорогое французское шампанское, пенясь, ползло через край и, стекая по его пальцам, капало на пол, но Алексей этого не замечал. Его глаза, казавшиеся какими-то незащищенными без очков, лихорадочно блестели, волосы торчали как попало во все стороны, на узкой безволосой груди висел на тонком кожаном шнурке какой-то медальон — судя по цвету, медный или латунный. В опущенной левой руке Алексей держал бутылку.
 — Конечно, — подавляя зевок, согласилась Валька. — Математика — царица наук, пехота — царица полей, Клеопатра — царица Египта... Слушай, давай спать, а?
 — Не-е-ет, — протянул Алексей. Он поднял руку, в которой была зажата бутылка, и, выставив указательный палец, помахал им перед носом у Балалайки. — Нет, голубушка! Я тебе пятьсот баксов отдал не за то, чтобы ты всю ночь дрыхла.
 — Резонно, — со вздохом согласилась Валька, села на кровати, по-турецки подобрав скрещенные ноги, и принялась энергично тереть щеки, чтобы хоть немного проснуться. Из одежды на ней был только нательный крестик на тонкой золотой цепочке да пара-тройка дешевых колечек, но Алексея ее выставленные напоказ прелести в данный момент, похоже, не волновали. Математика его волновала, а вот Валька-Балалайка, самая крутая девка на всей Ленинградке, — нет, не волновала. Ну псих, да и только!
 — Математика — царица наук! — повторил Алексей. — И мы должны за нее выпить, потому что ей я обязан всем, что имею!
 С этими словами он обвел широким жестом комнату, в которой они находились, как будто это была роскошная спальня пентхауса, выстроенного на крыше высочайшего в мире небоскреба. На самом-то деле это была убогая конура хрущевской постройки — восемнадцать квадратных метров, низкий потолок, кухонька размером с носовой платок, совмещенный санузел чуть поменьше кухни и прихожая, в которой даже коту сложновато было бы нагадить по причине тесноты. Потолок в комнате был весь в черно-желтых потеках, драные обои местами отстали от стен, а окно не мыли, наверное, со дня сдачи дома в эксплуатацию. Паркетный пол рассохся, вздулся и почернел, и каждый шаг по нему сопровождался душераздирающим треском; дверь в кухню отсутствовала, а остальные три двери — входная, дверь в прихожую и та, что вела в санузел, — выглядели так, что лучше бы их тоже не было.
 Самым дорогим предметом обстановки в этих хоромах был, пожалуй, компьютер, да и тот просился на свалку. Был он какой-то совсем уж древний: с архаичной клавиатурой, помятым системным блоком, и Балалайка с удивлением разглядела на его передней панели широкую приемную щель для пятидюймовой дискеты со смешным запорным рычажком сбоку. Похожие компьютеры, помнится, стояли у них в школе, в классе информатики, и они уже тогда, более десяти лет назад, перестали быть не только последним, но даже и предпоследним словом техники. Подслеповатый мониторчик в пожелтевшем старом корпусе смешно таращил крохотное, размером в две Валькиных ладошки, бельмо радужного экрана. Еще нелепее выглядел современный, явно недавно купленный, модем, присоединенный к этому электронному динозавру. Телефонного аппарата в квартире не наблюдалось, зато телефонная розетка была, и шнур от модема уходил прямо в нее.
 Помимо этих “экспонатов” в комнате имелись рассохшийся стол, древний вращающийся стул — железный, облезлый, без колес, с продранным дерматиновым сиденьем и болтающейся на одном винте спинкой, полуторная кровать, на которой сидела Балалайка, покрытый облупившимся лаком журнальный столик, колченогий табурет и стеллаж вдоль дальней стены, собранный из дырчатых металлических планок, вроде тех, на которых монтируют аппаратуру АТС. Стеллаж был завален какой-то пыльной электронной требухой — судя по виду, ни на что уже не годной. С грязного потолка свисала на пыльном шнуре не менее пыльная лампочка — не то просто слабая, не то грязная до такой степени, что свет уже не мог пробиться сквозь толстый слой липкой пыли и паутины.
 Короче говоря, если бы не компьютер, эта квартира напоминала бы обыкновенный притон. Вообще-то, она напоминала притон и с компьютером, вот только хозяин квартиры не вписывался в обстановку — слишком чист, интеллигентен и не от мира сего. За математику он пьет... Псих!
 — Не хочу пить за математику, — капризно сказала Валька, отводя за спину стакан, в который Алексей пытался долить шампанского. — Не буду! Кто она мне такая, эта твоя математика, чтобы я за нее пила?
 Алексей отнесся к этому вопросу неожиданно серьезно.
 — Кто такая? — переспросил он, держа на весу бутылку и стакан и слегка покачиваясь — надо полагать, от умственного напряжения. — Царица наук для тебя не авторитет, да? Ну, тогда... Вот ты, к примеру, филолог...
 — Я, к примеру, проститутка. Плечевая путана.
 — Я не об этом! — Алексей махнул на нее стаканом. Валька взвизгнула и принялась вытираться простыней, но хозяин не обратил на этот инцидент внимания. — Ну, допустим, бывший филолог... Ты знаешь, что все на свете можно описать словами. Можно?
 — Ну да, — сказала Валька. — Более или менее.
 — Вот! — воскликнул Алексей. — Более или менее! То есть приблизительно, очень неточно и с обязательной поправкой на читателя или слушателя, потому что каждый воспринимает услышанное или написанное по-своему. Так ведь?
 — Н-ну... Допустим, что так.
 — Именно так! А математика точна, ее язык не терпит полутонов и двойных толкований. Да — да, нет — нет. И этот язык, в отличие от любого из человеческих языков, безграничен и всеобъемлющ. Им можно исчерпывающе описать любое явление природы, и, воссозданное по этому описанию, оно будет идентичным образцу. Описать самолет словами может любой дошкольник, но попробуй-ка запустить в небо машину, построенную по такому описанию! Корабль, созданный по описанию самого талантливого писателя-мариниста, никуда не поплывет. Да что корабль! Даже твое лицо и тело — твое красивое лицо и прекрасное тело — можно подробнейшим образом описать языком математики, и это будет самый точный из твоих портретов. Любой изгиб твоего божественного тела можно перевести в простенькую математическую формулу, в основе которой будет лежать знакомое тебе число Пи...
 — Три целых четырнадцать сотых и что-то там в периоде, — блеснула своими познаниями Валька. Мысль о том, что Алексей представляет ее в виде этакой конструкции из дуг, овалов и математических закорючек, показалась ей любопытной и немного жутковатой.
 — Совершенно верно... С помощью числа Пи можно описать любую кривую. Это гениально! Но ведь в природе нет ничего, что не подчинялось бы законам математики! Законы, которым подчиняются простые геометрические фигуры, мы изучаем в средней школе. Но есть другие законы, другие числа, которые определяют движение звезд и рождение ураганов, как число Пи определяет длину окружности. Должны быть! Должно существовать некое число, которое, будучи подставленным в любую формулу, даст искомый результат. И я думаю — нет, я точно знаю! — что пресловутое число Пи является всего-навсего его частью, его маленькой частицей, крошечным фрагментом всеобъемлющего описания...
 Вальке-Балалайке вдруг расхотелось спать. Какой может быть сон, если находишься в одной квартире с маньяком! А перед ней стоял самый настоящий маньяк, в этом она больше не сомневалась. Убогая обстановка, заумные речи — все говорило в пользу такого предположения. В эту картину отлично укладывались даже новая машина и пятьсот долларов, которые бедняга отдал ей без единого слова протеста. Машину, наверное, взял у приятеля, а то и вовсе угнал, а деньги — кровные, последние — достал из загашника и отдал первой попавшейся шлюхе, лишь бы та поехала с ним и всю ночь слушала его бредни.
 Алексей заглянул в стакан, но там было пусто — шампанское он минуту назад вылил на Вальку. Тогда он поднял бутылку, припал к горлышку и не отрывался, пока не выпил все до дна. Вино не потушило лихорадочный блеск в его глазах — наоборот, они засияли еще ярче.
 — Черт, — сказал он, — сто раз зарекался покупать эту дрянь. Нам бы сейчас водки... А?
 — Да ну ее, — сказала Валька, с тревогой наблюдая за тем, как он достает из полупустого картонного ящика очередную бутылку. Эта бутылка была уже четвертой, предыдущие три валялись на полу, звякая, когда Алексей задевал их босыми ступнями. — Мешать водку с шампанским — последнее дело, поверь моему богатому опыту. И вообще, хватит пить. У меня уже скоро из ушей польется. Иди лучше ко мне, я тебе кое-что покажу. Ты еще не видел и половины того, что я умею.
 Алексей медленно поставил наполовину откупоренную бутылку на стол, взял лежавшие рядом с компьютером очки, нацепил их и внимательно вгляделся в Валькино лицо. У Балалайки екнуло сердце: она решила, что сболтнула не то и ее сейчас начнут убивать.
 — Я вижу, ты не очень-то мне веришь, — сказал Алексей с кривой улыбочкой незаслуженно обиженного подростка.
 — Верю-верю, — торопливо сказала Валька тем особенным, лживым тоном, каким разговаривают с неизлечимо больными, уверяя, что они скоро поправятся, а пуще того — с буйными психами, которых необходимо как-то отвлечь от их навязчивой идеи. — Конечно, верю! Математика — царица наук. Чему же тут не верить? У нас в школе, в кабинете математики, это прямо на стенке было написано. То есть не на стенке, конечно, а на плакате...
 Алексей странно усмехнулся и вернулся к сложному процессу откупоривания бутылки.
 — Несовершенство средств коммуникации, — не совсем понятно произнес он, не глядя на Вальку. — На стенке, на плакате, на транспаранте... Иди из пункта А в пункт Б, вставь штекер Ц в разъем Д...
 Валька осторожно хихикнула: все-таки что-то человеческое в этом психе еще осталось. Чувство юмора, например.
 — Смешно тебе, — с горечью сказал Алексей. — Откуда ты знаешь, что я имел в виду? Может, я хочу вставить себе в рот горлышко бутылки, а может — пистолетный ствол тебе в ухо. А ты что подумала? То-то, плечевая. Вот он, человеческий язык. Если бы мы с тобой могли общаться на языке цифр, все было бы понятно. Формулы не лгут, понимаешь? Не лгут, не притворяются, не вводят в заблуждение, нужно только уметь их читать.
 Пробка выстрелила в потолок, и шампанское пенной струей ударило в стену.
 — Вот ты мне не веришь, — продолжал Алексей, силой отбирая у Вальки стакан и наполняя его до краев, — думаешь, я сумасшедший. Ты не виновата, ты просто не сумела меня понять, а я не сумел объяснить, и я тоже не виноват, потому что для этого нет слов. Это математика, понимаешь? Она как музыка, ее бесполезно описывать словами, ее надо чувствовать. Как описать, что я чувствую, когда провожу ладонью по твоей коже? Как ни старайся, получится либо сухо, либо пошло, и оба описания будут далеки от действительности.
 В этих словах мелькнуло что-то обнадеживающее. Валька как-то вдруг уверилась в том, что резать ее не будут, и ей впервые за всю ночь стало по-настоящему интересно. Она вдруг вспомнила, как ребята на факультете спорили о поэзии. Тогда эти споры казались ей скучными — ее больше интересовали тряпки и кавалеры, — но, когда в ее жизни не осталось ничего, кроме тряпок и мужчин, она с затаенной тоской вспоминала азартный молодой галдеж в университетских коридорах.
 — Хорошо, — сказала она и храбро пригубила шампанское. — Допустим, ты не псих. Но все, что ты говоришь, я уже где-то слышала, читала, смотрела по телевизору. Какой-то фантаст, помнится, даже описал муки кибернетика, который всю жизнь тщился научить машину рисовать картины — не копировать, а писать самостоятельно, творить, — а когда закончил программирование и включил свое детище, оно ему нарисовало черную окружность на белом листе...
 — Станислав Лем, — быстро сказал Алексей. — “Магелланово облако”. Да, я тоже это читал. В детстве, лет в двенадцать, что ли. Но ведь это байка, сочиненная писателем, который разбирался в математике как свинья в апельсинах. Нельзя же воспринимать художественную литературу так буквально! Не мне, математику, объяснять это тебе, филологу. Читала она... Жюль Верн, например, описал подводную лодку задолго до того, как она была построена, а Леонардо и вовсе рисовал вертолеты в шестнадцатом веке. Дыма без огня не бывает; если об этом столько говорят, пишут и, если верить тебе, даже снимают кино, значит, открытие не за горами.
 — Погоди, — сказала Валька и поперхнулась шампанским. — Постой-ка. Там, в машине, ты сказал, что вступил в должность заместителя Господа Бога. Что ты имел в виду? Ты хочешь сказать, что нашел это свое число?
 Алексей покачал головой.
 — Я немного прихвастнул. Если найти все число целиком, можно, наверное, и впрямь потягаться силами со Всевышним — расколоть планету на куски, достать Лу— луну с неба, научиться летать без самолетов и жить на дне океана... Нет, целиком число я не нашел. Но кое-что отыскать мне все-таки удалось. Хочешь, покажу?
 — Что покажешь? — устало спросила Балалайка. — Число? Часть числа? Ну и что? Что я пойму? С таким же успехом я могу нацарапать на бумажке строчку цифр и заявить, что сделала открытие. Даешь Нобелевскую премию!
 — Не беспокойся, — сказал Алексей, — то, что я тебе покажу, ты отлично поймешь. Господи, как удачно, что я начал именно с этого!
 — С чего? — заинтересованно спросила Валька, наблюдая за тем, как Алексей голышом усаживается за стол и включает свой древний компьютер.
 — С биржи, — ответил тот, не оборачиваясь. — Любые исследования требуют денег, а биржа — это власть над деньгами. И в то же время биржа — такое же явление природы, как любое другое. Колебания биржевого курса должны подчиняться определенным законам, потому что в природе нет ничего случайного. А задача науки как раз и состоит в том, чтобы открывать, описывать и приспосабливать законы природы...
 — А, — сказала Валька, — так ты играешь на бирже!
 — Да. Но только для того, чтобы лучше изучить ее законы.
 — Да какие на бирже могут быть законы! Это дождик можно предсказать: холодный воздух движется туда-то, теплый — туда-то, с запада надвигается циклон, возможны ливневые дожди с грозами... А биржа зависит от такого количества факторов, что их и пересчитать-то нельзя!
 — Факторов, — с удовольствием повторил Алексей, глядя в экран компьютера, который медленно загружался, жужжа и попискивая. — Смотри, как ты заговорила! Уже теплее!
 Валька закурила новую сигарету и ладонью отвела назад волосы, чтобы не мешали смотреть.
 — Ну, и что ты мне хочешь показать? Свой компьютер? Я видела новее.
 — Зато не видела умнее... А покажу я тебе такое, что ты мне сразу поверишь.
 — Например?
 — Например, завтрашний курс доллара по отношению к российскому рублю. Я могу выбрать любую другую валюту, но думаю, тебя заинтересует именно этот курс.
 — Ой, — недоверчиво сказала Валька. — Допустим, ты не псих, но ведь и я не лохушка колхозная! Курс станет известен только после биржевых торгов, так что не надо мне мозги парить, мальчик!
 — Видишь, какая ты грамотная! — похвалил Алексей, стремительно щелкая клавишами. На черном экране перед ним появлялись и исчезали строчки цифр и каких-то непонятных символов.
 — А ты думал!
 — Ну, раз ты такая образованная и знаешь, что курс доллара становится известен только после утренних торгов на валютной бирже, мне не придется долго убеждать тебя в своей правоте. Имеющий глаза да увидит.
 — На что смотреть-то?
 — На экран, естественно. Айн, цвай, драй... оп-ля! Возьми бумагу и карандаш, запиши своей рукой, чтобы потом не было сомнений. Записала? Спрячь в сумочку, утром проверишь.
 — Утром я спать буду, — автоматически возразила Валька, недоверчиво разглядывая клочок бумаги, на котором губной помадой было записано отношение доллара к рублю. Числа были близки к тем, которые Валька видела вечером, проезжая мимо обменного пункта, но даже она без труда заметила разницу.
 — Ты хочешь сказать, что зеленый опять опустится, а деревянный поднимется?
 — Это не я говорю, — сказал Алексей. Язык у него слегка заплетался. — Это математика говорит. Ее величество математика!
 — Хорошо, — сдалась Валька, убирая записку в сумочку. — Скажем так: я верю, что ты в это веришь.
 — Правда, веришь, не понарошку?
 — Верю. И завтра обязательно проверю курс доллара.
 — Умница, — сказал Алексей. — Вот за это я тебя люблю.
 — И правильно делаешь. Меня все любят, кроме жен. Иди ко мне, компьютер никуда не денется, а мне скоро уходить.
 — А может, останешься еще?
 — Подумаю, — солгала Валька. — Ну, давай, иди к мамочке!
 Через полчаса Алексей уже спал, широко разбросав по кровати худые незагорелые ноги и по-детски подсунув под щеку кулак. Дышал он тяжело, и от него сильно пахло перегаром. Убедившись в том, что клиент спит, Валька бесшумно встала и оделась. Взгляд ее упал на брюки Алексея, из кармана которых высовывался уголок бумажника, но она взяла себя в руки и тихонько выскользнула из квартиры: еще в детстве она прочла у Фенимора Купера, что даже дикие североамериканские индейцы никогда не обижали сумасшедших.




 Глава 3


 Глеб загнал машину на просторную, выложенную цветной тротуарной плиткой стоянку перед банком, выключил двигатель и посмотрел на часы. Было без семи одиннадцать, он приехал вовремя и не сомневался, что это ему зачтется.
 Он вышел из машины и неторопливо привел себя в порядок: поправил на переносице очки с затемненными стеклами, проверил, на месте ли узел галстука, и одернул пиджак. Одет он был с иголочки: инструктируя его перед встречей, генерал Потапчук особо подчеркнул то обстоятельство, что банкир Казаков терпеть не может скверно одетых людей. На безымянном пальце правой руки у него скромно поблескивало обручальное колечко: у банкира имелась молодая дочка, и Глеб не хотел, чтобы его заподозрили в матримониальных намерениях.
 Солнце жгло спину, накаляло цементные плиты стоянки и крыши автомобилей. Над разноцветными капотами дрожал и струился горячий воздух, яростные солнечные блики горели на лобовых стеклах и резали глаз даже через темные очки. Над парадным входом в банк варварским блеском сверкали золотые буквы названия. Глеб взял с заднего сиденья тонкий кожаный кейс с документами, запер машину и не спеша двинулся к крыльцу, точно зная, что за каждым его шагом наблюдают внимательные глаза.
 Охранник у входа проверил его документы и, на время покинув пуленепробиваемую стеклянную будку, провел по его одежде черным стержнем металлоискателя. Сделано это было вполне корректно и даже любезно; при желании эту процедуру можно было без труда принять за некую услугу, оказываемую банком особо уважаемым клиентам. Затем Глеб предъявил для осмотра кейс, в котором не было ничего, кроме тощей пластиковой папки с его резюме, после чего ему было объявлено, что все в порядке. Другой охранник, уже не в форме, а в темном цивильном костюме с белой рубашкой и строгим галстуком, провел его через операционный зал и сдал с рук на руки миловидной крашеной блондинке в черной юбке и белой блузке. Блондинка сказала: “Следуйте за мной, пожалуйста” — и двинулась впереди, указывая дорогу. Следовать за ней было приятно — вернее, было бы, если бы Глеб имел время и желание разглядывать ее точеную фигурку. Но Сиверова в данный момент интересовало другое: идя по длинному, хорошо освещенному коридору к лифту, он высматривал следящие видеокамеры. Видеокамер было много, и Глебу приходилось напрягаться, чтобы точно запомнить их расположение.
 Кабинет банкира находился наверху, под самой крышей, и был обставлен в соответствии с последним писком офисной моды. Огромное, во всю стену, окно из пуленепробиваемого поляризованного стекла давало господину Казакову отличную возможность полюбоваться окрестными крышами, дворами и помойками; на фоне этого громадного окна фигура сидевшего к нему спиной за широким письменным столом банкира автоматически приобретала значительность и даже некоторую монументальность. Дорогой двубортный пиджак спрямлял покатую линию банкирских плеч, а падавший сзади дневной свет благородно серебрил седину на висках, в то время как знаменитая банкирская бородавка скромно пряталась в тени.
 В тот самый момент, когда пожилая и некрасивая, но явно опытная секретарша распахнула перед Глебом отделанную фальшивым дубом дверь кабинета, стенные часы в приемной мелодично прозвенели одиннадцать раз. Слепой явился минута в минуту, и то обстоятельство, что славившийся своим хамским отношением к подчиненным банкир не заставил его торчать в приемной, показалось ему обнадеживающим.
 — Точность — вежливость королей, — сказал Казаков после небрежного кивка, который, по всей видимости, означал у него приветствие.
 — И обязанность свиты, — сдержанно поддакнул Глеб, подходя к столу и кладя ладонь на спинку кресла для посетителей.
 — Приятно, что ты это понимаешь, — без лишних церемоний переходя на “ты”, сказал Казаков. — Мне нравятся люди, которые знают свое место. Присаживайся, в ногах правды нет.
 — Благодарю вас.
 Глеб сел и положил на колени кейс. Казаков откинулся на высокую спинку кресла и сцепил пальцы рук на объемистом животе. В жизни лицо его показалось Глебу еще более неприятным, чем на фотографии; впрочем, Слепой, как никто, знал, насколько обманчивой порой бывает внешность. К тому же инстинктивная неприязнь Сиверова к Казакову могла объясняться спецификой его задания: возможно, в ближайшем будущем Глебу предстоит прострелить эту плешивую голову с надменным обрюзгшим лицом и живыми хитрыми глазками. Стрелять в человека, который тебе противен, гораздо легче, чем в того, к кому ты испытываешь хотя бы тень симпатии, и Глеб, даже не отдавая себе отчета, похоже, уже начал готовить себя к предстоящей ликвидации.
 — Итак, — лениво произнес банкир, покачиваясь в кресле, — ты, как я понял, претендуешь на должность начальника службы безопасности моего банка?
 Глеб промолчал.
 — Превосходно, — продолжал Казаков. — А почему не на мою должность? Чего мелочиться-то, в самом деле?
 — Я не знал, что ваша должность тоже вакантна, — огрызнулся Глеб.
 — Вот тебе — вакантна, — банкир сделал неприличный жест. — Ты что, не понимаешь, о чем я говорю? Начальник охраны — это почти что член семьи, а ты приходишь ко мне с улицы и хочешь, чтобы я доверил тебе свою жизнь и свои деньги. На что это похоже?
 Глеб пожал плечами.
 — Любой выбор сопряжен с определенным риском, — сказал он. — Вы давно могли назначить на эту должность кого-то, кто вам хорошо знаком, однако должность до сих пор никем не занята. Значит, подходящей кандидатуры у вас нет и вам так или иначе придется рискнуть, нанимая кого-то со стороны. Так почему бы не меня?
 — А ты, братец, нахал, — с ноткой одобрения в голосе произнес Казаков и взял из лежавшей на столе пачки сигарету с длинным белым фильтром. — Можешь курить, если хочешь.
 — Благодарю вас, я не курю, — сказал Глеб.
 Это была чистая правда: во время выполнения задания он не курил и не притрагивался к алкоголю. Рука Казакова замерла, не донеся до губ сигарету.
 — Вообще не куришь?
 — Периодически, — ответил Глеб. — В данный момент не курю, а вообще-то иногда люблю побаловаться хорошей сигареткой.
 — Ага, — Казаков, казалось, слегка расслабился, сунул сигарету в зубы и чиркнул зажигалкой. — А как насчет этого дела? — спросил он, характерным жестом щелкнув себя по горлу правее кадыка.
 — Аналогично, — ответил Глеб.
 — Ага, — повторил Казаков с удовлетворенным кивком. — С силой воли, значит, у нас полный порядок... Не люблю я этих, — признался он, сделав неопределенный жест дымящейся сигаретой, — которые совсем не употребляют. Никогда не знаешь, что у них на уме, у этих психопатов. Ну и алкоголики, само собой, не лучше. Когда тебя сдают за большие деньги, это хотя бы можно понять, но когда за бутылку... — он грязно выругался. — Ну хорошо, давай свое резюме. Посмотрим, что ты за птица.
 Глеб спокойно, без суеты открыл кейс и положил на стол перед банкиром свой послужной список, мастерски состряпанный специалистами генерала Потапчука. Документ этот не содержал в себе ничего, кроме стопроцентной липы, однако липа эта была организована таким образом, что уличить Сиверова во лжи банкиру Казакову было не под силу. Конечно, настоящей проверки наспех сооруженная легенда Слепого не выдержала бы, но устройство такой проверки было заведомо не по зубам службе безопасности банка.
 Казаков взял бумаги, бросил поверх них испытующий взгляд на Глеба и углубился в чтение — вернее, сделал вид, что углубился, потому что содержание документа наверняка было ему известно заранее. Глеб сидел и с равнодушным видом наблюдал за его лицом, стараясь не слишком пялиться на бородавку.
 — Ну-ну, — сказал Казаков, бегло, по диагонали, просмотрев резюме, — Афганистан, Чечня, группа “Альфа” — все это, конечно, хорошо и даже превосходно. Но мне нужен не боевик — их на каждом углу можно набрать хоть целый полк. Мне нужен организатор, который может не только обеспечить безопасность, но и утрясти кое-какие щекотливые вопросы, уладить разногласия... Ты уверен, что можешь с этим справиться? Чего молчишь? Я задал вопрос, отвечай!
 — Вопрос риторический, — сказал Глеб, — то есть, не нуждающийся в ответе. Что я могу ответить — что не уверен? Так какой дурак, поступая на работу, рискнет признаться в своей несостоятельности? Ваш вопрос подразумевает утвердительный ответ — ответ, в правдивости которого вы все равно станете сомневаться. Так зачем попусту сотрясать воздух?
 Казаков хмыкнул.
 — Язык у тебя, по крайней мере, подвешен что надо, — сказал он и оттолкнул от себя резюме. — Не перевариваю тупых солдафонов с куриными мозгами и каменной мускулатурой, которые только и умеют, что кирпичи на черепе ломать. Жрут за троих, а толку от них никакого. Не понимаю, как ты с таким языком в своей конторе до подполковника дослужился.
 — Ну, дальше-то, как видите, дело не пошло, — иронично произнес Глеб.
 — Вижу, — сказал Казаков. — Трепался, наверное, много, умничал, вот и выставили под зад коленом. Начальство, браток, не любит, когда подчиненные умничают.
 — Так точно, — деревянным голосом отчеканил Глеб.
 — Ну-ну, — сказал Казаков, — не торопись, ты пока что не мой подчиненный, и неизвестно, будешь ли им. Так что давай производи впечатление.
 — Что ж, — сказал Глеб, — на самом деле ваш последний вопрос не такой уж и риторический. Улаживание самых разнообразных проблем — это важнейшая часть процесса обеспечения безопасности. Вы видели мой послужной список. Из него следует, что я умею нападать и защищаться, и притом умею хорошо — лучше, чем те люди, которых, по вашим словам, можно навербовать на любом углу. Кроме того, у меня остались кое-какие связи, так что решить некоторые вопросы мирным путем я тоже могу.
 — Скромничаешь, — с укоризной сказал Казаков. — А зря. Судя по тому, что мне удалось разузнать, связи у тебя, дружок, весьма обширные.
 Глеб внутренне усмехнулся. Генерал Потапчук не подвел, и та часть операции, за которую отвечали его спецы, похоже, завершилась с блеском: Казаков проглотил наживку вместе с крючком и был этим чрезвычайно доволен. То обстоятельство, что банкир счел нужным продолжить разговор в этом направлении, указывало на близость Сиверова к успеху: Казаков явно был в нем заинтересован и теперь намеревался продемонстрировать свою осведомленность в его делах — осведомленность, которой он был обязан уже упомянутым специалистам из отдела генерала Потапчука.
 Глеб удивленно приподнял бровь.
 — Не понимаю, — сказал он.
 — Понимаешь, — сказал Казаков, — все ты отлично понимаешь, подполковник! А если не понимаешь, я тебе с удовольствием объясню. Видишь ли, человек, который находится в федеральном розыске по довольно серьезному обвинению и при этом рискует явиться сюда, ко мне, и претендовать на весьма видный пост в моем банке, должен обладать очень большими связями и не бояться ни бога, ни черта, ни Федеральной службы безопасности. А?
 Глеб сделал каменное лицо.
 — Не понимаю, о чем вы говорите, — твердо сказал он. — Вы либо пытаетесь взять меня на пушку, либо вас самого кто-то, мягко говоря, ввел в заблуждение.
 — Я тебе не хрен собачий, чтобы меня куда-то там вводили, — в своей фирменной, широко известной манере ответил господин банкир. — Вот оно, твое досье! — Он вынул из ящика стола и швырнул на стол перед Глебом прозрачную пластиковую папку с какими-то распечатками. — Не хочешь ознакомиться?
 — Было бы очень любопытно взглянуть, — лениво произнес Глеб и протянул руку к папке.
 Казаков быстро накрыл папку рукой и придвинул поближе к себе, но потом, что-то обдумав и приняв решение, расслабился и снова толкнул пластиковый прямоугольник в сторону посетителя.
 — А ты не стесняйся, — сказал он, — взгляни, поинтересуйся. Не такой уж ты человек-невидимка, как тебе, наверное, кажется.
 Глеб вынул из папки несколько сколотых скрепкой страничек и бегло их просмотрел. Так называемое “досье” содержало в себе именно то, что и должно было содержать, то есть умело составленный липовый компромат на никогда не существовавшего подполковника ФСБ Комарова, ветерана группы “Альфа”, участника множества боевых операций, погоревшего на транспортировке оружия и фальшивых долларов. Оружие подполковник Комаров поставлял, понятное дело, в Чечню, а фальшивые баксы целыми грузовиками гнал из Чечни в Москву. Предприимчивый, короче говоря, был подполковник, а главное, остроумный — фальшивую валюту он, если верить досье, переправлял в запаянных цинковых гробах, откуда предварительно выбрасывал останки погибших солдат. Останки закапывались на ближайшем пустыре. В Москве же безутешные родственники хоронили дорогого покойника, проливая слезы над цинковой посудиной, в которой на самом деле лежали сотни тысяч фальшивых долларов, а после похорон, ночью, на кладбище приходили ребята с лопатами и извлекали из гроба его содержимое. История была реальная, о ней в свое время много писали в газетах, и Казаков наверняка слышал о нашумевшем деле с “грузом 200”. А теперь, значит, прямо перед ним сидел виновник той заварухи, которого, если верить газетам, не то вовсе не нашли, не то нашли мертвым... Да, у Казакова, пожалуй, были все основания полагать, что он держит своего собеседника в кулаке!
 — Чепуха какая-то, — ровным голосом сказал Глеб, дочитав до конца и положив последнюю страничку на стол. — Тем не менее я вижу, что вы воспринимаете эту белиберду всерьез, и не могу не спросить, что вы намерены в связи со всем этим предпринять. Вряд ли вам будет какая-то польза оттого, что я окажусь в следственном изоляторе ФСБ.
 — Молодец! — похвалил Казаков. — Схватываешь прямо на лету. Люблю предприимчивых людей с мозгами. А такая вот информация, — он постучал пальцем по досье, — наилучшая основа для близких, доверительных отношений — как раз таких, какие должны быть между банкиром и начальником его охраны. Как ты полагаешь?
 — То есть я принят на работу? — напористо произнес Глеб.
 — С испытательным сроком, — уточнил Казаков. — Можешь пока оформляться, условия уточним позже, когда войдешь в курс дела. Тогда же и получишь задание, от выполнения которого будет зависеть твое дальнейшее... э... твоя дальнейшая работа.
 — Простите, — негромко, но твердо сказал Слепой. — Что значит — условия уточним позже? Я не намерен покупать кота в мешке.
 — Ты о деньгах, что ли? — пренебрежительно спросил банкир. — Не волнуйся, деньгами не обижу. Будешь получать как-нибудь побольше, чем командир твоей “Альфы”. И потом, выбирать-то тебе особо не приходится, правда ведь? Ты ведь, насколько я понимаю, решил легализоваться, так? Правильное решение, одобряю. Но осуществить его не так-то просто, понимаешь?
 — Понимаю, — сказал Глеб и встал.
 — Понимают, когда вынимают, — в присущей ему манере пошутил Андрей Васильевич Казаков.
 Глеб промолчал. Банкир Казаков относился к той категории шутников, которые воспринимают юмор только тогда, когда он не обращен против них.
 С того места, где стоял Сиверов, ему была хорошо фотография в простой рамке из красного дерева, установленная на столе Казакова. На снимке была изображена очень красивая блондинка лет двадцати — надо полагать, дочь, о которой упоминал генерал Потапчук. Глеб подумал, что это могла быть и покойная жена банкира в молодости, но тут же отказался от этой мысли: снимок был цифровой, отменного качества — в ту пору, когда жене Казакова было двадцать лет, делать такие еще не умели.
 — Ну, чего уставился? — неожиданно агрессивно спросил Казаков, заметив, куда он смотрит. — Хороша Даша, да не ваша!
 — Насколько я понимаю, это кто-то из членов вашей семьи, — спокойно ответил Глеб.
 — Дочь, — буркнул Казаков. — И если ты, красавчик, начнешь подбивать клинья... Имей в виду, я только с виду такой добрый.
 — Кто это вам сказал, что вы с виду добрый? — сказал Глеб. — Кто-нибудь из подчиненных? Ну, так это был обычный подхалимаж.
 Казаков вытаращил на него бешеные глаза и несколько раз моргнул, а потом с шумом выпустил из легких воздух и рассмеялся.
 — Язык у тебя, конечно, подвешен, — повторил он, все еще посмеиваясь. — Но ты гляди, особенно его не распускай. Я человек прямой и подхалимов не люблю, но знаешь ведь, как древние римляне говорили: что позволено Юпитеру...
 — Не позволено быку, — закончил за него Глеб. — Да, я вас отлично понял. Не беспокойтесь. Я человек военный и знаю, что такое дисциплина и субординация. Что же до вашей дочери, то она, как я понял, поступает под мою охрану вместе с вами и вашим имуществом, так что знать ее в лицо — моя прямая обязанность. Приятная обязанность, я бы сказал. У вас очень красивая дочь.
 — Сам знаю. Но ты о ней даже и не мечтай, понял?
 — Я женат, — напомнил Глеб. Казаков пренебрежительно фыркнул.
 — Эка, удивил! Как будто это кому-нибудь мешало. Впрочем, у тебя все равно ни черта не выйдет, через неделю она улетает обратно в Сорбонну. Кстати, организация ее отъезда с этой минуты ложится на тебя — билеты, рейсы, меры безопасности и все такое прочее.
 — Разумеется.
 — Разумеется, когда имеется, — снова сострил Казаков. — Ну все, свободен. Скажешь моей секретарше, что зачислен с испытательным сроком, она подготовит необходимые бумаги и все тебе объяснит. Да, кстати, напомни, как тебя зовут. У меня, знаешь, память на имена — ну, буквально ни к черту...
 Глеб это знал.
 — Комаров, — сказал он, — Федор Григорьевич. Казаков почесал лысину согнутым мизинцем, задумчиво потрогал бородавку на носу.
 — Будешь Комаром, — сказал он. — Я, знаешь, всем клички даю, мне так проще запоминать. Согласись, кличка — это все-таки лучше, чем когда в тебя тычут пальцем и говорят: “Э!”
 Глеб молча наклонил голову. Он не пообщался с банкиром Казаковым и получаса, а ему уже хотелось, чтобы подозрения генерала Потапчука в отношении этого плешивого борова подтвердились, — тогда его можно было бы убрать с чистой совестью.
 Через час все необходимые формальности были соблюдены. Подробное ознакомление начальника охраны с делами было решено отложить до завтрашнего утра. Глеб понял это так, что Казаков хочет все хорошенько обдумать, прежде чем подпускать к себе совершенно незнакомого человека.
 Выходя из банка, он автоматически бросил взгляд на электронное табло возле окошечка обменного пункта. Курс доллара снова немного понизился, у закрытого по случаю технического перерыва окошечка стояла небольшая терпеливая очередь.
 Машина на стоянке за это время успела раскалиться, как доменная печь, к рулю было страшно прикасаться. Усаживаясь на горячее сиденье, Глеб привычно подумал, что автомобильный кондиционер — вещь хоть и дорогая, но порой необходимая. Он с удовольствием содрал с шеи галстук, снял и бросил на заднее сиденье пиджак, после чего запустил двигатель и включил на полную мощность вентилятор. Вентилятор с шумом погнал в салон горячий, пахнущий разогретой пластмассой воздух. Сиверов отпустил энергичное словечко, открыл окно, включил передачу и задним ходом выбрался со стоянки.
 В двух, кварталах от банка он заметил, что за ним следят. Преследователи ехали на белой “Мазде”, изо всех сил стараясь оставаться незамеченными. Автомобиль был далеко не первой молодости — тоже, наверное, для того, чтобы не очень бросался в глаза. Сиверов иронически улыбнулся: это была очередная шутка банкира Казакова, решившего проверить своего нового начальника охраны на вшивость, а заодно и проследить, куда тот поедет — не на Лубянку ли?
 — Ладно, — вслух сказал Глеб, — шутить так шутить.
 Он сделал несколько неожиданных и совершенно ненужных поворотов — просто так, для очистки совести, чтобы окончательно убедиться в том, что и без доказательств было ясно, как божий день. “Мазда”, чуть поотстав, повторила все его маневры. Тогда Слепой увеличил скорость и, больше никуда не сворачивая, поехал за город, чтобы там без помех довести затеянную Казаковым забаву до логического завершения.
 Водитель “Мазды” оказался настоящим профессионалом. Движок у него был слабоват для навязанной Глебом гонки, да и необходимость оставаться незамеченным наверняка связывала руки. Однако он ухитрился не отстать от машины Слепого и при этом продолжал мастерски делать вид, что не гонится за объектом слежки, а просто едет по своим делам, хотя и немного торопится. Наблюдая за его маневрами в зеркальце заднего вида, Глеб то и дело одобрительно кивал. От комментариев вслух он решил воздержаться: не было никакой гарантии, что, пока он сидел у Казакова, в его машину не всадили “жучка”. Во всяком случае, если бы Глеб Сиверов действительно намеревался возглавить службу безопасности “Казбанка”, работать с водителем висевшей у него на хвосте “Мазды” было бы приятно — он уважал профессионализм. Похоже, генерал Потапчук не зря хвалил предыдущего начальника охраны Казакова: покойный явно умел подбирать и муштровать людей.
 Эта мысль навела Глеба на кое-какие подозрения, и, когда “Мазда” вдруг куда-то исчезла, подозрения эти превратились в уверенность. Убедившись, что за ним никто не едет, Глеб свернул в первую попавшуюся подворотню, остановил машину и, как мог, исследовал днище. Оснащенная магнитной присоской пуговка радиомаяка обнаружилась под задним бампером. Глеб посмотрел на мусоровоз, который урчал и вонял соляркой во дворе, метрах в двадцати от него, но передумал: он вовсе не хотел ускользать от наблюдения. Шутить так шутить!
 Он положил радиомаяк в нагрудный карман испачканной пылью с автомобильного днища белой рубашки, рассеянно вытер руки взятой в багажнике тряпкой, сел за руль и снова выехал на улицу. Вторая машина наружного наблюдения обнаружилась уже на подъезде к Кольцевой. Это был мощный японский джип — совсем новый, очень быстроходный и с отличной проходимостью. Все было правильно: водитель “Мазды” понял, что его засекли, понял, что на загородном шоссе неминуемо потеряет объект наблюдения из вида, и передал его напарнику на джипе. “Что ж, господин банкир, — весело подумал Глеб, проскакивая под эстакадой и косясь в зеркало, — тем хуже для вас. Дороже обойдется, только и всего”.
 Он увеличил скорость, а когда по сторонам дороги зазеленел лес, резко свернул на первую попавшуюся проселочную дорогу. Здесь он выбросил прямо на дорогу радиомаяк, проехал еще метров двести, резко затормозил и задним ходом, морщась от скрежета по бортам и треска под колесами, загнал машину в какие-то кусты. Он еще успел выйти наружу и убедиться в том, что с дороги машина не видна, как через несколько мгновений вдали, у поворота на шоссе, послышался нарастающий злобный рев мощного автомобильного двигателя.
 Потом резко завизжали тормоза. Глеб осторожно выглянул из кустов и увидел то, что ожидал увидеть: окутанный медленно оседающим облаком пыли черный джип замер на том самом месте, где он выбросил из машины радиомаяк. Дверцы машины распахнулись, и на дорогу выбрались четверо крепких ребят, одетых, как личная охрана президента во время дипломатического приема. Один из них наклонился и что-то поднял с дороги. Не нужно было долго ломать голову, чтобы догадаться, что именно нашел на лесном проселке охранник банкира Казакова. Раздавшийся вслед за этой находкой возглас “Вот сука!” был таким громким и прочувствованным, что его расслышал даже находившийся на приличном удалении Глеб.
 — Что сука, то сука, — пробормотал он и стал навинчивать длинный черный глушитель на ствол извлеченного из тайника в машине “глока”.
 Охранники поспешно заняли свои места в машине, двигатель натужно взревел, и огромный внедорожник рванул с места так резко, словно намеревался взлететь. Водитель жал на газ, торопясь нагнать ускользнувший объект наблюдения; сидя на корточках за кустом, Глеб слушал, как тот переключает передачи: вторая, третья и почти сразу — четвертая. Когда машина поравнялась с устроенной Слепым засадой, скорость ее приближалась уже к девяноста километрам в час, и в этот момент Глеб открыл прицельный огонь по колесам.
 Передняя покрышка лопнула со звуком, похожим на выстрел из охотничьего ружья, джип резко накренился, и его неудержимо повело вправо, прямо на стену деревьев и кустов. Титановый диск колеса оставлял в грунтовом покрытии безобразную борозду; водитель попытался выровнять машину, но тут заднее колесо подпрыгнуло на сосновом корне, автомобиль потерял управление и, медленно опрокидываясь, с треском, скрежетом, грохотом и звоном бьющегося стекла завалился в кусты.
 Потом стало тихо, и в этой тишине Глеб услышал, как где-то поблизости шумно сорвалась с ветки и со стрекотом, напоминающим саркастический хохот, улетела прочь напуганная сорока. Тогда он выпрямился и не спеша пошел к перевернутой машине, держа в опущенной руке пистолет.


* * *

 — Алексей Иванович, с вас сто пятьдесят, — медовым голосом пропела Алевтина Олеговна, останавливаясь возле его стола.
 Мансуров оторвал взгляд от монитора и уставился на нее, ничего не понимая. Алевтина Олеговна высилась над его столом этаким мясным Эверестом, задрапированным в какую-то развевающуюся при малейшем движении синтетику чрезвычайно легкомысленной расцветки. Широкое прямоугольное лицо с выщипанными в ниточку бровями венчал короткий, чуть ниже ушей, парик модного цвета “баклажан”, в ушах покачивались золотые сережки, и жирные, как сардельки, пальцы с выкрашенными в серебристый цвет ногтями тоже были унизаны золотом. Тонкий золотой браслет часов глубоко врезался в жирное запястье, неприятно напоминая медицинский жгут; в правой руке Алевтина Олеговна держала шариковую ручку, а в левой — какой-то влажный от прикосновений потных пальцев список. От нее густо тянуло косметикой. Запах был какой-то знакомый, Мансуров слышал его совсем недавно, но вот когда именно, где и при каких обстоятельствах, припомнить не мог, хоть убей. От этого запаха его опять замутило, и он щелкнул клавишей напольного вентилятора, нимало не заботясь о том, что это может быть воспринято как очень невежливая демонстрация.
 Наверное, так его поступок и был воспринят, зато Мансурову сразу стало легче.
 — Простите? — сказал он, с трудом разлепив запекшиеся губы.
 — Я говорю, с вас сто пятьдесят рублей, — повторила Алевтина Олеговна. — За вчерашний вечер.
 — А что было вчера вечером? — удивился Мансуров.
 — Вчера провожали на пенсию Бахтина, — сообщила Алевтина Олеговна с легким неодобрением в голосе. — Все сдали, только вы... Кстати, а почему вас не было на банкете?
 “Так тебе все и скажи”, — подумал Мансуров.
 — Я что-то неважно себя чувствовал вчера, — сказал он, через силу улыбнувшись, и полез в карман висевшего на спинке стула пиджака за своим портмоне. — Видите, даже деньги сдать забыл, хотя, как я сейчас припоминаю, вы мне еще вчера утром говорили... А что вы ему подарили?
 — Да, выглядите вы неважно, — озабоченным тоном произнесла Алевтина Олеговна. Впрочем, ее озабоченность тут же прошла. — Что подарили? Ну, цветы, конечно, — роскошный такой букет, знаете, розы с длинными стеблями, прямо до пола... Вазу подарили — кисловодскую, фарфоровую, такую, знаете... — она показала руками, обведя ими в воздухе некую сложную форму наподобие женской фигуры в представлении сексуального маньяка. — С завитушками, в общем, красивую. И еще настенные часы. Знаете, как сейчас модно: настенные часы в форме наручных, и даже браслет есть. Чудо, что за прелесть!
 — М-да, — промямлил Мансуров, копаясь в портмоне. Он уже забыл, сколько с него причитается, а спрашивать в третий раз было неловко. Кроме того, наличных в портмоне было — кот наплакал, а демонстрировать в родном банке свою золотую кредитку “Америкэн Экспресс” он не собирался. — И что Бахтин?
 — Ну как что? Обрадовался, конечно. Даже прослезился.
 — А может, это он от огорчения? — предположил Мансуров. — Может, он ожидал, что ему просто вручат конвертик?
 — Шутки у вас, Алексей Иванович! Ну что такое деньги? Заплатил за квартиру, за свет, воду, вот и нет их. А ваза — это память. И потом, конвертик он получил от администрации. Андрей Васильевич лично поднялся из-за стола и вручил. Получилось очень торжественно, солидно.
 — М-да, — повторил Мансуров. — Андрей Васильевич это умеет — торжественно, солидно... А частушки он, случайно, не исполнял?
 — Какие частушки?! — возмутилась Алевтина Олеговна. Возмутилась она, на взгляд Мансурова, чересчур старательно, из чего следовало, что банкир Казаков таки принял лишнего на банкете и опять развлекал подчиненных пением матерных частушек, которые он просто обожал и которых знал неисчислимое множество. — Что вы такое говорите, Алексей Иванович! Сколько можно припоминать? Подумаешь, случилось разок, так с кем не бывает?
 — Да я, собственно, ничего не имею против, — сказал Мансуров. — Подумаешь, частушки! Это даже веселее, чем какая-нибудь популярная муть. Даже жалко, что меня вчера там не было... — Он заметил, что Алевтина Олеговна, слегка вытянув шею, пытается заглянуть в его портмоне — очевидно, чисто рефлекторно, даже не отдавая себе отчета. — Простите, — сказал он виновато, — я опять забыл, сколько с меня...
 — Сто пятьдесят, — повторила Алевтина Олеговна. — Если вы себя плохо чувствуете, я могу подойти к вам попозже. Или сами подойдете...
 — Да нет, пустяки. Извините. Вот, — сказал Мансуров, протягивая ей купюру достоинством в пять долларов, — этого как раз должно хватить.
 Алевтина Олеговна посмотрела на деньги с каким-то странным сомнением, едва ли не с неприязнью.
 — Курс опять понизился, — сообщила она. — Вы разве не знали?
 — Ах да, извините! — Мансуров припомнил курс, быстро сосчитал в уме, порылся в кошельке и прибавил к пяти долларам какую-то мелочь, — Кажется, так будет правильно. Извините, я совсем закрутился. Привык, понимаете ли, что доллар — это более или менее тридцать рублей...
 — Увы, — сказала Алевтина Олеговна, старательно пересчитывая мелочь, — уже не более, а как раз менее, и притом заметно менее. Честно говоря, я бы предпочла рубли.
 — Вы прямо как наш президент, — заметил Мансуров. — Он тоже считает рубль самой надежной валютой. Только у меня сейчас, к сожалению, нет ста пятидесяти рублей. Я вчера сильно потратился... гм... на таблетки.
 — За здоровьем надо следить, — сказала Алевтина Олеговна. Она ссыпала деньги в карман своего воздушного одеяния, развернула список и поставила напротив фамилии Мансурова жирный крестик. — Вечно вы, молодежь, наплевательски относитесь к собственному организму. А его беречь надо, иначе он вам лет через десять-пятнадцать покажет кузькину мать. И не таблетками надо лечиться, а чаем с малиной.
 “А если у меня простатит?” — хотел спросить Мансуров, но промолчал. Не было у него никакого простатита — так же, впрочем, как и простуды. Похмелье было, и притом мощное, а в остальном он был здоров, как племенной бык.
 — Спасибо, Алевтина Олеговна, за совет, — сказал он, и та ушла, благосклонно кивнув ему на прощанье.
 Она ушла, а Мансуров вдруг вспомнил, почему запах ее духов показался ему таким знакомым. Он выключил вентилятор и принюхался. Запах уже унесло в другой конец операционного зала, но Мансуров знал, что не ошибся: теми же духами пахло от проститутки, которую он подобрал минувшей ночью на Ленинградке. Да, так и есть! Этот приторно-сладкий запах ни с чем не спутаешь...
 "Это было очень неосторожно, — подумал он, массируя кончиками пальцев ноющие виски. — А с другой стороны — что я, не человек? Я ведь не в ЗАГС ее потащил и даже не к себе домой, а на один из “аэродромов подскока”. Во-первых, мне было что праздновать, а во-вторых, как верно подметил один из героев Ильфа и Петрова, если на свете существуют проститутки, то должен же кто-то пользоваться их услугами!
 Нет, это все, конечно, шуточки. Просто я устал быть один, устал жить в постоянном напряжении. Ведь радость, которой не с кем поделиться, — это тоже напряжение, нагрузка на нервную систему, и нагрузка немалая. Вот я и сорвался, и хорошо еще, что мой срыв имел такую безобидную форму. Мне было просто необходимо кому-то рассказать. И какое счастье, что я рассказал обо всем уличной девке, а не кому-то из знакомых или, того хуже, коллег! Эта дура все равно ничего не поняла, а если и поняла, то наверняка сразу же забыла. Она ведь сама говорила, что это у нее условный рефлекс — забывать болтовню клиента, как только выйдет за порог. Может, конечно, и наврала, но с какой стати ей было врать?
 Надо поскорее выбросить эту историю из головы, — решил он. — Чем она может мне грозить? Да ничем! Даже если девка станет болтать, ей все равно никто не поверит, а если даже и поверит кто-нибудь — что толку? Найти меня в десятимиллионном городе очень проблематично. Что она обо мне знает? Ну, имя. Ну, адрес одной из моих запасных нор, куда я не заходил уже полгода и куда могу не заходить еще год. Что еще? Номер машины? Так ведь он фальшивый, как и те чеченские доллары. Словом, нечего забивать себе голову ерундой, есть дела поважнее... Господи, как я ненавижу шампанское! В рот его больше не возьму!"
 Он поднял голову и увидел, как через операционный зал, направляясь к выходу, прошел высокий широкоплечий мужчина в строгом деловом костюме и в очках со слегка затемненными стеклами. Его сопровождала Ларочка — помощница секретаря президента банка. Вид у Ларочки, как обычно, был деловитый и неприступный, но на своего спутника она поглядывала с плохо скрываемым любопытством и даже, кажется, с опаской.
 Когда Ларочка вернулась, Мансуров окликнул ее и спросил, кто был ее спутник, — не столько, впрочем, из любопытства, сколько ради удовольствия поболтать с этой симпатичной куколкой. Ларочка ему нравилась, и, хотя он точно знал, что Казаков спит с ней напропалую прямо у себя в кабинете, он все никак не мог отважиться пригласить ее в ресторан. И это при том, что Ларочка ему явно благоволила!
 Вот и сейчас, стоило ей услышать голос Мансурова, как неприступная холодность и деловитость на ее лице мигом сменились милой улыбкой.
 — Этот? — колокольчиком прозвенела она, небрежно ткнув наманикюренным пальчиком в сторону двери, за которой минуту назад скрылся посетитель. — На работу приходил устраиваться.
 — А, — разочарованно протянул Мансуров, — всего-то. Ну и как, устроился?
 — Ага, — сказала Ларочка.
 Она поставила локотки на корпус его монитора и легла на скрещенные руки грудью, высоко, до ушей, задрав плечи. Мансуров увидел в вырезе рубашки незагорелую ложбинку между грудями, отвел глаза и очень некстати вспомнил пышные формы Вальки-Балалайки.
 — Надо же, — сказал он.
 — А кем, вы не знаете?
 — Начальником охраны.
 — Ого, — осторожно изумился Мансуров. Это уже было по-настоящему интересно.
 — Вот вам и “ого”, — сказала Ларочка и вздохнула. — Жалко Полковника, хороший был дядька.
 Полковником в банке с легкой руки Казакова называли прежнего начальника охраны. Он действительно был хорошим человеком, но в его присутствии Алексей Мансуров всегда чувствовал себя крайне неуютно: ему все время казалось, что Полковник видит его насквозь и ждет подходящего случая, чтобы вывести на чистую воду. С гибелью Полковника это чувство притупилось, сошло на нет и почти забылось. И вот — новый начальник охраны...
 — А кто он, вы не знаете? — спросил Мансуров деланно небрежным тоном.
 — Как — кто? Я же сказала, новый начальник ох... А! — Ларочка засмеялась. — Вам интересно, кем он был раньше? Ну это как обычно — какой-то бывший спецназовец, что ли, чуть ли не из группы “Альфа”. И что это за группа такая, все время о ней слышу, а что к чему, не понимаю.
 — Это такое элитное спецподразделение по борьбе с терроризмом, — рассеянно пояснил Мансуров.
 Он уже успокоился: все эти бывшие спецназовцы, омоновцы, собровцы, парашютисты и морские пехотинцы были ему не опасны. Все они только и умели, что бегать, стрелять, ломать ребром ладони кирпичи и кости таким же, как они сами, бывшим спецназовцам, морским пехотинцам и парашютистам. Они могли защитить банкира от вооруженного налета или покушения на его драгоценную жизнь, но против угрозы, которую представлял Алексей Мансуров, эти люди были бессильны. Что же до начальника технического отдела, отвечавшего за безопасность электронных систем банка, то он был грамотным, знающим, добросовестным и старательным, но начисто лишенным фантазии инженером. Последнее обстоятельство автоматически превращало его в пустое место, в нуль на твердом окладе, потому что этот чудак полагал, что, купив, установив и отладив новейшую систему электронной защиты, можно раз и навсегда предотвратить попытки взлома компьютерной базы данных “Казбанка”.
 Это заблуждение было на руку Мансурову, и, когда Ларочка, стуча каблучками, убежала по своим делам, он снова мысленно прикинул расстановку сил: хорошо образованное пустое место во главе технического отдела и бывший спецназовец, профессиональный убийца, костолом с куриными мозгами, во главе службы безопасности. Просто отменно! “Я вам покажу, что такое математика, — с затаенным злорадством подумал он, — Скоро вы все у меня останетесь без работы — и вы, и тысячи таких же, как вы, умников. Я вам привью патриотизм, сук-к-кины дети! Я вас научу уважать национальную валюту!”
 Строго говоря, Алексею Мансурову было наплевать и на патриотизм, и на национальную валюту и вообще на все на свете, кроме математики. При прочих равных условиях он мог бы стать одним из тех людей, которых характеризует ироническое прозвище “чокнутый профессор”. Сидел бы себе в пыльной, заваленной книгами норе, ел черствый хлеб, запивал водичкой из-под крана и работал над какой-нибудь никому не нужной темой, диссертацию бы писал. Он, в общем-то, не имел ничего против такого образа жизни; помнится, поступая на мехмат, он готовил себя именно к такому существованию. Алексей Мансуров был готов на любые жертвы — правда, с условием, что жертвы эти когда-нибудь окупятся и он взойдет на математический Олимп в ослепительном блеске славы и всеобщего признания.
 Тогда, в семнадцать лет, это казалось достижимым.
 Алексей с детства проявлял недюжинные математические способности, и уже в десять лет это стало так заметно, что по совету учителя родители перевели его в спецшколу с математическим уклоном. Неизменный победитель математических олимпиад, он поступил на мехмат МГУ играючи и так же легко, с блеском его окончил. Математика стала его жизнью: он дышал ею, как воздухом, и пил ее, как холодную родниковую воду в жаркий день. Паутина координатных сеток, кривые синусоид, строчки формул и бесконечные столбцы цифр мерещились ему повсюду: в переплетении голых ветвей на фоне белесого от холода зимнего неба, в мельтешении автомобилей на проспекте, в кишении людских толп и беспорядочном порхания ночных мотыльков вокруг лампы. Смутные предчувствия каких-то грандиозных возможностей бродили в ней, не давая покоя. Однокурсники говорили о распределении, заранее присматривали теплые местечки, занимались планированием своей будущей карьеры, а ему нечего было планировать: он был с математикой, математика была с ним, а все прочее не имело никакого значения.
 А потом все рухнуло. Оказалось, что в новой экономической ситуации фундаментальные математические исследования никому не нужны — на них просто не было денег. Разумеется, такая мелочь не могла остановить Алексея Мансурова — он ведь готовил себя к жизни на хлебе и воде, — и он поступил в аспирантуру, стараясь не думать о том, что будет дальше.
 Оказалось, что думать об этом ему было не нужно: жизнь решила все за него? и решила, как водится, жестко и однозначно.
 Сначала умер отец, и сразу же, как будто эта смерть что-то в ней надломила, тяжело заболела мама. Если бы Мансуров тогда позволил себе задуматься, заколебаться хотя бы на мгновение, все могло бы сложиться по-другому, совсем иначе — он стал бы одним из тех людей, которые ради науки жертвуют не только собой, но и своими близкими. Но мама — это мама, и Алексей повел себя так, как ведет себя, наверное, человек, бросающийся с гранатой под вражеский танк, — не раздумывая, ни с кем не советуясь. Он не колеблясь бросил аспирантуру и устроился на работу в “Казбанк”. Его способности произвели впечатление даже на Казакова, который разбирался в математике как свинья в апельсинах, а компьютером Алексей Мансуров владел получше любого хакера — информатика была всего-навсего младшей дочерью математики, и компьютерная премудрость оказалась для Мансурова простой, как таблица умножения.
 Первый год прошел как в тумане, словно в затянувшемся кошмарном сне. Мансуров часто ловил себя на мысли, что вот-вот проснется, что пора бы уже, но утро никак не наступало, и он понял, что пробуждения не будет. Мама оставалась прикованной к постели — ей не становилось ни лучше, ни хуже, — фундаментальная наука уверенно загибалась, половина однокурсников давно уже махнула на Запад и теперь процветала в Силиконовой Долине, а он по-прежнему каждое утро являлся в банк, вешал на спинку стула пиджак, садился за компьютер и с девяти до шести считал чужие деньги.
 В этой монотонной работе одно было хорошо — она оставляла голову практически свободной. И Мансуров думал о математике — о чем же еще он мог думать? К тому же он по-прежнему имел дело с числами, пусть на ином, более низком уровне, чем раньше. Идея о том, что математика может послужить не только средством для описания окружающего мира, но и мощным рычагом для управления этим миром, мало-помалу вновь овладела его сознанием. Рамки сухой академической науки более не стесняли его воображения. Мансуров перешел из разряда профессиональных математиков в категорию талантливых дилетантов и мог теперь не бояться насмешек и недоумевающих взглядов коллег. Его нынешние коллеги просто не поняли бы сути его идей, вздумай он им эти идеи изложить; что же до прежних коллег, то их Мансуров сторонился.
 Во всем, что его окружало, он ощущал присутствие некоего универсального закона, которому подчинялось все сущее. Закон этот был неимоверно сложен, открыть его означало бы, наверное, получить неограниченную власть над миром. Мансуров понимал, что, даже если его догадка верна, то в данный момент эта задача ему не по зубам. Он даже не знал, с какого конца к ней подступиться, не говоря уже об отсутствии какой бы то ни было экспериментальной базы.
 Словом, в течение какого-то времени все его идеи оставались обыкновенными домыслами, полудетскими несбыточными мечтами. А потом у Мансурова в одночасье открылись глаза, и он увидел, что прямо перед ним раскинулось широчайшее поле для экспериментов — биржа. Она кипела и бурлила, она была непредсказуема, но во взлетах и падениях биржевых котировок Мансурову чудилась какая-то сложная, неразличимая простым взглядом закономерность; кроме того, биржа говорила на милом его сердцу языке цифр — языке, который был ему не менее, а, может быть, даже более понятен, чем русский.
 Он стал наблюдать и понял, что смог бы во всем этом разобраться. Увы, для этого ему требовался, как минимум, хороший компьютер. Компьютер стоил денег; кроме того, ему была необходима экспериментальная база, а как можно экспериментировать с биржевым курсом, не имея денег?! Биржа — это деньги, и эксперименты над биржей можно производить только путем биржевых операций.
 На подготовку первого в своей жизни компьютерного взлома Мансуров потратил полтора часа. Он давно уже понял, что при желании может в один прекрасный день высосать “Казбанк” как креветку, оставив только пустую скорлупу, но это было совсем не то, в чем он нуждался. Улучив момент, Алексей, не покидая своего рабочего места, за каких-нибудь полчаса заработал первые три тысячи долларов, которые почти целиком ушли на приобретение хорошего компьютера — хорошего, разумеется, с точки зрения среднего пользователя.
 Таким было начало. Три года, которые прошли с того памятного дня, Алексей работал как проклятый — думал, считал, совершенствовал, программировал и перепрограммировал компьютер, собирал и обрабатывал статистические данные. По ночам ему снились биржевые таблицы и результаты очередных торгов; когда статистического материала набралось достаточно и обработка данных начала давать первые обнадеживающие результаты, он стал понемногу, очень осторожно, экспериментировать, играя на понижение. Деньги для экспериментов он добывал все тем же проверенным способом — крал в банке путем вульгарного компьютерного взлома. Собственноручно разработанный и запущенный им вирус, никем не замеченный, бродил по электронной базе данных “Казбанка”, отщипывая и перекачивая на анонимный счет Мансурова где цент, где доллар, а где и пару сотен; это были крохи, но они сыпались отовсюду днем и ночью, так что Алексей очень быстро перестал испытывать недостаток в деньгах. Это его не радовало и не огорчало: он был выше этого, и деньги для него являлись не целью, а всего-навсего средством. Бывали дни, когда он проигрывал на бирже все наворованное до последнего цента, но и это не портило ему настроения: он не играл, а экспериментировал, и деньги в этих экспериментах выступали в роли расходного материала, вроде лабораторных крыс у медиков или новеньких, только что с конвейера, автомобилей у специалистов по безопасности дорожного движения. Иногда, если того требовали условия эксперимента, он проигрывал нарочно, а потом со спокойным удовлетворением старателя, крупицу за крупицей собирающего золотой песок со дна горной речки, заносил полученные данные в память собственноручно построенного электронного монстра, мало напоминавшего бытовой персональный компьютер.
 За всеми этими делами вторым планом, незаметно текла будничная жизнь мелкого банковского клерка. Тихо и незаметно, будто невзначай, умерла мама; Мансуров отвез ее в колумбарий, и теперь металлическая урна с ее прахом, забытая, пылилась на полке между развороченным системным блоком компьютера и стопкой математических журналов пятилетней давности. Так же тихо и незаметно, между делом, талантливый и добросовестный служащий банка Алексей Мансуров продвигался по служебной лестнице; он не рвался наверх, довольствуясь исполнением своих непосредственных обязанностей, и именно по этой причине его продвигали — не слишком стремительно, зато регулярно и неуклонно. Его зарплата так же медленно, но неуклонно повышалась, и он наконец смог купить автомобиль, не опасаясь неудобных расспросов. Господин Казаков не преминул отметить это событие, заявив во всеуслышание, что честный труд всегда будет соответственно вознаграждаться — по крайней мере, в его банке. Алексей остался равнодушен к этому пересыпанному рискованными остротами спичу: при желании он давным-давно мог бы ездить на лимузине, однако такого желания у него не было.
 Постепенно его работа стала приносить плоды. В отдельных случаях — увы, далеко не всегда — он уже мог предсказать результаты ближайших торгов. Иногда ему удавалось даже повлиять на эти результаты — правда, очень редко, и даже в этих случаях он не был до конца уверен, что имеет дело именно с плодами собственных усилий, а не с обычным совпадением. Однако уже тогда он начал ощущать за собой силу и понял, что нужно позаботиться о собственной безопасности. Стоило ему сделать одно неверное движение — и все могло рухнуть. Поэтому Мансуров обзавелся целой сетью купленных через подставных лиц квартир в разных районах Москвы; в каждой из этих нор имелся компьютер, связанный через Интернет с его главным сервером. Однажды он совершил маленькую небрежность и едва успел уйти. Квартиру захватили люди в бронежилетах и масках, бесполезный без винчестера старенький компьютер вывезли в неизвестном направлении, а дверь квартиры опечатали. С тех пор Алексей стал осторожнее, а налет на квартиру был занесен им в разряд негативных последствий, которые могли повлечь за собой его попытки экспериментально обосновать свою теорию.
 А примерно полгода назад результаты вдруг сделались стабильными. Теперь его компьютер выдавал точный прогноз предстоящих биржевых торгов в девяноста восьми случаях из ста. Алексей получил прямой доступ к управлению валютной биржей: достаточно было ввести в компьютер соответствующую команду, и наутро биржевые маклеры по всему миру озадаченно разводили руками. Дело было за малым: понять, как это, черт возьми, получается. Где-то в недрах серого жужжащего ящика, в переплетениях проводов и печатных схем, пряталось магическое число, таинственный коэффициент, служивший ключом к безграничной власти над миром денег. Мансурова по-прежнему не интересовали деньги, ему был нужен именно этот мистический ключ — то есть, попросту говоря, теоретическое обоснование сделанного открытия.
 Неожиданно это оказалось сложно. Компьютер вдруг словно заклинило: несмотря на все ухищрения Мансурова, проклятая жестянка ни за что не хотела отдавать Алексею его собственное открытие. Это уже была какая-то мистика. Чертов ящик будто обрел собственную волю, как если бы в него вселился злой дух. Алексей составил не менее десятка оригинальных и весьма остроумных программ, имевших одну-единственную цель: выудить у железного упрямца заветное число. Компьютер будто взбесился; он работал как обычно, но стоило Алексею попытаться выведать у него вожделенный коэффициент, как он переставал реагировать на команды и зависал.
 Возможно, в этом что-то было; возможно, машина действительно пыталась его вразумить. Глядя на покрытый бессмысленными закорючками экран монитора, Алексей невольно припоминал мрачные анекдоты о сошедших с ума, спившихся, ставших ни на что не годными математиках, слишком далеко углубившихся в магический мир чисел и столкнувшихся там с чем-то, чему не было названия в человеческом языке. Что ж, к такому концу он тоже был готов, ибо наука требует жертв, в том числе и человеческих.
 Он не переставал работать, и несколько дней назад компьютер наконец сдался, выдав на экран две страницы формул и длинное, размером в три с половиной строки, число, состоявшее из двухсот семидесяти трех цифр. Подумав немного, машина заурчала и выбросила на экран еще одну формулу и коэффициент из восьмидесяти четырех цифр. Сравнив числа, Алексей обнаружил, что второй коэффициент был частью первого, итоговая формула была ключом к управлению биржевыми торгами. Но что в таком случае означало все остальное?
 Мансуров догадывался. Это был ответ на вопрос, которого он еще не задавал, решение задачи, которую он пока что был не в силах сформулировать. На мерцающем серо-голубом экране перед ним сухими и аккуратными цифрами было записано число власти — универсальный инструмент, с помощью которого при умелом обращении можно было открыть любую дверь.
 Он действительно получил повышение, став если не самим Господом Богом, то, как минимум, его первым заместителем.




 Глава 4


 Простреленное переднее колесо с драной пыльной покрышкой и погнутым титановым диском все еще лениво вращалось. Джип полулежал на боку, завалившись в густой кустарник и опираясь мятой крышей о толстый сосновый ствол. Ветки негромко похрустывали, медленно проседая под его тяжестью, а под капотом что-то подозрительно тикало и булькало. Потом в машине кто-то застонал и завозился, позвякивая битым стеклом, У Глеба немного отлегло от сердца: он никого не хотел убивать, и мысль о том, что шутка зашла чересчур далеко, была ему неприятна.
 Он вплотную подошел к машине, держа наготове пистолет, и рывком открыл заклинившую переднюю дверцу. Водитель с окровавленным лицом немедленно вывалился оттуда и с треском упал в кусты. “Твою мать”, — невнятно промычал он, елозя разбитой мордой по траве, Сиверов удовлетворенно кивнул: покойники не матерятся, значит, этот, по крайней мере, будет жить.
 На заднем сиденье кто-то попытался навести на Слепого пистолет. Он подался вперед, дотянулся свободной рукой, вывернул оружие из ходящих ходуном пальцев и, не глядя, бросил через плечо.
 — Выползай, инвалидная команда, — приказал он, демонстративно передергивая затвор “глока” и просовывая в засыпанный битым стеклом салон толстую черную трубку глушителя. — Оружие на пол, сами на землю — мордой вниз, руки за голову, ноги шире плеч!
 Помимо водителя, в салоне машины было еще трое охранников. Глеб, конечно, не ожидал, что они окажут сопротивление. Ожидал он, честно говоря, совсем другого, и то обстоятельство, что все трое оказались в состоянии выполнить его команду, его порадовало. “Крепкие ребята, — подумал он с невольным уважением. — Да, мой предшественник действительно хорошо знал свое дело и работал на совесть...”
 Когда весь экипаж джипа удобно расположился на земле в позах братков, на которых наехал ОМОН, Глеб заглянул в машину, вынул из зажима на приборной панели чей-то мобильный и набрал номер Казакова.
 Банкир ответил сразу — видно, ждал звонка, и притом как раз с этого аппарата.
 — Ну, что у вас? — не давая Глебу раскрыть рта, напористо и грубо спросил он. — Только не говори, что вы его упустили! Головы оборву дармоедам!
 — Нет, Андрей Васильевич, не упустили, — вежливо сказал Глеб. — Тут другое...
 — Какое еще другое? Это кто?
 — Это.., гм... Комар. Видите ли, в чем дело...
 — Какой Комар? — перебил его Казаков. — Как Комар? Почему Комар? Ты откуда там взялся?
 — Сам не понимаю, — солгал Глеб. — Видите ли, недалеко от банка я заметил за собой слежку. Стряхнуть хвост мне не удалось, поэтому я решил немного притормозить слишком резвых ребят.
 — Что значит — притормозить? — По голосу Казакова чувствовалось, что банкир встревожен, испуган и ничего не понимает. — Говори толком, что произошло!
 — Да ничего особенного, — лениво сказал Слепой. — Ну, выстрелил пару раз по колесам. Машина всмятку, а люди — ничего, живы... пока. Прикажете ликвидировать?
 — Чего?! — Казаков задохнулся. — Да ты... Да я... Да я тебя самого ликвидирую, идиот! Что значит — машина всмятку? Ты что себе позволяешь?!
 Глеб усмехнулся и легким тычком ноги уложил на место водителя джипа, который, приподняв голову, с интересом прислушивался к разговору.
 — А что такое? Обычная самозащита... Разве я что-то неправильно сделал?
 В трубке послышался странный звук, как будто на том конце провода находился только что всплывший из-под воды бегемот, Казаков немного помолчал, борясь с душившим его раздражением, а потом сказал тоном ниже:
 — Ладно, плевать... Пошутили, и будет. Кончай дурака валять, Комар.
 — С удовольствием, — сказал Глеб, присаживаясь на подножку джипа. — Вы не беспокойтесь, Андрей Васильевич, ваши люди целы, да и машина пострадала не так уж сильно.
 — А кто тебе сказал, что это мои люди?
 — Гм... Мне показалось, что вы только что предложили перестать шутить.
 — Это я ТЕБЕ предложил, понял?
 — Да, конечно. Что позволено Юпитеру... Так люди не ваши? Тогда я их... того. Не волнуйтесь, я все сделаю чисто. Уж очень они меня достали. Одного бензина из-за них сколько сжег!
 Казаков крякнул.
 — Ладно... Раз ты такой дошлый, черт с тобой. Извиняться не буду. Должен же я был тебя проверить!
 — Проверили?
 — Более или менее... Только ты, голубчик, не думай, что перевернул машину — и дело в шляпе. Я с тобой еще не закончил.
 — К вашим услугам, — сказал Глеб.
 — За мои деньги, — в тон ему проворчал Казаков. — В общем, считай, что первый этап проверки ты прошел — доказал, что крутой, как вареное яйцо, и можешь за себя постоять. Но это многие могут. Второй этап будет посложнее.
 — Можно вопрос? — вежливо перебил его Глеб. — А сколько их будет всего, этих этапов?
 — Сколько надо, столько и будет, — буркнул Казаков. — Ты вот что... Они как там, самостоятельно передвигаться могут?
 Глеб посмотрел на распластанных по земле охранников. Один из них, ушибленный, по всей видимости, не так сильно, как другие, потихонечку тянул руку к лежавшему неподалеку пистолету. Сиверов наступил ему на запястье, а когда тот вздрогнул и повернул к нему испуганное, перепачканное землей и кровью лицо, ласково улыбнулся и укоризненно качнул стволом “глока”: дескать, не шали.
 — Захотят — смогут, — сказал он в трубку.
 — Тогда передай трубку Байконуру, — велел Казаков, — а сам садись в машину и дуй обратно в банк. Когда будешь?
 — Мы за городом, — сказал Глеб, — так что, наверное, где-то через час. Андрей Васильевич, может, я их все-таки подвезу?
 — Сами доберутся, — кровожадно прорычал банкир. — У них машина хорошая, почти сорок тысяч стоит, на такой грех не добраться. Трубку Байконуру отдай, а сам — пулей сюда. Даю тебе сорок пять минут.
 Глеб пожал плечами и поставил пистолет на предохранитель.
 — Который из вас Байконур? — спросил он, ни к кому персонально не обращаясь.
 Здоровенный охранник у его ног завозился, пытаясь встать. Глеб убрал свой ботинок с его запястья, и Байконур сел. Вид у него был потрепанный, но на деле все сводилось к нескольким царапинам и ушибам. Сиверов отдал ему трубку и сказал:
 — Подъем, гаврики, хватит спать.
 “Гаврики”, ворча, покряхтывая и вполголоса отпуская крепкие словечки, начали подниматься с земли. На Глеба они старались не смотреть. Байконур беседовал по телефону, то есть сидел на земле, слушал, кивал, и с каждым кивком выражение его лица становилось все более кислым. Закончив разговор, он спрятал трубку в карман мятого грязного пиджака, перекатился на четвереньки, медленно принял вертикальное положение и присоединился к своим коллегам, которые, сопя и матерясь сквозь зубы, корячились возле тяжелого джипа, силясь поставить его на все четыре колеса.
 Наконец машина качнулась и грузно, с шумом коснулась дороги. Один из охранников сразу же полез в багажный отсек за домкратом, другой принялся снимать с задней двери запасное колесо. Водитель уже поднял слегка помятый капот и, озабоченно посвистывая, время от времени утирая рукавом сочившуюся из пореза на лбу кровь, осматривал двигатель. Байконур боком приблизился к Глебу и, по-прежнему избегая смотреть ему в лицо, торопливо собрал разбросанные по земле пистолеты.
 — Байконур, — сказал ему Глеб, — откуда такое странное погоняло?
 — А я знаю? — угрюмо огрызнулся тот, — Шеф придумал, вот и хожу в Байконурах. У него, видите ли, на имена память хреновая, так он людям, как собакам, клички дает.
 — М-да, — сказал Глеб. — Ну ладно, ребята. Давайте без обид, идет? Нам с вами еще работать и работать.
 — Чего? — опешил здоровенный щекастый детина, до сих пор молча крутивший ручку домкрата.
 — Я ваш новый начальник, — представился Глеб.
 — Чего? — повторил щекастый. Челюсть у него отвисла, глаза выпучились.
 — Вместо Полковника, что ли? — спросил водитель, держа на весу крышку капота.
 — Ага, — сказал Глеб и пошел к своей машине.
 — Блин, — послышался позади него голос Байконура, — ну и шуточки у Андрея Васильевича!
 Водитель молча уронил крышку капота, и та с громким лязгом захлопнулась. Глеб не оглянулся, но в глубине души вынужден был признать, что целиком и полностью согласен с Байконуром: шуточки у Андрея Васильевича и впрямь были еще те.
 До банка он добрался за тридцать с небольшим минут — не так уж это было далеко, да и Слепой умел ездить, не попадая в пробки. Правда, с каждым годом это становилось все сложнее, и он все чаще думал, что рано или поздно, чтобы хоть куда-нибудь успеть вовремя, ему придется пересесть на велосипед, в крайнем случае — на мотоцикл. Мотоциклы Глеб недолюбливал, главным образом потому, что при всей своей мобильности несущийся во весь опор по оживленной городской улице мотоциклист поневоле привлекает к себе внимание.
 На сей раз охрана даже не подумала его остановить, и Глеб сам, по собственной инициативе, подчеркнуто демонстративно сдал охраннику у входа свой воняющий пороховой гарью “глок” с глушителем. Охранник шарахнулся было в сторону, но тут же взял себя в руки и принял у Глеба пистолет с таким видом, словно это была бомба. Все это произошло прямо под любопытным взглядом следящей видеокамеры. Глеб подошел к зеркалу, поправил узел галстука, застегнул пиджак, скрывая испачканную на животе рубашку, и, отказавшись от сопровождения, широким шагом двинулся через операционный зал.
 Банкир Казаков по-прежнему сидел в своем роскошном кабинете, но уже не за письменным столом, а за низким стеклянным столиком в углу, вокруг которого были расставлены удобные кожаные кресла с низкими спинками. На столике красовались хрустальный графин с чем-то, по цвету напоминавшим слабо заваренный чай, две рюмки и блюдо с фруктами. Одна рюмка была пуста и суха, а на донышке второй Глеб углядел остатки все той же коричневатой жидкости. Знаменитая банкирская бородавка пламенела, как стоп-сигнал. На обширной лысине поблескивала испарина, а глаза не то чтобы глядели в разные стороны, но и трезвыми их назвать было нельзя.
 — Садись, Комар, — предложил он, указав Сиверову на кресло напротив себя. — Садись, выпьем. Имей в виду, с этим делом у меня просто, безо всяких там этикетов — сам наливай, сам пей, сам блюй и сам за собой убирай.
 — Благодарю вас, — сказал Глеб, усаживаясь, — но я лучше воздержусь.
 — Хозяин — барин, — сказал Казаков. — Не хочешь блевать — не блюй. Я тоже никогда не блюю. Еще чего — добро на пол выплескивать!
 — Я хотел сказать, что не пью на работе, — уточнил Глеб.
 Он смотрел на Казакова и никак не мог понять, кто перед ним — великий хитрец, актер, умело маскирующий острый ум и звериное чутье, или обыкновенная свинья, которой против ее воли навязали прямохождение и которая делает все от нее зависящее, чтобы как можно скорее вернуться в первоначальное животное состояние.
 — А ты пока не на работе, — напомнил Казаков, снимая с графина пробку и наливая себе до краев. В воздухе запахло спиртом и дубовой бочкой. — Ты пока этот... абитуриент. Соискатель, понял?
 — Пьяный соискатель — отвергнутый соискатель, — объявил Глеб. — На эту удочку вам меня не поймать, Андрей Васильевич.
 — Да кто тебя ловит!.. Кому ты на хрен сдался? Ловят его... Все вы, бывшие чекисты, этим болеете...
 — Чем?
 — Да этой, как ее, заразу... Па... паранойей, вот! А впрочем, дело хозяйское, Может, ты и прав. Пускай из двух голов хоть одна будет трезвая. Расскажи лучше, что там у тебя с Байконуром вышло.
 Глеб рассказал — кратко, но подробно. Казаков выпил, закусил виноградиной, закурил и взялся было за пояс брюк, словно собирался снять штаны, но вовремя спохватился и оставил брюки в покое.
 — Да, — сказал он, посасывая сигарету, — а ты крут, подполковник. Охрана у меня дрессированная, отборная — этим еще Полковник занимался, земля ему пухом, а он был спец — всем спецам спец... А ты, значит, его выучеников мордами в землю уложил, а сам даже не запачкался. Ну-ну.
 — Да они просто не ожидали такого, вот и попались, — скромно возразил Глеб.
 — Должны были ожидать! Я их лично инструктировал и предупредил, что с тобой шутки плохи. Ну, черт с ними, сами виноваты, что нарвались. Я вижу, ты не задаешь вопросов...
 — Каких?
 — Ну, например, что было бы, если бы не ты их, а они тебя.
 Глеб пожал плечами.
 — Знаете, Андрей Васильевич, — сказал он, — сослагательное наклонение меня как-то не волнует. Все эти “если бы” да “кабы” — пустая болтовня" Если бы они меня подловили, я бы быстро узнал, что со мной будет. А поскольку ничего подобного не произошло, то и думать об этом нечего. Кроме того, я полагаю, что ничего страшного со мной бы не случилось. Если бы вы хотели от меня избавиться, то подложили бы в машину не радиомаяк, а радиоуправляемый фугас.
 — А откуда ты знаешь, что его там не было? — резко подавшись вперед, спросил Казаков и тут же, откинувшись на спинку кресла, расхохотался: — Шутка!
 Он снова наполнил свою рюмку, ткнул в пепельницу окурок.
 — Так не хочешь выпить? Ну, как знаешь. Твое здоровье! Вот что, — продолжил он сдавленным, сиплым голосом, жуя виноградину и одновременно затягиваясь сигаретой, — у меня к тебе дело, Комар. Боец ты отменный и при этом имеешь на плечах голову, а не кочан капусты. Я такого человека давно ищу — с тех самых пор, как Полковника подстрелили. Да и Полковник... Староват он был, если честно, потому на пулю и наскочил. М-да...
 Он замолчал и молчал так долго, что Глебу показалось, будто его собеседник заснул с открытыми глазами.
 — Я слушаю вас, Андрей Васильевич, — напомнил он.
 Казаков вздрогнул, выходя из ступора, проглотил виноградину и усиленно задымил сигаретой, обильно слюнявя фильтр. Глеб отвел глаза — иногда, когда мог позволить себе такую роскошь, он был брезглив.
 — Понимаешь, Комар, — сказал Казаков неожиданно нормальным человеческим голосом, — у меня к тебе просьба. Я понимаю, ты пришел ко мне, чтобы выйти из подполья и зажить по-человечески, но я прошу тебя потерпеть еще немного. Сделай для меня одно дело, а я в долгу не останусь. Деньги, статус, чистые документы — все у тебя будет. Жена будет в высшем обществе вращаться — с артистами, политиками, учеными, хоть с самим президентом. Детям образование дашь, сам жирком обрастешь, а то стыдно в твоем возрасте живота не иметь... Все, что хочешь, тебе дам, но сначала — дело.
 — Конкурент? — понимающим тоном спросил Глеб. Казаков презрительно фыркнул.
 — Не родился еще такой конкурент, против которого мне бы киллер понадобился, — заявил он. — Я любого могу деньгами задавить, причем в соответствии с действующим законодательством. Это мне — раз плюнуть, понял? Тут, брат? все намного сложнее. Тут, если хочешь знать, мистикой пахнет.
 — Мистикой? — вежливо приподнял брови Глеб.
 — Именно мистикой, черт бы ее побрал! Да такой, что волосы дыбом становятся!
 — Слушаю вас, — повторил Сиверов.
 Он никак не мог понять, куда гнет господин банкир. Впрочем, вполне могло оказаться, что Казаков никуда не гнул? а просто молол пьяную чушь, полагая, что подвергает своего нового сотрудника очередной проверке.
 — Ты заметил, что в последнее время творится с курсом доллара? — спросил Казаков.
 Глеб слегка вздрогнул. Вопрос был совершенно неожиданный. С таким же вопросом буквально на днях к нему обратился генерал Потапчук; можно было подумать, что Казаков подслушал их разговор и теперь решил блеснуть своей осведомленностью. Разумеется, быть этого не могло ко определению, и Слепой быстро взял себя в руки. “Странно, — подумал он. — Помешались они все на этом курсе доллара, ей-богу. Сначала генерал, а теперь вот Казаков — между пpoчим, главный подозреваемый... Он что, хочет сделать чистосердечное признание? Вот было бы славно! Он бы мне сейчас подробненько рассказал, как ему удается влиять на результаты биржевых торгов, а я бы его после этого придушил голыми руками и пошел бы себе восвояси — докладывать Потапчуку, что задание выполнено и мир в очередной раз спасен. Да, но мистика-то здесь при чем?”
 — Курс доллара понижается, — спокойно сказал он, — а курс рубля соответственно растет. По-моему, для российской экономики это хорошо.
 — Стреляешь ты отлично, — проворчал Казаков, — а вот в экономике, я вижу, разбираешься, как я в планерном спорте.
 — Грешен, — признался Глеб.
 — Ничего, — утешил его банкир, — это не грех. Наоборот, если бы ты при всех своих талантах еще и в экономике шарил, я бы обязательно решил, что тебя ко мне из налоговой полиции подослали. Ну, так вот, подполковник, для российской экономики нынешнее положение на валютной бирже — нож острый, понял? Понимаешь, если бы такое положение возникло в результате наших усилий, если бы мы его планировали, готовились к нему, работали на него — тогда, конечно, я бы первый сказал, что все прекрасно. Но ведь по всем прогнозам должно было получиться наоборот! Все знали, выстраивали стратегию, вкладывали средства и брали кредиты, исходя из твердой уверенности — да нет, из знания. — что все будет наоборот. То есть что доллар будет продолжать расти, а рубль, наоборот, падать. И вот прямо в середине года, когда все схемы запущены и работают полным ходом, начинается вся эта ботва на валютной бирже... Это как в том анекдоте, где новый русский каждый день менял коробку передач в своем “шестисотом”. Механик его спрашивает: дескать, извини, браток, как ты ездишь, что у тебя каждый день из коробки шестерни сыплются? А тот ему: обыкновенно, мол, езжу. Включаю первую, разгончик, вторую, потом третью, четвертую, пятую, а потом еще разгончик, и R — “ракета”, значит". Вот и у нас сейчас то же самое творится: какая-то сволочь прямо на полном ходу взяла и врубила заднюю передачу, и теперь не из одного меня — из всего нашего брата-банкира шестеренки сыплются. Со стороны это пока незаметно, но держимся мы, чтоб ты знал, из последних сил.
 — Неприятное положение, — сказал Глеб. Казаков покосился на него налитыми кровью глазами и залпом опрокинул рюмку.
 — А ты не иронизируй, — сказал он, подавив раздражение. — Я понимаю, банкир не может вызывать сочувствия у простого смертного. Наоборот, ты сейчас, наверное, сидишь и думаешь: дескать, ага, припекло тебя, борова плешивого! Так, мол, тебе и надо, не все коту масленица, будет и Великий Пост... Да только того вы все не понимаете, что я-то этот Великий Пост худо-бедно переживу, а вот вы, нищеброды, бездельники, с голодухи загнетесь! И Америка устоит, сколько бы доллар ни падал и сколько бы дурачье по этому поводу ни злорадствовало, А вот о том, что вся мировая экономика на долларе построена, от него зависит и без доллара недели не протянет, вы все подумали? Ведь сколько народу нашему ни тверди, что рубль надежнее, он все равно будет баксы в наволочку складывать! И вот когда бабуся, которая отложила себе две сотни зеленых на похороны, обнаружит, что на ее сбережения даже бумажного венчика на лоб не купишь, вот тогда вы все взвоете! Да некоторые уже волосы на ж... рвут. Мелкие предприниматели, например. Тут ко мне давеча один явился — типа делегат от обеспокоенной общественности. Пожалейте, говорит, Андрей Васильевич, не губите! Я, говорит, понимаю — биржа там, игра на понижение и все такое прочее, — но надо же, говорит, меру знать! Или хотя бы подскажите, что делать: сейчас валюту на деревянные менять или подождать маленько? Ну, послал я его, конечно, куда подальше, потому что сказать-то мне ему нечего!
 Он больше не ерничал, не хамил и даже не ругался матом — чувствовалось, что человек режет правду-матку, невзирая на личность собеседника, которого он, между прочим, сегодня увидел впервые в жизни. Неожиданно Глеб почувствовал растущий интерес к этому разговору. Он вдруг понял, в чем будет заключаться просьба банкира Казакова, и впервые в жизни пожалел, что плохо разбирается в тонкостях биржевой игры. Еще он понял, что версия генерала Потапчука о заговоре банкиров лопнула в самом начале расследования и что стрелять в плешивую голову Андрея Васильевича Казакова ему, скорее всего, не придется.
 — Но послушайте, — осторожно начал он, — при чем же тут мистика? Положение на бирже, о котором вы говорите, наверняка сложилось не само по себе. Вероятнее всего, здесь замешан кто-то из ваших коллег. Возможно, это группа банкиров, в которую вас по какой-то причине не сочли нужным включить. А может, это вообще родной Центробанк резвится...
 — Родной Центробанк давно выдрал себе последние волосы, — оборвал его рассуждения Казаков, — а мои коллеги во главе со мной как раз готовятся к этой болезненной процедуре. Чушь собачья! Чушь, бред и маразм! Это мистика, понял?
 — Не знаю, — еще осторожнее сказал Глеб. — Я, конечно, скверно разбираюсь в экономике...
 — Зато я в ней разбираюсь! Я! Не родился еще умник, который обвел бы меня вокруг пальца, когда речь идет о деньгах. Я на биржевых спекуляциях крокодила съел, собакой закусил, и я тебе авторитетно заявляю: не может этого быть!
 — Но ведь есть, — кротко заметил Сиверов.
 — Вот я и говорю — мистика, — сказал банкир, снова наполняя свою рюмку. Графин перед ним опустел уже наполовину. — Понимаешь, — доверительно продолжал он, снова подаваясь вперед, — чтобы вот так, по собственной воле, вопреки здравому смыслу, по прихоти своей дурацкой, вертеть валютной биржей, нужно, как минимум, знать будущее. Понимаешь? Не угадывать, не провидеть — знать с точностью до шестого знака! Моя дочка в детстве фантастикой увлекалась, — вдруг сказал он, — так там частенько такие вещи описывались. Прогулялся человек в будущую неделю, прихватил там газетку с таблицей биржевых торгов, вернулся в свое время и пошел дела обстряпывать, зарабатывать денежки... Ты, когда в конторе своей служил, ничего про это не слыхал? Может, какая-нибудь секретная разработка? У нас, у американцев, неважно... Может, это они эксперименты ставят, машинку свою отлаживают?
 Некоторое время Глеб молча смотрел на него, не веря собственным ушам. У него возникло странное ощущение провала в памяти: показалось, что на самом деле он вовсе не отказывался от выпивки, а пил наравне с Казаковым и допился до слуховых галлюцинаций.
 — Вы шутите? — спросил он наконец. Казаков только горестно покивал и налил себе еще.
 — Вообще-то, — сказал Глеб, — я слышал кое-что о работах в этом направлении. — Казаков вскинул голову и, сощурив глаза, внимательно на него посмотрел. — Нет-нет, — поспешно произнес Слепой, — ни о каких перемещениях во времени речи не идет! Просто один ученый — кажется, в Минске — доказал, что существуют частицы, которые движутся во много раз быстрее света. Теоретически это обещает возможность перемещения во времени, но на практике... Нет. Да о чем мы вообще говорим! — спохватываясь, воскликнул он.
 — А о чем говорить? — уныло сказал банкир. — Обо всем остальном я уже сто раз переговорил с людьми, которые разбираются в экономике не хуже меня. Поневоле всякая чертовщина в голову лезет — путешествия во времени, колдуны, гипнотизеры всякие... Может, я сейчас сплю и вся эта хрень мне просто мерещится. Вот бы проснуться! Вот поэтому, — тон его вдруг снова сделался жестким и деловитым, хозяйским, — поэтому, Комар, я и обратился к тебе. Ты — мужик боевой, трезвый, в экономике ни черта не понимаешь, в Бога, я вижу, не веришь, привидений не боишься, тебе и карты в руки. Давай, браток, разбуди меня! Чтобы я однажды утром проснулся и увидел, что на бирже все как раньше и никто воду не мутит...
 — Вот так задачка, — произнес Глеб. — Пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. Я-то не экстрасенс!
 — А тебе и не надо им быть! — сказал Казаков и опять наполнил свою рюмку. Странно, но с каждым выпитым глотком он не пьянел, а как будто даже становился трезвее. — Есть у меня одна мыслишка. Ты, конечно, можешь смеяться и говорить, что Казаков, мол, с ума спятил. Ради бога, говори что хочешь, только сначала дело сделай. Договорились?
 — Договорились, — сказал Глеб. — Я вас внимательно слушаю.
 Казаков выпил, отставил рюмку и подался вперед, навалившись животом на стеклянную крышку стола.
 — Скажи мне, Комар, — произнес он, дыша Глебу в лицо алкогольными парами, — что ты знаешь о нумерологии?


* * *

 — И ты ему поверил? — с каким-то непонятным выражением спросил генерал Потапчук.
 С любопытством глядя на Глеба, он поднес к лицу тонкую фарфоровую чашку, поводил ею под носом и снова поставил на стол. В последние дни он дал себе слишком много воли — баня полковника Моршанского, алкоголь, никотин, кофеин, — и теперь у него пошаливало сердце. Оно не болело, нет, но постоянно ощущалось в груди, как некий посторонний предмет, и поэтому предложенный Слепым кофе генерал не столько пил, сколько нюхал.
 Глеб тоже испытующе посмотрел на него. Исходя из того, что он рассказал Потапчуку, вопрос генерала должен был прозвучать иронически, с насмешкой, однако ни иронии, ни насмешки Сиверов в этом вопросе не услышал. В нем прозвучала искренняя заинтересованность, приправленная удивлением и, чего греха таить, тщательно скрываемым беспокойством. Глебу сразу вспомнилось, что в свое время в КГБ, по слухам, существовал особый отдел, занимавшийся исключительно экстрасенсами, колдунами и прочими паранормальными типами вплоть до психов, утверждавших, что они контактировали с инопланетянами. Судя по тону, каким генерал Потапчук задал свой вопрос, можно было предположить, что такой отдел существует и сейчас и что генерал осведомлен о его работе.
 Обдумывая ответ, Глеб попытался отхлебнуть из своей чашки, но обнаружил, что она уже пуста. Тогда он поставил чашку на стол, энергично обеими руками почесал за ушами и обескураженно засмеялся.
 — Не знаю, — признался он. — Ей-богу, не знаю!
 — Может быть, он просто переводит стрелки? — предположил генерал.
 Глеб взял сигарету, задумчиво повертел ее в пальцах и с удовольствием закурил, выпустив дым через ноздри.
 — Не знаю, — повторил он. — Это может быть очередной этап проверки, а может, он меня заподозрил и действительно хочет отослать подальше, пустить по ложному следу, чтобы выиграть время. Между прочим, если это так, то, что бы он ни затевал, его затея близка к успеху. Тогда его надо убирать, не дожидаясь каких-то там доказательств, — просто так, на всякий случай. Для профилактики.
 — Ну-ну, — предостерегающе сказал генерал. — Так мы с тобой далеко зайдем, приятель.
 — Вот именно. Но дело даже не в этом. Понимаете, Федор Филиппович, я ведь тоже не мальчик и говорить неправду умею не хуже иных-прочих. В этом деле у меня богатый опыт, и я вижу, когда кто-то лжет и притворяется. Так вот, мне показалось, что Казаков не лгал и не притворялся, что эта ситуация действительно создана не им и, более того, он этой ситуацией очень напуган. Конечно, можно предположить, что он хороший актер... Человек с его деньгами и социальным статусом просто обязан быть хорошим актером! Но, во-первых, даже хороший актер, приняв на грудь пол-литра шотландского, начнет путать реплики и нести отсебятину, а во-вторых...
 — А во-вторых? — с любопытством спросил генерал.
 — ...а во-вторых, Федор Филиппович, Казаков — не полный идиот. Если бы он действительно хотел пустить меня по ложному следу, ему ничего не стоило придумать что-нибудь более убедительное, чем какой-то цифровой код. Это же бред сивой кобылы!
 Потапчук снова понюхал чашку с кофе, а потом взял из пачки Слепого сигарету и стал водить ею по верхней губе, втягивая ноздрями дразнящий аромат табака.
 — А может, он на это и рассчитывал? — сказал он. — На то, что ты ему поверишь именно потому, что он несет бред? Дескать, совсем человек голову потерял от страха, вот и плетет какую-то ахинею... Значит, он тут действительно ни при чем, значит, наша версия лопнула и надо искать в другом направлении... А? Учти, Казаков — мужик хитрый, и пол-литра виски ему — как слону дробина.
 — Не знаю. — Глеб поймал себя на том, что слишком часто повторяет “Не знаю”, и разозлился. — Мне так не показалось, — повторил он с вызовом. — И вообще, Федор Филиппович, мне бы очень хотелось услышать, что вы сами думаете по этому поводу.
 Потапчук тяжело, с усилием, поднялся с дивана, потер ноющее колено, подошел к окну и, слегка раздвинув планки опущенных жалюзи, стал смотреть на улицу. Из-за плотно прикрытой двери в соседнюю комнату едва слышно доносилась музыка: компьютер Сиверова развлекал мобильные телефоны исполнением популярных в начале восьмидесятых годов мелодий. С улицы слышались гудки автомобилей; сердито взрыкивая движком и лязгая железными бортами, проехал грузовик коммунальной службы; пронзительный женский голос визгливо и неразборчиво бранил какого-то Митяева за то, что тот потратил на пиво выданные ему на кефир и хлеб деньги. Генерал усмехнулся — сочувственно и в то же время с оттенком зависти — и вернулся к столу.
 — Хорошо этому Митяеву, — сказал он. — С утра выпил — день свободен и никаких проблем.
 — Нам тоже никто не мешает, — проворчал Глеб, сердито дымя сигаретой. — Вам налить?
 — Мальчишка! — возмутился генерал, — перестань дерзить! Свистопляску на валютной бирже организовал вовсе не я. Тебе по-прежнему хочется услышать, что я думаю по этому поводу?
 — Не отказался бы, — буркнул Глеб, с сожалением гася в пепельнице коротенький окурок.
 — Так вот, — сказал Потапчук, — как старый оперативный работник, я, конечно, склонен подыскивать всему на свете рациональное объяснение. Но кто возьмется с уверенностью обозначить рамки рационального? Погоди, — сказал он, заметив нетерпеливое движение Сиверова, — не перебивай. В конце концов, я старше и по званию, и по возрасту. И потом, ты сам хотел услышать мое мнение, так что изволь молчать и слушать. Ты заметил, что наши представления о возможном и невозможном прямо вытекают из научных постулатов девятнадцатого века? Тогдашние ученые были настолько ограниченны, что даже не осознавали своего самодовольства. Они были уверены, что познали все, что можно познать, а все остальное, чего не могли измерить при помощи линейки, циркуля и вольтметра, объявили несуществующим. Чепуха, шарлатанство, предрассудки, ловкие фокусы — вот что такое, по их мнению, все эти астрологии, хиромантии, нумерологии и прочий оккультизм. И, что характерно, это мнение бытует по сей день, хотя на дворе уже не девятнадцатый век, а двадцать первый.
 — Не вижу в этом ничего странного, — не удержавшись, вставил Глеб. — Особенно если учесть, что на дворе действительно двадцать первый век, а не девятнадцатый.
 — А вот я вижу, — возразил Потапчук. — Не знаю, интересовался ли ты когда-нибудь астрологией...
 — Я предпочитаю коньяк, — неудачно сострил Сиверов.
 — Я тоже, — согласился генерал. — Но и в астрологии, поверь, есть своя прелесть. И заключается эта прелесть в том, что составленный грамотным астрологом по всем правилам прогноз в большинстве случаев оказывается верным. Добрая половина видных политических деятелей двадцатого века пользовалась услугами астрологов, и при этом подавляющее большинство населения планеты до сих пор пребывает в уверенности, что астрология — сплошное шарлатанство. Я тебя не убедил? Но позволь! Если ты видишь, что человек оснащает винтовку оптическим прицелом и попадает в цель чаще, чем без него, ты же не станешь утверждать, что он шарлатан и что на самом деле прицел тут ни при чем!
 — Гм, — сказал Глеб. — Вот не знал, что вы еще и демагог!
 — Во-первых, — сказал Потапчук, — старший офицер ФСБ обязан быть демагогом по долгу службы. А во-вторых, при чем тут демагогия?
 — Ну как же! Сравнили астрологию с оптическим прицелом. В оптический прицел я, по крайней мере, могу заглянуть и убедиться, что в него действительно лучше видно. Я, между прочим, заглядывал в него неоднократно. Хорошая штука!
 — А в астрологию не заглядывал, — констатировал генерал. — А ты загляни! В наше время это едва ли не проще, чем заглянуть в оптический прицел. Обратись к знающему астрологу, пусть он составит твою космограмму, а потом мы вернемся к этому спору. Дать тебе адресок? А, не хочешь? Боишься узнать, что убеждения твои на самом деле заблуждения? То-то и оно, дружок. Заметь, современная наука упрямо движется по пути, проложенному еще в девятнадцатом веке. Мы развиваем технологию, а все остальное, к чему нельзя подобраться ни с гаечным ключом, ни с паяльником, ни с микроскопом, объявили несуществующим. Наш хваленый материализм является следствием нашей ограниченности — то есть, по определению, предрассудком, таким же дремучим, как вера в леших и домовых.
 — Ну, Федор Филиппович, — сказал обескураженный этим неожиданным напором Глеб, — ну что вы такое говорите! От вас, генерала ФСБ, я такого не ожидал.
 — Да? — удивился Потапчук. — Это почему же? Только потому, что мне приходится заниматься совсем другими делами? Ну так привыкай. Видишь, времена меняются, и всю эту мистику мы с тобой сейчас обсуждаем не от нечего делать, а по долгу службы. Очень может статься, что лет через пяток я буду посылать тебя охотиться за привидениями, а не за банкирами и политиками. Понимаю, что тебя такая перспектива не радует — против привидения пуля бессильна, — но жизнь редко интересуется нашими предпочтениями. Она преподносит нам сюрпризы, исходя из своих собственных предпочтений, а мы не умеем эти сюрпризы предугадывать как раз потому, что слишком заигрались в материализм. Мы, может быть, проходим мимо настоящих сокровищ, мимо величайших открытий, даже не догадываясь, мимо чего прошли. И мы утешаем себя: дескать, да нет там, в темноте, ничего интересного! Там вообще ничего нет, и темноты никакой нет, а есть только вот эта узенькая тропинка, которую освещает наш фонарик. И лишь немногие из нас отваживаются свернуть в сторону, отойти на шаг от проторенной, освещенной тропинки и пошарить руками в темноте. Иногда они возвращаются оттуда со странными находками, но объяснить, как и почему эти находки работают, они не умеют, и мы потешаемся над ними, называем их шарлатанами, берем их находки и небрежно выбрасываем обратно в темноту. — Он обмакнул губы в остывший кофе, облизнулся, вздохнул и с сожалением отставил полную чашку. — Нумерология — шарлатанство? — продолжал он. — Отчасти — да, ко лишь отчасти. В медицине, физике, вообще в официальной науке шарлатанов, скажу я тебе, не меньше, а больше, чем в астрологии, хиромантии и нумерологии, вместе взятых. Я не буду приводить тебе примеры, тем более что в этой области я, мягко говоря, не силен. Возьми книги по нумерологии, почитай, попробуй сам посчитать — там подробно описано, как это делается. Увидишь, результаты тебя удивят.
 Глеб закурил новую сигарету.
 — Уф, — сказал он. — Как-то все неожиданно... И потом, Федор Филиппович, согласитесь, что все это имеет к нашему делу очень отдаленное отношение.
 — Это почему же?
 — Люди, к которым посылает меня Казаков, это же явное сборище сумасшедших! Насколько я понял, они воображают, будто в Библии зашифровано какое-то божественное послание, и пытаются прочесть это послание, так и этак переводя текст Священного Писания в цифровой код. У них, естественно, ничего не получается, и они твердят, что послание зашифровано, а ключом к шифру служит имя Господне — ни больше ни меньше. Это, по-вашему, кто такие?
 — А по-твоему?
 — Обыкновенные психи. Кучка фанатиков, которым больше нечем заняться.
 — Понятно, — сказал генерал. — Как, говоришь, зовут руководителя секты? Ну, того человека, к которому тебя направил Казаков?
 — Шершнев, — сказал Глеб. — Эдуард Альбертович Шершнев.
 — А откуда Казаков о нем знает?
 — Старые знакомые, — сказал Глеб. — Кажется, вместе учились, что ли. Были, как я понял, дружны. А потом Шершнев ударился в эту мистику, пытался сагитировать Казакова, но не на таковского напал... В общем, разошлись пути-дорожки.
 — Вместе учились? В школе?
 — В институте.
 — Вот, — сказал генерал. — То-то и оно.
 — Что — вот? — не понял Глеб.
 — Казаков окончил Плехановский, — пояснил Потапчук. — В советские времена лучшее экономическое образование можно было получить только за рубежом, да и то далеко не везде. Итак, Шершнев имеет высшее экономическое образование, защитил, насколько мне известно, докторскую диссертацию...
 — Ого, — сказал Глеб. — А вы откуда знаете?
 Генерал проигнорировал этот неуместный вопрос.
 — Выпускник Плехановки, — сказал он, — доктор экономических наук. Это, по-твоему, псих, тупой фанатик?
 — Высшее образование не гарантирует от психических расстройств, — возразил Сиверов. — Скорее, наоборот. И потом, главе секты не обязательно самому быть фанатиком. Может, он просто мошенник. Или честолюбец.
 — Возможно, — сказал генерал. — Но тебе не кажется, что это странный подход к расследованию? Посмотри, что ты делаешь: пытаешься отмести перспективную версию на том основании, что она МОЖЕТ оказаться ошибочной. Ну, и кто после этого псих? Кто фанатик?
 Сиверов крякнул и энергично поскреб затылок.
 — Не вижу, что вы нашли в этой версии такого уж перспективного, — признался он.
 — Шоры материализма, — с удовольствием поддел его генерал. — Смотри: с одной стороны — доктор экономических наук, профессор, а по совместительству — нумеролог, который всю жизнь возится с цифрами, пытаясь отыскать ключ к божественному шифру. А с другой — странная, необъяснимая, невозможная ситуация на валютной бирже. Ситуация, которую даже такой крокодил отечественной финансовой системы, как Казаков, ничем, кроме мистики, объяснить не может. А биржа — это тоже цифры. Цифровая мистика. Магия чисел. Так иногда называют нумерологию — магия чисел. Красиво, правда? А главное, цепочка замкнулась, чувствуешь?
 — Ничего такого я не чувствую, — возразил Глеб. — Вы извините, Федор Филиппович, но эти ваши рассуждения кажутся мне притянутыми за уши. Я просто не могу воспринимать такие вещи всерьез...
 — Какие именно?
 — Да вот, к примеру, докторов наук, которые ищут божественные послания. Это же чепуха какая-то!
 — Почему же непременно чепуха? Ты в Бога веришь? Да или нет?
 Слепой замялся.
 — Да как вам сказать...
 — А ты уже все сказал, — перебил Потапчук. — В детстве тебя убедили, что Бога нет, ты этому поверил и продолжаешь по инерции верить в это до сих пор, хотя ни на каких конкретных доказательствах твоя вера не основана. В то же время ты уже успел пожить, набраться опыта, накопить кое-какие наблюдения и, прямо скажем, основательно нагрешить, и тебя начинает мало-помалу одолевать беспокойство: а вдруг он все-таки есть? Тем более что подавляющее большинство населения земного шара в нею верит или, по крайней мере, делает вид, что верит, — просто так, на всякий случай. В девятнадцатом веке материалистическая наука категорически отрицала существование Бога. Сейчас она просто уклоняется от дискуссий по этому вопросу, безбожие нынче не в моде, но суть от этого не меняется. Ей, материалистической науке, противна сама мысль о том, что на свете есть нечто, чего она не может описать и приспособить для каких-нибудь нужд человечества. Господа Бога в бомбу не зарядишь, в бак автомобиля не зальешь, а главное, свысока на него не глянешь — не допрыгнуть, росточка не хватает. А трон царя природы уступать, согласись, жалко. На троне тепло, уютно, все можно, и очень неприятно думать о том, что вот придет кто-то большой, сильный — хозяин, возьмет тебя за шиворот и без лишних церемоний препроводит на причитающееся тебе место, где-то между гориллой и дельфином...
 — Хорошо, — сказал Глеб. — Допустим. Ну а биржа тут при чем?
 — А может, биржа — это просто частное проявление какого-то другого, более масштабного процесса? Или первая попытка, своего рода тренировка перед... Ну, я не знаю, перед чем именно. Тот, кто прочтет божественное послание, надо полагать, автоматически станет наместником Бога на земле. Новая метла чисто метет. Может быть, они уже начинают понемногу наводить порядок?
 Глеб помолчал, задумчиво разглядывая тлеющий кончик сигареты.
 — Федор Филиппович, — сказал он, — а вы сами-то в это верите?
 Потапчук усмехнулся.
 — Честно говоря, не очень. Это просто версия, имеющая такое же право на существование, как и любая другая. Я всего лишь хотел заставить тебя отказаться от предвзятости, на которую мы с тобой в сложившейся ситуации не имеем права. А что, страшновато?
 — Ну, не то чтобы страшновато... Просто немного неуютно. А вдруг вы кусаться начнете?
 Потапчук фыркнул.
 — Нахал, — сказал он. — Да, я вижу, напугать тебя не так-то просто. Но твоя позиция уязвима, Глеб, по той простой причине, что, отвергая предложенную Казаковым версию, ты не выдвигаешь своей. Ведь тебе нечего предложить взамен, правда?
 — Это в том случае, если Казаков не солгал, — сказал Слепой.
 — В чем же, по твоему мнению, он мог тебе солгать?
 — Например, в том, что управлять биржей нельзя, если не умеешь заглядывать в будущее.
 — Управлять биржей можно, — сказал Потапчук, — примерно так же, как катящимся с горы валуном. Если вовремя расчистить для него дорогу, камень можно направить куда хочешь, и никакой мистики тут не потребуется. Но заставить его катиться в гору... Ну, сам понимаешь. Иначе говоря, имея знания и соответствующие финансовые возможности, можно организовать экономическую ситуацию в регионе, стране и даже во всем мире таким образом, чтобы она повлияла на результаты биржевых торгов в желаемом направлении. Для этого можно воспользоваться также и военной силой, как, например, поступили американцы в Ираке. Вот они сейчас, наверное, удивляются!.. Все спланировали, все рассчитали, провернули операцию в лучшем виде — никто даже и не пикнул, — а вместо желаемого результата получили кучу дерьма на лопате... Словом, в какой-то степени влиять на биржевые торги можно. Но по собственной прихоти изменять их результаты так, чтобы они противоречили экономической ситуации и даже здравому смыслу, действительно невозможно. Я консультировался со специалистами, Глеб. Это так, и от этого никуда не денешься. Мы столкнулись с чем-то необъяснимым, и слава богу, что это произошло не слишком поздно.
 Слепой печально усмехнулся.
 — Откуда вы знаете, что это произошло не слишком поздно?
 — Я на это надеюсь, — сказал генерал. — Очень надеюсь.
 Глеб потушил сигарету в пепельнице и подлил себе кофе. Кофе остыл, и Сиверов стал пить его мелкими глотками, с удовольствием чувствуя, как хинная горечь разъедает полупрозрачную пленку мистического страха. Он солгал генералу: Федору Филипповичу удалось-таки его напугать, и притом основательно. Сознавать, что на свете существуют проблемы, неразрешимые при помощи обычных человеческих методов, начиная с примитивных пуль и кончая последними достижениями современной науки, было очень неприятно. Чтобы рассеять тягостное впечатление, Глеб представил себе, как он, весь обвешавшись осиновыми кольями и зарядив “глок” серебряными пулями, охотится на вурдалаков или, размахивая тяжелым двуручным крестом, разгоняет банду привидений, заполонившую какой-нибудь туристический центр. Он надеялся что картинка получится смешная, но вышло почему-то наоборот. “Еще разгончик, и R — ракета”, — вспомнил он рассказанный Казаковым анекдот и через силу улыбнулся: кажется, из него, Глеба Сиверова, тоже готовы были вот-вот посыпаться шестеренки. А из генерала Потапчука они, похоже, уже сыплются...
 — Что ж, — сказал он, — придется отпустить бороду и временно уверовать в магию чисел.
 — Борода вовсе не обязательна, — утешил его Потапчук. — А по поводу магии чисел ты можешь проконсультироваться с профессором Арнаутским. Он возглавляет кафедру прикладной математики на мехмате МГУ и в свое время довольно активно и плодотворно сотрудничал с КГБ. Кличка — Интеграл, но ты своей осведомленностью особенно не козыряй. Арнаутский — дядька щепетильный, вспыльчивый и, в общем-то, порядочный. Просто время тогда было такое: не хочешь, чтобы стучали на тебя — стучи сам...
 — Хорошее время, — съязвил Глеб.
 — Какое было, такое было, — отрезал генерал. — Можно подумать, нынешнее лучше.
 Глеб подумал, но так и не нашелся, что возразить: в свете последних событий спорить с генералом было трудно.




 Глава 5


 По случаю жары и выходного дня в кафе было малолюдно, лишь за столиком у окна, в непосредственной близости от кондиционера, который с негромким шелестом гнал в помещение ледяной воздух, расположилась шумная компания молодых людей, самому старшему из которых было чуть меньше сорока, а самому младшему — чуть больше двадцати. Оттуда доносились хриплые, развязные возгласы и еще более развязный смех. Бармен, перетиравший за стойкой бокалы, упорно сохранял каменное выражение лица, которое сменялось услужливой улыбкой всякий раз, когда кто-то из заседавшей у окна компании смотрел в его сторону. Редкие посетители, заглянув в кафе и увидев компанию, сразу же убирались прочь, но это волновало бармена меньше всего: те, что сидели у окна, всегда платили по-королевски, хотя, строго говоря, могли бы не платить вообще.
 Во главе стола сидел Паштет — крупный мужчина с фигурой боксера-тяжеловеса, тяжелой челюстью и твердыми серыми глазами. Одет он был просто, без затей, в линялые джинсы и серую майку. Лишь золотая цепь на шее, перстень на безымянном пальце левой руки да выражение тяжелого, грубо вылепленного лица выдавали его профессию. Паштет был одним из самых известных в Москве бригадиров, осколком славных перестроечных времен, застрявшим где-то на полпути к настоящему успеху и, кажется, очень этим довольным. Он не рвался ни в большой бизнес, ни в политику, поскольку очень хорошо осознавал предел своих возможностей. Ума, решительности и жестокости у него хватило бы на троих. Но Паштет был недостаточно гибок, прекрасно знал об этом своем недостатке и потому особо не выпячивался, довольствуясь своим местом авторитетного “братка”, свято чтящего традиции и живущего, что называется, по понятиям.
 Паштет недавно овдовел. Жену свою он, по слухам, боготворил до такой степени, что на других баб не смотрел даже после ее смерти. Правда, такая невероятная супружеская верность не мешала ему регулярно взимать дань с “одноразовых подстилок”, ежевечерне дежуривших вдоль Ленинградки, — не собственноручно, конечно, а посредством сутенеров.
 Один из таких людей — огромный, грузный, сутулый, с жесткой черной щетиной на широком угловатом черепе и с синеватой от бритья южней челюстью, которой позавидовал бы и питекантроп, — сидел сейчас по правую руку от Паштета и что-то с увлечением рассказывал своим сиплым голосом. Компания реагировала на его рассказ взрывами грубого хохота и замечаниями, от которых стоявшего за стойкой бармена то и дело передергивало. Однако Вадик — так звали сутенера — рассказывал такие любопытные вещи, что бармен поневоле начал прислушиваться.
 — Математика — царица наук, понял? — говорил Вадик. — Это он, прикинь, Балалайке моей втирает! Она, блин, лежит перед ним на койке в одних бусах, готовая к употреблению, даже разогревать не надо, а он ей про математику... И сам, заметь, тоже в натуральном виде, указка промеж ног болтается — профессор! Тебя, бакланит он ей, тоже можно со всех сторон обсчитать, график составить, формулу написать, умножить на Пи в квадрате, засунуть в компьютер, а компьютер подключить к заводу резиновых игрушек, и пойдет он, родимый, надувных Валек штамповать, и все до единой — вылитая ты!
 Компания загоготала; кто-то заметил, что в последнее время в Москве развелось столько извращенцев, что впору открывать сезон охоты и отстреливать их, тварей, как волков, чтоб не портили генофонд нации.
 — Да!! — азартно заорал радетель здоровья нации. — Откуда они только берутся — от сырости? Ведь житья от них не стало! Плюнь в собаку — попадешь в голубого...
 — Ты чего, браток? — участливо спросил у радетеля Паштет. — Чего разволновался-то? Совсем они тебя достали, да?
 Ответ радетеля потонул в новом взрыве хохота. Когда смех утих, стало слышно, как тот горячо доказывает:
 — Так ведь и бабы нынче все больше друг с дружкой! Трахнуть же скоро станет некого, россияне!
 Его попросили заткнуться и хором велели Вадику продолжать.
 — Так чего продолжать-то? — Вадик пожал могучими покатыми плечами. — Мало, что ли, на Москве таких, пыльным мешком пришибленных? Я, базарит, заместитель Господа Бога! Повышение мне, говорит, вышло! Я типа открытие сделал: нашел такое число, что подставь его в любое уравнение — и сразу ответ сойдется!
 Бармен вздрогнул, уронил бокал, и тот разлетелся по полу брызгами тонкого прозрачного стекла. Компания разом повернула головы на треск, но тут же потеряла к бармену всякий интерес. Тот присел за стойкой на корточки и стал медленно подбирать осколки, сквозь буханье крови в ушах прислушиваясь к разговору.
 — Вот урод, — сказал кто-то. — Нет, твоя правда, братан, таких отстреливать надо. Просто чтоб не мучились, понял? Вот скажи, на хрена он, такой, на свете живет? Ведь мается же только! Все в него пальцем тычут, проходу не дают, а потом свезут его в Кащенко, а там ведь даже из нормального человека психа сделают! Я, когда от армии косил, две недели на обследовании лежал...
 — А, — протянул кто-то, — то-то я гляжу...
 Компания снова заржала. Когда смех понемногу утих, Вадик сказал:
 — Я, братва, одного не понимаю. Ну, псих там, извращенец — это все понятно, это нам не впервой. Только это ведь еще не все. Понимаете, в самом конце, перед тем, как отрубиться, этот чудак включил компьютер, пощелкал там чего-то и выдал Балалайке курс зеленого на завтрашнее — в смысле, на сегодняшнее — утро.
 — Фуфло, — сказал кто-то.
 — Ну и что? — сказал другой голос.
 — А то, братва, — сказал Вадик, — что курсы валют становятся известны только после торгов на бирже. Заранее их узнать нельзя.
 — Блин, а ведь точно! Точно, нельзя!
 — Ну и как, Вадимчик, совпал курс-то?
 Этот вопрос был встречен дружным ржанием. Бармен осторожно выглянул из-под стойки и увидел на тяжелом лице Вадика самодовольную улыбку.
 — Представь себе, — сказал Вадик, — совпал. Вот, можешь сравнить.
 С этими словами он вынул из кармана и бросил на стол мятый клочок бумаги. Присутствующие, скрежеща ножками стульев, дружно подались вперед.
 — Сегодняшний курс, — упавшим голосом сказал кто-то. — Это что за хреновина, а? Как это у него вышло?
 — Да ну, — лениво и пренебрежительно откликнулся другой голос, — фуфло это все. Вы посмотрите на его рожу. Он же вас на пальцах разводит, а вы купились, как лохи.
 — Кто разводит? — возмутился Вадик. — Я развожу?!
 — Ну не ты, так Балалайка твоя тебя развела, — сказал тот же голос. — Типа пошутила. Ты же сам говоришь, что заранее курс узнать невозможно. Так как же он тогда его узнал, этот твой придурок?
 — Вот я и думаю: как? — упавшим голосом сказал Вадик.
 — Да никак, — ответил скептик. — Дура твоя Балалайка, и шутки у нее дурацкие. И ты дурак, что купился. Ты когда с ней говорил?
 — После обеда, — нехотя признался Вадик.
 — Ну, — сказал скептик. — А курс доллара стал известен утром. О чем мы, вообще, базарим?
 — Да, — подал голос Паштет, — базар пора кончать. Работа стоит, пацаны.
 Присутствующие задвигались, покидая насиженные места. Кто-то подозвал официантку, чтобы расплатиться, кто-то покровительственно похлопывал по спине угрюмо огрызающегося Вадика. Паштет по-прежнему сидел за столом, рассеянно орудуя зубочисткой, С ним прощались, он говорил: “Пока”, а то и просто поднимал в небрежном прощальном жесте широкую, как лопата, ладонь.
 — Вадик, — сказал он вдруг, — притормози-ка. Пока, пацаны, счастливо. Сядь, разговор есть.
 Вадик осторожно опустился на краешек стула. Лицо у него поскучнело, и весь он как-то уменьшился в размерах, сделавшись почти незаметным.
 — Ты чего, Паштет? — трусливо спросил он, когда за последним из людей Паштета закрылась дверь. — Если насчет тех пяти косарей, так не беспокойся, я уже почти все собрал, отдам в срок, как договорились...
 — Ясно, отдашь, — сказал Паштет и повернулся в сторону барной стойки. — Эй, друг, организуй-ка нам два по сто! Расслабься, Вадик. Где, говоришь, живет этот фраер?
 Официантка куда-то запропастилась, и бармен сам принес им заказ. Вадик бросил на него тяжелый нетерпеливый взгляд и, когда бармен повернулся к столику спиной, сказал:
 — В Измайлово, недалеко от парка. Вторая Парковая, кажется.
 — А дом? — разминая сигарету и глядя на него своими лишенными выражения серыми глазами, спросил Паштет.
 — Номер дома не помню, — вздохнул Вадик.
 — То есть как это — не помнишь? Ты свою Балалайку разве не провожал? Надо вспомнить, братан! Надо, понял? Найти сможешь?
 — Найти? Смогу, наверное. А зачем?
 — А затем, что я тебя об этом прошу. Такого объяснения тебе достаточно?
 Вадик благоразумно промолчал, хотя данное Паштетом так называемое объяснение, собственно, нельзя было считать таковым. Бармен вернулся за стойку, взял веник и смел в совок хрустевшие под ногами мелкие осколки, Выбросив мусор в ведро, он сполоснул руки под краном и вернулся к перетиранию бокалов — извечному излюбленному занятию всех барменов. Лицо у него было лишено какого бы то ни было выражения. Из скрытых динамиков лилась негромкая музыка. Она немного мешала подслушивать, но бармен не отважился убавить звук: у него и так было ощущение, что его вот-вот попросят выйти вон.
 Впрочем, до этого так и не дошло. Паштет залпом допил свою рюмку и шумно завозился, выбираясь из-за стола. Он вынул из пачки сигарету, сунул ее в зубы, положил пачку в карман и чиркнул колесиком зажигалки. Вадик уже стоял, утирая салфеткой жирные губы и преданно глядя на него.
 — Поехали, братан, — негромко скомандовал Паштет, сосредоточенно раскуривая сигарету. — Кстати, номер “Лады” твоя девка не запомнила? А ты сам? Ведь ты же за ними ехал!
 Вадик виновато развел руками.
 — Номер вроде московский, — сказал он, — а какой — убей, не помню. Я же не знал, что этот фраер тебе зачем-то понадобится. Слушай, Паштет, зачем он тебе? Он же чокнутый, как крыса из сортира.
 — Не твое дело, — лаконично ответил Паштет, сунул в карман мобильник и покинул заведение.
 Когда за посетителями закрылась дверь, бармен выскользнул из-за стойки и крадучись, на цыпочках подбежал к окну. Лицо у него разом осунулось, в глазах появился странный блеск, а губы непрерывно шевелились, не то читая беззвучную молитву, не то шепча ужасные ругательства. Он осторожно отвел в сторону край занавески как раз вовремя, чтобы увидеть, как Паштет садится за руль темно-зеленого “Шевроле”. Вадик сел рядом, машина мягко тронулась с места и, плавно набирая скорость, покатилась по улице. Бармен увидел, как на углу вспыхнули широкие рубиновые огни ее стоп-сигналов, указатель поворота несколько раз моргнул в сгущающихся сумерках теплым оранжевым глазом, машина свернула за угол, в последний раз блеснув длинным лаковым бортом, и исчезла.
 Тогда бармен быстро огляделся по сторонам, вынул из кармана трубку мобильного телефона, вызвал из памяти какой-то номер и стал ждать, про себя считая гудки.
 — Добрый вечер, — вежливо сказал он, когда на том конце провода сняли трубку. — Эдуарда Альбертовича, будьте так добры... Да, жду. Спасибо... Учитель, — совершенно другим, не своим голосом, со странным надрывом произнес он после продолжительной паузы, — Учитель, нам нужно срочно встретиться и поговорить с глазу на глаз. Да, немедленно. Очень срочно. Это жизненно важно, Учитель. Да. Мне кажется, я нашел смысл жизни.
 Менее чем через час Паштет уже инструктировал своих людей, сидевших в салоне микроавтобуса с затемненными до предела стеклами. Микроавтобус стоял в тенистом, обсаженном высокими липами дворе, напоминавшем узкое ущелье между двумя длинными рядами одинаково уродливых пятиэтажных домов из посеревшего от времени силикатного кирпича. Несмотря на вечерний час, в салоне было душно, пахло соляркой, горячей синтетической обивкой сидений и чьими-то носками. Кто-то закурил, но на него зашикали со всех сторон даже раньше, чем Паштет успел открыть рот.
 — Ладно, ладно, — заворчал незадачливый курильщик, гася сигарету о подошву ботинка, — уже все... Тоже мне, друзья здоровья...
 — Так, — сказал Паштет, и все замолчали. — Значит, лет ему около тридцати — может, чуть меньше. Ездит на серебристой “десятке”. Невысокий, чернявый. Малахольный. Прошляпите — закопаю, ясно? Не стрелять ни в коем случае, он мне нужен целым и невредимым. Руки зря не распускать, а то знаю я вас, обломов тамбовских. Ерема, это особенно тебя касается. Пальцем его тронешь — голову оторву.
 — А если он будет сопротивляться? — обиженно прогудел огромный, как трехстворчатый шкаф, Ерема, привычно поглаживая перебитую обрезком водопроводной трубы переносицу.
 — Не будет, — сказал Паштет. — Он ученый, математик, а не спецназовец. Какое там, на хрен, сопротивление! Ну разве что за палец укусит, так нечего свои обрубки ему в рот совать. Не бить, ясно? Особенно по голове. Он, в отличие от вас, головой думает.
 Кто-то коротко хохотнул. Паштет посмотрел в ту сторону, и в машине снова наступила тишина.
 — Все ясно? — спросил Паштет. — Да, когда возьмете... если возьмете, сразу везите его ко мне на дачу. Только гляделки ему завяжите, чтоб мочить потом не пришлось. И еще. Сначала загляните в квартиру и заберите все, что хотя бы отдаленно напоминает электронику: компьютер, принтер — в общем, все. И всю бумагу тоже.
 — И старые газеты? — осторожно съязвил кто-то.
 — И старые газеты, — спокойно подтвердил Паштет. — Мало ли что он на них записал. Эти ученые вечно пишут на чем попало, — добавил он, немного подумав. — Еще вопросы есть?
 — Есть, — сказал Михаил Корпев по кличке Бурый — тот самый скептик, который присутствовал при недавнем разговоре в кафе. — Зачем тебе этот придурок, Паштет? Ты что, купился на этот фуфель?
 Паштет обвел присутствующих тяжелым взглядом серо-стальных глаз.
 — Еще кого-нибудь это интересует?
 Народ безмолвствовал: люди Паштета привыкли, что их бригадир всегда прав, а если даже и не прав, то спорить с ним — себе дороже.
 — Тогда пошли со мной, — сказал Паштет Бурому. Бурый замялся.
 — Да ладно, — сказал он. — Чего ты, в натуре? Спросить, что ли, нельзя?
 — Почему нельзя? — удивился Паштет. — Можно. Ты спросил, я собираюсь ответить, а тебе почему-то неинтересно, что я отвечу. Ты что, боишься?
 — Блин, — с огромной досадой вымолвил Бурый. — Ну чего ты взъелся? Слова ему не скажи...
 Он огляделся в поисках поддержки, но остальные благоразумно помалкивали: в прошлом Паштет был боксером и еще не забыл, как надо бить, чтобы у человека отпала охота задавать вопросы. Тогда Бурый вздохнул, поднялся с сиденья и, согнувшись в три погибели, стал пробираться к выходу из микроавтобуса. Паштет пропустил его вперед, вышел следом, задвинул дверь и, взяв Бурого за рукав, отвел в сторонку.
 — Слушай, Бурый, — сказал он, — я мог бы просто свернуть тебе морду на затылок, но я объясню. Помнишь, в прошлом году ты все таскался в казино и хвастался, что разработал систему, чтобы выигрывать в рулетку? Помнишь? Говорил, осталось только немного ее отладить... А?
 — Ну, помню, — с неохотой признался Бурый. — Потому и говорю, что все это фуфло. Не бывает никаких систем, Паштет. Рулетку не обманешь, а уж биржу — и подавно.
 — Хрен ты угадал, — сказал ему Паштет. — У тебя ничего не вышло, потому что ты без калькулятора до десяти считать не умеешь. Я знаю, многие пробовали обдурить рулетку, и все с одинаковым результатом... Ты сколько на своей системе просадил?
 — Двенадцать косарей, — нехотя сказал Бурый.
 — Молоток, — похвалил Паштет. — Рокфеллер! Упорства тебе, по крайней мере, не занимать. Небось, если бы бабки не кончились, до сих пор в казино торчал бы?
 Бурый промолчал.
 — А может, тебе денег не хватило? — вкрадчиво предположил Паштет, — Ты подумай, Бурый: а вдруг твоя система правильная? Вдруг всего-то и надо было, что сделать еще пару ставок? А?
 — Да какая система, — проворчал Бурый. — Я же говорю, фуфло это все. Я тогда так, для понта, трепался, а ты и поверил... И этот фраер, — добавил он с неожиданной горячностью, — спьяну перед телкой хвост распустил. Да она еще, небось, половину переврала, а вторую половину от себя сочинила, А ты уши развесил.
 — А теперь ты меня послушай, — сказал Паштет со знакомым Бурому напором, противостоять которому не мог никто. — Во-первых, перед шлюхами хвост не распускают, их просто имеют. За деньги, понял? Заплати и кати... Во-вторых, какой смысл врать бабе про то, в чем она ничего не смыслит? И, в-третьих, сам подумай: зачем кобыле с Ленинградки сочинять какие-то байки про валютную биржу, про математику? Ну, сам подумай! И, кстати, заметь, что с долларом делается. Падает доллар! Не должен бы падать, а падает. С чего бы это? Я так понимаю, что ему кто-то помог и продолжает помогать.
 — Слушай, Паштет, — сказал Бурый. — Извини, конечно, но ты, часом, не заболел? Ты что, хочешь сказать, что вот этот фраер, про которого нам Вадик втирал, один, из своей хрущобы, втихаря валит доллар?
 Паштет кивнул.
 — Был такой древний грек, — сказал он неожиданно спокойным тоном, — Гомер. Поэмы писал — про богов, про героев всяких... И вот в одной из этих своих поэм он описал город Трою и то, как этот город захватили и сожгли. В наше время все были уверены, что он эту самую Трою просто выдумал, а если даже и не выдумал, то от нее давно и следа не осталось. Все ученые так считали — историки, археологи,.. А потом один не то немец, не то австрияк, — Шлиман, кажется, была его фамилия, — уперся рогом и сказал: гадом буду, а Трою найду! А он, Шлиман этот, даже археологом не был — так, любитель, самоучка... Типа хобби такое. И вот он говорит: я, говорит, знаю, где искать надо! Ну, все натурально давай его опускать: дескать, куда прешь, животное, говорят тебе, нету никакой Трои! А он им: ни хрена, есть Троя, и я ее найду и вас, козлы, прямо харями в нее натыкаю. Всю жизнь искал, и всю жизнь над ним смеялись, за человека не держали. Так же, как ты, говорили: чокнутый, мол, псих, травы обкурился и фуфло гонит.
 — Ну, и чего? — заинтересованно спросил Бурый, любивший истории про победу героя-одиночки над тупой и жестокой толпой — разумеется, только в тех случаях, когда эти истории не касались его лично.
 — Ну и нашел, — спокойно сказал Паштет, закуривая сигарету. — Нашел и почти сразу помер.
 — Зато нашел, — торжественным тоном провозгласил Бурый. — Правильный был мужик, хоть и еврей!
 — Немец, — поправил Паштет.
 — Да какой немец! Кацман, Шульман, Шлиман... Еврей, зуб даю!
 Паштет нетерпеливо дернул щекой и принял решение отложить вопрос о национальной принадлежности первооткрывателя Трои до более подходящего времени.
 — Но ты хоть понял, что я тебе здесь втираю? — спросил он. — Если не понял, объясняю конкретно: пока бараны вроде тебя и Вадика твердят, что это невозможно, умный человек спокойненько стрижет бабки, да такие, что нам с тобой и во сне не снились. И все это, заметь, не выходя из квартиры. Тихо, спокойно, мухи не кусают, и даже менты не достают, потому как они тоже считают, что такого быть не может. А раз не может, то и брать человека не за что...
 — Вот блин! — воскликнул Бурый, ослепленный блеском открывшихся перспектив. — Значит, он, этот твой фраер, тоже вроде того еврея?
 — Похоже на то, — сказал Паштет. — Ручаться я, конечно, не могу. Надо проверить. Теперь понял, зачем он мне?
 Бурый гулко ударил себя кулаком в грудь. Паштет искоса посмотрел на него, удивленно подняв брови.
 — Блин! — с чувством повторил Бурый. — Паша, извини! Гадом буду! Я тебе его сам приволоку, тепленького, без единой царапинки... Ленточкой, блин, перевяжу! Это ж такое дело... Ну, братан, у тебя не голова, а Моссовет! Слушай, — вдруг спросил он осторожным, вкрадчивым тоном, — а про Трою — это как, в натуре было, или ты сам сочинил — типа для примера?
 — В натуре было, — нетерпеливо ответил Паштет. — Если мне не веришь, иди в любую библиотеку, возьми книжку и почитай. Все, Бурый, давай в машину. Ты теперь из пацанов самый образованный, так что будешь за старшего. Головой мне за профессора отвечаешь!
 Бурый быстро закивал головой и, продолжая бормотать что-то про Гомера, Трою и головастых евреев, скрылся в микроавтобусе. Паштет не спеша выкурил сигарету до самого фильтра, растер окурок подошвой по асфальту, сел в свой темно-зеленый “Шевроле”, обивка которого еще пахла духами покойной жены, и поехал к себе на дачу. По дороге он заскочил на Ленинградку, отыскал там Вальку-Балалайку и на всякий случай прихватил ее с собой — для опознания.


* * *

 Глеб узнал профессора Арнаутского по описанию. Сухопарый и подтянутый, несмотря на весьма почтенный возраст? профессор был одет в просторный парусиновый костюм и старомодную светло-серую шляпу из какой-то дырчатой синтетики. У него было худое, прорезанное глубокими продольными морщинами, очень загорелое лицо с белоснежными, коротко подстриженными усами и бородкой и косматыми седыми бровями, нависавшими, как трава над обрывом, над мощной роговой оправой очков. На ногах у профессора были старомодные босоножки, на садовой скамейке рядом с ним стоял потертый кожаный портфель с какой-то латунной пластинком на крышке — надо полагать, портфель был подарен коллегами к какому-нибудь юбилею и пластинка содержала дарственную надпись, — а между колен профессор держал легкую полированную трость. Левой рукой он опирался на эту трость, а в правой у него дымилась папироса с длинным, замысловато смятым картонным мундштуком, Несмотря на жару, профессор был при галстуке, который скверно сочетался с костюмом и еще хуже с рубашкой. Он сидел, опираясь на свою трость, такой же прямой, как она, курил редкими скупыми затяжками, и на лице его стыло легко различимое даже издали выражение тревоги и недовольства.
 Направляясь к нему по аллее, Глеб заметил, как профессор раздраженно одернул левый рукав пиджака и посмотрел на часы. Сиверов тоже посмотрел на часы и мысленно кивнул: до назначенного времени рандеву оставалась минута.
 — Здравствуйте, Лев Андреевич, — вежливо поздоровался он, останавливаясь около скамьи. — Разрешите присесть?
 Арнаутский резко, каким-то птичьим движением вскинул голову и уставился на него сквозь мощные линзы очков. Глеб улыбнулся ему самой корректной из своих улыбок, но это не помогло: выражение лица профессора Арнаутского не стало от этой улыбки ни более приветливым, ни менее сердитым.
 — А, — сказал он? — вот и вы. Могли бы не спрашивать разрешения, ведь мой ответ не имеет для вас никакого значения, не так ли?
 Голос у него был резкий, скрипучий, и говорил он отрывисто, словно через силу выталкивал слова из глотки.
 — Отчего же? — сказал Глеб, продолжая стоять перед ним в пестрой, подвижной тени молодых лип, — Если вы откажетесь со мной разговаривать, я уйду, хотя и буду, несколько обескуражен. Ведь вы же сами согласились встретиться... Неужели только затем, чтобы послать меня ко всем чертям?
 — А почему бы и нет? — тон профессора сделался горьким и язвительным, — Почему бы и нет? Ведь я мечтал об этом полжизни! А теперь у меня есть такая возможность. Я совершенно один — жена умерла, дочь давно замужем в Швейцарии, — и бояться мне теперь нечего. Вам больше нечем меня шантажировать, юноша, кроме как моим позором, моей связью с вами...
 — Гм... — Сиверов вежливо кашлянул в кулак. — Простите, Лев Андреевич, но я что-то не припомню, когда это я вас шантажировал. Вы меня ни с кем не спутали?
 — А вы для меня все на одно лицо, — заявил профессор. — Не вы лично, так другие... Не пойму, зачем вы все время кривляетесь, зачем нужно все время кем-то притворяться? Ведь все знают, кто вы на самом деле...
 Глеб начал понемногу терять терпение.
 — Все воображают, будто знают, кто мы такие на самом деле, — сказал он. — Все и каждый думают, что обругать совершенно незнакомого, ни в чем не повинного человека — значит совершить гражданский подвиг. Вы сильно припозднились с этим своим подвигом, Лев Андреевич. Его надо было совершить четверть века назад, когда приходили вас вербовать. Но тогда это было опасно, правда? А теперь можно бросаться с гранатой под танк, которого на самом деле нет. Да и граната у вас бумажная... Мне рекомендовали вас как вспыльчивого, но порядочного человека, а вы ведете себя как старая истеричная проститутка! К ней зашли спичек попросить, а она бросается к окну и на всю улицу кричит, что ее насилуют... Извините.
 Арнаутский хмыкнул.
 — У вас образная речь, — заметил он неожиданно спокойно и едва ли не весело. — Что ж, присядьте, юноша. А вы что же, правда зашли за спичками? Если это очередная ваша хитрость, имейте в виду: стучать на своих коллег я более не намерен.
 — Да кому это сейчас надо — чтобы вы стучали на своих коллег? — усаживаясь, устало сказал Глеб.
 — И то верно. Стучать-то уж больше не на кого. Кто на пенсии, кто на Западе, кто в земле... А те, что остались... Они действительно никому не нужны. Потому и остались, что никому не нужны. Так чего вы в таком случае от меня хотите?
 — Консультации, — сказал Глеб. — Научной консультации, только и всего.
 Арнаутский удивленно поднял косматые брови.
 — Научной консультации? Вы настолько хорошо разбираетесь в математике?
 — Увы, — сказал Глеб. — На уровне командира стрелкового взвода, не более того. Пожалуй, вы правы. Научная консультация — это громко сказано. Пожалуй, популярную лекцию мне будет проще переварить.
 — Хорошее дело — точная терминология, — заметил Арнаутский. — И какова же тема предполагаемой лекции?
 — Связь математики и нумерологии, — сказал Глеб. — И даже, наверное, не так. Связь нумерологии с реальной жизнью — существует ли она и если существует, то насколько она прочна?
 — Ого! — Арнаутский бросил окурок в стоявшую рядом урну, немедленно выудил из кармана своего парусинового пиджака новую папиросу, с шумом продул ее и начал обстоятельно сминать пальцами мундштук. Когда тот принял желаемую сложную форму, профессор сунул сигарету в зубы и прикурил от спички. Глеб заметил, что зубы у него неправдоподобно ровные и белые, явно не свои. — Ого, — повторил профессор. — Вот так вопрос! Кругозор наших спецслужб расширяется буквально на глазах. Или вы просто телевизора насмотрелись, юноша? Как бишь назывался этот убогий сериал?
 — Не знаю, — честно признался Глеб. — По телевизору я смотрю только новости, да и то изредка.
 — “Икс-файлы”, вот как, — вспомнил профессор. — Не смотрели? Ну и правильно сделали. Так вот, по поводу вашего вопроса... На него можно ответить коротко: связь нумерологии с реальной жизнью, несомненно, существует, а вот насколько она прочна... Не берусь этого сказать, я ведь не нумеролог, а всего-навсего профессор математики. Вы удовлетворены моим ответом?
 — Признаться, не совсем, — сказал Сиверов. — Я предпочел бы более развернутую форму.
 — Ну, разумеется. Я почему-то так и думал. Нет, вы, ей-богу, меня озадачили. Откуда такой интерес к нумерологии?
 — Новые времена — новые песни.
 — Ничего себе — новые!
 — Ну, в конце концов, все новое — это хорошо забытое старое. Все эти электронные чипы в кастрюлях с супом и кражи постельного белья посредством спутников-шпионов уже порядком навязли в зубах. Всем хочется чего-нибудь новенького, в том числе и преступникам. Вот кое-кто и вспомнил о нумерологии.
 — Да, — сказал Арнаутский, — кража постельного белья посредством нумерологии — это действительно что-то новенькое, такого еще не было. Скажите, молодой человек, а вы сами что-нибудь знаете о нумерологии?
 — Только то, что смог отыскать в популярной литературе, — с легким смущением признался Глеб. — Там много и очень расплывчато говорится о мистической связи чисел и человеческих судеб, но не приводится ни единого поддающегося проверке доказательства, а так называемые примеры больше напоминают ловкие фокусы.
 Арнаутский кивнул.
 — Значит, ничего не знаете, — констатировал он. — Популярная литература — она и есть популярная литература. Тем более когда речь идет о нумерологии, которая, как ни крути, имеет какое-то отношение к математике. Вы можете представить себе популярную книгу по математике — такую, чтобы средний обыватель мог хотя бы понять, о чем идет речь, и чтобы она при этом отражала последние достижения фундаментальной науки? Не технологии, а именно науки!
 Глеб честно попытался представить себе такую книгу и развел руками.
 — Действительно, — сказал он, — получается ни рыба ни мясо. Обыватель заснет на второй странице, а специалист на той же странице придет в дикую ярость, порвет книжку в клочья и пойдет искать автора, чтобы его этими клочьями накормить.
 — Совершенно верно, — согласился профессор. — Серьезному ученому не до популяризации своих идей, он работает, двигает вперед науку, а профессиональные популяризаторы чаще всего оказываются не способны разобраться в тех самых идеях, которые они популяризируют. Парадокс! Но парадокс этот обусловлен самой жизнью. Нынешняя наука ушла очень далеко от реалий повседневной жизни, и самые яркие открытия не способны поразить воображение обывателя по той простой причине, что они ему непонятны, а следовательно, скучны. То же и с нумерологией. Парочка фокусов, технология простейших нумерологических расчетов, не подкрепленная никакими теоретическими выкладками, — вот и все, что может предложить популярная литература по этому вопросу. Но свет, который от нажатия кнопки загорается в герметично запаянной стеклянной колбе, — это ведь тоже, согласитесь, в некотором роде фокус. Просто вы еще со школьной скамьи знаете, как этот фокус получается, и не находите в нем ничего странного и загадочного. Если бы в наших школах преподавали нумерологию, вы точно так же не видели бы ничего необычного в демонстрируемых ею чудесах.
 — А она действительно демонстрирует чудеса?
 — Как и любая другая наука.
 — Наука?
 — Наука, молодой человек, наука! Уж вы мне поверьте! Неуклюжая, архаичная, забытая за ненадобностью, отвергнутая и осмеянная, но тем не менее наука! Отрасль науки, о которой в среде ученых просто не принято упоминать, как в добропорядочном английском семействе не принято упоминать об излишне эксцентричном родственнике. И таких эксцентричных родственников у современной науки предостаточно. Возьмите, к примеру, алхимию. Средневековые алхимики, по сути дела, занимались ерундой — искали философский камень, чтобы превращать свинец в золото. Но ведь именно они заложили первые камни в фундамент современной химии! Об этом не говорят, но осуществить их заветную мечту — превратить свинец в золото — можно уже сейчас. Правда, для этого потребуются огромные энергетические мощности, за такие деньги никакого золота не захочешь... То же и с нумерологией. Она просто осталась в стороне, ее некому развивать, потому что она даже в самой отдаленной перспективе не имеет никакого народнохозяйственного значения, а значит, экономической отдачи от нее быть не может.
 — Совсем не может?
 — Абсолютно! Скорее уж наоборот. Ну, представьте, что все вокруг научатся с большей или меньшей степенью вероятности предсказывать собственную судьбу. Какой смысл работать на благо родины, если точно знаешь, что через два года погибнешь под колесами грузовика, который, может быть, сам же и собрал, стоя у конвейера? Какой смысл рожать и растить детей, если по всем расчетам выходит, что они вырастут неблагодарными скотами и на старости лет сплавят тебя в богадельню? Надежда на лучшее будущее — это всего лишь функция полного неведения и инстинкта самосохранения.
 — Чеканная формулировка, — сказал Глеб. — А скажите, профессор, можно ли с помощью нумерологии как-то влиять на события, управлять ими? Пусть не на бытовом, общедоступном уровне, а с высот, так сказать, чистой науки?
 — Ну, заглядывая в будущее, мы в некотором роде уже на него влияем, — довольно скептически протянул профессор. — Кто предупрежден, тот вооружен, так сказать...
 — Но реальных рычагов управления событиями нумерология не дает?
 — Ни в коем случае. Реальные рычаги дает физика, в особенности ядерная. Вот это рычаги! Как говорят мои студенты, нажми на кнопку — получишь результат. Нумерология же — инструмент познания собственной судьбы, а не окружающего мира.
 Глеб понял, что разговор вот-вот зайдет в тупик, и взял быка за рога.
 — А как же тогда все эти разговоры о каких-то таинственных посланиях, зашифрованных в священных книгах? — спросил он. — Ведь прочесть их, насколько я понял, пытаются именно с помощью нумерологии!
 — Ах, вот вы о чем! — разочарованно воскликнул Арнаутский. — Я мог бы сразу догадаться... Хотя все равно непонятно, почему этим вдруг заинтересовалось ваше ведомство. Видите ли, то, о чем вы говорите, это не совсем нумерология, а точнее — совсем не нумерология. Просто в старину, на заре зарождения письменности, почти во всех алфавитах буквам придавалось двойное значение — как звуковое, так и числовое. Иначе говоря, некоторые буквы алфавита обозначали также и цифры: “аз” — один, “буки” — два и так далее. То есть слово “баба” при желании можно было прочесть как две тысячи сто двадцать один... Самый простой и общеизвестный пример — римские цифры, по написанию ничем не отличающиеся от букв латинского алфавита. То же было и с древнееврейским алфавитом, и с арабской письменностью... Само собой, нашлись фантазеры, которые на основании этого стали утверждать, что в священных книгах, помимо доступного прочтению обычным методом текста, существует второй, зашифрованный. Электронных паролей и сейфов с кодовыми замками тогда не существовало, и народ в те времена выходил из положения как умел, зачастую весьма и весьма хитроумно — прятали свои послания в апокрифических стихах, составляли анаграммы... Так что ничего удивительного в возникновении подобных легенд я не вижу. Евреи, насколько мне известно, до сих пор не только читают свою Тору, но также и считают, пытаясь вникнуть в смысл послания, якобы оставленного им самим Богом-Отцом.
 — Ну и как, — спросил Глеб, маскируя полунасмешливым тоном свою искреннюю заинтересованность, — получается?
 — Увы, — сказал Арнаутский. — Бьются они над этим уже не первую тысячу лет, но все без толку. Скорее всего, никакого послания там нет, но признавать этого они не хотят и потому утверждают, что послание закодировано, а ключом к коду служит некое магическое многозначное число, которое, если перевести в буквы, сложится не во что-нибудь, а в само Имя Господне...
 — Что-то в этом роде я слышал, — как бы невзначай заметил Глеб, — только не про евреев, а про наших, русских.
 Арнаутский снова уставился на него блестящими линзами своих очков, пососал потухшую папиросу, бросил ее в урну, не попал и тут же полез в карман за новой.
 — Так бы и сказали, что вас интересует группа Шершнева, — проворчал он с отвращением в голосе. — Не понимаю, на кой черт они вам сдались? Тоже мне, тайна за семью печатями! Тайное общество хилых умом и нищих духом! Совсем, что ли, заняться нечем? Ловили бы лучше террористов. Что вы, ей-богу, как дети?
 — Есть все основания предполагать,
 — веско произнес Глеб, решив для разнообразия прикинуться долдоном в пуговицах, — что, добившись успеха, Шершнев станет опаснее всех террористов мира, вместе взятых.
 — Совсем с ума посходили, — сказал профессор чуть ли не с жалостью. — О каком успехе вы говорите! Вы что, всерьез воспринимаете всю эту белиберду насчет божественных посланий и Имени Господнего?
 — А вы? — спросил Глеб.
 — Ну хорошо. — Арнаутский нервно раскурил папиросу, бросил горелую спичку в урну и порывистым движением поправил сбившиеся очки. — Прекрасно, юноша! Я вижу, вам зачем-то надо, чтобы я объяснял элементарные, самоочевидные вещи. Я не стану сейчас обсуждать достоинства и недостатки гипотезы о существовании Бога, Аллаха или Будды. Предположим, эта гипотеза верна. Предположим даже, что в Библии, Торе, Коране или любом другом священном писании действительно содержится зашифрованное послание высшего разума человечеству и ключом к этому шифру служит пресловутое число, оно же — Имя Господне. Допустим, все это так. Допустим даже, что попытки Шершнева и его последователей отыскать в русском переводе Библии шифр, составленный на древнееврейском языке, не есть пустая трата времени. В конце концов, Бог един, и можно допустить, что пресловутый шифр универсален и что многочисленные переводы не исказили смысл послания.
 — Так-так, — заинтересованно сказал Глеб. — Допустим.
 — Допустим, — согласился Арнаутский. — Допустим, ключ к этому шифру существует и действительно представляет собой некое многозначное число. Но искать это число — дело профессиональных математиков, а не кучки фанатичных недоумков! Вряд ли оно нацарапано на стенке общественной уборной или высечено на камне в каком-нибудь тайном подземном храме. Будь это так, послание прочли бы еще две тысячи лет назад — предприимчивых людей в ту пору было не меньше, а может быть, и больше, чем сейчас. Но шифры для того и придуманы, чтобы их не мог прочитать кто попало, и ключи от них не валяются под ногами. Это число вряд ли можно получить в готовом виде. Его нельзя прочесть, его можно только вычислить, вывести, открыть! А Шершневу с его степенью доктора экономических наук такая задача не по зубам.
 От внимания Сиверова не ускользнула излишняя горячность, с которой профессор произнес эту маленькую речь. Конечно, эта горячность могла объясняться раздражением серьезного ученого, которого оторвали от важных дел и заставили долго говорить о какой-то ерунде, но Глеб сейчас был в таком положении, что радовался любой соломинке, за которую мог ухватиться.
 — А если бы эту задачу решил кто-то другой, — сказал он осторожно, — и предоставил Шершневу готовый результат? Смог бы тогда доктор экономических наук Шершнев этим результатом воспользоваться?
 — Ну, читать-то он умеет, — сказал Арнаутский, — и считать в пределах сотни тоже. Так что прочесть пресловутое послание для него, наверное, не составило бы труда. Но это уже не предмет для обсуждения. Как вы полагаете? Ведь мы уже начинаем развлекать друг друга сказками.
 Глеб поднял указательный палец к небу, где на ярко-голубом фоне отчетливо белела инверсионная струя прошедшего на большой высоте реактивного самолета.
 — Ковер-самолет, — сказал он. — А позади вас, за решеткой бульвара, целая куча сапог-скороходов всех цветов и размеров — туда-сюда, туда-сюда... В конце концов, профессор, рядом с вами сидит офицер ФСБ. Я что, по-вашему, пришел сюда развлекаться?
 — Вот это я и пытаюсь понять: зачем вы сюда пришли? А вы все ходите вокруг да около... Такое впечатление, что вам велели посадить Шершнева, а посадить его вам не за что. Вот вы и ищете, к чему прицепиться...
 — Как не стыдно, — сказал Глеб. — Умный, пожилой человек, профессор, а городите такую чепуху! Когда человека надо посадить, а зацепиться не за что, ему в машину подбрасывают пакетик с белым порошком, а в квартиру — пистолет с запасной обоймой, вот и все. По-вашему, чтение божественных посланий уголовно наказуемо?
 — Это вы городите чепуху! — рассердился профессор. — Вы задаете вопросы, я на них отвечаю, и не моя вина, если ответы вас не устраивают! В конце концов, залогом исчерпывающего ответа служит грамотно поставленный вопрос, усвойте это, юноша! Неужели вас не научили этому, вдалбливая вам в голову методику ведения допроса?!
 — Да, — сказал Глеб, — вы правы. Извините, профессор. Хорошо, я спрошу прямо, хотя вы после этого наверняка решите, что я либо спятил, либо издеваюсь над вами.
 — Это уж мне виднее, что я решу, — остывая, буркнул Арнаутский. — Прошу вас, задавайте свой вопрос.
 — На валютной бирже сложилась весьма странная ситуация, — сказал Глеб. — Вопреки всем прогнозам и даже здравому смыслу, курс доллара падает, хотя должен расти. Специалисты разводят руками. Они в один голос и совершенно недвусмысленно утверждают, что сама собой, естественным путем, такая ситуация сложиться не могла. В то же самое время те же специалисты и столь же категорично утверждают, что создать такую ситуацию искусственно не представляется возможным даже теоретически. Один банкир прямо сказал мне, что это дело пахнет мистикой. Отсюда вопрос: можно ли как-то объяснить описанную ситуацию в свете того, о чем мы с вами только что беседовали?
 Лицо профессора Арнаутского сделалось задумчивым и даже как будто мечтательным.
 — Вот оно что... — медленно проговорил он. — А вы напрасно боялись, что я сочту вас глупцом, молодой человек. Вопрос-то интересный... Черт! — неожиданно воскликнул он, стукнув тростью по тротуару. — Неужели кому-то это все-таки удалось?.. Понимаете, — продолжал он, — у математиков, как и у алхимиков, есть своя заветная мечта, свой философский камень, если угодно. Официально осуществление этой мечты признано невозможным, как открытие философского камня, но... Коротко говоря, даже вы должны понимать, что любое явление природы — неважно, живой или неживой, — в принципе поддается исчерпывающему математическому описанию. Конечно, одни явления описать легко — например, стальной рельс, — а для описания других нужны годы кропотливого труда. Но описать, повторяю, можно все. Описать, установить закономерности, которым подчиняется то или иное явление, и перевести их на язык формул. Описать и установить закономерности — значит познать; познать — значит получить возможность управлять. И можно предположить, что существует некий универсальный, всеобъемлющий закон, которому подчинена вся наша Вселенная... Вам это кажется неправдоподобным? Но, согласитесь, законы сохранения массы и энергии едины для всех без исключения физических и химических процессов! Так почему не предположить, что законы эти — частные проявления какого-то общего закона? Так вот, в среде профессиональных математиков издревле бытует легенда о некоем числе, всеобщем коэффициенте, который служит ключом к познанию любого из мыслимых процессов...
 Он замолчал, как будто пытаясь подыскать нужные слова.
 — Честно говоря, для меня это как-то сложновато, — признался Глеб. — Как-то не укладывается в сознании...
 — А в математике много такого, что не укладывается в сознании, — сказал Арнаутский. — Знаете, что такое лист Мебиуса? Просто продолговатый клочок бумаги, свернутый в кольцо довольно незатейливым образом, но при этом так, что у него одновременно и две стороны, и как будто одна... Или взять, к примеру, общепринятую гипотезу о том, что Вселенная вечна и бесконечна. Это у вас в голове укладывается? У меня — нет. Мы просто привыкли и повторяем, как попугаи: вечна и бесконечна, вечна и бесконечна... А если задуматься над смыслом этих слов, крыша начинает ехать! Представьте только: ни начала, ни конца... В общем, я не буду вдаваться в подробности, с вашим уровнем подготовки вы все равно ничего не поймете. Скажу только, что в свое время многие видные ученые отдали дань увлечению красивой легендой о всеобщем коэффициенте, частью которого, по преданию, является известное число Пи. Никто из тех, кого я знаю, не добился результата, да оно и понятно: такому делу надо посвятить всю жизнь без остатка, а успех очень проблематичен. Я слышал, что во времена сталинских репрессий одна из так называемых шарашек, укомплектованная виднейшими математиками из числа “врагов народа”, пыталась вплотную заниматься этой проблемой. Но при тогдашнем уровне развития информационных технологий эта задача была заведомо неразрешима, да и страшно это, если вдуматься. Ведь речь идет не о каком-то там вшивом мировом господстве, а о могуществе, превосходящем всякое воображение. О всемогуществе идет речь, понимаете? А биржа... Что ж, биржевые торги — тоже процесс, поддающийся алгоритмизации. Он кажется хаотичным и непредсказуемым, но это лишь потому, что никто до сих пор не брался всерьез за его изучение и описание. Судя по тому, что вы мне рассказали, кто-то занялся этим вопросом вплотную и, похоже, добился успеха.
 — Шершнев? — быстро спросил Глеб. Арнаутский с сомнением покачал головой.
 — Говорю вам, он экономист, а это — задача для математика, и притом далеко не для всякого. Я бы, например, за нее не взялся. Вы правы, воспользоваться открытием, которое сделал кто-то другой, Шершнев мог бы. Но это мог бы сделать любой мало-мальски знающий экономист, для этого вовсе не обязательно изучать Библию.
 Глеб встал.
 — Спасибо, профессор, — сказал он. — Вы мне очень помогли.
 — Врете, — с удовольствием возразил Арнаутский. — Ни капельки я вам не помог. Вы лицо свое видели? У вас глаза, как блюдца, это даже под темными очками видно. У вас теперь вдесятеро больше вопросов, чем до встречи со мной. Так вам и надо, юноша.
 Глеб молча поклонился, повернулся на каблуках и быстро двинулся прочь. Чертов старый сексот был прав: вопросов у него не убавилось, а стало еще больше, и непонятно, кому эти вопросы задавать.




 Глава 6


 — Кос-тыль! Кос-тыль! Кос-тыль!!! — ритмично скандировала толпа.
 Свет прожекторов привычно слепил глаза, по лицу, смешиваясь с кровью, тек соленый пот, в голове все еще немного шумело после последнего удара, когда Мурза подловил Костылева на примитивный хук слева; руки налились свинцовой тяжестью, тело было скользким от пота, перед глазами стоял какой-то пульсирующий жемчужный туман — не то дым от множества сигарет, не то испарения сотен втиснутых в узкое пространство, обильно потеющих тел, — и громоздкая, вся в угловатых буграх мышц фигура Мурзы с длинными, как у гориллы, руками, тихонько покачиваясь, плавала в этом тумане, время от времени делаясь зыбкой и расплывчатой.
 Потом Костылев сообразил, что покачивается вовсе не Мурза, а он сам, и резко тряхнул головой. Все сразу встало на свои места, жемчужный туман рассеялся, и оказалось, что Мурза тоже нетвердо стоит на ногах, что левый глаз у него заплыл страшным черно-багровым кровоподтеком, а скуластая азиатская морда причудливо и страшно разрисована потеками пота, смешанного с кровью.
 Рефери подал команду и поспешно отступил назад, спасая белый костюм и галстук-бабочку. Мурза прыгнул вперед, разворачиваясь в классической “вертушке”, вернее, в жалкой пародии на классическую “вертушку”, потому что шел уже одиннадцатый раунд, а предыдущие десять они оба отработали в полную силу. Им обоим крепко досталось, и ни о каких красотах стиля нечего было даже мечтать — не свалился, пытаясь ударить противника, и ладно.
 Костылев блокировал удар, хлесткий шлепок утонул в кровожадном реве публики. “Давай, Мурза! Мочи его, Костыль!” — доносилось отовсюду. Костылев заставил себя нырнуть под просвистевшую в воздухе ярко-красную перчатку Мурзы и коротко ударил по корпусу — раз и еще раз. Мурзу отбросило назад, он неловко подпрыгнул, возвращаясь в боевую стойку, и в этот момент Костылев нанес ему свой коронный удар ногой, который приберегал на протяжении всего боя. Мурза опрокинулся на спину, Костылев прыгнул сверху, обрушившись на него всем весом, и несколько раз сильно ударил локтем в солнечное сплетение. Это было жестоко — пожалуй, чересчур жестоко даже для того, чем они тут занимались, но Мурза был крупнее, тяжелее и выносливее, и Костылев не хотел упустить этот единственный шанс на победу. Кроме того, сегодня он обещал Алене заехать к ней на ужин. Там могли быть ее родители, и ему следовало хоть немного поберечь лицо.
 Он встал, шатаясь как пьяный. Толпа ревела нечленораздельно и страшно, заставляя повисший облаком табачный дым испуганно колыхаться и клубиться, свиваясь в сизые узлы вокруг слепящих пятен прожекторов. Мурза слабо шевельнулся на ковре и, опираясь на широко раскинутые руки, с трудом оторвал от пола лопатки. Толпа рявкнула, притихла и снова взревела, когда противник Костылева обессиленно откинулся на спину и устало закрыл глаза — вернее, единственный уцелевший глаз.
 Рефери взял Костылева за руку и победным жестом вздернул ее вверх. Костылев повернул голову и увидел, как с ринга уводят Мурзу — не столько, впрочем, уводят, сколько уносят. “В одиннадцатом раунде победу нокаутом одержал чемпион Московской области, многократный победитель клубных первенств, непобедимый Костыль!” — пропели репродукторы. Ничего не видя перед собой, кроме расплывчатых бледных пятен с зияющими дырами орущих ртов, Костылев вяло потряс в воздухе перчаткой, нырнул под канаты и пошел в раздевалку. “Непобедимый Костыль, — мысленно повторил он, направляясь плохо освещенным коридором в сторону душевой. — Были времена, когда за „Костыля“ я мог и в рыло закатать, а теперь это, можно сказать, титул... Что за жизнь такая? Даже имени своего у меня нет, одна кличка, как у собаки. Вот как, к примеру, Мурзу зовут? Пять лет мы с ним друг другу морды чистим, а как зовут его — не знаю. А, какая к черту разница! Важно то, что сегодня он меня чуть не уделал. Еще бы капельку, и все. Стал бы тогда непобедимый Костыль сломанным Костылем...”
 Когда после душа он вошел в раздевалку, Мурза уже сидел на скамейке и с угрюмым видом драл зубами шнурок левой перчатки.
 — Слушай, Мурза, — сказал ему Костылев, — тебя как зовут?
 — Касым, — нисколько не удивившись, ответил Мурза. Впрочем, насколько мог припомнить Костылев, Мурза никогда и ничему не удивлялся.
 — Касым, — повторил он. — А меня — Володя.
 — Я знаю, — сказал Мурза и опять вгрызся зубами в непослушный шнурок.
 — Помочь? — спросил Костылев.
 Мурза молча помотал головой, рванул, выплюнул шнурок и, закусив зубами перчатку, стащил ее с руки.
 — Ты извини, Касым, — сказал Костылев. — Я сегодня немного того... чересчур. Так ты не обижайся, ладно?
 — Ладно, — сказал Мурза. Его разрисованное монгольское лицо было непроницаемо, как у каменного Будды. — Это же работа! Какие могут быть обиды?
 — Ну, будь тогда.
 — До свидания, Володя. В следующий раз я тебя положу.
 — Очень может быть, — ответил Костылев.
 Мурза был прав: Костылев знал, что в матче-реванше ему не победить. Разве что ему снова повезет.
 Он оделся и привел себя в относительный порядок перед зеркалом — пригладил волосы и заклеил полоской тонированного розовато-коричневого пластыря рассеченную бровь. Пришел Михеич, принес конвертик с чемпионской получкой, потрепал по плечу и спросил, как самочувствие. Тон у него был сочувственный: от взгляда Михеича, старого боксера и опытного тренера, конечно же, не укрылось то обстоятельство, что бой Костылев выиграл только чудом. “Нормально чувствую”, — сердито буркнул он, разглаживая пластырь и кривясь от боли. “Ну-ну”, — сказал Михеич и вышел из раздевалки.
 У парадного подъезда шумела и визжала толпа поклонниц — в основном соплячек до восемнадцати лет. Костылев обошел это стадо с тыла, через черный ход, торопливо забрался в машину, бросил на заднее сиденье полупустую спортивную сумку, завел двигатель и рванул с места так, что завизжали покрышки.
 У станции метро он остановился и купил букет, благо денег в данный момент было хоть завались. Держа цветы под мышкой, как банный веник, он закурил и позвонил Алене — позвонил, понятное дело, на мобильный, чтобы ненароком не нарваться на потенциальную тещу или, того хуже, на тестя.
 — Ты где? — требовательно спросила Алена, не дав ему рта раскрыть.
 — Еду, — сказал он. — Спешу. Лечу. Твои уже пришли?
 — Моих не будет, — ответила Алена. — Маме случайно достались билеты в Большой, на “Лебединое озеро”. Она просила перед тобой извиниться. Папа, конечно, был недоволен — он-то рассчитывал посидеть с тобой, как он выражается, по-мужски... Опять спрятал в ванной бутылку коньяка, представляешь? Как будто нельзя выпить за столом, по-человечески...
 “С твоей маман выпьешь”, — подумал Костылев.
 — За столом не тот кайф, — объяснил он. — А когда в ванной, втихаря, получается, можно сказать, приключение. А вообще-то, это даже хорошо, что их не будет.
 — Правда? — холодно сказала Алена.
 — Да я не то хотел сказать! Просто мне опять в глаз подвесили, так что вид у меня не слишком презентабельный. И галстук я, кстати, опять забыл надеть.
 — Ладно, — смягчаясь, сказала Алена, — хватит болтать. Я тебя жду, ужин уже на столе.
 — Вот они, прелести семейной жизни! — торжественно провозгласил Костылев и отключился, успев напоследок услышать ласково-насмешливое: “Болтун!”
 Садясь в машину, он с неудовольствием подумал, что знакомиться с родителями Алены рано или поздно все-таки придется. Уж очень болезненно она стала в последнее время воспринимать его ссылки на занятость, тренировки и полученные на ринге травмы. Вот и сейчас: родители укатили в театр, а виноват в том, что встреча не состоялась, получается, опять он, Костылев. Так ему, во всяком случае, показалось по Алениному тону. Собственно, этого следовало ожидать. Все эти разговоры об экономической независимости, свободной любви и современном взгляде на брак хороши для первого свидания а потом все равно приходится выбирать: либо в хомут либо на Тверскую, к девкам, которым от тебя ничего не надо, кроме строго определенной суммы...
 Вот такая, блин, любовь.
 Справа от дороги в вечернем сумраке чернели густые кроны Измайловского парка, прошитые редкими цепочками фонарей. По линии метро, которая здесь выходила на поверхность, с грохотом катился ярко освещенный изнутри поезд. Некоторое время Костылев ехал рядом, не обгоняя и не отставая, и краем глаза рассматривал людей в вагонах. Они напоминали рыбок в аквариуме; залитые желтым электрическим светом лица казались одинаково усталыми и равнодушными, и никому из них не было дела до того, что в нескольких метрах от них мчится в своей новенькой машине Непобедимый Костыль собственной персоной. Они, наверное, о таком и не слышали: те, кто ездит в метро, обычно не посещают подпольные бои без правил, им и без клуба есть на что тратить деньги.
 Он выбросил сигарету в открытое окно и тут же закурил еще одну, отметив про себя, что злостно нарушает спортивный режим. Но нервишки у него сегодня что-то совсем расходились, он злился на себя, на весь белый свет и даже на Алену, на которую, казалось бы, злиться было не за что.
 Он понимал, что несправедлив к Алене. Ну где, спрашивается, найти бабу, которая думала и действовала бы иначе? Ведь это у них настоящий инстинкт: схватить мужика, окрутить, захомутать, высосать досуха, а дальше как повезет...
 Возле автостанции он свернул налево, в темное, скупо освещенное уличными фонарями ущелье улицы. Вот и знакомый поворот во двор со знакомой, очень знакомой выбоиной на въезде. Костылев притормозил, но удар все равно получился слишком резким. Подвеска ухнула, крякнула, в багажнике глухо лязгнуло железо.
 — Твою мать! — привычно выругался Костылев, на первой передаче вползая в темный двор.
 Бледные лучи фар высветили пыльный борт какого-то незнакомого микроавтобуса, припаркованного почти на том самом месте, где Костылев обычно ставил свою машину. Он обогнул этот рыдван, въехал двумя колесами на бордюр, остановился и сдал назад, почти вплотную притершись своим задним бампером к заляпанному погибшей мошкарой передку микроавтобуса. Белые фонари заднего хода погасли, когда он выключил передачу; вслед за ними погасли и рубиновые габаритные огни. Плоская морда стоявшего позади микроавтобуса погрузилась в темноту. Костылев открыл дверцу и выбрался из машины на еще дышащий дневным теплом асфальт.
 В то же мгновение двери микроавтобуса распахнулись, как по команде, — обе передние и боковая, пассажирская. Из автобуса горохом посыпались какие-то люди, и кто-то сразу, без предисловий, насел на Костылева сзади, обхватив его поперек туловища и прижав локти к бокам. Кто-то еще подскочил сбоку и попытался накинуть ему на голову какую-то тряпку — судя по некоторым признакам, пыльный джутовый мешок. Нападавшие не просили закурить, не интересовались, который час, и вообще обошлись без предварительной подготовки. Они действовали молча, напористо и грубо, и Костылев как-то сразу понял, что незнакомцы намерены загрузить его в свой микроавтобус и увезти в неизвестном направлении.
 Надо полагать, этих людей нанял кто-то, кому непобедимость Костыля давно стояла поперек глотки и кто многое бы отдал, лишь бы незаметно убрать его с ринга. Костылев не стал думать о том, почему в таком случае его просто не пырнули в спину ножом; он вообще ни о чем не стал думать, а для начала провел примитивный тройной удар: каблуком в голень, ребром ладони в пах, затылком в лицо, — и позади глухо охнули, выпустили его локти и с шумом сели на асфальт. “Ни хрена себе, профессор”, — простонали оттуда. Костылев не понял, что имел в виду ночной налетчик, а разбираться не было времени.
 В воздухе опять темным крылом мелькнул мешок. Костылев увернулся и от души врезал человеку с мешком в солнечное сплетение. Этот мешок его почему-то особенно раздражал, и удар получился, как в лучшие времена, — противник даже не вякнул, а просто исчез в темноте, уйдя, по всей видимости, в глухой аут.
 Противников было пятеро, но сначала они дрались как-то вяло и даже не столько дрались, сколько делали вид, что дерутся, а сами все время пытались навалиться на Костылева всем скопом, прижать к земле, скрутить и лишить возможности сопротивляться. Костылев понял это почти сразу и постарался не дать им шанса осуществить свое намерение. Тогда они постепенно вошли в раж и начали драться по-настоящему — то есть так, как умели. А умели они весьма скверно, ни одного Мурзы среди них не было, а были только здоровенные неуклюжие быки, и Костылев валял их по двору в свое удовольствие — так, что только кусты трещали да глухо бухало железо, когда кто-нибудь в очередной раз со всего маху прилипал к борту микроавтобуса. Потом все они куда-то исчезли; Костылев догнал последнего и мощным пинком забил его в открытую дверцу микроавтобуса, который, оказывается, уже завелся. Следующий пинок пришелся в многострадальный борт, а потом водитель наконец со скрежетом и хрустом воткнул передачу, машина тронулась и задним ходом очень быстро выкатилась со двора, на прощанье ослепив Костылева светом фар.
 — Вашу мать, — пробормотал Костылев, промокая грязным рукавом рубашки опять начавшую сочиться из рассеченной брови кровь. — С ума вы все сегодня посходили, ей-богу...
 Он потянулся к карману, где лежал мобильный: нужно было позвонить Михеичу, ввести старика в курс дела и поинтересоваться, что он думает по этому поводу. Но тут из темноты вынырнул еще какой-то человек и вцепился Костылеву в рукав. В слабом свете, падавшем из ближайшего окна, Костылев разглядел, что за первым незнакомцем спешит второй. Это было уже чересчур; Костылев занес для удара ноющий, исцарапанный кулак, но тут незнакомец быстро спросил:
 — С вами все в порядке? Надеюсь, они вам не повредили?
 “Доброхот, — понял Костылев. — Наблюдал за дракой в окошко, а когда опасность миновала, выбежал предложить свою помощь. И соседа на всякий случай прихватил... Козлы”.
 — Не повредили, — сказал он. — Все нормально. Спасибо.
 Человек сделал странное движение, как будто хотел поднырнуть Костылеву под мышку — ну, вроде того, как санитарка, которую звать Тамарка, выносит с поля боя раненого бойца. “А я, молоденький мальчонка, лежу с оторванной ногой — зубы слева, глаз в кармане, притворяюсь, что живой...” Костылев отстранился и холодно посмотрел на доброхота. Впрочем, этот холодный взгляд пропал втуне — света из окошек едва хватало на то, чтобы разглядеть фигуры стоявших рядом людей.
 В этом слабом, рассеянном свете Костылев видел, что доброхот немолод, лет под сорок, сутул и длинноволос. Второй доброхот стоял поодаль, шагах в пяти, неподвижный и молчаливый, как дерево с обрубленными ветвями. Правую руку он почему-то держал за спиной, и Костылеву это обстоятельство очень не понравилось.
 — Пойдемте скорее, — свистящей скороговоркой произнес длинноволосый. — Надо спешить. Они могут вернуться.
 — Сомневаюсь, — сказал Костылев, нашаривая в кармане зажигалку и, нагнувшись, освещая асфальт и пытаясь припомнить, в какую сторону отбросил предназначенный Алене букет.
 Длинноволосый схватил его за руку так резко, что огонек зажигалки, испуганно моргнув, погас.
 — Что вы делаете? — зашипел доброхот. — Надо уходить! Скорее! Доверьтесь мне, я знаю безопасное место!
 Последняя фраза прозвучала совсем уже дико. Да и без этой дурацкой фразы поведение доброхота не лезло ни в какие ворота. “Многовато сумасшедших для одного вечера”, — подумал Костылев и посмотрел на второго доброхота. Тот по-прежнему стоял неподвижно, но Костылеву показалось, что расстояние между ними сократилось, самое меньшее, на метр.
 — Какое еще безопасное место? — раздраженно спросил Костылев, оттолкнул длинноволосого и, наклонившись, поднял замеченный минуту назад букет. Было темно, но даже на ощупь чувствовалось, что от роскошного букета остались рожки да ножки. — Никуда я не пойду! Ты чего, мужик, белены объелся? Иди проспись!
 — Вы не понимаете, — тем же торопливым шепотом пробормотал доброхот и опять вцепился Костылеву в рукав. — Это очень важно. Вы должны пойти со мной. Должны!
 — Прости, земляк, но я тебе ничего не должен, — сказал Костылев, с трудом отцепляя длинноволосого от своего рукава. Это оказалось нелегко. Длинноволосый держался, как клещ, и Костылев с трудом подавил желание дать этому малахольному по шее, чтобы отстал. — Спасибо тебе, конечно, за помощь, но дальше я уж как-нибудь сам. Меня девушка ждет, волнуется...
 Он выбросил в темноту растерзанный букет и снова покосился на второго доброхота. Теперь сомнений быть не могло, тот стоял гораздо ближе, чем в прошлый раз, сейчас его отделяли от Костылева каких-нибудь два, два с половиной метра.
 — Извините, — неожиданно нормальным голосом сказал длинноволосый, — но вы действительно не понимаете, как это важно. Позже вам все объяснят, а пока — простите.
 Он вдруг резко выбросил вперед правую руку таким жестом, словно намеревался выколоть Костылеву глаза. Костылев не успел осознать, что округлый металлический блеск в ладони незнакомца означает газовый баллончик, — тело среагировало раньше, чем мозг сумел разобраться в обстановке и выдать свое авторитетное заключение. Кулак чемпиона Московской области по кикбоксингу стремительно рванулся вперед и вошел в соприкосновение с челюстью длинноволосого за мгновение до того, как тот успел воспользоваться баллончиком. Длинноволосый сказал: “Ах!” — и, широко взмахнув руками, упал на спину, треснувшись затылком об асфальт. Отлетевший в сторону баллончик с жестяным дребезжанием покатился по дороге. Костылев резко развернулся навстречу второму доброхоту, принимая боевую стойку. Доброхот шагнул вперед. Он больше не прятал руку за спиной, и теперь Костылев видел, что в руке у него бейсбольная бита из доброго американского ясеня — тяжелая, крепкая и очень твердая. Предплечья у Костылева заныли в предвкушении привычной работы, но тут на въезде во двор вспыхнули яркие фары, зарычал на низкой передаче автомобильный движок, лязгнула на знакомой выбоине подвеска. Невдалеке засверкали красно-синие огни милицейской мигалки, и двор огласил медный клекот включенной сирены.
 Человек с бейсбольной битой сделал странное движение, как будто намереваясь убежать на все четыре стороны, а потом, приняв окончательное решение, пулей бросился в темноту.
 Костылев закурил, присел на корточки рядом с длинноволосым, убедился, что тот жив, уселся на тротуар и стал ждать, когда подъедут менты. Он по-прежнему ничего не понимал, кроме одного: ужин наедине с Аленой уже не состоится.


* * *

 Паштет сидел в удобном кресле-качалке, слегка покачиваясь взад-вперед. Он молча курил, стряхивая пепел в пустую закопченную пасть камина. Было слышно, как в ванной плещутся, прикасаясь к больным местам, Нос, Кандыба, Варнак и Ерема; стоявший на самом краешке пушистого ковра Бурый не плескался и не шипел, хотя по его виду чувствовалось, что ему тоже не терпится этим заняться.
 Вид у Бурого был ужасающий. Паштет даже не мог припомнить, когда в последний раз видел своего старого знакомого и ближайшего помощника в такой боевой раскраске. Да, пожалуй что, и никогда; бывали, конечно, у них на заре туманной юности крутые разборки без применения огнестрельного оружия, но и тогда Бурому ни разу так не доставалось. Губы у него распухли, как оладьи, и почернели, левый глаз заплыл страшным фингалом, лоб пересекала широкая ссадина, и правая щека была ободрана — явно об асфальт, никакие другие поверхности таких следов на лице не оставляют. Одежда Бурого выглядела так, будто его привязали к бамперу спортивного автомобиля и на большой скорости волоком протащили вокруг всей Москвы, а на размолоченной вдрызг морде с кровавыми потеками застыло почти комичное выражение детской обиды.
 Именно это неуместное выражение окончательно решило исход дела. Паштет еще немного помолчал, старательно хмуря брови, искоса глянул на Бурого, не выдержал и расхохотался. Смеялся он в последнее время редко, можно сказать, совсем не смеялся, и сейчас, хохоча во все горло, до слез, до колик в сведенных судорогой мышцах, почувствовал странное облегчение. Будто камень с души упал, честное слово.
 — Ты чего, Паштет? — настороженно спросил Бурый, ожидавший чего угодно, только не такой реакции на свой рассказ. С его точки зрения, в рассказе этом не было ничего смешного, и он испугался, не поехала ли у бригадира крыша. Могла ведь и поехать, и очень даже запросто: с тех пор как Хохол, эта жирная нерусская свинья, подстрелил его жену, Паштет ходил сам не свой. Эта его затея с биржей, вполне возможно, была не гениальной идеей, как Бурому показалось вначале, а просто первыми признаками сумасшествия. Ведь это только так говорится: железный, мол, мужик, — а на самом-то деле люди, даже самые крепкие, все из одного теста вылеплены. Из теста, понял, а не из какого не из железа... — Ты чего, командир? С тобой все в порядке?
 — Со мной-то... да, — давясь неудержимым хохотом, едва сумел выговорить Паштет, — а вот с вами... Ой, не могу! Профессора поймали... Не могу я! Уморили, уроды!..
 Бурый понял, что с бригадиром действительно все в порядке, и обиделся.
 — Смешно ему, — сердито пробубнил он. — Смешно тебе, да? Он же, падла, нас пятерых чуть голыми руками не перемочил. Ни хрена себе, профессор! Ты, Паштет, конечно, тоже вдарить можешь, но тебе до него — как до Парижа раком, зуб даю. В натуре, как ураган. Как долбаный, блин, торнадо... Вот скажи мне, ну что тут смешного?
 — А ты на себя в зеркало посмотри, — сказал Паштет, утирая кулаком выступившие на глазах слезы. — У тебя такая морда, как будто ты с небоскреба свалился. С самого, блин, верхнего этажа... — Он вдруг сделался серьезным. — Однако смех смехом, а дела наши — говно, братан. Торнадо там или не торнадо, а он теперь будет держать ушки на макушке, и второй раз мы к нему так запросто не подберемся. Черт, ну что вы за люди! Впятером с одним очкариком справиться не могли!
 — Да какой там очкарик, — морщась от боли в разбитых губах, слегка невнятно возразил Бурый. — Не было на нем никаких очков...
 — То есть как это — не было? — насторожился Паштет. — Он же слепой как крот! Балалайка сказала, у него стекла в очках, как донышки от бутылок из-под шампанского...
 — Да там же темно, как у негра в ухе, — сказал Бурый. — Что с очками, что без очков, — один хрен, ни черта не видно...
 Паштет нетерпеливо махнул на него рукой и, повернувшись в сторону спальни, громко, на весь дом, позвал:
 — Эй! Подруга дней моих суровых! А ну иди сюда!
 Дверь спальни открылась, и на пороге, зевая и кутаясь в слишком просторный халат Паштета, появилась всклокоченная и мятая со сна Балалайка. Она сладко потянулась, халат на ней распахнулся, и Бурый громко сглотнул слюну.
 Балалайка протерла глаза, увидела Бурого, вздрогнула и запахнула халат.
 — Ой, — сказала она, — это кто? Это кто его так?
 — Это Бурый, — сказал Паштет. — А разрисовал его твой знакомый. Этот, который математик...
 — Да ну, — недоверчиво протянула Балалайка, — не может быть. Он же щупленький, в очках... Не может быть! — уверенно повторила она.
 — Это еще не все, — криво ухмыляясь, сказал Паштет. — Там, в ванной, еще четверо таких же, если не хуже. И всех уделал твой приятель — один, голыми руками...
 Балалайка игриво и вместе с тем сонно махнула на него пухлой наманикюренной ладошкой.
 — Ай, Паша, перестань, — зевая, сказала она. — Что я, девочка, что ли? Придумай что-нибудь посмешнее, а то сочиняешь какие-то сказки посреди ночи...
 Она повернулась к присутствующим спиной и, споткнувшись о порог, скрылась в неосвещенной спальне. Дверь за ней закрылась, мягко чмокнув язычком защелки.
 — Что за хрень? — растерянно сказал Бурый. — Ничего не понимаю! Подъехал на серебристой “десятке”...
 — Да, — сказал Паштет, — редкая машина. Одна на всю Москву, а может, и на всю Россию. Пугачева с Киркоровым давно такую хотят, да все никак денег не накопят. Эксклюзив, блин!
 — Ну а мы чего?.. — обиженно огрызнулся Бурый. — Откуда нам знать, что возле этого подъезда сразу две такие тачки ночуют? Полдня в машине прели, а тут смотрим — подваливает, как король...
 — А может, их и не две, — задумчиво предположил Паштет. — Может, она одна. Может, наш профессор ее у приятеля одолжил — типа покататься, телку снять. Вот на этого приятеля вы, наверное, и наскочили...
 — А мы чего?.. — повторил Бурый. — Мы откуда знали?
 — Надо было знать, — устало произнес Паштет. — Посмотреть надо было, прежде чем прыгать. Спичку бы попросили, что ли, и хоть разок в рожу ему глянули. Башкой надо думать, башкой, а не задницей! Это, Бурый, по жизни так выходит: если думаешь жопой, получаешь по башке.
 — Опытом делишься? — съязвил Бурый.
 — Поговори у меня. Иди лучше в ванную, умойся. Да скажи там своим героям, чтобы сопли свои за собой подтерли, нечего у меня в доме свинарник разводить...


* * *

 — Итак?
 Учитель сидел за своим рабочим столом, по обыкновению подавшись вперед и сложив перед собой руки ладонью к ладони, как будто собирался помолиться. Настольная лампа освещала нижнюю половину его слегка одутловатого, не по-мужски мягкого, округлого лица с пухлыми щеками и двойным подбородком и бросала золотистый отблеск на корешки книг, которые неровными рядами стояли у Учителя за спиной. Книгами была заставлена вся задняя стена узкого кабинета, от пола до самого потолка. К книжному стеллажу была приставлена закапанная белой краской зеленая стремянка; вперемежку с книгами на полках лежали пыльные безделушки — не то сувениры, привезенные неизвестно откуда, не то принадлежности для проведения каких-то таинственных ритуалов. Среди этих предметов попадались довольно странные, а порою и жутковатые вещицы, да и книги на полках поражали разнообразием: здесь можно было найти и последние номера журналов по экономике, и одно из первых изданий “Молота ведьм” в покоробленном кожаном переплете, вид которого наводил на неприятные мысли о людях, заживо освежеванных в подвалах святой инквизиции.
 Прямо за креслом Учителя в книжном стеллаже было свободное пространство наподобие высокой узкой ниши; в нише стояло массивное бронзовое распятие, у подножия которого лежал серовато-желтый человеческий череп без половины зубов. Рядом с черепом можно было разглядеть пухлую, тоже очень старую Библию в кожаном переплете, поверх которой лежал обоюдоострый кинжал с потемневшим лезвием и покрытой зеленым налетом бронзовой рукоятью в форме креста. Все это напоминало алтарь для жертвоприношений — может быть, даже человеческих. Это и был алтарь, но бутафорский, чисто символический — Учитель никогда не проливал крови, он считал, что в наше время Богу нужны от человека не продукты питания и уж тем более не кровь живых тварей, а любовь и понимание. Настоящая любовь без понимания невозможна, говорил он, а понимание приходит только вместе со знанием. Торцы книжных полок были изрезаны корявой вязью каббалистических знаков, на заваленном книгами и многочисленными листками каких-то расчетов столе смотрелся пришельцем из далекого будущего плоский жидкокристаллический монитор компьютера.
 Сказав: “Итак”, Учитель указал бармену на стул с высокой прямой спинкой, стоявший напротив стола. Комната была узковата, места в ней и без того было немного, и громоздкий стул торчал прямо посередине, не так, как в обычных домах. С точки зрения бармена, стул логичнее было бы поставить боком, вплотную к столу, но Учитель, видимо, считал иначе. И, как всегда, он был прав: стоящий посередине комнаты стул частично лишал помещение уюта, зато придавал ему какую-то значительность и торжественность. Сразу чувствовалось, что место это предназначено не для дружеских посиделок, не для пустопорожней болтовни за чашкой чая или, того хуже, бутылкой водки, а для серьезных, богоугодных бесед...
 Бармен осторожно обогнул стул и тихо опустился на краешек сиденья, смиренно сложив на коленях руки — большие, сильные, одинаково ловко управлявшиеся как с шейкером для сбивания коктейлей, так и с тяжелой бейсбольной битой.
 — Итак, — повторил Учитель, — я слушаю тебя, брат Валерий.
 Брат Валерий осторожно кашлянул в кулак, сел прямее и заговорил:
 — Мы упустили его, Учитель. Людей Паштета оказалось слишком много, и они не стали наблюдать, а сразу же напали на него. Их было пятеро, а мы находились слишком далеко, потому что вы запретили нам себя обнаруживать...
 — Куда они его увезли? — с нетерпением перебил Учитель.
 — Они его не увезли. У них просто ничего не вышло. Этот человек сражается, как Самсон. Он обратил всех пятерых в бегство раньше; чем мы с Ке... простите, Учитель... с братом Иннокентием успели добежать до места побоища.
 — Так каким же образом вы его упустили?
 — Брат Иннокентий предложил ему пойти с нами. Он предложил безопасное убежище и попытался убедить его, что это необходимо. Однако этот человек то ли что-то заподозрил, то ли еще не остыл после своей победы над слугами дьявола — он в довольно резкой форме отклонил предложение. Тогда брат Иннокентий, видя, что словами ничего не добьешься, попытался прибегнуть к помощи газового баллончика. Но он не успел воспользоваться газом, этот человек его ударил...
 — А ты?
 — Я бросился на помощь, но тут приехала милиция, вызванная, по всей видимости, кем-то из жильцов дома, и мне пришлось бежать.
 — Где брат Иннокентий?
 Бармен потупился.
 — Он остался... там. Я ничего не успел, Учитель, я даже не знаю, потерял он сознание или этот человек его убил. Может быть, и убил, я слышал, как он ударился затылком об асфальт... Я просто не мог успеть! — с мольбой в голосе воскликнул он. — Если бы я попытался поднять брата Иннокентия, этот человек задержал бы меня, и я сейчас сидел бы не здесь, а в отделении милиции...
 — Подытожим, — прервал его Учитель тем особым, шелестящим голосом, которым разговаривал всякий раз, когда ему приходилось усилием воли преодолевать сильные отрицательные эмоции — гнев, например. — Сначала вы опоздали, потому что вам было запрещено себя обнаруживать. Затем вы все-таки обнаружили себя и при этом повели дело таким образом, что не только упустили нужного нам человека, но и дали в руки милиции ключ к разгадке наших намерений. Я бы сказал, вы отдали в руки безбожного государства ключ к божественному шифру, если бы не боялся накликать беду, которая, может быть, еще пройдет стороной. Я разочарован, брат Валерий. Я очень, очень разочарован.
 Бармен виновато потупился и со смирением подумал, что на месте Учителя сам он был бы не разочарован, а попросту взбешен. Ведь они были в шаге от... Даже страшно подумать, от чего! Сложись все немного иначе, и уже к утру спрятанное в неудобочитаемых строках Ветхого Завета послание Господа к людям Земли было бы расшифровано, а тогда... Мороз продрал его по коже и благоговейный ужас коснулся сердца, когда бармен представил, как Учитель, выпрямившись во весь рост перед алтарем, громовым голосом называет имя Господа и провозглашает Его волю...
 — Простите, Учитель, — едва слышно прошептал он. — Мы просто не могли предположить, что он окажется таким проворным и сильным. Он разит врагов, как молния. И брата Иннокентия он поразил так же — стремительно и беспощадно...
 Учитель снял очки и принялся осторожно массировать двумя пальцами натруженную переносицу.
 — Этого следовало ожидать, — сказал он, не прерывая своего занятия. — Господь простер над этим человеком свою длань, чтобы Его послание не попало в руки прихвостней Сатаны. Милость Его безгранична, но нам не следует слишком долго испытывать Его терпение. Именно это и делали вы с братом Иннокентием — упорно и настойчиво испытывали Его терпение, и за это Он отвернул от вас лицо свое. А тот, от кого Господь отворачивает свое лицо, сам получает по лицу — это как минимум... — Он помолчал, грустно улыбаясь и даже не подозревая, что примерно в это же время Паштет на своей загородной даче обращался к Бурому почти с такими же словами. — Что ж, брат Валерий, ступай. Поезжай домой и постарайся узнать, что сталось с братом Иннокентием. А я подумаю, как нам быть дальше. Положение тяжелое, но нам не следует отчаиваться, ведь теперь мы точно знаем, что ключ к шифру существует. Более того, мы знаем, в чьих руках он находится, так что, если милость Господа пребудет с нами и далее, успех, можно сказать, гарантирован. Ступай, брат, мне действительно нужно подумать. И помолиться, — добавил он, будто спохватившись.
 Бармен поспешно вскочил со стула, неумело поклонился и вышел. Было слышно, как в прихожей захлопнулась дверь, а потом с лестничной клетки донеслись его торопливые шаги. Внизу гулко ахнула дверь подъезда. Тогда Эдуард Альбертович Шершнев снова надел очки и включил компьютер. Его все еще одолевали сомнения в том, что он на правильном пути. Путаная речь полусумасшедшего математика в еще более путаном изложении уличной проститутки и в совершенно ни на что не похожем пересказе тупоголового сутенера, конечно же, была слишком тонкой соломинкой, чтобы налегать на нее всем весом. Однако, несмотря на искажения при передаче, речь эта содержала вполне конкретные факты; более того, факты эти были такого свойства, что доктору экономических наук Шершневу было несложно в них разобраться.
 Он вошел в Интернет, и через минуту электронная версия последнего биржевого бюллетеня уже мерцала перед ним на экране компьютера. Доллар опять упал на целый пункт, ученый-экономист Шершнев снова попытался подыскать этому хоть какое-то рациональное объяснение и снова ничего не нашел, Эдуард Альбертович был очень знающим специалистом, и взгляд его не бегал по строчкам биржевого бюллетеня — Шершнев видел всю картину разом, и картина эта была неправдоподобной, нереальной, как картины Босха. Да, вот именно, Босха, потому что с экрана компьютера, как и с полотен давно умершего художника, прямо в глаза Эдуарду Альбертовичу смотрел Ад — беспорядочный, жуткий, хаотичный, живущий по своим, непостижимым для человеческого разума законам.
 “Действительно, ад, — подумал Шершнев, представив, что творится теперь на валютной бирже. — И это только начало. Пока что этот ад заперт в стенах биржи, но еще чуть-чуть, и он выплеснется на улицы, затопит города, парализует жизнь сначала в этой несчастной стране, а потом, быть может, и на всей планете. Математик, — подумал он, выключая компьютер и снимая очки. — Где же тебя искать? После сегодняшнего двойного нападения я бы на твоем месте просто исчез, растворился и больше никогда даже близко не подошел бы к тому дому. Квартира, в которой побывала проститутка, у тебя наверняка не единственная. Ведь ты богат, математик, ты очень богат, потому что нищему на валютной бирже делать нечего, даже если он знает все ее секреты...”
 Последняя мысль его неожиданно заинтересовала. Откинувшись на спинку кресла и сложив руки, Шершнев попытался хотя бы в общих чертах прикинуть, каким нужно обладать капиталом, чтобы целенаправленно и регулярно влиять на результаты биржевых торгов. Получалось, что для этого нужны фантастические, небывало огромные по любым, даже самым высоким меркам, деньги. У непризнанного математического гения, живущего в России и ездящего на “Жигулях”, таких денег быть просто не могло.
 "Что же это получается? — озадаченно подумал он. — Чепуха какая-то, мистика... Взять, к примеру, меня. Я хороший экономист — не гений, прямо скажем, но крепкий, солидный ученый, доктор наук... Экономических. А в математике зато полный профан, да и во всем остальном тоже — так, отрывочные сведения на уровне научно-популярных телепередач. И большинство моих знакомых грешат такой же однобокостью, потому что время такое — кругом узкая специализация, и чем дальше, тем уже... А этот что же? В математике он гений, в экономике и финансах — гений... В информатике он тоже гений, потому что такие деньги в наше время можно украсть и пустить в оборот только через Интернет, за которым, кстати, нынче очень бдительно следят. Гений незаметности, гений восточных единоборств... Что же в итоге? Универсальный гений? Э, нет, так можно до многого договориться. Еще шаг в этом направлении, и я решу, что это личный порученец Бога-Отца. Хотя зачем Богу-Отцу валютная биржа? Разве только затем, чтобы уничтожить это гнусное гнездо порока, источник бед и несчастий, алтарь человеческой алчности...
 Так, стоп. Гипотезу о посланце небес мы пока отложим в сторонку. Пускай полежит, потому что если это ангел, то мне ни о чем не надо думать — без меня обойдутся. А мне как-то неохота, чтобы без меня обходились...
 Итак, универсальный гений. Черта с два! Господи, прости меня, грешного... Я хотел сказать — дудки. В наше время узкой специализации универсальных гениев не бывает.
 Стоп! — снова сказал он себе. — В любом деле надо найти главное. А что главное в нашем гении? Экономическое образование? Знание компьютера? Нет. Биржа — это же просто азартная игра, освоить правила которой может любой человек с мозгами. Компьютер — тоже игрушка, сейчас некоторые детишки просто от нечего делать, играючи, могут забраться в любую базу данных...
 Это все он умеет, и умеет хорошо, но это не главное.
 Главное — математика, и вот тут он действительно гений. Сам, один, без помощи и поддержки, наверняка в нерабочее время, по ночам, нашел то, что искали и не могли найти многие и многие поколения математиков, богословов, нумерологов и просто талантливых мошенников... Гений! И гений этот явно работает не по специальности, потому что только от тоски, от невозможности выразить себя, применить свои способности в любимом деле люди берутся за решение таких задач.
 Итак, что мы имеем? Гениальный математик, занятый не математикой и не бизнесом, который отнимает у человека по сорок восемь часов в сутки, а чем-то не слишком обременительным, связанным с компьютерами, биржевыми операциями и доступом к крупным финансовым средствам. Что это может быть? Биржа? Какой-нибудь банк? Министерство финансов? До тридцати лет, темноволосый, субтильного телосложения... кажется, в очках. Кстати, как это он, такой субтильный мозгляк, ухитрился разбросать пятерых здоровых бандитов? Даже шестерых, считая этого дурака, брата Иннокентия... Неужто над ним и впрямь простерта длань Господня? Ну, это бы еще ничего, тогда это получилась бы игра в одни ворота... А если он сам по себе? А если бережет и укрывает его вовсе не Господь, а Его оппонент?
 Нет, не об этом сейчас надо думать. Надо думать, как найти скромного финансового служащего, который ездит на серебристой “десятке” и редко ночует на одном месте. Да, это уже что-то. Зыбко, конечно, и вдобавок трудновыполнимо, но реально. Авось с Божьей помощью справимся".
 Несколько приободрившись, Эдуард Альбертович выбрался из-за стола, погасил лампу и отправился в постель, благо был уже второй час ночи. Уже коснувшись щекой подушки, он вдруг вспомнил о судьбе брата Иннокентия и слегка взволновался, но тут же мысленно махнул рукой. Если брат Иннокентий умер, то царствие ему небесное, а если не умер и попал в милицию, это тоже не страшно. Даже если он расскажет на допросе то немногое, что ему известно, в милиции наверняка решат, что он повредился рассудком вследствие черепно-мозговой травмы, и в самом худшем случае упекут в знаменитую психиатрическую больницу имени Кащенко. “Туда ему и дорога”, — сердито подумал Эдуард Альбертович за секунду до того, как погрузиться в сон.




 Глава 7


 Проезжая мимо уличного обменного пункта за рулем своей серебристой “десятки”, скромный банковский служащий Алексей Мансуров слегка притормозил, чтобы насладиться зрелищем довольно приличной очереди желающих сдать валюту. Даже из второго ряда и даже на скорости шестьдесят километров в час он увидел и сумел прочесть укрепленную в окне обменника картонную табличку с категоричной надписью: “Евро в продаже нет!” На табло с курсами валют он смотреть не стал: эти курсы были известны ему задолго до того, как их обнародовали.
 Резко возросшая популярность евро его слегка покоробила, но он решил, что разбрасываться пока не стоит: сначала нужно было покончить с долларом, поставить эту кичливую бумажку на колени и так, на коленях, гнать до самой Америки, чтобы тамошние умники, наводнившие мир сотнями тонн этой макулатуры, захлебнулись в собственном дерьме и поняли наконец, где их настоящее место. А уж потом, и только потом дойдет очередь до евро. А почему бы и нет? Эксперимент может считаться чистым только тогда, когда он доведен до конца, и патриотизм тут ни при чем. Если бы вместо долларов и евро весь мир производил взаиморасчеты в российских рублях, Мансуров сделал бы с рублем то же, что он сейчас делал с долларом. Он не спекулировал, а проводил научный эксперимент; кроме того он был не прочь отомстить американцам за отечественную математику, которая почти прекратила свое существование после развала Союза. О, он многим хотел отомстить! Например, Сашке Клюеву, Борьке Слепакову и многим другим выпускникам сотен технических вузов России, ныне процветавшим на Западе. “Вы долларов хотели, за зеленью гнались? Ну так получайте! Жрите вашу зелень. Хотите — так, всухомятку, а хотите — майонезом полейте...”
 Он почувствовал нарастающий шум в ушах, виски сдавило железным обручем, а в глазах появилось такое ощущение, словно кто-то упирался в них пальцами изнутри черепа, силясь вытолкнуть наружу. Такое с ним бывало, когда он волновался, особенно когда злился: кровяное давление сначала резко подскакивало, а потом, когда он немного успокаивался, так же неожиданно падало. Эти скачки сопровождались приступами жесточайшей головной боли, продолжавшимися иногда по нескольку часов. Прислушиваясь к шуму в ушах, который уже начал как будто складываться в какие-то ритмичные возгласы на незнакомом языке, Алексей задумался о том, что найденный им коэффициент, очень может быть, способен открыть ему, помимо всего прочего, и тайну этих приступов, и способ их предотвратить...
 Он тряхнул головой, приводя себя в чувство, прибавил газу и нашарил в кармане пиджака мятую пластиковую упаковку с таблетками. Таблеток осталось всего три, и он проглотил их все, не запивая, поскольку запивать было нечем. У него еще оставалась надежда, что приступа не будет, но рисковать, да еще сидя за рулем, конечно же, не следовало.
 Мансуров вспомнил, как совсем недавно, буквально на днях, в приливе энтузиазма и гордости полагал себя здоровым как бык. Да уж, бык... А впрочем, удивляться было нечему: природа всегда стремится к сохранению равновесия и если уж льет тебе в миску суп сверх нормы, то можешь не сомневаться, что каши в твоей тарелке будет — кот наплакал, воробей нагадил... То есть если ты умнее окружающих, то у тебя непременно будут проблемы либо со здоровьем, либо с личной жизнью, либо и с тем и с другим. А если ты можешь гнуть пальцами подковы и глотать бритвенные лезвия без вредных последствий для организма, то с мозгами у тебя явно что-то не в порядке.
 Он остановил машину перед подъездом и прислушался к своим ощущениям. Шум в ушах пошел на убыль, глаза больше не стремились выскочить из орбит, железный обруч на висках ослаб. Головная боль исчезла. Скорее всего помогли таблетки, Мансуров прежде никогда не принимал их сразу по три. Ударная доза, что тут еще скажешь...
 Он попытался припомнить, что было написано в аннотации к этому препарату, но так и не смог. Что-то там было про повышенную нервную возбудимость, про какие-то возможные последствия — поганые какие-то последствия, чуть ли не до нервного срыва включительно... Впрочем, это могла быть
 Анонс
 к другим таблеткам, которые он принимал до того, как сосед, работавший санитаром в психушке, продал ему из-под полы эти, теперешние. Теперешние были лучше прежних, а последствия... Что ж, обыкновенный аспирин тоже вреден, если с ним регулярно перебарщивать, можно нажить такую язву желудка, что любо-дорого глянуть. Или взять антибиотики...
 Он обнаружил, что уже стоит у двери подъезда и держится за липкую деревянную ручку. В зубах у него дымилась сигарета; ни того, как и когда он ее закурил, ни того, каким образом очутился здесь, на крылечке, Мансуров не помнил. Не помнил он также и того, как запирал машину и запирал ли он ее вообще. “Ай да таблетки, — подумал он. — Ай да ударная доза! Так ведь можно и помереть ненароком. Или заснуть, а потом проснуться полным дауном, клиническим дебилом... Ай да таблетки!”
 Он выпустил дверную ручку и похлопал ладонями по карманам пиджака. Портмоне и ключ от машины лежали на своих местах, а вот зубной щетки не было — осталась в машине. Он всегда возил зубную щетку с собой, потому что, выходя утром из дома, никогда не знал, где будет ночевать. Узнавал он это на работе, обычно во время обеденного перерыва, когда операционный зал пустел и можно было без помех связаться через Интернет со своим домашним компьютером и получить инструкции относительно предстоящей ночевки. Компьютер выдавал эти инструкции, действуя согласно составленной Мансуровым программе, и предугадать, куда хитроумная жестянка отправит его в следующий раз, не мог даже сам Мансуров. Бывало, он по три-четыре ночи подряд спал в одной и той же квартире, а бывало и так, что компьютер предлагал ему заночевать в гостинице. Это была довольно утомительная жизнь, но Мансуров понимал, что иначе нельзя: непредсказуемость была залогом безопасности. В конце концов, он ведь сам это придумал, сам составил программу и сам ввел ее в компьютер, так что машина ни в чем не виновата и нечего на нее обижаться...
 Сегодня компьютер направил его домой — в то самое место, где он родился, вырос, откуда ходил сначала в школу, потом в университет, где был прописан и где на полке, между старым системным блоком и стопкой журналов, пылилась неприметная металлическая посудина с серым порошком — все, что осталось от строгой, но справедливой мамы.
 Мансуров вернулся к машине, отпер ее — она таки оказалась заперта, — достал из бардачка зубную щетку, забрал с заднего сиденья забытый пакет с продуктами и пошел было обратно к подъезду, но спохватился, опять вернулся к машине и запер дверцу.
 Квартира встретила его затхлым, нежилым запахом. Мансуров попытался припомнить, когда заходил сюда в последний раз. Получалось, что давненько — недели две, а то и все три назад. Черт! Ведь это был его родной дом! К тому же из семи принадлежавших ему квартир только эта была обставлена более или менее по-человечески. Остальные же представляли собой просто норы, где можно было кое-как переночевать, в двух из них даже не было кроватей, и спать приходилось на полу, в туристском спальном мешке, который всегда лежал в багажнике его машины. Мансуров усмехнулся, поймав себя на том, что опять начинает злиться на компьютер, как будто тот нарочно, по какому-то злому капризу, принуждал его влачить это собачье существование.
 Он прошел на кухню, поставил на стол пакет с едой, бросил окурок в раковину и зажег газ. Кастрюли были под рукой, в шкафчике, тарелки стопками стояли в соседнем, в выдвижном ящике лежали вилки и ложки — много вилок и ложек, гораздо больше, чем требовалось Мансурову. Родители когда-то любили принимать гостей, любили шумные веселые застолья — чтобы было вдоволь выпивки и закуски, чтобы все смеялись, пели хором, танцевали под старенький бобинный магнитофон и чтобы всем было весело и хорошо. Маленького Алешу, как и большинство детей в таких случаях, водружали на табуретку и просили прочесть стишок. Стишки Алеша запоминал плохо, зато, когда обнаружилось, что он превосходно считает в уме, у него появился свой собственный сольный номер. Карманных калькуляторов тогда еще не было, и веселые подвыпившие дяди и тети проверяли выданные семилетним ребенком ответы, перемножая числа столбиком на какой-нибудь салфетке, а перемножив, разводили руками, аплодировали, говорили: “Вот это да!” — и прочили Алеше великое будущее...
 Ожидая, пока закипит вода, он прошел в большую комнату, где в последнее время работал, отдыхал, спал — короче говоря, жил. Вторая, маленькая комната когда-то была его спальней. Потом ему пришлось уступить ее заболевшей маме. Там она и умерла, и с тех пор Мансуров заходил туда очень редко — в основном для того, чтобы взять из шкафа постельное белье, свежую рубашку или свитер. Там все осталось, как при маме, зато большая комната преобразилась, если можно назвать преображением превращение порядка в хаос. Впрочем, царивший здесь беспорядок казался хаотичным только на первый взгляд. Мансурова этот беспорядок вполне устраивал; более того, он вовсе не считал его беспорядком. Каждая вещь лежала не там, где она должна была лежать согласно общепринятым правилам, а там, куда он привык ее класть и откуда мог ее взять не глядя, просто протянув руку.
 Он остановился перед обшарпанным сервантом. Хрусталя и фарфора в серванте больше не было — все это добро, завернутое в скатерть, лежало в самом дальнем углу кладовки. Стеклянные дверцы с серванта были сняты, а на полках грудами лежали журналы, книги по математике и мелкий электронный хлам — какие-то платы, провода, разъемы, шлейфы... Кое-что из этого было куплено Мансуровым про запас, но основная масса запчастей представляла собой то, что Алексей выбросил из первого компьютера в процессе модернизации.
 Он отодвинул в сторону вскрытый и выпотрошенный системный блок, взял с полки урну с прахом, обтер с нее пыль и поставил на стол. Голова у него все еще немного кружилась, он чувствовал себя не совсем трезвым — таблетки действительно были хороши.
 — Здравствуй, мама, — сказал он, обращаясь к урне. Говорить стоя было неудобно, и он сел на диван, закинув ногу на ногу, и закурил. — Давно мы с тобой не виделись. Поговорим?
 Урна молчала.
 — Молчишь? — сказал Мансуров. — Правильно, молчи. Я сегодня не хочу слушать. Я сегодня хочу говорить. Знаешь, мама, я тебя ненавижу за то, что ты со мной сделала. Я не мог тебе этого сказать, пока ты была жива, а теперь вот говорю. Если бы ты тогда не заболела, я бы не стал тем, кем я стал. Я бы математикой занимался! Ты ведь сама этого хотела — чтобы я занимался математикой, и только математикой. А заниматься пришлось тобой... — Он глубоко затянулся сигаретой и толстой струей выпустил дым в сторону урны. — Тебе надо было умереть сразу, — заявил он. — Тогда бы я не бросил аспирантуру и не пошел работать в этот вонючий банк. Ты думаешь, это приятно — работать в “Казбанке”? Что ты говоришь? На стройке хуже? Ну, во-первых, нужно быть полным идиотом, чтобы после мехмата пойти в каменщики, а во-вторых... Во-вторых, мама, тебе здорово повезло, что ты ни разу в жизни не встречалась с нашим боссом, Андреем Васильевичем Казаковым. Ты бы послушала частушки в его исполнении!
 Урна по-прежнему молчала — как показалось Мансурову, неодобрительно. Вообще, у него вдруг возникло очень неприятное ощущение, что мама, где бы она сейчас ни была, отлично его слышит. Того и гляди, отвечать начнет...
 — А с другой стороны, — упрямо продолжал он, — я тебе чертовски благодарен. Ну, закончил бы я аспирантуру, защитил бы диссертацию, получил в зубы какую-нибудь никому не нужную тему плюс оклад младшего научного сотрудника и тянул бы лямку до самой пенсии... А так я сделал открытие — великое, черт бы его побрал, открытие! Я тебе не говорил, что твой сын — гений? Что сделал гениальное открытие — не говорил, нет? Ах да, конечно... Мы же сто лет не разговаривали, так откуда тебе... Хотя, между прочим, могла бы и сама поинтересоваться: как, мол, ты там, сынок, не нужно ли чего? Ведь оттуда, — он ткнул пальцем в потолок, — говорят, все видно...
 Ощущение, что он порет чепуху и вообще занимается чем-то не тем, достигло в нем апогея. “Что это со мной? — подумал он почти испуганно. — Обалдел, что ли? Ай да таблетки!..”
 Он встал, держа окурок в зубах и щурясь от попадавшего в глаза дыма, осторожно взял урну обеими руками и водрузил ее обратно на полку, с ненужной старательностью задвинув на место пыльный системный блок. Вода на кухне кипела и бурлила так, что было слышно даже здесь. Он пошел туда, посолил воду и высыпал в нее пельмени. Когда пельмени всплыли и закачались на поверхности, похожие на бледные вздутые трупики каких-то мелких безволосых животных, он выключил газ и выложил их в глубокую тарелку. Ни сметаны, ни кетчупа, ни даже уксуса у него не было, зато в выдвижном ящике кухонной тумбы обнаружился молотый черный перец. Мансуров обильно посыпал пельмени перцем, взял тарелку и вернулся в большую комнату — ему вдруг пришло в голову, что для разнообразия было бы не худо посмотреть телевизор.
 Он включил старенький “Рубин” и стал смотреть новости, а точнее — “Вести” по РТР, а еще точнее — “Дежурную часть”, криминальную хронику истекших суток. Мелькавшие на экране картинки были по большей части не слишком аппетитными, но Мансуров не отличался излишней чувствительностью, и испортить ему аппетит было не так-то просто. Правда, его не оставляло ощущение, что в квартире он не один, что его речь, обращенная к урне с прахом, не прошла ему даром и что теперь за ним действительно наблюдают сверху, и, чтобы прощать это неприятное ощущение или хотя бы приглушить его, Мансуров увеличил громкость телевизора. Хорошенькая глазастая дикторша с пухлыми губками рассказала ему о том, что накануне в каком-то московском дворе взорвался автомобиль — четыреста граммов тротилового эквивалента, машину разнесло вдребезги, две соседние выгорели дотла, а возле машины нашли обгоревший труп хозяина — не то осетина, не то чеченца... Мансуров решил, что так ему, черному, и надо. Вот только соседних машин было жаль — их-то хозяева за что пострадали?
 — Вчера вечером, — продолжала дикторша, — в Измайлово, во дворе одного из домов по Второй Парковой улице, было совершено нападение на чемпиона Московской области по кикбоксингу Владимира Костылева.
 — Мммм? — вопросительно промычал Мансуров, услышав про Вторую Парковую, где находилась одна из его запасных нор.
 — Подробности с места происшествия передает наш корреспондент, — заявила дикторша.
 — Ага, — проглотив наконец пельмень, сказал Мансуров, — давай передавай.
 Корреспондент оказался мордатым дядькой противной наружности, но Мансуров сразу перестал обращать на него внимание, сосредоточившись на фоне. Фоном мордатому корреспонденту служила очень знакомая пятиэтажная хрущоба из силикатного кирпича; последние сомнения развеялись, когда оператор крупным планом показал табличку с названием улицы и номер дома.
 — Елки-палки, — сказал Мансуров. — У меня во дворе кино снимают, а меня на месте нету!
 Впрочем, шутить ему быстро расхотелось — сразу же, как только корреспондент начал сообщать подробности.
 — Вечером, — сказал корреспондент, — около двадцати трех часов, водитель автомобиля “ВАЗ-2110” серебристого цвета Владимир Костылев въехал в этот вот двор и остановил машину...
 Вот тут-то Мансурову и расхотелось шутить. Нападение на Второй Парковой — это была ерунда. Нападение во дворе того дома, где у него был “аэродром подскока”, тоже могло быть случайным совпадением. Но то, что именно в этом дворе напали не на кого-нибудь, а на водителя серебристой “десятки”...
 — Неизвестные в количестве пяти человек пытались силой погрузить Владимира Костылева в стоявший рядом микроавтобус, — вещал с экрана мордатый корреспондент. — Потерпевший утверждает, что они не пытались причинить ему какой-то вред, их целью, очевидно, было похищение. Необходимо заметить, что эта история отличается от множества подобных ей историй тем, что объект нападения сумел оказать преступникам достойный отпор и сам, без посторонней помощи, обратил их в бегство. Один из участников нападения в бессознательном состоянии доставлен в институт имени Склифосовского, остальным удалось скрыться. Владимир Костылев, чемпион Москвы и Московской области по кикбоксингу, не пострадал.
 — Оказать отпор, — механически повторил Мансуров. — Чтобы такое ляпнуть, неужели нужно быть членом Союза журналистов? Оказать отпор и дать сопротивление... Черт, что же это такое?!
 Вопрос был сугубо риторический: Мансуров отлично знал, что это такое, откуда оно взялось и кто во всем виноват. Чемпион Москвы и области по кикбоксингу, этот силач, тупой, как все силачи, и самовлюбленный, как все чемпионы, совершенно напрасно считал себя пупом земли. Напрасно он думал, что конкуренты, отчаявшись победить его в честном бою, предприняли попытку убрать его с ринга таким сомнительным и рискованным способом. Если бы хотели убрать — убрали бы как миленького! Просто подложили бы в машину четыреста граммов тротила, как тому кавказцу, и дело с концом. Очень нужно его похищать... Нет, похитить хотели вовсе не эту дубинноголовую груду мяса, а кого-то другого, и Алексей Мансуров точно знал, кого именно.
 По телевизору начался другой сюжет, и Мансуров выключил чертов ящик, чтобы не мешал размышлять. На столе в глубокой тарелке остывали густо посыпанные черным перцем пельмени. От них несло дохлятиной, и Мансуров удивился, как он раньше этого не замечал. То есть замечал, конечно, но почему-то считал этот запах вкусным, возбуждающим аппетит. А ведь пахло-то трупом, лежалым трупом, пусть даже и подвергнутым легкой термической обработке...
 Итак, он пожинал плоды собственной несдержанности. Допраздновался, скотина. Доболтался, идиот...
 Он вспомнил, как разглагольствовал, стоя со стаканом шампанского в руке и с голым задом, перед развалившейся на кровати проституткой, и ему стало нестерпимо стыдно. Раздухарился, кретин! Признания захотелось, захотелось увидеть хоть в чьих-то глазах восхищенный блеск, услышать аплодисменты в свой адрес.
 Впрочем, продемонстрированный им фокус можно было оценить лишь спустя некоторое время, а именно наутро, сравнив официальной курс доллара с тем, что был записан губной помадой на клочке бумаги. Вот она и сравнила, сучка, как и обещала, и тогда все к ней пришло — и понимание, и восхищение, и желание с кем-нибудь поделиться, похвастаться знакомством с гением, который научился делать денежки из ничего. Вот она и похвасталась, и среди тех, кто ее слушал, нашелся, наверное, умный человек, сообразивший, что дыма без огня не бывает, и решивший на всякий случай пощупать этого неизвестного гения за вымя.
 Мансурову стало очень неуютно. Когда долго занимаешься чем-то не совсем законным и тебя при этом никто не трогает, к такому положению вещей быстро привыкаешь и начинаешь думать, что так и должно быть. Невидимкой начинаешь себе казаться, волшебником, который все может. Начинаешь поглядывать на окружающих сверху вниз, отпускать снисходительные замечания, сорить деньгами и даже хвастаться — я, мол, умный и поэтому богатый, а вы все нищие, потому что дураки. А если не нищие, значит, воры. Но все равно дураки... И поначалу это даже сходит с рук, некоторое время на тебя просто не обращают внимания, и ты начинаешь из кожи вон лезть, чтобы тебя наконец заметили. Умом понимаешь, что высовываться нельзя, но все равно высовываешься, потому что тщеславие — жуткая вещь. А потом настает день, когда ты начинаешь пожинать плоды своих усилий: тебя наконец замечают, и все неприятности, которые скопились за годы твоего незаметного существования, разом обрушиваются на твою глупую голову — ту самую, которую ты полагал самой умной на свете.
 “Мне повезло, — понял Мансуров. — Господи, как мне повезло! Если бы этот чемпион ездил на машине другой марки или хотя бы другого цвета, рано или поздно я бы обязательно попал в руки к этим ребятам. Сидел бы тогда в каком-нибудь застенке с включенным утюгом на брюхе и подробно излагал суть своего великого открытия двухметровым гориллам с цыплячьими мозгами. Но чемпион просто дал мне отсрочку, потому что эти парни так просто от меня не отстанут. Да еще тот тип, который сейчас отдыхает в Склифе... Рано или поздно он придет в себя, и тогда его переведут в уютную камеру и начнут выбивать показания. Ого! Они из него ТАКОЕ выбьют, что у них глаза на лоб полезут. Хорошо, если они ему не поверят. А если поверят, мигом передадут это дело ФСБ, потому что тут, ребята, пахнет уже не хищением, пусть себе и в особо крупных размерах, а деяниями, ставящими под угрозу национальную безопасность. Вот влип! А с другой стороны, в большой игре и проигрыши большие. В конце концов, те ученые, которые погибли от лейкемии на заре ядерной физики, влипли похлестче меня. И памятников им никто не собирается ставить — так же, как и мне. Так что с этой стороны жаловаться мне не на что, да и бандиты — это все-таки не лейкемия. Лейкемию обмануть нельзя, а бандитов можно. И милицию можно обмануть, и ФСБ...”
 Стало немного легче. Мансуров с отвращением оттолкнул тарелку с недоеденными пельменями, закурил и стал составлять план предстоящих действий — сам, без компьютера. Между делом он с некоторой опаской прислушивался к своим ощущениям, но знакомые признаки надвигающегося приступа не возвращались — надо полагать, принесенные соседом таблетки и впрямь были хороши.
 “Первым делом нужно поменять машину, — решил он. — Взять подержанную „шестерку“ или даже иномарку лет десяти — двенадцати, на них теперь тоже никто не обращает внимания, стоят они совсем дешево, а бегают лучше моей „десятки“. Это раз. Дальше — этот тип, который загорает в институте Склифосовского. Бессознательное состояние — это хорошо. Это означает, что пара-тройка дней у меня есть. За это время сосед успеет притащить мне из своей психушки что-нибудь этакое, от бессонницы... Морфинчику какого-нибудь, что ли. Ему ведь все равно, что продавать и кому, лишь бы деньги платили. У палаты этого горемыки — там, в Склифе, — наверняка милицейский пост. Что ж, придется придумать, как его обойти... Что ты говоришь, мама? Я планирую убийство? Да, представь себе! Именно этим я и занимаюсь: планирую убийство. Потому что вопрос сейчас стоит ребром: или он, или я. Или этот бандит, отморозок, тупое кровожадное животное, или твой сын, совершивший великое математическое открытие, которое может умереть вместе с ним... И не надо этих сказок про гуманизм и десять заповедей!”
 Он закрыл глаза и попытался представить, как это будет выглядеть, — не спланировать, не продумать детали, а именно представить, нарисовать красочную картинку и посмотреть, как отреагирует на эту картинку его совесть. Ну, пусть не совесть, а хотя бы желудок — не вывернет ли его наизнанку, не запросятся ли наружу только что съеденные пельмени?
 Пельмени вели себя спокойно, да и совесть, в общем-то, тоже, хотя картинка получилась хоть куда — пожалуй, даже страшнее, чем могла бы получиться на самом деле. Собственно, ничего другого Мансуров и не ожидал: к людям он был равнодушен всегда, а в последнее время это равнодушие стало переходить в стойкую неприязнь. Люди все время мешали ему заниматься делом: топали над головой, орали дурными голосами во дворе, мельтешили перед глазами, лезли с какими-то дурацкими вопросами, все время чего-то требовали — сто пятьдесят рублей на банкет, квартальный отчет на стол... руки на руль, документы сюда.
 Через несколько минут он без проблем вошел в базу данных института Склифосовского. Здесь все было до предела стандартизовано и упрощено — так, чтобы даже самая глупая из медсестер, какая-нибудь пожилая клистирная трубка, знающая о компьютере только то, что у него есть экран и какие-то кнопки, могла без труда разобраться, что к чему. Фамилии интересующего его больного Мансуров не знал; впрочем, можно было предположить, что в Склифе ее тоже не знали, поскольку больной туда поступил в бессознательном состоянии.
 Так оно и оказалось. Просмотрев списки больных, поступивших в институт накануне, Мансуров обнаружил неизвестного с черепно-мозговой травмой и трещиной в основании черепа. Здесь было все: номер палаты, диагноз, назначения врача, дозировки и даже время проведения процедур — перевязок и уколов. Здесь был даже рентгеновский снимок, но Мансурова он не заинтересовал.
 Он вышел из сети, выключил компьютер и закурил новую сигарету. Нужно было идти к соседу — поставщику лекарственных препаратов. Идти не хотелось, а не идти нельзя: принимая во внимание наличие за дверью палаты вооруженной охраны и субтильное телосложение Мансурова, ему вряд ли стоило полагаться на холодное оружие и тем более на голые руки. Надо идти. Надо!
 Мансуров терпеть не мог это словечко — “надо”. Нехотя вставая из-за стола, он подумал, что его болтливость продолжает приносить горькие плоды: всевозможные, разнообразные, но при этом одинаково неприятные “надо” возникали теперь чуть ли не каждую минуту. И ведь это было только начало!
 Он шагнул в сторону прихожей, и в это мгновение в дверь позвонили. У Мансурова упало сердце. Он хотел притвориться, что его нет дома, но потом вспомнил об оставленной прямо у подъезда машине и понял, что открыть придется. Надо!
 Судорожно сглотнув, Мансуров решительно прошел в прихожую и повернул барашек замка.


* * *

 Лев Андреевич Арнаутский долго не мог успокоиться после беседы с сотрудником ФСБ, который, кстати, так ему и не представился. Причин для беспокойства в связи с этой беседой у профессора Арнаутского было несколько.
 Во-первых, его беспокоил сам факт появления на горизонте сотрудника ФСБ. Профессор почему-то надеялся, что связь его с КГБ давно и прочно забыта и что документы, в которых эта предосудительная связь была отражена, как-нибудь тихо прекратили свое существование — сгорели, размокли, потерялись, испарились или были уничтожены во время памятной осады Лубянки митингующими демократами. Ему так хотелось, чтобы компрометирующие его бумажки исчезли, что он в это почти поверил, и звонок с Лубянки его, естественно, обрадовать не мог. Ему сразу представилось, что за первой научной “консультацией” последует вторая, за второй — третья, а там, глядишь, ему опять предложат что-нибудь подписать, и все начнется сначала. Он знал, как умеют уговаривать люди с Лубянки, и знал, что отказаться от сотрудничества у него, как и в первый раз, просто не хватит мужества.
 Профессор нервничал еще из-за того, что, кажется, наговорил лишнего, сам, по собственной инициативе, упомянув фамилию Шершнева. Никто ведь его за язык не тянул! Ведь давал же он себе слово, идя на эту встречу, не называть никаких имен! Так нет же, все равно не удержался, продемонстрировал свою широкую информированность... Старый стукач!
 Кроме того, ему не давала покоя загадка, в общих чертах обрисованная вежливым агентом ФСБ — настолько вежливым, что он не постеснялся обозвать Льва Андреевича старой проституткой. Впрочем, на “старую проститутку” профессор напросился сам. Это было не оскорбление, а очень меткое, хотя и несколько грубоватое сравнение. Бывали в жизни профессора Арнаутского минуты, когда он сам обзывал себя покруче, так что на “старую проститутку” он почти не обратил внимания. Зато описанная собеседником ситуация на валютной бирже настолько захватила его воображение, что профессор не поленился проконсультироваться с коллегой, который теперь возглавлял факультет экономики и управления. Фамилия коллеги была Рыжов, а имя-отчество его Лев Андреевич запамятовал — к старости он стал забывать многие имена.
 Консультация не только не успокоила Льва Андреевича, но, напротив, взволновала еще сильнее. Встретившись с Рыжовым в кафе за чашкой кофе, Лев Андреевич прямо спросил, не кажется ли ему странной ситуация на валютной бирже.
 — Мне кажется странным другое, — мелкими птичьими глотками попивая кофе, ответил Рыжов. — Странно, что об этом до сих пор не трубят все средства массовой информации. Ведь надвигается настоящая катастрофа, по сравнению с которой устроенный Кириенко дефолт — просто детская шалость. Поверьте мне, коллега, если так пойдет и дальше, нас ждут тяжелые времена.
 Идя на встречу с Рыжовым, профессор очень рассчитывал, что тот поднимет его на смех, сказав, что все это ерунда и что ситуация на бирже самая обыкновенная, в рамках прогнозных показателей. Тогда оставалось бы только предположить, что весь вчерашний разговор был хитроумной провокацией, направленной на то, чтобы собрать компромат на Шершнева. Но оказалось, что вежливый чекист не врал, говоря о приближении биржевого краха.
 Но все это были мелочи, простая и скучная бытовая чепуха по сравнению с главным: судя по всему, кто-то сделал настоящее открытие, вплотную приблизившись к разгадке тайны мифического универсального коэффициента, или, как назвал его, находясь в легком подпитии, кто-то из коллег Льва Андреевича, числа власти. Когда-то давно, сразу после аспирантуры, Лев Андреевич и сам посвятил какое-то время поискам этого числа. Но в то время такая задача была ему не по зубам: для такой работы требовался огромный наблюдательный и статистический материал, на обработку которого при тогдашнем уровне развития вычислительной техники ушла бы половина жизни. К тому же Лев Андреевич отдавал себе отчет в том, что для решения этой задачи у него маловато фантазии: он так и не придумал, с какого конца за нее взяться. Однако мальчишеская мечта, оказывается, все еще не умерла в его душе и, думая о том, что кто-то вырвал у природы один из самых главных, наиболее тщательно оберегаемых ею секретов, заставляла сердце профессора Арнаутского биться чаще. Нельзя сказать, чтобы он не завидовал; зависть была, не без того, но ее решительно заслоняли восхищение и гордость: вот так голова у парня!
 Правда, к этим возвышенным чувствам примешивалась изрядная доля тревоги и разочарования. Ну что это такое, в самом деле! Разве так поступают с великими открытиями? Микроскопом, в принципе, можно забить гвоздь, но ведь предназначен-то он не для этого! Забивание гвоздей микроскопом, чесание спины логарифмической линейкой, прикуривание сигареты от луча лазера — вот что такое биржевые игры. Арнаутский понимал, что невидимый гений просто экспериментирует, играет со своим открытием, как ребенок с найденным в кустах заряженным пистолетом. Однако эти игры, как и в случае с пистолетом, могли дорого обойтись и окружающим, и прежде всего самому экспериментатору. Окружающие могли пострадать материально; что же до незадачливого экспериментатора, то он рисковал лишиться головы. Профессор свято верил в могущество математики и в принципе допускал, что один человек с ее помощью может обрести способность перевернуть мир. Но кто, скажите на милость, позволит ему это сделать? Как только переворачиваемый мир чуточку накренится, это неминуемо будет замечено, и тысячи ищеек устремятся на поиски возмутителя спокойствия.
 Будь профессор Арнаутский на месте этого неизвестного ученого и захоти он отомстить всему миру за поруганную честь отечественной науки, он тоже начал бы с валютной биржи. Это было зловонное сердце мира наживы, и это сердце уже начало работать с перебоями.
 Еще немного, и оно остановится. Но вместе с ним остановится и все остальное: эта опухоль дала такие метастазы, что удалить ее, не убив при этом больного, было уже невозможно. Вот чего не учел одинокий мститель, вот в чем была его ошибка. А если это не было ошибкой, то, следовательно, мститель этот был настоящим маньяком, больным человеком, поставившим перед собой задачу доставить как можно больше неприятностей человечеству.
 Мысль о том, что открытие могло быть сделано кем-то из солидных математиков, Арнаутский отметал сразу. Время великих амбиций и работы на отдаленную перспективу миновало, наука стала прагматичной до предела, и ни одно учреждение, ни одна фирма, ни одна хоть сколько-нибудь серьезная структура не выделили бы ни гроша на сомнительные исследования. Следовательно, открытие сделал гениальный одиночка, не обремененный необходимостью разрабатывать закрепленную за ним тему. Арнаутскому казалось, что он знает, по крайней мере, одного такого человека. Вообще-то, таких людей было несколько, за последнее десятилетие через руки Льва Андреевича прошло не менее полутора десятков по-настоящему талантливых, дерзких умом, наделенных богатой фантазией студентов и аспирантов. Они никому не были нужны у себя на родине, и всех их ждала одна дорога: на Запад, в интеллектуальное рабство.
 И они пошли по этой дороге — все, кого знал профессор, кроме, пожалуй, одного. И у этого одного, насколько мог судить Лев Андреевич, были веские причины обижаться на весь белый свет.
 Он сходил в отдел кадров — сам, лично, не передоверяя этого ответственного дела телефону, — и по его нижайшей просьбе ему дали посмотреть личное дело аспиранта Мансурова. Профессор отлично помнил этого талантливого юношу. Когда тот окончил мехмат и поступил в аспирантуру, они сблизились настолько, насколько вообще могут сблизиться убеленный сединами профессор и молоденький, подающий огромные надежды аспирант. Потом Алексей бросил аспирантуру — внезапно, резко, даже не объясняя причин, — и лишь через год Арнаутский совершенно случайно узнал, что у него неизлечимо больна мать.
 С тех пор Мансуров не давал о себе знать, не показывался на факультете и вообще как будто умер, отгородившись от всех стеной молчания и неизвестности. Профессор Арнаутский понятия не имел, что он там делает, за этой стеной, и лишь изредка, случайно вспомнив Мансурова, сожалел о великом математике, который погиб в этом талантливом юноше.
 Так, может быть, все-таки не погиб? Может быть, там, за стеклянной стеной безвестности и забвения, он продолжал работать? Ведь, слава богу, главный инструмент настоящего ученого — голова. Это единственный прибор, без которого ему не обойтись, все остальное легко заменимо...
 Профессор отыскал в университетском вестибюле таксофон и позвонил по номеру, который пять минут назад списал из личного дела Мансурова вместе с его домашним адресом. Номер был занят. Арнаутский немного послушал короткие гудки, перезвонил и повесил трубку — занято было глухо, и чувствовалось, что надолго.
 Арнаутский оказался недалек от истины. Компьютер Мансурова в данный момент в автоматическом режиме перекачивал излишки денежных средств со счета банкира Казакова, который тот считал тайным. Мансуров распределял эти излишки по своим многочисленным анонимным счетам. Часть этих средств, согласно оставленным Мансуровым указаниям, сразу же направлялась на биржу: это были капли, днем и ночью неустанно точившие камень, на котором зижделось могущество американского доллара. Словом, работы у мансуровского суперкомпьютера было хоть отбавляй, поэтому профессор Арнаутский поступил весьма разумно, оставив попытку дозвониться бывшему ученику.
 Однако возникшая в его мозгу догадка требовала подтверждения или хотя бы опровержения. Поэтому профессор схватил первое попавшееся такси, погрузился в него вместе со своим портфелем и тростью и, сверившись с добытой в отделе кадров бумажкой, назвал адрес.
 Ярко-желтая, исполосованная рекламными надписями, похожая на детскую игрушку “Волга” за каких-нибудь полчаса доставила его на место. Уже поднявшись по лестнице, отыскав нужную квартиру и протянув руку к кнопке звонка, профессор вдруг заколебался. Только что его снедало нетерпение, а в шаге от цели оно внезапно куда-то ушло, и теперь Лев Андреевич не испытывал ничего, кроме мучительной неловкости. Он не знал, как Мансуров воспримет его неожиданное появление после стольких лет, в течение которых они не виделись и даже ничего не слышали друг о друге. Более того, профессор только теперь сообразил, что сам не знает, зачем, собственно, явился. Что он хотел сказать Мансурову, о чем спросить? Ведь если ситуация на валютной бирже действительно была делом рук Алексея Мансурова, он вряд ли горел желанием поделиться с кем бы то ни было подробностями. Вдобавок ко всему Арнаутскому было неловко являться в чужой дом без звонка, как снег на голову, — сказывалось интеллигентное воспитание, будь оно неладно.
 “Полно, — сердито подумал профессор и снова решительно поднес руку к дверному звонку. — Что за детские комплексы? Я должен, как минимум, предупредить этого мальчишку о том, что его забавами заинтересовалась ФСБ, а дальше пусть поступает, как сочтет нужным. И потом, уважаемый профессор, представьте, что вы сейчас просто повернетесь к этой двери спиной и тихонечко уйдете. Ого! Уйти, так и не узнав, верна ли моя догадка? Да я же до угла не дойду — просто умру от любопытства!”
 И, вздохнув, профессор твердой рукой нажал кнопку звонка. За дверью что-то задребезжало. Через какое-то время, когда Арнаутский уже решил, что в квартире никого нет, и собирался уйти, оттуда послышались быстрые шаги. Щелкнул замок, и обитая старым дерматином дверь отворилась.
 Арнаутский был готов к тому, что ему откроет совершенно незнакомый человек, — за столько лет Мансуров мог сто раз сменить адрес, — но на пороге стоял именно он, Алексей Мансуров собственной персоной. На нем были черные брюки делового покроя и белая рубашка с коротким рукавом, из кармана брюк свешивался галстук — одна из тех хитрых штуковин на резинке, которые не надо каждый раз завязывать, мучаясь и проклиная все на свете. Волосы у Мансурова, как и прежде, торчали в разные стороны из-за его привычки, обдумывая что-нибудь, ерошить их ладонью; на переносице, как и раньше, поблескивали очки в тонкой оправе. Вообще, Мансуров за эти годы изменился очень мало, и Лев Андреевич узнал его с первого взгляда.
 Мансуров тоже его узнал, и это слегка польстило Льву Андреевичу: сознавать, что тебя помнят и что ты еще узнаваем, было приятно.
 — Лев Андреевич? — удивленно и, как показалось Арнаутскому, с облегчением произнес Мансуров. — Профессор, это правда вы?
 — Как видите, Алексей... э... Простите, запамятовал ваше отчество. Как видите! Вот, решил зайти, узнать, каковы ваши дела...
 Лицо Мансурова заметно помрачнело, и профессор понял, что сморозил чушь. В самом деле, если бы его действительно интересовали дела Алексея Мансурова, он зашел бы сюда уже несколько лет назад. И вообще, объяснение типа “проходил мимо, решил заглянуть” не лезло ни в какие ворота. Он никогда прежде не бывал у Мансурова дома, и у того наверняка возник законный вопрос: а откуда, собственно, профессор узнал его адрес? И, главное, зачем?
 Но Мансуров быстро взял себя в руки, и его лицо расплылось в радушной улыбке.
 — Ну что вы, профессор, какое отчество, можно просто Алексей... Входите же, входите, что мы с вами стоим на пороге? Я так рад вас видеть!
 Разумеется, это была просто дань элементарной вежливости — Алексей Мансуров всегда отличался хорошим воспитанием, — но на душе у профессора Арнаутского немного потеплело, и он почти поверил, что ему тут рады.
 — Простите, у меня тут не прибрано, — извинился Мансуров, торопливо убирая с дороги какие-то стулья, отфутболивая валявшиеся под ногами тряпки и накрывая старой пожелтевшей газетой тарелку с какой-то едой, стоявшую посреди захламленного стола. В квартире пахло пельменями — вероятно, в тарелке были именно они. — Все никак не соберусь навести здесь порядок. Живу, как медведь в берлоге, домой прихожу только на ночь, да и то не всегда. Между прочим, вам повезло, что вы меня застали. Хотите чаю? У меня есть хороший чай и свежие булочки с марципаном. Хотите?
 — Это, наверное, хлопотно... — с некоторым смущением произнес Арнаутский, усаживаясь на придвинутый Мансуровым стул.
 — Чепуха, — решительно ответил тот. — Я тоже еще не пил. Только-только успел перекусить после работы...
 — Я не вовремя? — всполошился профессор и испугался, что Мансуров ответит “да”, и тогда придется уходить несолоно хлебавши.
 — Что вы, профессор! — воскликнул Мансуров. — Как можно! Сто лет не виделись, и вдруг — “не вовремя”... Не обращайте внимания на беспорядок, у меня теперь всегда так. Я, знаете ли, живу один, гостей не приглашаю и потому плевать хотел на чистоту. Если вам неприятно, мы можем пройти в спальню, а еще лучше — на кухню. Там почти чисто...
 — Перестаньте, Алексей, — остановил его Арнаутский. — Я тоже одинок и не являюсь фанатиком казарменного порядка. Порядок должен быть здесь, — он постучал себя пальцем по морщинистому загорелому лбу, — а остальное не имеет ни малейшего значения... Я вижу, вы увлеклись электроникой? — добавил он, с откровенным любопытством разглядывая заваленный пыльными печатными схемами сервант и стоявший на столике в углу компьютер.
 — Да так, пустяки, — с легким смущением махнул рукой Мансуров. — Что называется, от скуки на все руки. Так не хотите на кухню? В таком случае, я отлучусь на минутку.
 Он принес с кухни наполненный водой электрочайник и картонную коробочку, в которой лежали пакетики с заваркой. Две чайные чашки он нес, повесив их на пальцы, а сахарницу с торчащими из нее двумя ложками прижимал к животу локтем. На мизинце той руки, в которой был чайник, у него висел пакет с обещанными булочками. Словом, Мансуров навьючился, как верблюд, явно для того, чтобы принести все за один раз. Да и вернулся он как-то уж очень быстро, как будто опасался надолго оставить профессора одного.
 Чайник засипел, тихонечко забулькал. Мансуров сдвинул в сторону накрытую газетой тарелку и выставил на освободившееся место чашки, сахарницу и пакет с булочками. Принести блюдо для булочек он то ли забыл, то ли попросту не сумел, но исправлять оплошность не стал. Вместо этого он, виновато улыбнувшись Арнаутскому, отогнул края пакета таким образом, чтобы в него легко было залезть рукой. Закончив эту, с позволения сказать, сервировку, он присел на подлокотник дивана, на котором красовалась неубранная постель с сероватым, несвежим бельем, и смущенно кашлянул в кулак, не зная, что сказать.
 — Что же, Алексей, — сказал тогда профессор, понимая, что говорить придется ему, — вы совсем забросили занятия математикой? Или все-таки иногда позволяете себе слегка интеллектуально размяться?
 Мансуров бросил на него испытующий взгляд из-под очков и сразу же отвел глаза.
 — Ну, Лев Андреевич, — сказал он медленно, — ведь вы же должны понимать, что математика в качестве хобби — вещь довольно странная и нелепая. Заниматься фундаментальными математическими исследованиями вне научной среды невозможно, а так... Что, собственно, вы имели в виду, говоря об интеллектуальной разминке? Решение шахматных задач? Повторение вслух таблицы логарифмов?
 — Простите, Алексей, — виновато сказал Арнаутский, сообразив, что надо отработать назад, — если мой вопрос показался вам бестактным. Но почему же сразу — повторение таблицы логарифмов? Ведь существуют интересные, перспективные задачи, решение которых официальная наука отложила до лучших времен ввиду недостатка денежных средств. Ах, если б вы знали, какое это болото — официальная наука! Это ведь только кажется, что можно заставить себя с девяти до шести парить в высях чистой математики. Как бы не так! То студенты эти тупоголовые, то поясница ноет, то председатель профкома пристает с какой-то ерундой, а порой, вы не поверите, сядешь за работу, а в голове только одна трусливая мыслишка: урежут нам финансирование или не урежут, выгонят меня на пенсию или не выгонят... Вы не будете против, если я закурю?
 Мансуров молча встал, взял с подоконника пепельницу. Пепельница была полна окурков, половина которых уже успела пожелтеть. Мансуров сделал движение в сторону кухни, но почему-то передумал, свернул кулек из куска валявшейся на полу оберточной бумаги, ссыпал туда окурки и пепел, а кулек скомкал и положил на подоконник.
 Арнаутский тем временем продул “Герцеговину Флор”, затейливо смял мундштук и прикурил от спички. Он всегда курил только эти папиросы и всегда пользовался спичками Балабановской фабрики — теми, у которых зеленые головки. Он бросил обгорелую спичку в поданную Мансуровым пепельницу, благодарно кивнул и продолжил:
 — Иногда так хочется послать все это к чертям, запереться дома и засесть за настоящую работу! Временами это желание превращается почти в навязчивую идею. Бывает, говоришь с ректором и с огромным трудом преодолеваешь желание повернуться и выйти вон...
 — Что же вам мешает? — погружая кончик сигареты в огонек зажигалки, спросил Мансуров.
 Арнаутский усмехнулся, задумчиво жуя мундштук папиросы.
 — Что мешает... Мешает многое, друг мой. И прежде всего — возраст. Ведь мне уже под семьдесят. Впору о душе думать, где уж тут замахиваться на большие проблемы, браться за работу, которую почти наверняка не сумеешь довести до конца... Да и мозги уже не те. Закостенели мозги, Алексей, и ни любопытства, ни дерзости, ни фантазии — ничего в них не осталось, одна только тоска по тому, чего уже не вернешь...
 — Да, — глухо сказал Мансуров, — это чувство мне знакомо.
 — Полноте, какие ваши годы! Ведь вам еще и тридцати нет, правда? Вот видите, вся жизнь впереди, и все в ваших руках...
 — Это неправда, — резко перебил его Мансуров, — и вы об этом отлично знаете, профессор. Когда на полном ходу выпадаешь из поезда, глупо твердить, что у тебя все впереди, что ты их всех еще догонишь и перегонишь... Ты можешь только дохромать до ближайшей станции и снова сесть в поезд, но уже в другой... В другой, понимаете?
 Арнаутский поджал губы.
 — Простите, Алексей, — сказал он сухо. — Вы что же, считаете меня виновником собственного ухода из аспирантуры? Но ведь вы со мной даже не посоветовались, просто взяли и ушли! Я год не мог опомниться от шока! Я, между прочим, до сих пор о вас вспоминаю и уверен, что вы могли бы пойти очень далеко...
 — Занять ваше место, например, — криво улыбнувшись, сказал Мансуров, — сделаться деканом мехмата. Или уехать за океан и там всю жизнь вкалывать на какую-нибудь “Дженерал электрик”, “Ай-Би-Эм” или НАСА... Послушайте, Лев Андреевич, зачем вы пришли? Ведь вы же не напрасно пошли на хлопоты, связанные с поиском моего адреса, правда? Это же надо было, как минимум, пойти в отдел кадров и уговорить тамошних бездельниц оторвать зады от стульев и порыться в пыльных папках! Невооруженным глазом видно, что вам не дает покоя какой-то вопрос. Так почему бы вам прямо не спросить о том, что вас интересует?
 Он раздраженно раздавил в пепельнице только что закуренную сигарету, вскочил с подлокотника, пробежался взад-вперед по комнате, ловко огибая мебель и разбрасывая ногами мусор, снова примостился на подлокотнике и принялся закуривать, нервно чиркая колесиком зажигалки.
 — Если вам неприятен мой визит, я могу уйти, — с достоинством произнес профессор, выпрямляясь на стуле и кладя дымящуюся папиросу на край пепельницы.
 — Правда? — саркастически удивился Мансуров. — А как же ваше дело? Полно, профессор, не стесняйтесь! Вы меня уже заинтриговали, так что валяйте выкладывайте, с чем пришли.
 Тон его был возмутительно грубым, но в нем угадывался еще какой-то оттенок, показавшийся профессору довольно любопытным. Лев Андреевич прожил долгую, полную событий жизнь, повидал разных людей и теперь без особого труда распознал этот оттенок. В тоне, которым разговаривал с ним Алексей Мансуров, сквозило чувство собственного превосходства. Вряд ли причиной этого высокомерия были деньги: для того, чтобы обогнать профессора математики по уровню личного благосостояния, в России достаточно более или менее успешно торговать косметикой или женскими колготками. Значит, у Мансурова была какая-то причина ощущать себя выше профессора Арнаутского в интеллектуальном плане. А раз так, значит, он действительно продолжал заниматься математикой и открыл что-то по-настоящему большое...
 — Хорошо, — сказал Лев Андреевич. — Ваш тон недопустим, тем более что я вам не сделал ничего плохого, но вы правы: у меня есть вопрос, и я скорее умру, чем уйду отсюда, не добившись ответа. Можете продолжать хамить, я в своей жизни и не такого наслушался...
 — Вопрос, — нетерпеливо дернув плечом, напомнил Мансуров.
 — Вопрос? Извольте! Скажите, вам действительно удалось найти всеобщий коэффициент?
 Мансуров посмотрел на него долгим взглядом. Взгляд этот был пристальным и недобрым, но Арнаутский постарался его выдержать и справился с этой нелегкой задачей.
 — С чего это вы взяли? — медленно спросил Мансуров.
 — Это не ответ.
 — Еще какой ответ! Во-первых, с чего вы взяли, что я занимаюсь математикой, ищу какой-то всеобщий коэффициент? Всеобщий коэффициент, это ваше число власти, про которое вы нам с таким жаром рассказывали на первом курсе, — помните? — это просто байка. Но даже если бы мне удалось его найти, то почему вы решили, что я стану вам об этом рассказывать?
 Задавая свой вопрос, Арнаутский дал себе слово не выходить из душевного равновесия, однако презрительное превосходство, звучавшее в голосе Мансурова, вывело его из терпения.
 — Потому что даже вам наверняка хочется этим поделиться! — сердито воскликнул он. — Потому что настоящий ученый работает не только для себя, но и для людей. Потому что нормальному человеку жизненно необходимо одобрение окружающих! Потому что, когда ученый решил сложную задачу, которую до него никто не мог решить, он должен поделиться своей радостью с человеком, который, как минимум, способен понять, о чем идет речь! А вы? С кем вы поделились своим открытием? С соседом-алкоголиком? С девушкой на одну ночь?
 Мансуров вздрогнул и уронил пепел с сигареты на свои шикарные черные брюки.
 — Откуда вы знаете? — резко подавшись вперед, спросил он. Глаза его за стеклами очков сузились, превратившись в недобрые черные щелки, тонкогубый рот поджался и побелел.
 — Ага! — горько и язвительно воскликнул профессор. — Значит, это действительно была проститутка! Ну, и как, оценила она ваше открытие по достоинству? Впечатлило ли ее изящество вашей логики и полет вашей фантазии?
 — Откуда вам известно, над чем я работаю? — с угрозой прорычал Мансуров. — Откуда вам известно, с кем я встречаюсь и о чем разговариваю? Кто вас сюда прислал? На кого ты работаешь, старый сексот? Ведь КГБ уже нет! Новыми хозяевами обзавелся?!
 — Молчать, мальчишка! — выкрикнул профессор, вскакивая и ударяя в пол концом своей трости. — Не сметь оскорблять меня! Откуда я узнал... Ты думаешь, это так трудно? Думаешь, нужно следить за каждым твоим шагом, чтобы узнать, чем ты занят? Черта с два! Я тебя вычислил, потому что ты забылся и начал действовать почти в открытую! А про проститутку ты мне, можно сказать, сам признался. Стыдно, Мансуров! Стыдно использовать великое открытие в таких презренных целях! Стыд и срам!
 Мансуров неожиданно успокоился.
 — А как? — с любопытством спросил он. — Как я должен был его использовать? Молчите? Не знаете? Ну еще бы! Откуда вам это знать, вы ведь сроду ничего не открывали, кроме банок с консервами да дверей сортира... Кому, по-вашему, я должен был отдать коэффициент? Родному университету? Военным? Спецслужбам? Продать за доллары американцам? Подарить свидетелям Иеговы? Хватит, профессор! Всему, чему могли, вы меня уже научили. Теперь пришла моя очередь учить, и я вас всех научу уважать национальную валюту! Мелко? Предположим. Попробуйте сами сделать что-нибудь покрупнее. Кишка тонка? Тогда молчите и не путайтесь под ногами. Вы, кажется, вообразили, что я работаю исключительно ради наживы? Черта с два! Это просто эксперимент — первый в длинном, очень длинном ряду запланированных мной экспериментов.
 — А цель? — спросил ошарашенный профессор. — Неужели мировое господство? Неужели ты настолько болен, что воображаешь себя способным...
 — И вы еще обзываете меня мелочным! — перебил его Мансуров. — Мировое господство! Боже, профессор, какая у вас убогая фантазия! Цель любого научного эксперимента, так же как и любого порядочного ученого, — познание окружающего мира. Ведь вы же сами нас этому учили! Неужели врали? Неужели, по-вашему, цель ученого — заработать побольше “зеленых” и отгрохать дачу в природоохранной зоне? Бросьте, Лев Андреевич! Не пытайтесь казаться глупее и хуже, чем вы есть на самом деле. А хотите своими глазами увидеть универсальный коэффициент? — спросил он неожиданно. — Хотите попытаться запомнить пресловутое число власти?
 — Что... — В горле у профессора пересохло, из него вырвался какой-то мышиный писк, и ему пришлось откашляться, чтобы вернуть голосу нормальное звучание. — Что ты хочешь этим сказать? Неужели ты действительно...
 — Да, действительно, — усаживаясь за стол у окна и включая компьютер, сказал Мансуров. — Действительно я, действительно нашел, действительно универсальный, действительно коэффициент... Сейчас я вам покажу... Вы имеете на это право, потому что вы — мой учитель и без вас бы я ничего не добился. Кому же показать, как не вам? Вы что, не верите мне? Но ведь вы же пришли сюда именно для того, чтобы это услышать!
 — Да, в самом деле, — пробормотал Арнаутский. — Извини, это я просто от неожиданности... Послушай, а ты уверен?.. Ведь это же... это...
 — В том-то и дело, — ловко набирая на клавиатуре какую-то длинную команду, отозвался Мансуров. — В том-то и дело, профессор, что полной уверенности нет. Для этого и нужны эксперименты, о которых я упоминал выше. Машина выдала некое число, но откуда мне знать, что оно имеет смысл? Может быть, у нее, у машины, просто крыша поехала... Все нуждается в тщательной проверке, а вы говорите — поделиться... Вы бы еще предложили опубликовать статью в научном журнале!
 — А почему бы и нет, в конце-то концов?
 — Потому, Лев Андреевич, что, если я прав, это будет позабористее атомной бомбы. Да о чем это я? Какая к дьяволу атомная бомба? Я как-то даже не знаю, с чем это можно сравнить... Ну вот, пожалуйста, можете полюбоваться.
 Он встал, освободив профессору стул, и тот уселся, не отрывая взгляда от экрана.
 Экран был густо исписан какими-то формулами, на первый взгляд и впрямь казавшимися бессмысленными. Мансуров наклонился над плечом профессора и стал, нажимая клавишу, листать страницы. Когда черные строчки перестали мельтешить и остановились, профессор увидел на экране какую-то обведенную жирной красной рамкой формулу и полторы строчки цифр, которые шли друг за другом плотно, без единого пробела, и составляли, очевидно, одно число.
 — Это он? — с трудом шевеля непослушными губами, спросил профессор.
 — Не совсем, — раздался у него за плечом голос Мансурова. От Алексея пахло табаком, одеколоном и магазинными пельменями, но Арнаутский этого не замечал. — Это, как я понимаю, только часть универсального коэффициента — та самая, с помощью которой я держу в кулаке валютную биржу. А формула, которую вы видите, описывает процесс превращения доллара в макулатуру... А сам коэффициент, — он снова перелистнул страницу, — вот он. Тут еще много непонятного, во многом, наверное, мне так и не удастся разобраться — не успею, жизнь слишком коротка, — но я не верю, что это просто бессмысленный набор цифр. Вот, взгляните сюда, — он постучал ногтем по экрану, — видите? Вот это мой биржевой коэффициент, это — небезызвестное вам число Пи... Здесь все. Или, по крайней мере, очень многое — больше, чем человечество в состоянии осмыслить.
 — Да-да, — рассеянно поддакивал профессор, пожирая взглядом светящееся на экране число. — Нет, это не абракадабра, в этом чувствуется порядок и смысл... И эти формулы... Непонятно, что они означают, какие процессы описывают, но это не произвольный набор символов... Послушай, это невероятно! Это гениально, черт бы меня побрал! У меня просто нет слов, чтобы высказать свое восхищение! Я преклоняюсь перед твоим талантом!
 — Спасибо, профессор, — сказал Мансуров. — Вы были правы, я действительно мечтал услышать эти слова, и притом не от кого попало, а от вас — моего учителя и коллеги, маститого, всеми признанного ученого. А теперь, когда эти слова прозвучали... Познакомься, мама, это мой учитель, профессор Арнаутский. Он пришел сюда, чтобы высматривать, вынюхивать и доносить... Поздоровайся с профессором, мама!
 — Что? — Смысл последних слов Мансурова не сразу дошел до поглощенного созерцанием числа власти Льва Андреевича. — Что ты...
 Он хотел обернуться, но не успел, потому что на голову ему вдруг обрушился какой-то угловатый металлический предмет. Это была урна с прахом, крышка слетела от удара, и невесомый серый порошок разлетелся по комнате.
 Удар оказался недостаточно силен. Арнаутский встал, опрокинув стул, и боком, шатаясь, двинулся к двери. По его загорелому лицу текла кровь, пачкая белоснежную бороду и ворот рубашки, но он этого словно не замечал. Мансуров отшвырнул пустую урну с налипшей на нее прядью седых волос, выхватил из кармана галстук и, как удавку, набросил его на шею профессора.
 Лев Андреевич попытался вырваться, не устояв на ногах, они оба упали на обеденный стол, сбив с него чайник с так и не выпитым чаем. Чай расплескался по полу коричневой лужей, сверху в эту лужу посыпались недоеденные Мансуровым пельмени, а поверх пельменей с грохотом рухнули сплетенные в смертельном объятии тела ученика и учителя. Мансуров все туже затягивал шелковую удавку на горле старика. Очки с обоих свалились, лицо профессора посинело, полные смертной муки глаза вылезли из орбит. Он еще жил, цепляясь ногтями за удавку и дробно стуча по полу пятками. В ответ послышался раздраженный стук снизу — соседи требовали соблюдения тишины. Мансуров глухо зарычал, поднатужился и перевернулся, оседлав профессора. Он заметил у себя на рукаве прилипший, раздавленный в кашу пельмень, с рубашки капал остывший чай, на плече неровным пятном расплывалась кровь Арнаутского. Профессор дергался под ним, судорожно разевая рот, елозил лицом по мокрому грязному полу, давя щекой скользкие пельмени, и никак не хотел умирать. Это было отвратительно.
 — Да подыхай же ты скорее! — пыхтя от натуги, простонал Мансуров.
 Но прошло еще минуты две, прежде чем тело профессора Арнаутского перестало конвульсивно вздрагивать и застыло на полу, окончательно превратившись в неодушевленный предмет.




 Глава 8


 На площадке между вторым и третьим этажами Глеб остановился, снял очки с затемненными стеклами и убрал их в боковой кармашек висевшей у него на плече засаленной матерчатой сумки. Потом он вынул из сумки солдатскую флягу в выцветшем брезентовом чехле, поднес ее к уху и встряхнул. Во фляге плескалась какая-то жидкость — немного, граммов сто, не больше.
 Сиверов вздохнул, отвинтил, бренча цепочкой, зеленый алюминиевый колпачок и понюхал горлышко. Нос его брезгливо сморщился; Глеб задержал дыхание, вылил содержимое фляги в себя и, кривясь от мерзкого вкуса, тщательно прополоскал рот и горло. Покончив с этой неприятной процедурой, он открыл крышку мусоропровода и выплюнул едкую жидкость в черный зев трубы. По лестничной площадке, забивая тухлую вонь мусоропровода, пополз запах дешевой водки. Слепой быстро без стука закрыл мусоропровод. Его передернуло. “Ну и дрянь”, — тихо пробормотал он, вынул из кармана пачку “Примы”, распечатал, сунул одну сигарету в зубы, а остальные вместе с пачкой отправил вслед за водкой. В гулкой тишине лестничной клетки щелкнула зажигалка, резко запахло скверным табаком. Сиверов сделал затяжку и с трудом сдержал кашель. “Ну и дрянь!” — с чувством повторил он и выплюнул попавшую в рот табачную крошку.
 На горизонтальном пруте железной решетки, ограждавшей пыльное окно от пола до потолка, висела испачканная изнутри сажей и припорошенная пеплом консервная банка. Банка была из-под оливок; в данный момент ни оливок, ни окурков в ней не было. Глеб выкурил “примину” до половины и бросил в банку. Бычок коротко зашипел, над краем банки поднялся и тихо рассеялся в воздухе легкий сероватый дымок. Сиверов почмокал губами, подышал в ладонь, понюхал. Запашок был что надо — типичный слесарь в конце рабочего дня.
 Глеб поскреб ногтями подбородок. Подбородок зарос трехдневной щетиной и немилосердно чесался. Слепой вздохнул и в который уже раз подумал, насколько проще было бы мочить всех подозреваемых, не утруждаясь слежкой и сбором доказательств. В этом даже была определенная логика: чтобы попасть под подозрение к генералу Потапчуку, нужно быть крупным мерзавцем. И что с того, что подозрения генерала не всегда оправдываются? Мерзавец — он и в Африке мерзавец, даром что сейчас невиновен...
 Он хмыкнул и стал подниматься по лестнице, тяжело топая ногами в грубых рабочих башмаках. На нем был мятый и местами запачканный рыжей ржавчиной голубой комбинезон с броской надписью “Водоканал”, на голове красовалась засаленная каскетка с такой же надписью и длинным, захватанным грязными руками козырьком. Глебу стоило немалых усилий заставить себя нацепить этот головной убор, и теперь он горько сожалел, что не внял своей природной брезгливости: ему все время казалось, что под каскеткой кто-то бегает.
 Нужная ему квартира располагалась на четвертом этаже. Дверь была высокая, двустворчатая, обитая рыжим дерматином, на ощупь почти неотличимым от натуральной кожи. Цифры номера и дверная ручка горели незапятнанным блеском полированной латуни, на полу перед дверью лежал пластмассовый коврик. Дверной глазок был большой, с очень выпуклым стеклом. Эта штуковина давала круговой обзор, и Глеб снова усмехнулся, представив, как будет выглядеть его небритая физиономия, если посмотреть на нее через этот глазок.
 Он ткнул пальцем в кнопку звонка, и электронный колокольчик за дверью гнусаво прозвенел какую-то мелодию. Мелодия была простенькая, из трех нот, легко запоминающаяся, но при этом совершенно незнакомая. Глеб решил, что это какой-нибудь духовный гимн, и подумал, что в искренность человека, который так старательно афиширует свои отношения с Всевышним, трудно поверить. Особенно если человек этот — доктор экономических наук, бывший комсомолец и даже член КПСС...
 — Кто там? — спросил из-за двери осторожный мужской голос.
 Шагов хозяина Глеб не расслышал из-за протяжных рулад звонка. Впрочем, это было несущественно; он придал своему лицу деловое и вместе с тем скучающее выражение еще внизу, у мусоропровода.
 — Мосгорводоканал, — невнятной скороговоркой отрапортовал он.
 — У нас все в порядке, — сказали из-за двери.
 — Это вам только кажется, — лениво ответствовал Глеб, вынимая из сумки пачку бумаги и помахивая ею перед глазком. — Вы, наверное, просто запамятовали, а у вас, между прочим, за воду полгода не плачено — ни за горячую, ни за холодную. Я обязан вручить вам уведомление. Под расписку. Тут сказано, что, если вы не погасите задолженность в десятидневный срок, вас отключат от водоснабжения.
 — Чепуха какая-то, — сердито и растерянно произнесли за дверью.
 — Ну, это я не знаю... — все тем же ленивым голосом человека, которому неохота затевать склоку, но который тем не менее всегда готов к отпору, потому что просто выполняет свои обязанности и не хочет, чтобы ему в этом мешали, начал Глеб.
 Договорить ему не дали. Щелкнул отпираемый замок, загремела дверная цепочка, и правая створка двери приоткрылась.
 На пороге стоял невысокий пожилой мужчина с одутловатым, женственным лицом, бесцветными глазами и редкими русыми волосами с проседью. Волосы были тщательно зачесаны назад, чтобы прикрыть обширную розовую плешь. На переносице у него поблескивали очки в тонкой золотой оправе. Одет он был в роскошный шелковый халат, из-под которого выглядывали мягкие вельветовые брюки и домашние шлепанцы, и светло-серую рубашку с расстегнутым воротом, открывавшим дряблую грудь. На этой груди Глеб разглядел очень изящный золотой крестик — восьмиконечный, как принято у православных христиан. На фотографии, которую удалось найти Глебу, Эдуард Альбертович Шершнев выглядел моложе, однако это, несомненно, был он. В данный момент Эдуард Альбертович что-то неторопливо дожевывал, губы у него лоснились, и от него пахло жареным лучком с мясом.
 — Документы у вас какие-нибудь есть? — осведомился он.
 — Есть, как не быть, — сказал Глеб, торопливо залез в карман комбинезона и протянул ему засаленное удостоверение — как положено, в развернутом виде. — Это вы правильно поступаете, — одобрительно продолжал он, дыша на хозяина водкой и табаком. — А то некоторые открывают и даже не спрашивают. Даже в глазок не посмотрят. А время нынче, сами знаете, какое, людей за копейку прямо в квартирах режут...
 Шершнев внимательно изучил удостоверение сотрудника водоканала изнутри, потом перевернул и зачем-то осмотрел его снаружи, будто что-то искал.
 — Если сомневаетесь, можете позвонить в нашу контору, — предложил Глеб. — Номер сказать? Он у вас на квитанциях должен быть, но, если квитанций под рукой нет, я могу продиктовать. Спросите, работает у них такой-то и такой-то, и они вам ответят: да, мол, работает...
 — Делать мне больше нечего, — проворчал Шершнев, возвращая ему удостоверение. — Так в чем дело, я не понял?
 — Войти разрешите? — вежливо спросил Сиверов, старательно и очень громко шаркая подошвами рабочих башмаков по пластмассовому коврику. — А то через порог... как-то... Спасибо!
 Он вошел в прихожую мимо посторонившегося хозяина и скромно стал в уголке у самой двери. Очень убедительно составленное уведомление уже было у него в руке.
 — Вот здесь распишитесь, пожалуйста, — сказал он, щелкая кнопкой шариковой ручки. — Вот, где птичка поставлена...
 — Минуточку, — высоким голосом возмутился Шершнев, бросив взгляд в уведомление, — как это — за шесть месяцев? Позвольте, но ведь у меня все уплачено! Это грабеж, молодой человек!
 — Извините, — сказал Глеб, — а только бумажки эти не я пишу, да и разносить их — удовольствие небольшое. Если уплачено, значит, разговора нет. Я же вам нож к горлу не приставляю! Раз уплачено, значит, ошибка вышла. Квитанции-то есть у вас или потеряли?..
 — Я никогда ничего не теряю, — все еще кипятясь, заявил Шершнев. — Разумеется, у меня есть квитанции!
 — Так это ж другое дело! — обрадовался Сиверов. — Вы мне их покажите, а я тут, прямо на уведомлении, помечу: дескать, все оплачено, долгов нет, номера квитанций такие-то и такие-то... Вечно они там у себя напутают, а я только зря ноги бью и людей беспокою!
 — Минуточку, — сказал Шершнев.
 Он скрылся в комнате, напоследок окинув прихожую откровенно ищущим, запоминающим взглядом. Глеб сделал равнодушное лицо — дескать, мы люди честные, нам чужого не надо, однако и вы, понятное дело, в своем праве, потому что мало ли что, — и стал смотреть в левый верхний угол прихожей. Однако, как только Шершнев ушел в комнату и застучал там выдвигаемыми ящиками, Слепой бесшумно скользнул вперед, на мгновение приподнял стоявший на тумбочке телефонный аппарат, сразу же поставил его на место и так же бесшумно вернулся в свой угол, снова придав лицу тупое и равнодушное выражение.
 Вернулся Шершнев с квитанциями. Последовало шуршание бумажками, сопровождавшееся невнятными возгласами Сиверова, смысл которых сводился к тому, что вечно они там, в конторе, что-нибудь напутают, и возмущенными восклицаниями Шершнева, твердившего, что это безобразие, что его оторвали от важных дел и что он этого так не оставит — будет жаловаться.
 — Это ваше право, — сказал Глеб, старательно и коряво переписывая номера квитанций. — Законное, гарантированное конституцией... Хоть самому Лужкову. Я бы на вашем месте обязательно пожаловался. Чего они, в самом деле? И вам беспокойство, и мне никакого удовольствия...
 Распрощавшись с хозяином, Глеб вышел из квартиры, спустился на первый этаж и спрятал в темном углу под лестницей плоскую коробочку приемника-транслятора. Штуковина была из новых, с фантастическим радиусом действия, так что теперь Глеб мог слышать все, что творилось в квартире Шершнева, даже не выходя из дома.
 Во дворе его дожидался старый, весь покрытый вмятинами и неопрятными пятнами ржавчины грузовой “Москвич” — одна из тех машин, которые в народе называют “каблуками”. На жестяной стенке будки красовалась та же надпись, что и на спине Глебова комбинезона. Сиверов сел за руль, с третьей попытки завел эту старую рухлядь и с ужасным шумом выехал со двора.
 За углом он остановил машину и заглянул в свою сумку. На приборной панели записывающего устройства уже тлел зеленый огонек, и в прозрачное окошечко было видно, как крутятся, мотая пленку, ролики магнитофонной кассеты. Слепой включил звук.
 — ...Идиоты, — услышал он обрывок фразы, произнесенной уже знакомым ему высоким голосом. — И когда, наконец, в этой стране установится хоть какой-нибудь порядок?
 — Отчего же, — ответил ему другой голос, — определенный порядок существовал в этой стране испокон веков и существует по сей день. Порядок этот заключается в том, что все воруют друг у друга — государство у народа, народ у государства и друг у друга... Государство тоже ворует само у себя. Это система, и хаосом она кажется только на первый взгляд. А на самом деле все отработано до мельчайших деталей. Думаете, этот пьяница пришел к вам благодаря недоразумению, бухгалтерской путанице? А вы заметили, что бухгалтерии коммунальных служб всегда ошибаются только в свою пользу? Это была просто вежливая попытка залезть к вам в карман. Вы эту попытку пресекли, а кто-то пожмет плечами и заплатит.
 Глеб зевнул и поморщился. Черт знает какие банальные глупости произносят иногда люди! Неужели самим не скучно себя слушать?
 Одно было интересно в этом разговоре — то, что он происходил не по телефону. Значит, в то самое время, когда Глеб ставил “жучок”, в квартире, помимо него и Шершнева, находился кто-то еще. А если бы он выглянул из другой комнаты!..
 Сиверов с сомнением покачал головой: да нет, это вряд ли. С какой стати ему выглядывать? Ведь он, этот “кто-то”, явно не стремился афишировать свое присутствие в квартире Эдуарда Альбертовича. И явился-то он туда, наверное, как раз затем, чтобы спокойно, без помех, обсудить со своим гуру вопросы, которые нельзя доверить телефону. Тогда какого дьявола они говорят о счетах за воду?
 — Бог с ними, с убогими, — сказал Шершнев, будто подслушав его мысли. — Вернемся к нашим баранам. Так каково состояние брата Иннокентия?
 — К нему не пройти, Учитель, — с протяжным вздохом сообщил второй голос. — Он по-прежнему без сознания. В институте Склифосовского ему отвели отдельный бокс, возле которого круглосуточно дежурит вооруженный милиционер. Это уже не говоря о том, что в реанимацию вообще не пускают посторонних.
 — Это плохо, — сказал Шершнев, которого собеседник почему-то именовал Учителем. — Остается лишь уповать на мудрость Всевышнего. Быть может, Он сочтет целесообразным наложить на уста брата Иннокентия печать молчания... А с другой стороны, если даже мы, смиренные слуги Господа, не можем навестить нашего брата в юдоли скорби, то и слугам Сатаны туда путь заказан.
 “Что за бред? — хмурясь, подумал Глеб. — Какой-то брат в юдоли скорби, слуги Сатаны какие-то... Нет, отдельный бокс в Склифе и милицейский пост у двери — это понятно, а вот как насчет всего остального? Это что, какой-то шифр или они всегда так разговаривают?”
 — Над нами длань Господня, — торжественно, как заклинание, произнес собеседник Шершнева, снова заставив Сиверова поморщиться. Слепой терпеть не мог всякую мистику, считал ее более или менее ловким надувательством и не понимал, зачем двоим мошенникам, разговаривая наедине, притворяться верующими. Впрочем, мошенником мог быть только один из них — Шершнев; тогда получалось, что его собеседник — обычный дурак.
 — Это верно, — согласился Шершнев. — Но Господь помогает только тем, кто сам не сидит сложа руки. Он всемогущ, но не надо рассчитывать, что Он станет делать за нас нашу работу.
 Глеб усмехнулся: кто-кто, а уж Шершнев-то наверняка не был глупцом. Что же они натворили, эти братья-нумерологи? Почему один из них лежит в институте Скорой помощи под милицейской охраной? Может, он где-нибудь сболтнул лишнего, и коллеги-верующие попытались его убрать, но неудачно? Не зря же они так заинтересованы в молчании этого брата Иннокентия!
 — А что этот... потерпевший? — спросил Шершнев.
 — Потерпевший претензий не имеет, — отрапортовал его собеседник. — Собственно, он не так уж и потерпел. Так, кулаки ободрал немного, так это для него не травма. Если бы все зависело только от него, беспокоиться было бы не о чем. Но администрация клуба, в котором он выступает, и особенно его тренер рвут и мечут. Их можно понять: этот человек приносит им огромные деньги, и несколько царапин на костяшках его пальцев могут существенно повлиять на их доходы.
 — Господи, что за люди! — воскликнул Шершнев с чувством. — Ведь благодаря этим ослам с телевидения они получили прекрасную рекламу, и притом совершенно бесплатно! Им бы радоваться надо, а они чем-то недовольны. Неужели рассчитывают содрать с брата Иннокентия компенсацию? Так ведь он нищ как церковная крыса! И я не дам ни гроша, чтобы его выручить. В конце концов, он сам виноват, что попал в эту историю. Хотя... В нашем положении не следует пренебрегать любой, даже самой сомнительной, возможностью. Нужно осторожно выйти на представителей этого потерпевшего, объяснить им, что вышло досадное недоразумение, и предложить умеренную сумму компенсации. Они деловые люди, и мне кажется, нам удастся с ними договориться.
 — Это мудрое решение, Учитель.
 — Надеюсь. Но оно не избавляет нас от необходимости предусмотреть другие, не столь благоприятные варианты развития событий. На тот случай, если не удастся договориться, нужно быстро, буквально до конца недели, устроить на работу в институт Склифосовского кого-то из наших сестер. Неважно кем — медсестрой, санитаркой, нянечкой... Важно, чтобы поблизости от брата Иннокентия постоянно находился наш человек и чтобы человек этот имел доступ в палату. Это даст нам возможность укрепить брата Иннокентия в решимости сдержать клятву верности, принесенную им нашему братству.
 — Я думаю, нам удастся это сделать, Учитель.
 — Прекрасно. Как продвигаются поиски математика?
 — Мы установили наблюдение за всеми финансовыми учреждениями, как вы и велели, Учитель, но ведь это Москва! Таких учреждений здесь очень много, в них работают тысячи и тысячи человек, а нас так мало! Ведь мы ищем его практически на ощупь, зная наверняка только марку и цвет его машины...
 — То есть поиски никак не продвигаются, — констатировал Шершнев. Голос у него вдруг сделался тихим, вкрадчивым, почти нежным. — Ты прав, брат Валерий, — сказал он этим странно изменившимся голосом, — предложенный мной план поисков далек от совершенства, и выполнение его требует большого усердия и немалых усилий. Быть может, у тебя есть лучший план? Быть может, ты знаешь, как нам получить искомое, не вставая с дивана?
 Брат Валерий, судя по ответу, испугался этого змеиного шипения больше, чем самого громкого крика.
 — Простите, Учитель, — торопливо сказал он. В динамике что-то глухо заскрежетало — похоже, отодвигаемый стул. — Я вовсе не хотел... Вы меня не так поняли! Я хотел лишь заметить, что поиски могут занять какое-то время...
 — Могут, — согласился Шершнев. — И непременно займут. Но наша задача как раз и заключается в том, чтобы сократить это время до минимума. Пойми, брат, за всеми этими скучными и неприятными мелочами нам нельзя забывать о главном: о том, что мы ищем.
 — Имя Господне, — с благоговением произнес брат Валерий.
 — Совершенно верно. Только не надо поминать его всуе... Ведь и у стен могут быть уши!
 — Вот это да! — вслух сказал Глеб Сиверов, барабаня пальцами по баранке “Москвича”. — Надо же, как я удачно зашел!
 Он отогнал машину на пустырь, откуда ее должны были забрать ребята из ведомственного гаража ФСБ, переоделся в кузове, пересел в свой автомобиль и отправился искать ответы на вопросы, возникшие у него после прослушивания разговора Шершнева с братом Валерием. На свою конспиративную квартиру он вернулся уже ближе к вечеру.
 Уже на лестничной площадке перед своей дверью Глеб услышал музыку. Звучал Гендель, и звучал не откуда-нибудь, а из-за двери. Сиверов почесал в затылке, усмехнулся и осторожно отпер дверь своим ключом. Музыка стала громче, уже в прихожей воздух казался густым и вибрировал от сотрясавших его звуков. Продолжая улыбаться, Глеб закурил и вошел в комнату.
 Генерал Потапчук, всегда выражавший недовольство по поводу чрезмерного увлечения своего агента классической музыкой, в данный момент сидел на диване, вытянув ноги и сцепив пальцы рук на животе. Голова его была откинута на мягкую кожаную спинку, глаза закрыты. Генерал был неподвижен; на какое-то мгновение Глеб даже испугался, не случилось ли чего со стариком, уж очень он смахивал в этой позе на покойника. Потом Сиверов заметил, что грудь Федора Филипповича медленно поднимается и опускается, а большие пальцы сцепленных в замок рук едва заметно постукивают друг о друга в такт музыке, и озадаченно покрутил головой: такого он от своего бессменного куратора не ожидал, хотя, казалось бы, знал его как облупленного.
 На придвинутом к дивану журнальном столике стояла пепельница с окурками. Окурков было никак не меньше пяти штук. Глебу не нужно было исследовать их, чтобы убедиться в том, что он и так знал: сигареты были не его. Облегченные сигареты с белым фильтром — очередная попытка генерала обмануть если не свои легкие, то хотя бы свою совесть...
 Рядом с пепельницей стояла коньячная рюмка с запачканным донышком, а бутылку генерал почему-то поместил под стол — не то по старой чекистской привычке пить втихаря, не то просто от греха подальше, чтобы не особенно налегать на ее содержимое. Словом, чувствовалось, что Потапчук торчит здесь уже не первый час и что музыку он включил наверняка с горя, отчаявшись отыскать в навозной куче многочисленных телевизионных каналов хоть одну жемчужину разумного, доброго, вечного или хотя бы занимательного.
 Глеб выключил музыку и кашлянул в кулак. Потапчук вскинулся, как молодой, и схватился за сердце, а может, и за пистолет, висевший в наплечной кобуре под левой рукой.
 — Тьфу ты, дьявол, напугал! — сказал он, разглядев стоявшего перед ним Слепого. — Разве можно так подкрадываться! Где тебя носит?! Начальство сидит здесь уже три часа, а подчиненный где-то шляется!
 — Я теперь не ваш подчиненный, — напомнил Глеб. — Вы сами отдали меня Казакову, так что теперь он — мое начальство, и я был занят выполнением его поручений.
 — Мочил кого-нибудь или выбивал проценты по просроченным кредитным платежам? — саркастически поинтересовался генерал.
 — Какой вы злой, — огорчился Глеб. — А я, между прочим, разузнал кое-что интересное. Эдуард Альбертович Шершнев действительно имеет отношение к нашему делу, но только косвенное. Помните, я со слов профессора Арнаутского рассказывал вам об универсальном коэффициенте? Так вот, у Шершнева этого коэффициента нет, но он уверен, что коэффициент, он же ключ от божественного шифра, он же мифическое число власти, существует на самом деле, и активно его ищет. Его люди разыскивают человека, который открыл это число, но пока безуспешно. И вот еще одна деталь: этого человека разыскивает еще кто-то, и тоже очень активно, вплоть до применения силы.
 — Поподробнее, пожалуйста, — потребовал Потапчук.
 Глеб дал ему прослушать сделанную в квартире Шершнева запись и рассказал о своих дальнейших действиях. Сначала он побывал в институте Склифосовского и убедился, что к ним действительно на днях поступил неизвестный с черепно-мозговой травмой и гематомой на нижней челюсти. Далее Глеб отправился в телецентр и там сумел отыскать сюжет, о котором говорил Шершнев. Отыскать главного героя этого сюжета, кикбоксера Владимира Костылева, оказалось сложнее, но Сиверов справился с этой задачей и взял у потерпевшего более или менее подробное интервью. Правда, сам потерпевший себя потерпевшим не считал, поскольку, в отличие от своих обидчиков, пострадал разве что морально — свидание у него из-за них сорвалось, что ли...
 — Нападение, по, его словам, происходило в два этапа, — говорил Глеб, с удовольствием дымя первой за этот день сигаретой. — Сначала пятеро здоровенных парней пытались затолкать его в автобус, а потом, когда первый этап бесславно завершился, появились еще двое. На бандитов непохожи, предлагали помощь, а потом, когда их послали подальше, попытались действовать силой. Совершенно очевидно, что эти двое были людьми Шершнева. Но кто прислал тех, других? Короче говоря, мне представляется, что за всеми этими байками о магических числах и божественных кодах стоит что-то вполне материальное и об этом осведомлены по крайней мере две группировки. С одной стороны это Шершнев и его компания психов, а с другой — какие-то неизвестные бандиты.
 Потапчук вздохнул.
 — Твои предложения?
 Глеб пожал плечами.
 — Трудно сказать, — ответил он. — Особенно вот так, навскидку... Я буду продолжать наблюдение за Шершневым. Теперь, по крайней мере, ясно, что это не будет пустой тратой времени. И еще, Федор Филиппович, я бы просил у вас разрешения еще на одну встречу с Арнаутским. У меня такое чувство, что он сказал мне далеко не все. У него был такой вид... Словом, если я чуть-чуть приоткрою перед ним карты, поделюсь своей информацией, он, может быть, тоже скажет мне что-нибудь полезное, более конкретное, чем все эти общие рассуждения о магии чисел.
 Потапчук снова тяжело вздохнул.
 — Арнаутский наверняка сказал тебе далеко не все, что знал, — с неохотой произнес он. — Своего козырного туза этот старый дурак приберег на черный день. Только он не учел того, что его туза могут накрыть джокером... Есть, знаешь ли, верный способ всегда выигрывать в карты: колоду на пол, мордой об стол...
 — То есть? — осторожно спросил Глеб, уже точно зная, каким будет ответ.
 — Тело профессора Арнаутского вчера выловили из реки в районе Серебряного Бора, — сообщил Потапчук. — Выглядит все так, как будто во время купания он неосторожно ударился головой о какое-то подводное препятствие, потерял сознание и утонул.
 — То есть семидесятилетний профессор нырял с разбега в незнакомом месте, — констатировал Глеб. — Ай да профессор! Надо же, какой шалун!
 — И не говори, — подхватил Потапчук. — Он до того расшалился, что нырнул с разбега в незнакомом месте через несколько часов после того, как его задушили.
 — М-да, — сказал Глеб. — Очень смешно. Выходит, Арнаутский был знаком с тем человеком, которого ищут бандиты и религиозные фанатики Шершнева. После разговора со мной они встретились, и, как это... Господь наложил на уста Арнаутского печать молчания. Получается, что нам тоже надо искать молодого человека в очках, который водит серебристую “десятку”...
 — Мой племянник носит очки и водит серебристую “десятку”, — сердито проворчал генерал.
 — Советую вам хорошенько к нему присмотреться, — с самым серьезным видом сказал Глеб. — Он, случайно, не математик?
 — Он повар во французском ресторане, — огрызнулся генерал. — Перестань, Глеб. Дело серьезное, а ты шуточки шутишь.
 — Я и не думаю шутить, — возразил Слепой. — Я вам серьезно говорю: пускай ваш племянник ведет себя поосторожнее. Пускай немного поездит в общественном транспорте или хотя бы не подъезжает на своей “десятке” к банкам и иным финансовым учреждениям. Там с ним может случиться что-нибудь нехорошее.
 — Чертов бред! — в сердцах воскликнул Федор Филиппович. — Тем не менее ты прав.
 — Вы думаете, меня это радует? — сказал Глеб и, не дожидаясь ответа, пошел варить кофе.


* * *

 Иногда, когда у него не было других дел, Паштет любил посмотреть телевизор, отдавая предпочтение криминальной хронике. Там была смазливая дикторша, и Паштет получал чисто эстетическое удовольствие от созерцания ее кукольной мордашки. Кроме того, сюжеты криминальной хроники его забавляли. Речь в них шла о делах и людях, хорошо ему известных; события, подоплеку которых Павел Пережогин по кличке Паштет видел как на ладони, в телевизионных сюжетах описывались с трогательной некомпетентностью — именно трогательной, другого слова Паштет просто не мог подобрать.
 В тот день, когда по телевизору сообщили о нападении на кикбоксера Костылева, у Паштета как раз выдался свободный вечерок. Он сидел у себя на даче, попивал виски и смотрел на огромный плоский экран своего “Панасоника”, отпуская время от времени забористые комментарии. Сюжет о взорвавшемся вместе со своим автомобилем кавказце его порадовал. Кавказца этого Паштет знал как облупленного и сам давно уже точил на него зуб. Кто именно его опередил, Паштет не знал, но догадывался: в последнее время дружище Ибрагим начал проявлять повышенный интерес к торговле спиртными напитками, и кое-кому это наверняка было не по нутру.
 Потом заговорили о Второй Парковой. Паштет недовольно хрюкнул в стакан с виски, закурил и сказал Бурому, который сидел на диване и, казалось, дремал, безвольно уронив вдоль тела мосластые руки:
 — Проснись, Бурый! Про тебя кино показывают!
 — А? — вскинулся Бурый, моргая заспанными глазами.
 Паштет посмотрел на его заплывшую, разрисованную всеми цветами радуги физиономию и отвернулся.
 — Про тебя, говорю, кино, — повторил он, глядя на экран.
 Бурый виновато закряхтел, сунул в зубы сигарету и стал искать по карманам зажигалку, недовольно косясь на телевизионного корреспондента.
 — Ого, — сказал Паштет, услышав, кто был жертвой нападения, — вот это класс! Вам, пацаны, конкретно повезло. Скажите спасибо, что ноги унесли... Погоди-ка, — сказал он внезапно изменившимся голосом и сел прямо. — А кого это, интересно, увезли в бессознательном состоянии?
 Бурый не ответил. Он сидел, уставившись в экран бессмысленным взглядом. Рот у него был приоткрыт, как у клинического дебила, к распухшей губе прилипла сигарета, а в ободранном кулаке горела забытая зажигалка.
 — Ты меня слышишь? — тоном, который не предвещал ничего хорошего, спросил Паштет. — Кто это лежит в Склифе без сознания?
 Бурый вздрогнул, приходя в себя.
 — Да хрен его знает, — сказал он, прикуривая сигарету. — Врут, небось. Это ж телевидение, от них же правды не услышишь...
 Он поднял глаза и испуганно отшатнулся, вдруг увидев Паштета прямо над собой. При своих солидных габаритах Паштет, когда хотел, умел передвигаться стремительно и бесшумно, как тень гонимого ураганом кленового листа. Коротким взмахом Паштет вышиб у Бурого изо рта сигарету. Бурый почувствовал только тугой ветерок, коснувшийся вдруг его разбитой физиономии, и сигареты как не бывало — дымясь, она откатилась к стене, а Паштет уже навис над ним, как грозовая туча, сгреб за грудки и, как котенка, поднял с дивана и сильно встряхнул.
 — Ты эту мазь от геморроя ментам втирать будешь, — прорычал он. — Говори, недоумок, кто еще с вами был? Почему мне ничего не сказали? Вы что, бараны, шутки шутить вздумали?!
 — Да ты... Паша, ты что? Гадом буду... Задушишь, Паша, пуста! — синея, просипел Бурый.
 Паштет отшвырнул его, и Бурый с треском рухнул за диван.
 — Совсем с ума сошел, — обиженно проворчал он, массируя глотку. — Говорю тебе, не было с нами никого! Что я, до пяти считать не умею? Вот увидишь, эту байку менты нарочно придумали. Типа если мы в разные стороны брызнули, то уверенности, что никого не повязали, у нас быть не может. Типа мы эту лажу по телевизору увидим и ломанемся братишку выручать, пока он не раскололся...
 Паштет вернулся в кресло-качалку и закурил.
 — Не срастается, — сказал он и сплюнул в камин. — Сам подумай, чучело гороховое, что ты несешь? Попытку похищения доказать невозможно, это козе ясно. Никто не убит, даже не покалечен, потерпевший жив-здоров... Получается обыкновенная драка, за которую зачинщикам светит, самое большее, пятнадцать суток. Станут наши менты из-за такой ерунды задницу рвать! Им что, больше делать нечего? Засады какие-то, байки по телевизору... Может, конечно, этот их корреспондент и приврал для красного словца. А может, что-нибудь напутал...
 — Ну, — сказал Бурый, — а я что говорю?
 — Молчи, дурак, — лениво бросил Паштет. — Может, так, а может, и не так. Откуда нам знать, кому еще Балалайка рассказала про этого математика? Я так понимаю, что у вас на хвосте все время кто-то сидел, а вы, лохи, даже не заметили! А когда этот чемпион вас погнал, как овечек, те ребята наскочили на него со спины. И, похоже, с тем же успехом...
 — Ну и хорошо, — сказал Бурый, все еще потирая горло. — Не мы засветились — они.
 — А откуда ты знаешь, что им про нас известно? — спросил Паштет. — Откуда ты знаешь, что этот калека в Склифе может напеть ментам, когда очухается? Может, кто-то из них прямо сейчас стоит за дверью и слушает, о чем мы с тобой базарим?
 — Может, может, — проворчал Бурый. — Бабушка надвое сказала, дедушка натрое пропердел...
 — Правильно, — сказал Паштет. — Об этом я и говорю. Надо выяснить, кто такой этот тип в Склифе, и побазарить с ним — подробно, обстоятельно. Типа взять интервью. Кто такой, откуда, кто послал и зачем...
 — Стремно, — сказал Бурый.
 — Само собой, — согласился Паштет. — Когда сидишь на бомбе, доставать ее из-под задницы, конечно, стремно — а вдруг рванет? Так что ж теперь, так на ней и сидеть? Таймер-то тикает, братан. Стремно не стремно, а доставать надо... Надо, понял? Поэтому кончай просиживать мой диван, собирайся и поезжай... Нет, — оборвал он себя, — куда ты поедешь с таким рылом... Пошли кого-нибудь в Склиф, пускай разузнают, что там и как...
 Он замолчал, пребывая в явном затруднении. Бурый, никогда не отличавшийся тактичностью, не замедлил подлить масла в огонь.
 — Ага, — сказал он, — конечно. Типа расспросить мента, который под дверью сидит: дескать, расскажи, братан, что это за фраер, которого ты караулишь? Пропусти, мол, меня на минутку, мне с ним надо базар перетереть — даром, что он без сознания... Так, что ли, Паша?
 — Да, — сказал Паштет. Он встал и прошелся по комнате, задумчиво поглаживая тяжелый квадратный подбородок. — Получается фуфло.
 — Ну, — сказал Бурый, очень довольный тем, что Паштет признал свое трудновыполнимое поручение не совсем разумным. — Я же говорю, хрен с ним, с этим придурком...
 — Нет, — сказал Паштет, останавливаясь перед ним, — так тоже нельзя, Бурый. Надо все-таки узнать, что это за фраер и чем он дышит. Вот если бы кто-нибудь лег в соседнюю палату...
 — Кто? — безмятежно спросил Бурый, не подозревая ничего дурного.
 — Ты, например, — предложил Паштет. — Морда у тебя сейчас подходящая. В самый раз для Склифа.
 — Ну морда, — легкомысленно протянул Бурый. — Чего морда-то? Из-за пары фонарей в реанимацию не кладут.
 — Это точно, — сказал Паштет и сделал короткое, почти неуловимое движение правой рукой.
 Раздался негромкий глухой треск, как будто кто-то уронил на пол спелый арбуз, и Бурый, не издав ни единого звука, с шумом повалился на диван. Глаза у него были закрыты, из уголка разбитого рта на щеку сползла темная струйка крови. Паштет, потирая ушибленные костяшки пальцев, наклонился над ним, чтобы послушать дыхание. Дыхание у Бурого было в порядке, а пульс Паштет проверять не стал: те, у кого пульс отсутствует, как правило, не дышат.
 Паштет нашел ключ от машины, взвалил безвольно обмякшее тело Бурого на плечо и поволок его в гараж, где стоял темно-зеленый “Шевроле”. Он усадил пребывающего в бессознательном состоянии Бурого на переднее сиденье, чтобы тот все время был под рукой, завел двигатель и выехал из гаража.
 Предусмотрительность Паштета оказалась не лишней: по дороге Бурый дважды приходил в себя и, бессмысленно тараща глаза, спрашивал, что случилось. Тогда Паштет вздыхал, отрывал от руля правую руку и коротким точным движением посылал приятеля снова в нокаут. Бурый послушно выключался, а Паштету оставалось только кусать губы, давить на газ и гадать, не слишком ли сильным получился удар: там, в Склифе, Бурый был нужен ему живым, не утратившим способности передвигаться и соображать.




 Глава 9


 Валька-Балалайка прогуливалась вдоль Ленинградского шоссе, нюхала выхлопные газы и время от времени томным жестом вскидывала руку навстречу проносившимся дорогим авто. Весь этот мордобой пополам с высшей математикой, вся эта мрачная, неудобопонятная чепуха более не занимали ее воображения. По роду своих занятий Вальке волей-неволей приходилось относиться к таким вещам легкомысленно: с глаз долой — из сердца вон. Ее, Валькино, дело телячье: раз-два, ножки врозь, деньги на бочку, а остальное побоку. Об остальном пускай думают Паштет с Вадиком. Если Паштет хочет, чтобы Валька ему помогла, она не против. За ваши деньги — любой ваш каприз...
 Собственно, многого Паштет от нее и не требовал: понимал, бродяга, что Валька — не Мата Хари какая-нибудь и не радистка Кэт. Ему всего-то и нужно было, чтобы, встретив снова знакомую серебристую “десятку”, Валька постаралась запомнить ее номер. Ну а если этот чокнутый математик опять захочет пригласить ее в гости и угостить шампанским, капнуть ему в бокал клофелинчику и быстренько позвонить Паштету: приезжай, дескать, клиент созрел...
 Только и всего, и думать тут было не о чем, и переживать не из-за чего. Правда, Валькина совесть все-таки была чем-то недовольна. Она, совесть, беспокойно ворочалась с боку на бок где-то внутри Валькиного организма и время от времени принималась тоскливо нудить: так, мол, нельзя, парень тебе ничего плохого не сделал, и голова у него светлая, не то что у тебя, шлюхи придорожной, а Паштетовы придурки обязательно выбьют из этой головы все гениальное содержимое...
 Впрочем, Валька по этому поводу особо не огорчалась. Во-первых, своя рубашка все-таки ближе к телу, и если чьим-то мозгам непременно нужно быть выпущенными наружу, то пусть лучше это будут мозги математика Леши, чем ее, Валькины.
 К тому же даже Балалайка понимала, что выполнить данные Паштетом инструкции ей, скорее всего, никогда не удастся. После той безобразной свалки, которую Паштетовы пацаны устроили возле дома математика, тот должен был совсем лишиться рассудка, чтобы сунуться туда снова. Он, математик Леша, должен сообразить своими гениальными мозгами, что ни на Второй Парковой, ни тем более на Ленинградке, в поле зрения Вальки-Балалайки, ему появляться нельзя.
 Вальку немного беспокоило то обстоятельство, что ее роль в нападении на Второй Парковой была чересчур очевидной. Математик Леша наверняка сообразил, кто его сдал, и мог захотеть наказать чересчур болтливую путану с Ленинградки. Если бы на месте математика был Паштет или кто-нибудь из его коллег, Валька давно унесла бы ноги не только со своего рабочего места, но даже и из Москвы. Духу бы ее тут не было! Но математик Леша выглядел таким беззащитным, таким наивным, таким по-житейски беспомощным, что Валька просто не могла воспринимать такую угрозу всерьез.
 Словом, волноваться ей было не о чем, вот она и не волновалась — ходила себе взад-вперед по своему участку и завлекала клиентов. Это дело у нее сегодня шло на удивление туго, клевала все больше какая-то шелупонь — то компания подвыпивших подростков, предложивших Вальке показать настоящий секс и не взять с нее денег, то какой-то пожилой папик на “Мерседесе”, с обиженным видом заявивший, что за пятьдесят долларов его обслужат хоть в “Хилтоне” и что плечевой с Ленинградки за глаза хватит десятки, то толстенная, в два обхвата, густо напудренная бабища, оказавшаяся активной лесбиянкой...
 Так иногда бывало — клиент не шел, хоть ты тресни. Хоть поперек себя ляг — не шел, и все тут. Валька утешалась мыслями о том, что дело, может быть, еще пойдет, что еще рановато, а потом оглянуться не успеешь, как клиент повалит косяком — настоящий клиент, солидный, денежный и с нормальными, здоровыми потребностями. А почему бы и нет? Разве может мужик со здоровыми потребностями равнодушно проехать мимо такой роскошной женщины, как Валька-Балалайка? То есть проехать-то он может, но вот остаться равнодушным — вряд ли.
 Проходя мимо “БМВ” своего Сутенера, Валька остановилась и перекинулась с Вадиком парой слов, посетовав на непруху. Вадик ей посочувствовал, но при этом заметил, что надо работать, шевелить фигурой и не ловить мух. “Жрать охота”, — добавил он без всякой связи с вышесказанным и сильно зевнул, прикрыв рот широкой мясистой ладонью.
 — Не вопрос, — сказала Валька и обеими руками приподняла свою правую грудь, просунув ее в открытое окошко “БМВ”.
 — Иди работай, дура, — ласково сказал Вадик и ущипнул ее за сосок — слава богу, промазал, козел этакий.
 Валька махнула на него рукой, развернулась и пошла в обратном направлении, поблескивая высокими голенищами ботфортов и покачивая роскошными бедрами. Жрать ему охота! Как будто ей, Вальке, не охота... Это сорокакилограммовой пигалице, у которой только кожа да кости, хватает одной морковки в сутки, а такой солидной, фигуристой даме, как Балалайка, необходимо хорошо питаться, не то, того и гляди, шкура обвиснет и будет болтаться складками, как на умирающей слонихе... Подумать только, она, Валька, русская красавица, выпускница филфака МГУ, должна кормить не только себя, но и этого мордатого бегемота Вадика, который в слове из трех букв делает пять ошибок!
 Она отошла от машины сутенера метров на пятьдесят, дойдя до границы своего “огорода”, когда возле нее притормозил сильно подержанный “Опель-кадет”. “Опель” был белый, и Валька мысленно поморщилась: она не любила белые автомобили. Белый автомобиль хорош, когда сходит с конвейера, но уже после первой тысячи километров он раз и навсегда делается грязным, сколько его ни мой, сколько ни полируй. А эту машину к тому же никто особенно не мыл и тем более не полировал. Да и сама машина... Валька на глаз попыталась прикинуть, сколько ей может быть лет — пятнадцать, восемнадцать? Получалось никак не меньше пятнадцати. Эта рухлядь стоила какие-то жалкие гроши, а значит, Балалайке снова выпал пустой номер — так, очередной придурок, решивший безнаказанно блеснуть своим сомнительным остроумием перед уличной девкой.
 Но работа есть работа, и Валька подошла к открытому окну машины, включив на лице самую обольстительную из своих улыбок.
 — Не хочешь развлечься, красавчик? — промурлыкала она в темноту салона, откуда знакомо пахло ванильным освежителем воздуха и табачным дымом.
 — Ничего не имею против, — раздался из темноты глуховатый голос. — Садись.
 Водитель потянулся, чтобы открыть дверцу. Свет уличного фонаря осветил низко надвинутое на лоб джинсовое кепи с длинным козырьком, длинные, до плеч, русые волосы, усы и разлохмаченную бородку. На переносице у водителя кривовато сидели круглые очки в тонкой стальной оправе — точь-в-точь как у Джона Леннона на известной фотографии.
 “Хиппи, — подумала Валька. — Когда же они переведутся?”
 — Пятьдесят долларов в час, — предупредила она.
 — И деньги вперед, — добавил хиппи. — Знаю, знаю, садись. На, возьми свои деньги.
 Баксы были как баксы, хотя и старого образца. Валька бросила их в сумочку, щелкнула замочком и боком скользнула в открывшуюся ей навстречу дверцу. Поудобнее пристраивая на сиденье свой роскошный, обтянутый коротенькой юбчонкой зад, Балалайка привычно покосилась на машину Вадика. Серебристый “БМВ” стоял на прежнем месте, но вот Вадик, этот семипудовый боров, больше не сидел за рулем: оттопырив жирную задницу, он топтался возле окошечка киоска, где торговали хот-догами и пивом. Морду свою он, понятное дело, просунул в окошко, а на заду у него глаз не было, так что видеть, куда и с кем укатила его подопечная, этот толстопузый козел не мог.
 Валька мысленно пожала плечами: а, будь что будет! В конце концов, мужики, которые до сих пор косят под хиппи, на поверку обычно оказываются вполне приличными, безобидными людьми — музыкантами, художниками, телевизионщиками, программистами какими-нибудь... Словом, интеллигентами. Правда, и среди интеллигентов попадаются отморозки, до которых далеко даже зеку с двадцатилетним стажем отсидок, но это уж дело случая.
 Клиент окончательно лишил ее возможности выбора, передвинув рычаг переключения скоростей и плавно отпустив сцепление. Машина отчалила от бровки тротуара и пошла, набирая скорость, в сторону Центра. Водитель ловко закурил одной рукой, включил радио, поморщился, услышав голос Юры Шатунова, и задвинул в приемную щель магнитолы кассету. “Oh, girl”, — своими сладкими голосами затянули ребята из Ливерпуля. Валька усмехнулась и бросила на клиента быстрый косой взгляд, в котором сквозила снисходительность. Она ничего не имела против “Битлз” — нормальная группа, под их музыку хоть пляши, хоть трахайся, хоть сиди на диванчике и грусти о бабьей доле, — но взрослые мужики, ведущие себя как сопливые фанатки школьного возраста, всегда вызывали у нее недоумение. Что ж, у каждого своя таракан в башке, и слава богу, что у этого парня таракан безобидный.
 Поставив, таким образом, предварительный диагноз, Валька немного расслабилась, закурила и переменила позу, подавшись чуть ближе к клиенту и повернувшись к нему лицом. Она бы придвинулась к нему вплотную, если бы не ручка ручного тормоза и этот дурацкий рычаг коробки передач, торчавший, как нарочно, прямо между ней и водителем. Вальке иногда начинало казаться, что это и впрямь сделано нарочно — чтобы, значит, водитель во время движения не отвлекался на вещи, более занимательные, чем дорога. То ли дело американские тачки! Широкие, просторные, и рычаг коробки передач у них выведен на рулевую колонку.
 Клиент вел машину и смотрел на дорогу, едва заметно кивая головой в такт музыке. В его круглых очках отражались ночные огни, полосы света и тени стремительно пробегали по обрамленному спутанными русыми волосами лицу.
 — Куда поедем, зайка? — томным голосом поинтересовалась Валька. — К тебе, ко мне или в гостиницу?
 — На природу, — ответил “зайка”, ввинчивая окурок в пепельницу. Он притормозил, включил указатель левого поворота и аккуратно развернулся на перекрестке, направив машину прочь от Центра, за город.
 Валька поморщилась, но возражать не стала. Она ведь не жена и даже не любовница, чтобы вертеть носом, выбирать время и место и ссылаться на головную боль; она — плечевая, и этим все сказано.
 — На природу так на природу, — сказала она. — Только вот машинка у тебя тесновата, а на улице комары...
 — Это ничего, — сказал клиент. — Вот увидишь, комары тебя не потревожат.
 Некоторое время они молчали. Ленинградское шоссе неслось им навстречу сплошной рекой света, высоко в небе плыли огни реклам, медленно уходя в стороны; троллейбусы, как чудовищные рогатые светляки, медленно ползли по своей полосе. Слева, на другой стороне шоссе, слишком далеко, чтобы можно было хотя бы махнуть ему рукой, стоял Вадик с нетронутым хот-догом в руке. Забыв о еде, он вертел во все стороны своей коротко стриженной башкой, пытаясь, по всей видимости, сообразить, куда подевалась Валька.
 — Ненавижу хот-доги, — сказала Валька первое, что пришло ей в голову. — Чтобы их есть, нужно переодеваться в спецодежду. Дурацкая еда.
 — Как и все американское, — сказал клиент. — Ну, как дела, Валентина?
 Валька хмыкнула и внимательно всмотрелась в его лицо.
 — Мы что, знакомы? — спросила она.
 — Ну, как тебе сказать... Скорее да, чем нет... Если это можно назвать знакомством.
 — А! Я тебя обслуживала, что ли?
 — Вроде того.
 — А! Нет... Нет, все равно не помню.
 Клиент пожал плечами.
 — А ты что, помнишь всех, кого обслуживала?
 Валька немного подумала, прежде чем ответить.
 — Ну, как тебе сказать... Нет, конечно, не всех. Но ведь не бывает же так, чтобы с человеком... ну, ты понимаешь... чтобы трахнуться и лица не запомнить — ведь не бывает же такого, правда? Это же надо совсем никакой быть, а я пьяная на работу не выхожу, да и на работе стараюсь не пить — себе дороже обходится...
 — Так уж совсем и не пьешь?
 — Ну, не так уж, чтобы совсем... Если, скажем, работа на всю ночь, то почему бы и не выпить немного? Для поддержания тонуса, за компанию, если клиенту одному пить скучно... Но так, чтобы крыша набекрень, — нет, никогда. Сам подумай, я же на работе! А пьянствовать на рабочем месте — последнее дело, будь ты хоть шлюхой, хоть президентом.
 — Пожалуй, — сказал хиппи и сделал странный жест рукой, как будто собирался взъерошить ладонью волосы, не снимая кепки. — Пожалуй, — повторил он, возвращая ладонь на рычаг коробки передач. — Но клиенты-то, наверное, через одного пьяные в дуплет?
 — Ну, не через одного, — возразила Валька, — но, конечно, не без этого. Такого, бывает, насмотришься... Чудят, в общем. Да и что тут удивительного? У нас ведь не жизнь, а сплошной стресс, особенно в Москве. Целый день человек ходит, как взведенный курок, а к вечеру дернет пол-литра, и готово — понесло родимого...
 — Да ты теоретик, — насмешливо протянул водитель. — Понесло, говоришь? Наверное, ты много разных секретов знаешь. Недаром ведь говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Никогда не думала открыть побочный бизнес?
 — Это какой?
 — Информацией приторговывать. В наше время информация — самый ходовой товар. У кого ее больше, — тот и на коне. За хорошую информацию такие бабки можно огрести!
 Эта тема показалась Вальке чересчур скользкой, хотя очкастый хиппи, по сути дела, не сказал ничего особенного. Во-первых, говорил он чистую правду, а во-вторых, скорее всего в словах его не было никакого подтекста — так, трепался человек от нечего делать, чтобы скоротать время в пути. Однако нечистая Валькина совесть снова принялась ворочаться и ныть.
 — Вот еще, — нарочито резко и пренебрежительно, стараясь заглушить тоскливое нытье внутри собственного организма, возразила Валька. — Тоже мне, бизнес — пересказывать пьяные бредни! Да и кто за это станет платить? Я ведь не с дипломатами сплю, не с ядерными физиками, а все больше с шоферами, да так, по мелочи — братишки всякие, торгаши заезжие...
 — Да ну, — упрямо гнул свое клиент. — Бывают ведь, наверное, интересные персонажи. Военные там, или, я не знаю, ученые, что ли... По-моему, один пьяный ученый может наболтать столько, что потом три американских секретных института за десять лет не разберутся!
 Направление, которое принял разговор, нравилось Вальке все меньше. Она никак не могла понять, куда гнет этот волосатый очкарик. То есть, куда именно он гнет, Валька уже начала чувствовать спинным мозгом, но вот зачем, к чему все это, ей было решительно непонятно.
 — Куда мы едем? — спросила она, стараясь ничем не выдать внезапно овладевшего ею испуга.
 — Как — куда? Я же сказал — за город.
 — Мы давно уже за городом! Далеко еще?
 — Нет, не далеко. Потерпи, скоро приедем.
 Город действительно кончился, остался позади. О нем напоминало только бледное и расплывчатое электрическое зарево в полнеба, видневшееся сквозь заднее стекло машины. На фоне этого зарева черной зубчатой стеной темнел какой-то лес, хотя по сторонам шоссе леса не было — слева и справа лежали темные поля, над которыми в ясном небе поблескивали непривычно яркие, совсем не городские звезды. Справа от дороги проплыла и скрылась во мраке редкая цепочка голубоватых огоньков — не то деревня, не то ферма, не то и вовсе какой-нибудь охраняемый объект — нефтехранилище там или просто въезд на свалку. Дикие какие-то были места, пустынные и незнакомые. Валька не первый год работала на Ленинградке и думала, что знает шоссе как свои пять пальцев километров на полтораста, а то и на все двести от Москвы. Но эти темные поля не, вызывали у нее решительно никаких ассоциаций с чем-нибудь знакомым, да и шоссе, если приглядеться, было не совсем шоссе, а точнее — шоссе, конечно, но не то шоссе, не Ленинградское.
 Валька понятия не имела, когда и как они ухитрились съехать с Ленинградки, и это уже было из рук вон плохо: Балалайка поняла, что больше не контролирует ситуацию даже в той ничтожно малой степени, в какой обычно ее контролировала. “Чтоб ты подавился своим хот-догом, идиот!” — мысленно пожелала она Вадику.
 — Ну а все-таки, — после непродолжительной паузы снова заговорил водитель. — Ведь бывают же, наверное, в твоей работе интересные случаи. Не с одними же свиньями ты встречаешься! Ведь рассказывают же тебе, наверное, не только про ревнивых жен и глупых тещ, но и что-нибудь занимательное — смешное там или, наоборот, страшное. Фокусы какие-нибудь показывают... Разве нет?
 — Слушай, куда мы едем? — спросила Валька. — Сорок минут уже едем, между прочим, а заплатил ты только за час.
 — Деньги — не проблема, — как-то очень знакомо ответил волосатый хиппи. — Они всегда были условностью, а скоро окончательно превратятся в то, чем являются на самом деле, — в резаную бумагу, в разноцветные фантики, в мусор, который даже в переработку не годится. И вообще, не волнуйся ты так! Поверь, это совсем недолго, а за лишнее время я доплачу.
 — Недолго, — буркнула Валька, очень довольная переменой темы. — Нашел чем хвастаться!
 — Я никогда не хвастаюсь, — с неожиданной горечью в голосе сказал клиент. — Я говорю правду: это будет совсем недолго. А хвастаться... Знаешь, я один раз попробовал — всего лишь раз в жизни! — и мне это дорого обошлось.
 — Да ну? — удивилась Валька. — Всего один раз? Но зато уж наплел, наверное, с три короба!
 — Не угадала, — сказал водитель. — Ни словечка не приврал, а каша заварилась такая, что до сих пор расхлебать не могу.
 — А, — сказала Валька, — вон что... Ну и зря.
 — Что — зря?
 — Зря не приврал. Раз уж все равно каша, так дал бы себе волю, нагородил бы, чего на ум взбрело... Мне один знакомый однажды сказал, что все беды в жизни — от правды. Сам подумай, какой самый верный способ поссориться с человеком? С любым человеком — с другом, с женой, с начальником или вот хотя бы со мной? Не знаешь? Правду ему сказать! Резануть прямо в глаза, что ты про него на самом деле думаешь. Мне недавно один клиент заявил: я, говорит, первый заместитель Господа Бога!
 — Надо же, — сказал клиент, притормаживая и сворачивая на проселочную дорогу. Бледные лучи фар скользнули по сплошной стене высоких деревьев и густого непроходимого подлеска, и Балалайка только теперь заметила, что они уже некоторое время едут через лес. — Надо же! — повторил клиент. — А может, он не врал?
 — Как это? — не поняла Валька.
 — Может быть, он говорил правду? Или почти правду... Может быть, ему захотелось впервые, один-единственный раз в жизни похвастаться своим успехом не перед зеркалом в ванной, а перед живым человеком? Может быть, ему просто захотелось произвести впечатление, услышать слово похвалы? Заслуженной похвалы, заметь! А ты ему, во-первых, не поверила, а во-вторых, пошла трепаться направо и налево.
 Он нажал на тормоз, и в то же мгновение Валька, которая уже обо всем догадалась и все наконец поняла, рванула на себя дверную ручку и ударила плечом в дверь. Она отдавала себе отчет в том, что вряд ли сумеет далеко убежать на своих высоченных шпильках, да еще по лесу, да еще ночью, но выбора у нее не было.
 Словом, Балалайка потянула на себя пластмассовую дверную ручку и поднажала плечом, готовясь вывалиться на травянистую обочину и дать тягу куда глаза глядят. Но ничего не произошло — ровным счетом ничего. Дверь даже не шелохнулась. Валька по инерции дернула ручку еще раз, и с тем же результатом.
 — Да хватит тебе, — сказал водитель. — Ведь оторвешь же ручку, а новую кто будет ставить — ты? Я тоже этого не умею... Тут центральный замок, понимаешь? Двадцать первый век!
 Он протянул руку, щелкнул чем-то у себя над головой, и в салоне “Опеля” загорелся свет, показавшийся Вальке нестерпимо ярким после почти полной темноты.
 — Двадцать первый век, — повторил водитель, стаскивая с головы кепи вместе с париком. Парик был самый обыкновенный, женский, с золотистыми локонами до плеч. Такой можно купить на любом рынке, и Валька мысленно обругала себя последними словами: купилась, дура растреклятая! Ведь у нее дома прямо сейчас лежал точь-в-точь такой же парик! А она-то, идиотка, растаяла: ах, хиппи, ах, интеллигент! — Время замочных скважин, в которых можно ковыряться гвоздем и куда так удобно подглядывать, уходит в историю, — продолжал математик Леша, брезгливо обирая с лица накладную растительность — тоже кустарную, чуть ли не из пакли сделанную. — Уходит время стукачей, соглядатаев и продажных девок, которые разносят по всему свету тайны, выведанные у мужиков в постели. А ты молодец! — добавил он вдруг. — Все-таки высшее образование, пусть даже филологическое, приучает мыслить систематически. Ты быстро сообразила, с кем имеешь дело.
 — Леша, миленький! — горячо заговорила Валька, снова подаваясь к нему. — Хороший мой, как же ты меня напугал! Я-то думала, маньяк... Ты, пожалуйста, ничего про меня не думай! Клянусь, я не хотела! Я тебе поверила, честное слово! Просто я тогда сонная была и, может, не сумела сказать то, что ты хотел услышать... Но я поверила!
 — Утром, — уточнил Мансуров, закуривая новую сигарету и немного опуская стекло со своей стороны. — Когда проверила курс доллара.
 — Да! — с жаром воскликнула Балалайка. Она говорила быстро и горячо, но внутри медленно разрасталась мертвая зона ледяного холода. Валька физически ощущала, как леденеют, покрываясь белой изморозью, ее внутренние органы — один за другим, один за другим... — Да, утром! — продолжала она торопливо. Ей казалось, что, пока она говорит, с ней ничего не случится. — Именно утром! Посмотрела на курс, глянула в бумажку и обалдела. Вот так фокус! Да какой там фокус! Это же настоящее чудо! Я чуть с ума не сошла, честное слово! Ты же гений! Ты такое придумал, что всех на свете можешь без штанов оставить! Я просто... Ну я же говорю — обалдела! И, понимаешь, от удивления, от радости...
 — Поделилась с друзьями, — закончил за нее математик Леша. — С сутенером, надо полагать.
 — В общем, да, — упавшим голосом призналась Валька.
 Ее рука, на протяжении всего разговора медленно, миллиметр за миллиметром, сдвигавшая собачку “молнии” на сумке, наконец-то тихонечко скользнула внутрь. Там, внутри, было много разного барахла, но в этот раз Балалайке хоть в чем-то повезло, и пальцы сразу же коснулись газового баллончика.
 Валька незаметно вдохнула и выдохнула, готовясь на всю катушку использовать свой единственный шанс, но тут математик Леша, который задумчиво курил и, казалось, вовсе не смотрел в ее сторону, вдруг быстро протянул правую руку, резким рывком отобрал у Вальки сумочку со спасительным баллончиком и, не глядя, зашвырнул на заднее сиденье. Валька отпрянула, прижавшись всем телом к дверце, и закрыла лицо руками в ожидании удара, но удара не последовало.
 — Плохо, — огорченным тоном сказал математик Леша. — Отвратительно! Ну, и что, скажи на милость, я должен с тобой делать?
 — А ничего, — дрожащим от страха голосом предложила Балалайка. — Ты бы простил меня, а? Миленький, я же не нарочно! Хороший мой, я ведь не хотела! Я же не знала, что они...
 — Ты опять ничего не поняла, — нетерпеливо перебил ее Мансуров. — Ну при чем тут это — хотела, не хотела? При чем тут какое-то прощение? Я вовсе на тебя не зол, и прощать тебя мне не за что. Если кто-то и виноват в том, что сейчас вокруг меня творится, так это я сам. Я ведь не об этом тебя спрашиваю! Я спрашиваю, что мне теперь с тобой делать? Ты, конечно, скажешь, что тебя надо отпустить с миром. Имей в виду, я не против. Ты даже можешь пообещать, что никому ничего про меня не скажешь, и даже сама будешь в это верить. Но твой сутенер, этот мешок с дерьмом, наверняка уже хватился тебя и позвонил своим дружкам, так что на Ленинградке тебя ждут не дождутся. И как только ты появишься, сразу начнут задавать вопросы: где была, с кем, почему так долго... И спрашивать будут так, что тебе придется ответить. Это с одной стороны. А с другой, посмотри, в каком я положении. У меня работа стоит — дело всей моей жизни, между прочим. Работа стоит, а я прячусь, как заяц, по каким-то норам, живу с оглядкой, вздрагиваю от каждого шороха... Машину вот сменил — тоже, чтоб ты знала, целая история. Кучу времени на это дело угрохал, а теперь что же — тебя отпусти, и опять все сначала: эту продай, новую купи, в ГИБДД ее зарегистрируй, техосмотр пройди... А работать когда? А жить когда?
 — А ты уезжай, — дрожащим голосом посоветовала Валька. — Уезжай подальше, миленький! Они тебя поищут-поищут да и плюнут, у них других дел навалом. А ты через полгодика вернешься и заживешь по-старому...
 — Не получится, — сказал Мансуров с раздражением. — Неужели не понятно? У меня эксперимент идет полным ходом, а ты — уезжай! Ведь все же поломается, все пойдет насмарку, псу под хвост! Столько работы, столько времени! Кто мне вернет годы моей жизни — ты? А через полгода ничего не останется — ни моей нынешней работы, ни доступа к сети, ничего... Я буду никто через полгода, и начинать мне придется даже не с нуля, а с минуса. Так что выход, Валентина, мне видится только один.
 Валька поняла, что переговоры подходят к концу и сражаться за свою жизнь ей все-таки придется. Балалайке это было не впервой, хотя удовольствия она от этого занятия получала меньше, чем от платного секса. Но борьба за выживание на самом примитивном уровне была такой же неотъемлемой частью работы, как и платный секс, и, собравшись с духом, Балалайка бросилась в бой.
 — А ну отвали, сучонок малахольный! — на нестерпимо высокой ноте завизжала она и попыталась вцепиться Мансурову в лицо растопыренными, как когти хищной птицы, пальцами. Ногти у нее были длинные, крепкие и формой напоминали наконечники стрел. — Я тебе покажу выход, тля очкастая! Я тебя...
 Она осеклась и замерла с открытым ртом, глядя на Мансурова округлившимися глазами. Потом взгляд ее опустился вниз — как раз вовремя, чтобы заметить узкое, от кончика до самой рукоятки испачканное темной кровью стальное лезвие, бесшумно и плавно скользнувшее назад, как отступающая после смертельного укуса кобра.
 — Мамочка, — тонким жалобным голоском пролепетала Валька. Она прижала к ране ладонь, отняла ее и взглянула. Ладонь была полна крови. — Ой, мамочка...
 Она заплакала — горько, взахлеб, совсем по-детски, жалобно всхлипывая, шмыгая носом, прижимая к животу густо испачканные кровью ладони и на разные лады зовя маму. Мансуров деловито потушил в пепельнице сигарету, отпер центральный замок, вышел из машины, обошел ее спереди, открыл правую дверцу и свободной рукой крепко взял Вальку за волосы, намотав ее роскошную русую косу на кулак.
 — Ой, мама! Не надо! Мама!.. — в последний раз жалобно вскрикнула Валька-Балалайка, когда математик Леша, кряхтя от натуги, за волосы вытащил ее из машины и поволок в темноту.


* * *

 — Ну, как ты тут, братишка? — участливо спросил Паштет, осторожно пристраивая свое крупное, тяжелое тело на хлипком фанерном стуле.
 Он зашуршал пластиковым пакетом и принялся выкладывать на тумбочку подарки — апельсины, яблоки, блок “Мальборо”, новенькую бензиновую зажигалку, какую-то колбасу, булочки, пружинный ножик с перламутровой рукояткой... Паштет свернул пакет и небрежно засунул его в тумбочку. Внутри пакета было что-то еще, и оно, это “что-то”, глухо стукнуло о фанерную полочку — тяжело стукнуло, увесисто.
 Бурый покосился на тумбочку правым глазом. Левый у него был закрыт аккуратной марлевой повязкой. Собственно, вся голова Бурого была обмотана марлей, снаружи оставались только нос, правый глаз да перепачканный какой-то медицинской дрянью распухший рот. Глаз у Бурого был тоскливый, слезящийся. Он печально поморгал на тумбочку и с немым упреком уставился на Паштета.
 — Твоими молитвами, — сказал Бурый. — Гад ты все-таки, Паша, — добавил он, подумав. — Нельзя же так, в натуре...
 Паштет посмотрел в окно. За окном светило солнце, по тенистому зеленому двору бродили больные в трико и пижамах, мелькали белые халаты медицинского персонала и зеленые балахоны хирургов.
 — Извини, браток, — сказал он. — Вот ты говоришь — нельзя, мол, так... А как можно? Не мог же я привести сюда здорового человека, дать завотделением на лапу и все ему объяснить! То есть на лапу-то я ему, понятное дело, дал, но это ж совсем другое дело! Типа для обеспечения надлежащего ухода... Тут комар носа не подточит, и с ментами, что соседний бокс пасут, у тебя проблем не будет.
 — Мог хотя бы предупредить, — сердито проворчал Бурый. — А то сразу в рыло...
 — Легче бы тебе стало? Жмуриться бы начал, бояться, морду воротить, уворачиваться, а то и отмахиваться... Тогда бы мне пришлось бить по-настоящему.
 — А это, значит, было понарошку... Ладно, замнем для ясности. Чего мне делать-то теперь? Апельсины жрать?
 — Типа того, — сказал Паштет. — Ешь ананасы, рябчиков жуй... Поправляйся, в общем.
 — И долго мне тут поправляться? Я же здоров как бык, а они обмотали меня марлей с головы до ног... Блин! Сегодня утром на перевязку ходил. Как начали они эту свою марлю с меня обдирать — в натуре, Паша, вместе со шкурой. Я им базарю: “Вы чего делаете, инквизиторы? Вы зачем мне морду оторвать хотите, фашисты?” А они мне: “Не вертитесь, больной!” Сами вы, базарю, больные... А кормят!.. Гадом буду, в чеченском плену лучше.
 — Жри, — сказал Паштет, кивая в сторону тумбочки. — Вон, целый гастроном. Салями финская, курево швейцарское, апельсины марокканские, яблоки алма-атинские...
 — Яблоки, блин, — с тоской повторил Бурый. — А чем их жрать? Ты, Паша, мне два зуба расшатал и пломбу выбил, а теперь — яблоки... Лучше бы пузырь вискаря притаранил.
 — Сделаешь дело — будет тебе вискарь, — пообещал Паштет. — Хоть целая ванна. А пока придется потерпеть. Ты мне трезвый нужен. На тебя, братан, вся надежда. С этого фраера в соседней камере... эээ... то есть в соседнем боксе, глаз не спускай. С ментами подружись, с медичками, но не пропусти момент, когда он очухается. Нельзя, чтобы он мусорам про математика рассказал, понял? Если не сумеешь его расспросить, лучше пришей от греха подальше.
 Бурый с кряхтением наклонился, открыл тумбочку и заглянул в лежавший на полке пакет. Внутри пакета тускло поблескивала вороненая сталь.
 — С глушителем, — уточнил Паштет.
 — Сам вижу, — проворчал Бурый. — Ни хрена себе задачка!
 — Это на крайний случай, — сказал Паштет. — Например, если мент будет сильно мешать.
 Бурый снова закряхтел.
 — Паша, — сказал он осторожно, — ты же сам меня учил, что мочить ментов — занятие нездоровое. А теперь что же?..
 Паштет досадливо поморщился.
 — Я же говорю, это на крайний случай. На самый крайний!
 Бурый горестно вздохнул.
 — О-хо-хо... Подставляешь ты меня, Паша. В натуре, подставляешь. Сдаешь, блин, как стеклотару. Какой еще крайний случай? Возле бокса днем и ночью сидит мент, и войти туда можно только через его труп. Только! Спустить курок — не проблема, но мне же потом придется до конца жизни по разным норам хорониться!
 — Норы тоже всякие бывают, — сказал Паштет. — Вилла где-нибудь в Греции или во Флориде тебя устроит? Имей в виду, после того, как расколем математика, тебе будет все равно, что покупать — виллу или пачку сигарет.
 Бурый покачал забинтованной головой.
 — Ты извини, Паша, — сказал он. — Спорить я с тобой не буду, но все-таки... Уж очень ты уверен. Прешь напролом, как танк, а куда — сам не знаешь. А вдруг это все-таки сказка? А то, о чем мы сейчас говорим, это, Паша, уже конкретное мочилово. Бойня это, понял? Только начни, и обратной дороги уже не будет. Некрасиво получится, Паша, если мы с тобой сейчас наломаем дров, а потом окажется, что дело яйца выеденного не стоило.
 Некоторое время Паштет молчал, опустив голову и разглядывая свои тяжелые кулаки. Молчание это было очень тягостным для Бурого, поскольку кончиться оно могло чем угодно: от отмены последнего распоряжения Паштета до очередного нокаутирующего удара включительно. Резать правду-матку легко и приятно, когда это ничем тебе не угрожает; в данном же случае угроза была, и притом нешуточная. Но и промолчать Бурый не мог: похоже, Паштет совсем сбесился, закусил удила и очертя голову несется навстречу пожизненному сроку. Сам несется и Бурого за собой тащит, баран. Вот как тут промолчишь?
 Потом Паштет вздохнул и поднял голову.
 — Риск есть, — просто, без тени рисовки, признал он. — Большой риск, не спорю. И больше всех рискуешь ты, Бурый, потому что ты в доле. В доле, понял? Если бы я собирался использовать тебя втемную, как пешку, которую отдают за слона, я бы сделал это по-другому — так, что ты бы ни о чем не догадался, пока не стало бы поздно. Ты, братишка, пойми простую вещь: что бы ты сейчас ни говорил, отступать уже некуда. Ты столько знаешь, что у тебя теперь только две дороги: либо со мной, либо на два метра под землю. И не думай, пожалуйста, что это моя прихоть. У тебя же это на морде написано: рехнулся, мол, Паштет, крыша у него поехала, вот и чудит почем зря... Только ты еще не все знаешь, браток.
 — Ну, и чего я, по-твоему, не знаю? — угрюмо спросил Бурый, уверенный, что его сейчас опять начнут загружать сказками про математику, уравнения и компьютерные технологии.
 Однако Паштет не стал говорить про математику.
 — Сегодня утром мне позвонил Вадик, — сказал он, вынимая из кармана сигареты и принимаясь рассеянно, будто в нерешительности, вертеть пачку в руках.
 — Это который?
 — Который на Ленинградке телок пасет.
 — А, этот сказочник! Ну, и что он еще тебе наплел?
 Паштет, будто проснувшись, огляделся по сторонам и решительно спрятал сигареты в карман.
 — Балалайку помнишь? — спросил он. — Ну, эту кобылу, которая математика обслуживала. Так вот, я Вадику велел за ней приглядывать — так, на всякий случай. Он и приглядывал. Говорит, глаз с нее не спускал. А вчера вечером она пропала.
 — То есть как это — пропала? — удивился Бурый. — Если он с нее глаз не спускал...
 — Да вот так, пропала. Этот кабан, видишь ли, отлучился на минутку — хот-дог купить, что ли. Ну, ты же его знаешь. Он ведь, если полчаса подряд ничего не жует, больной делается. Ни о чем другом, кроме жратвы, думать не может. Он же нарочно свою тачку возле киоска ставит, чтобы далеко не бегать...
 — Это точно, — подтвердил Бурый. — Круглые сутки трамбует. И куда столько влезает?
 — Короче, — продолжал Паштет, — отвернулся он на минутку, и в это самое время Балалайку как ветром сдуло. Только что была — и вдруг пропала.
 — Тоже мне, фокус, — презрительно обронил Бурый. — Хот-дог сколько готовят? Пару минут? А телку на Ленинградке подхватить — на это и пары секунд хватит. Тормознул, пальцем поманил, закрыл дверцу и уехал.
 — Факт, — согласился Паштет. — Только она не вернулась. Не вернулась, выручку не сдала и даже не позвонила.
 — Значит, клиент попался серьезный, — предположил Бурый. — Может, он ее до сих пор пилит. Попилит-попилит, потом отдохнет, перекурит, вискаря дернет и снова в бой... Я, к примеру, один раз двое суток штаны не надевал. На три кило похудел, понял?
 Он хохотнул, но тут же осекся, увидев лицо Паштета.
 — Нашли ее, понял? — сказал Паштет. — В двадцати километрах от Кольцевой, в лесочке. Какие-то лохи на “Запорожце” ехали — за грибами там или за ягодами, хрен их знает, — и наткнулись. Прямо у дороги лежала, на обочине, в кустиках. Сама в кустиках, а ноги снаружи. Двадцать восемь ножевых ран — как тебе это? Ну, менты по одежке сразу сообразили, кто она такая, прошерстили Ленинградку... Короче, Вадик уже ездил на опознание. Она это. Бабки, документы, рыжье, какое было, — все при ней осталось, ничего не пропало. Ножик рядом с ней валялся — плохонький ножик, кухонный. Он почти сразу сломался, половина лезвия у нее в животе осталась, так этот тип ее уже обломком добивал. Запорол, как свинью, и бросил прямо на дороге, даже не спрятал толком.
 — М-мать, — с чувством произнес Бурый. — Вот животное! Нет, ты скажи, Паша, это люди, что ли? Ну трахни ты ее как хочешь, но мочить-то зачем? Развелось извращенцев, ступить некуда!
 Паштет медленно покачал головой.
 — Он ее не трахнул, — сказал он. — Просто вывез из города и зарезал. Это не маньяк, Бурый. Это наш математик. Вы с пацанами засветились на Второй Парковой, это показали по телевизору, и он понял, что мы у него на хвосте. Видела его только Балалайка, и только она могла его сдать. Мозги у этого парня работают как компьютер, он сразу сообразил, что к чему, и принял меры. А двадцать восемь ударов ножом — это по неопытности. Ты, например, обошелся бы одним, а он тыкал куда попало, пока она не перестала дергаться...
 — Ну, допустим, — с неохотой согласился Бурый. — А дальше что?
 — А ты сам подумай. Как бы ты поступил на его месте?
 — Я-то? Слинял бы на хрен и лег на дно.
 — А если слинять нельзя? Бабки-то капают! А от такого краника, из которого живая зелень течет, не больно-то слиняешь! И потом... Ну вот прикинь: проворачиваешь ты миллионное дело, все у тебя на мази, и вдруг — засветка. В бега подаваться? Это можно, конечно, но тогда делу твоему каюк. Телка с Ленинградки про тебя знает и уже успела раззвонить. Телку к ногтю, так? Так. А как быть с тем козлом, который тоже про тебя знает и лежит в Склифе, у ментов под колпаком? Они ведь только и ждут, когда он очухается, чтобы взять его в оборот. Как тут быть? Ты подумай, Бурый! Что с того, что под дверью мент со шпалером? Дело-то какое! Ты вспомни, сколько братвы полегло, когда Рижский рынок делили! А это дельце, которое наш математик замутил, будет подороже всех московских рынков, вместе взятых. Неужели ты думаешь, что он его бросит из-за одного мусора с пистолетом? Ты бы разве бросил?
 Бурый задумался, поскреб забинтованную макушку и сказал:
 — Если дело верное...
 — Верное, Бурый, верное! Вернее не бывает.
 — Если верное, хрен бы я его бросил. Зубами бы всех загрыз. Тем более слинять всегда успеется. Да и зачем линять? Балалайку уже убрал, остаются только этот фраер в соседнем боксе да мент под дверью... А! — воскликнул он вдруг с таким видом, словно только что совершил великое научное открытие. — Я понял!
 — Ну слава богу, — с облегчением сказал Паштет. — Наконец-то! Только ты, братан, не горячись. Можешь перестрелять хоть всю больницу, но если математика заденешь... Не знаю. Тогда стреляйся сам, потому что у меня ты будешь умирать медленно. Без его мозгов наше дело мертвое, понял?
 — Да чего тут не понять, — отозвался Бурый. — Подумаешь, премудрость. Зря ты так, Паша, — стреляйся, умирать будешь медленно... За кого ты меня держишь? Ты же меня знаешь!
 — Потому и предупреждаю: не горячись, Бурый, — вздохнул Паштет. — Если что, имей в виду: за оградой дежурят наши пацаны. Позвонишь мне на мобилу, и через пару минут у тебя тут будет теплая компания. Хоть с гранатометом...
 Бурый суеверно поплевал через левое плечо и постучал костяшками пальцев по крышке тумбочки.
 — Типун тебе на язык, Паша. Да я этого мозгляка сам в бараний рог сверну...
 — Один раз ты его уже “свернул”, — напомнил Паштет и встал. — Ну, поправляйся, брателло. Я там кофе притаранил, так ты налегай, налегай...
 — Не перевариваю кофе, — скривился Бурый.
 — Знаю, что ты предпочитаешь виски, — сказал Паштет. — Но спать тебе сейчас противопоказано, понял? Смотри в оба, Бурый. Днем и ночью смотри, потом отоспишься.
 — Эх, Паша, Паша... — скрипнув пружинами, Бурый поднялся с кровати, на которой до этого сидел, и пожал протянутую Паштетом руку. — Сначала морду разбил, теперь вот спать не велишь... И что это я в тебя такой влюбленный?
 — Педик потому что, — сказал Паштет.
 Сказано это было в шутку, да к тому же без свидетелей, так что Бурый решил не обижаться.
 — Сам такой, — сказал он. — Может, дверь запрем и поцелуемся?
 — С ментом в коридоре поцелуйся, — посоветовал Паштет. Он рассеянно похлопал себя по карманам, будто проверяя, не забыл ли чего, махнул Бурому рукой и вышел из бокса.
 У двери соседнего бокса, широко расставив ноги в высоких ботинках, сидел на табурете омоновец в белой больничной накидке поверх черно-серого камуфляжа. На груди у него висела рация, а из-под накидки кокетливо выглядывала сдвинутая на живот кобура. Кобура была открытая; отсутствие крышки давало всем желающим отличную возможность убедиться в том, что в кобуре лежит отнюдь не огурец. Резиновая дубинка тоже была на месте: она свисала из-под накидки, касаясь концом покрытого светлым линолеумом пола.
 Паштет остановился и вытащил из кармана сигареты.
 — Извини, командир, огонька не найдется?
 Омоновец смерил его тяжелым взглядом серо-зеленых поросячьих гляделок. На его флегматичной физиономии появилось на мгновение выражение профессионального интереса — габариты у Паштета были почти такие же внушительные, как и у него, — но тут же исчезло.
 — Здесь не курят, — сказал он.
 — А, — обрадовался Паштет, — так ты тут сидишь, чтобы больные в коридоре не курили! А я-то думаю, кого это наша милиция в реанимации бережет?
 — Проходите, — равнодушно сказал омоновец, глядя мимо Паштета, и положил одну руку на рукоятку дубинки, а другую — на рацию.
 — Тихо, тихо, — сказал Паштет. — Все, ухожу. Выздоравливай, командир.
 Он повернулся и пошел к выходу легкой походкой бывшего спортсмена. Омоновец проводил его пристальным взглядом и, помедлив еще немного, снял руку с кнопки рации. Через секунду он сидел в прежней расслабленной позе, широко расставив большие ноги в высоких ботинках, и равнодушно смотрел в противоположную стену.
 Садясь в машину, Паштет озадаченно хмыкал и вертел головой. Дверь в боксе была стеклянная, и, беседуя с лишенным чувства юмора омоновцем, он сумел хорошо разглядеть представителя таинственной конкурирующей группировки. Представитель этот был тощ, чтобы не сказать тщедушен, а из-под марлевой повязки, которой была обмотана его голова, торчали сальные патлы, чересчур длинные не только для уважающего себя братишки, но даже и для обычного нормального человека. Да и лицо... Было в нем что-то от морды жвачного животного — не то верблюда, не то и вовсе овцы. Глаза навыкате, длинный унылый нос, верхняя губа тоже длинная, а нижняя — маленькая, пухленькая, как долька мандарина, и подбородка, считай, никакого. Странный, в общем, был конкурент. Такие не нападают на людей в темных ночных дворах — наоборот, на них нападают все кому не лень, если не хватило у них ума с наступлением сумерек сесть перед телевизором и покрепче запереть дверь... Если уж такой мозгляк полез в драку, значит, допекло его сильно. Значит, он тоже знал, как высока ставка в этой игре, и не побоялся рискнуть головой.
 — Разберемся, — вслух пообещал себе Паштет и запустил двигатель своего темно-зеленого “Шевроле”.




 Глава 10


 — Как поживает ваш племянник? — спросил Глеб, опускаясь на скамейку рядом с генералом Потапчуком.
 Федор Филиппович покосился на него, не поворачивая головы, и бросил голубям новую порцию хлебных крошек.
 — Гули-гули-гули... Ненавижу этих птиц, — признался он, сердито кроша французскую булку. — Грязные, наглые, глупые... Гули-гули... Чтоб вы подавились! А что до моего племянника, то он поживает просто великолепно. Его, понимаешь ли, послали на стажировку во Францию, на Лазурный Берег, изучать французскую кухню в естественных условиях... Черт возьми, почему у меня в свое время не хватило ума пойти в кулинарное училище? Гули-гули...
 Прямо перед ними за невысоким каменным парапетом весело искрилась на солнце подернутая мелкой рябью гладь пруда. У противоположного берега в тени плакучих ив плавали два лебедя, время от времени погружая в воду свои длинные шеи. Откуда-то доносилась музыка — вернее, то, что в наши дни принято называть музыкой. Штук двадцать голубей, постукивая по бетону дорожки коготками и утробно воркуя, толклись вокруг скамейки, отпихивая друг друга и клюя рассыпаемые генералом крошки.
 Глеб вспомнил, что еще не завтракал, протянул руку и без спроса отломил от генеральской булки изрядный кусок.
 — Гули-гули, — невнятно сказал он с набитым ртом.
 — Завидую твоему аппетиту, — проворчал Потапчук.
 — Что это с вами, Федор Филиппович? — проглотив кусок, поинтересовался Глеб. — С чего это вы вдруг начали завидовать всем подряд? Своему племяннику, мне и даже голубям... При чем тут мой аппетит? А что случилось с вашим собственным?
 Генерал неопределенно покрутил в воздухе ладонью, давая понять, что его собственный аппетит удалился в неизвестном направлении, а потом оторвал от булки большой кусок и метнул его в самую гущу голубиной стаи.
 — У меня теперь ничего нет, — признался генерал, — ни аппетита, ни чувства юмора, ничего. Поэтому я тебя очень прошу: постарайся не блистать своим остроумием, побудь хоть немного сдержанным, ладно? Мне нужно с тобой посоветоваться по важному вопросу.
 — Посоветоваться? — Глеб поднял брови в веселом удивлении, но посмотрел на генерала и передумал шутить. — Слушаю вас, Федор Филиппович, — сказал он самым серьезным тоном, на какой был способен.
 Генерал огляделся по сторонам, но поблизости по-прежнему никого не было.
 — Сегодня меня вызвали наверх, — сказал он, — и поинтересовались, как продвигается расследование ситуации на валютной бирже.
 Теперь удивление Глеба было непритворным.
 — Мне казалось, что вы занялись этим по собственному почину, — сказал он, — и не собирались ставить руководство в известность...
 — Да! — резко перебил его генерал. — Мне тоже так казалось, и я действительно никого не собирался ставить в известность. Да что я говорю! Я и не ставил, а сегодня вдруг оказалось, что шеф в курсе этого дела. Тут одно из двух: либо информация о наших с тобой экзерсисах каким-то образом просочилась наверх, либо все это с самого начала было затеей нашего руководства, направленной, например, на то, чтобы свалить Казакова и пару-тройку фигур покрупнее из его окружения, ослабив тем самым лобби банкиров.
 — Вы сказали — в курсе этого дела, — задумчиво проговорил Сиверов. — Что это означает?
 — Успокойся, — проворчал Потапчук, — это не значит, что ему известно про тебя. Не волнуйся, ходить на службу и лизать мой зад, чтобы получить отпуск летом, тебе не придется. Просто ему откуда-то известно, что я в частном порядке веду активный поиск. Он даже поинтересовался, насколько обоснованной выглядит версия о заговоре банкиров, и я ему сказал, что эту версию можно считать похороненной...
 — Может, зря вы ему так сказали?
 — Я сразу подумал: признаться или нет? Но он как-то так спросил... Вроде как ни в чем не бывало, — но уж очень вскользь, и глаза — как два камешка, без всякого выражения... В общем, врать я не рискнул. И оказалось, представь, что он сам считает эту версию высосанной из пальца, а вопрос его был обыкновенной проверкой: совру или не совру? В общем, я удостоился начальственной похвалы, а заодно получил втык за то, что до сих пор не удосужился доложить о деле государственной важности.
 — Так-таки и государственной?
 — Именно! Так и сказал! Но это еще что! Он мне преподнес сюрпризец похлестче. Кто такой Паштет, знаешь?
 — Слышал, — сказал Глеб.
 Какой-то особо раскрепощенный голубь уселся на носок его ботинка, и Слепой согнал его, нетерпеливо дернув ногой. Голубь с шумом сорвался со своего насеста, перелетел, свистя крыльями, пешеходную дорожку и приземлился на парапет набережной, где и стал топтаться и охорашиваться с донельзя глупым и самодовольным видом.
 — Так вот, — не заставил себя долго ждать генерал, — оказывается, помимо Шершнева с его кучкой религиозных фанатиков, за нашим мистером Икс охотится Паштет со своими отморозками. Я так понял, что в ближайшем окружении Паштета уже давно сидит наш барабан. Информацию о странных розысках, которые предпринимает Паштет, этот человек передал по обычному каналу, рапортом, так что отныне существование нашего с тобой объекта — никакой не секрет.
 — Вы страшный человек, Федор Филиппович, — задумчиво сказал Глеб. — Мало вам того, что у вас аппетит пропал, так вы теперь и на мой покушаетесь.
 — Я же просил обойтись без шуточек! — сказал генерал.
 — Какие уж тут шутки! Мало мне было бандитов пополам с нумерологами, так теперь еще и молодцы с Лубянки пожаловали! Как начнут они все друг в друга палить! Да хорошо, если друг в друга... А если в меня?
 — Не исключено, — сдержанно произнес Потапчук.
 — Какое олимпийское спокойствие перед лицом опасности, которая угрожает ближнему! — восхитился Слепой.
 — Уймись, — попросил генерал.
 — Уже, — сказал Глеб. — Продолжайте, Федор Филиппович. Это ведь наверняка еще не все.
 — Экий ты догадливый... Так вот, есть и хорошие новости. Паштет, как я понял, сам не знает толком, что ищет. О существовании нашего математика он узнал случайно, из третьих рук, и полагает, что наткнулся на ловкача, который изобрел систему беспроигрышной биржевой игры — ну, наподобие мифической системы, с помощью которой можно обмануть рулетку. Короче говоря, для него наш мистер Икс — просто машина для печатания денег. Соответственно наше руководство придерживается такого же мнения. Подумать страшно, что было бы, если бы стукач сидел не у Паштета, а у Шершнева!
 — А почему, собственно, страшно?
 — Потому, что кончается на "у", — в несвойственной ему манере ответил генерал. — Короче говоря, я получил задание опередить Паштета, найти мистера Икс и, сам понимаешь, провести вербовку.
 — Экономическое оружие, — задумчиво сказал Глеб. — Да, это такая штука, обладая которой можно запросто установить Америку в любую позу — открывай “Камасутру” и выбирай... Только я не понял, о чем, собственно, вы хотели со мной советоваться. Вы — человек военный, генерал. Страна дала вам четкий и недвусмысленный приказ — найти, скрутить, обеспечить сохранность оборудования и документации и в доступных выражениях объяснить, что место научного сотрудника в секретном институте — это лучше, чем место на кладбище. След вы уже взяли, за чем же дело стало? Отдавайте приказ, товарищ генерал!
 — Дай сигарету, — потребовал Федор Филиппович. Глеб протянул ему пачку и дал прикурить. Генерал поперхнулся дымом, но сдержал кашель. — Ты дурака-то не валяй, — сдавленно произнес он и выбросил остаток булки в мусорную урну. — Ты ведь сам разговаривал с Арнаутским! Помнишь, что он сказал? Если не помнишь, я дам тебе запись, освежи память. Арнаутский считал, что открытие этого мистера Икс может оказаться страшнее ядерного оружия.
 — Ну, Федор Филиппович, — рассудительно сказал Глеб, — судить об этом не нам с вами. Мы работаем на государство, и, в принципе, это наша с вами сверхзадача — сделать его всемогущим.
 — Не виляй, — резко сказал генерал. — Ты прекрасно понимаешь, что нашего мистера Икс сразу упрячут в секретный институт, а его формулу, или число, или что он там изобрел, возьмет в оборот целая банда математиков, физиков и прочих полоумных. Они в последнюю очередь станут думать о последствиях. Сообща они быстро доведут это открытие до ума, найдут ему тысячу применений, сконструируют десять тысяч приборов, и все эти приборы в той или иной мере будут оружием. А потом оглянуться не успеешь, как все эти искривители пространства, испарители материи и конденсаторы космических лучей окажутся в руках у чеченцев, арабов, американцев, китайцев и бог знает кого еще. У какого-нибудь черномазого диктатора из Уганды, например... И не надо на меня так смотреть! Я не читаю фантастику и сразу выключаю телевизор, когда по нему начинается фильм-катастрофа. Фантастика — ерунда, она давно устарела, она просто не поспевает за наукой. Десять лет назад мобильный телефон весил пять кило, был размером с чемодан и стоил как автомобиль. А теперь я вечно ищу эту чертову штуковину по всем карманам и не могу найти, потому что она меньше пачки сигарет и весит примерно столько же... А что будет через десять лет? А что будет через те же десять лет, если дать науке этот мифический универсальный коэффициент? Я тебе скажу, что будет. Голая земля будет, вот что.
 Забытая сигарета в руке истлела до самого фильтра и обожгла пальцы. Федор Филиппович раздраженно швырнул окурок в урну. Из урны, как из шляпы фокусника, с шумом вылетели целых пять голубей, трудившихся там над остатками генеральской булки. Потапчук проводил их непонимающим взглядом и снова повернулся к Сиверову.
 — Вот поэтому я и решил с тобой посоветоваться, — закончил он. — Слишком велика ответственность.
 Глеб слегка поморщился.
 — Я всегда испытываю довольно странное ощущение, когда при мне взрослые, умные люди впадают в патетику и начинают пугать всемирными катастрофами и голой землей, — сказал он. — Мало ли что говорил Арнаутский! Он ведь тоже был ученый, а значит, фантазер по определению. Мало ли, что его задушили и бросили в речку! Может быть, это было обыкновенное ограбление. А может быть, он действительно знал, кто такой мистер Икс, и нарочно придумал сказочку про универсальный коэффициент, чтобы запорошить нам мозги. А сам, расставшись со мной, сразу же побежал к этому таинственному мистеру качать права, требовать долю и угрожать разоблачением. За что и поплатился... Хотите, я скажу, чего вы на самом деле боитесь? Не голой земли, нет! С угрозой голой земли мы все давно уже свыклись. В данном случае ликвидировать эту угрозу проще простого — пиф-паф, ой-ой-ой, и никаких мировых катастроф. Вот этого-то вы и боитесь. А вдруг вы, генерал ФСБ Потапчук, своими собственными руками лишите человечество — представляете, целое человечество! — какого-то невиданного счастья? Вдруг мы все стоим на пороге настоящего золотого века, а вы, убоявшись призраков, навсегда захлопнете только что открывшуюся дверь? Да еще и нарушите при этом приказ начальства...
 — Допустим, ты прав, — медленно произнес генерал. — Предположим, все это так, хотя ты мог бы слегка умерить свой сарказм из уважения к моему возрасту... Но бог с ним, с сарказмом, тем более что в целом ты все верно описал. Да, я действительно до смерти боюсь ошибиться, и мне интересно, что ты думаешь по этому поводу. Ты. Лично. Только не ерничай и не виляй, у меня мало времени.
 — Не буду, — пообещал Глеб. — Так вот, лично я уверен, что, каким бы ни оказалось открытие нашего математика, никакого золотого века не будет. Если бы человечество действительно так уж хотело жить в золотом веке, он бы давно наступил. Достаточно было с середины прошлого века заняться строительством энергетических установок... Вот вы не читаете фантастику, а я иногда балуюсь. И очень часто сталкиваюсь с таким рассуждением: ядерная энергия — это волшебная палочка, которая даст человечеству все, чего оно пожелает: дешевый транспорт, дармовую пищу, одежду, жилье... И это не так глупо и наивно, как кажется на первый взгляд. Если бы половину средств, которые ушли на создание ядерного потенциала, пустили на углубленное изучение внутриядерных взаимодействий, ваш служебный автомобиль давно ездил бы на дешевом водороде и приводился в движение реактором размером с кастрюлю для супа. Но этого нет, и будет это, наверное, не скоро. На современном уровне развития общественных отношений любое открытие неизбежно будет использовано в военных целях. Всемогущество — это возможность безнаказанно нанести удар по противнику. Удар, после которого на месте противника останется уже упомянутая голая земля... И этот удар обязательно будет нанесен. Вопрос только в том, кто успеет первым нажать кнопку или, к примеру, произнести заклинание. Таково, в общих чертах, мое личное мнение. Но вас оно, разумеется, ни к чему не обязывает. Решать — вам, и приказывать — тоже вам. А я выполню любой ваш приказ... если сумею, конечно.
 — Да, — согласился Потапчук, — конечно. Дело-то сложное, опасное. Всякое может случиться...
 — Вот именно, — подтвердил Сиверов. — Вплоть до внезапной гибели мистера Икс и уничтожения всех материалов его исследований. Но все-таки, Федор Филиппович... Вот, к примеру, если мне удастся найти эти материалы... Неужели вам не любопытно взглянуть? Хоть одним глазом, а?
 — Боже сохрани, — сказал Потапчук. — Я в этом ничего не понимаю. Еще, не дай бог, запомню что-нибудь и нечаянно сболтну тому, кто в этом разбирается... Этого же врагу не пожелаешь!
 — Да, вы правы, — подумав, согласился Слепой. — Так я жду приказа.
 — Какой тебе еще нужен приказ? — пожал плечами генерал. — Приказ простой: форсировать поиски, действовать по обстоятельствам. Вопросы есть?
 — Нет! — ответил Глеб. — Разрешите идти?
 — Ступай, болтун, — проворчал Потапчук и вынул из портфеля еще одну французскую булку. — Гули-гули-гули...
 Вернувшись на конспиративную квартиру, Глеб занялся делом, которое, честно говоря, ему следовало сделать давным-давно. Он загрузил в компьютер базу данных столичной ГИБДД, врубил программу поиска и заставил машину отобрать данные на владельцев всех зарегистрированных в столице автомобилей “ВАЗ-2110” серебристого цвета. Взглянув на полученный список, он длинно присвистнул и отбраковал сначала женщин, а потом и мужчин старше сорока лет. Совершая последнюю операцию, Сиверов испытывал некоторые колебания: пресловутый мистер Икс мог ездить на машине матери, жены, любовницы, а также отца, старшего брата, а то и вовсе соседа. Или, к примеру, на служебной машине. Или на угнанной, или на купленной по доверенности, без переоформления... “Или на детском педальном автомобильчике, замаскированном под серебристую „десятку“ с помощью картона и алюминиевой фольги, — сердито подумал он, излишне сильно ударяя по клавише ввода. — Этих „или“ может быть миллион. Что же мне теперь, сидеть сложа руки и ждать, когда его разыщет Паштет или Шершнев?”
 Компьютер закончил обработку данных и выбросил на экран итоговый список. Глеб поморщился: после всех сокращений в списке все еще оставалось сорок восемь человек в возрасте от восемнадцати до сорока лет, которые бороздили столичные улицы и дворы, сидя за рулем серебристых “десяток”. Дымя сигаретой и прихлебывая остывающий кофе, он попытался придумать, как быть дальше. Где-то там, в недрах жужжащего жестяного ящика, наверняка скрывался ответ, нужно было только правильно сформулировать вопрос.
 “Вряд ли он продолжает ездить на своей „десятке“, — подумал Глеб, обдавая экран густыми клубами дыма. — После нападения на Костылева он должен был сообразить, что владельцы таких машин объявлены законной дичью и охота на них разрешена независимо от времени года. Он должен был сменить машину. Вряд ли при его нынешнем образе жизни он решится остаться совсем без транспорта, так что он должен был сменить машину... Ну-ка, ну-ка...”
 Он сунул окурок в зубы и быстро набрал команду. Поиск был совсем недолгим, и через минуту Глеб уже изучал список, состоявший всего лишь из пяти фамилий. Пятеро из сорока восьми москвичей мужского пола в возрасте до сорока лет сняли свои серебристые “Лады” с учета в течение последних двух недель. Две недели — это было слишком много, две недели назад мистер Икс спокойно разъезжал по городу на своей “десятке” и за ним никто не гонялся, потому что никто даже не подозревал о его существовании. Нападение на Костылева произошло всего лишь пять дней назад, а репортаж о нем вышел в эфир на следующий день. Следовательно...
 — Ну-ка, ну-ка, — вслух сказал Глеб, ведя пальцем по списку. — Ага! Вот он ты!
 Продолжая смотреть на экран, он позвонил генералу Потапчуку, продиктовал ему фамилию и адрес и попросил срочно разузнать все об этом человеке.
 — Срочно, Федор Филиппович, — повторил он. — Скорее всего, это пустышка, потому что все как-то уж очень просто, но чем черт не шутит...
 Видимо, его тон был красноречивее слов, и генерал действительно поторопился: ответ пришел через час. Он поступил по электронной почте. Глеб открыл файл, пробежал глазами и принялся ожесточенно чесать голову обеими руками, как будто его одолевали блохи.
 — Черт возьми, — бормотал Слепой, — он что, совсем идиот?
 Потом позвонил Потапчук.
 — Ознакомился? — спросил он. — Что скажешь?
 — Не знаю, что тут можно сказать, — честно признался Глеб. — Так просто не бывает, елки-палки! Он или полный чайник, или великий хитрец, ловко пудрящий нам мозги... Хотя я, хоть убейте, не могу сообразить, в чем тут подвох. Вот он, весь на виду — протяни руку и бери его тепленьким. Глазам своим не верю! Выпускник мехмата, аспирант с большим будущим, специальность — прикладная математика...
 — И сильно обижен на весь мир, заметь, — вставил генерал.
 — Да, бросил аспирантуру из,-за болезни матери... И работает прямо в “Казбанке”! Уверен, он и деньги для биржевых спекуляций там же крадет — не отходя от кассы, так сказать... А Казаков-то на Шершнева косится! Нет, все-таки это, наверное, совпадение. Или кто-то старательно переводит на парня стрелки. Не может же он на самом деле быть таким ослом!
 — Обыкновенное отсутствие опыта, — возразил Потапчук. — Голова у него другим занята, вот он и совершает ошибки. И потом, откуда он мог знать, что его станут искать через базу данных ГИБДД? Одно слово — ученый. Все они не от мира сего...
 — Точно, — сказал Глеб. — Именно поэтому на судьбы этого мира им плевать с высокой колокольни. Ну что же... Вот, наверное, и все.
 — Приглядись сначала, — сказал Потапчук. — А вдруг это все-таки не он?
 — Конечно, — пообещал Глеб и положил трубку. Он распечатал досье служащего “Казбанка” Алексея Мансурова, взял листок распечатки из лотка принтера, завалился с ним на диван, закурил и стал, скользя взглядом по строчкам, думать о том, стоит ли вводить банкира Казакова в курс дела и надо ли теперь вообще с ним встречаться. Вообще-то, особого смысла в продолжении знакомства с суеверным банкиром Глеб не видел: версия о заговоре банкиров лопнула в самом начале, и о плешивом знатоке матерного фольклора можно было забыть. “Да, — подумал Глеб. — Ну его к черту, в самом деле. Конечно, было бы любопытно посмотреть, какая у него сделается рожа после такого известия, но в этом деле и так замешано слишком много народу: ФСБ, бандиты, шершневские сектанты... Не хватало еще охранников из „Казбанка“!”
 Докурив, Глеб посмотрел на часы, встал с дивана, сжег в пепельнице листок, содержавший сведения об Алексее Мансурове, и пошел одеваться: было самое время нанести визит мистеру Икс.


* * *

 Мансуров проснулся поздно и сразу понял, что проспал. Ложась спать, он забыл задернуть занавески — не до того ему было, — и теперь яркое утреннее солнце било прямо в лицо, попутно освещая захламленную комнату, пыльные полки с математическими журналами и слепой, тоже заросший мохнатой пылью экран компьютера. Металлическая урна без крышки по-прежнему валялась на полу, там, куда она откатилась во время драки с профессором Арнаутским. На крашеных досках пола лоснилось кое-как затертое жирное пятно, оставленное раздавленными пельменями, а рядом с этим пятном заскорузлым комом валялась одежда Мансурова. Брюки и рубашка были покрыты наспех замытыми бурыми пятнами, и некоторое время Мансуров пытался сообразить, где это он так извозился. От одежды отчетливо разило болотом; запах был так силен, что Мансуров ощущал его, даже лежа на диване. И он вспомнил наконец, как отмывался, стоя по щиколотку в воде, возле какой-то заросшей канавы. Было темно, и ему пришлось подогнать машину к самому краю канавы, чтобы свет фар падал на крутой неровный откос. Вода в канаве была стоячая, тухлая, и этой тухлой стоячей водой сейчас воняло по всей квартире.
 — Ага, — вслух сказал Мансуров и сел на постели, отбросив в сторону одеяло.
 Подробности вчерашнего вечера проступили наконец в памяти, как переводная картинка. Алексей протер глаза кулаками, привычно взъерошил волосы и зевнул. Он чувствовал себя превосходно — ни мук совести, ни страха, ни похмелья... Никаких последствий. “Ай да таблетки, — подумал он снова. — Чем же это кормят наших психов, если даже здоровый человек от такого лекарства превращается в маньяка-убийцу?”
 Он немного кривил душой и прекрасно об этом знал. Таблетки были ни при чем. Они лишь раскрепощали его, растормаживали, делали все, что его окружало, как бы нереальным. Все, что он делал под воздействием экспериментального препарата, украденного предприимчивым соседом в этой его психушке, происходило будто во сне. Вчера вечером, например, Алексею приснилось, что он зарезал проститутку, которая слишком много знала о нем и его открытии. Он сознательно принял три таблетки препарата перед тем, как сесть за руль и отправиться на Ленинградское шоссе, потому что знал: проститутку надо ликвидировать, а сам он на это вряд ли отважится.
 Такое решение было наиболее логичным, только так он мог хотя бы отчасти обезопасить себя. Бандиты, которые за ним охотились, никогда не видели его лица; все, что они о нем знали, сводилось к самому факту его существования и марке автомобиля, на котором он ездил, — автомобиля, который был продан за гроши какому-то толстому кавказцу. Теперь, после смерти Балалайки, они лишились последней возможности его опознать. Вальку было немного жаль, но, в конце концов, она была всего лишь уличной девкой и даже не сумела по достоинству оценить сделанное Мансуровым открытие. Он говорил ей о перевороте в науке, а она поняла только то, что перед ней стоит человек, нашедший верный способ зарабатывать большие деньги, ничем не рискуя... Ну, дура дурой! Зачем такой жить на свете?
 Он потянулся на диване, взял лежавшие на табуретке сигареты, закурил и посмотрел на часы. Рабочий день в банке уже начался. Алексей вяло пожал плечами: ну и что с того? Подумаешь, работа... Работа — не волк, тем более такая работа, как у него в “Казбанке”. Что есть он на своем рабочем месте, что нет его — разница невелика. Вот только непонятно было, почему это будильник не сработал. Он что, забыл его включить?
 Не выпуская из зубов сигарету, он потянулся за будильником, но сонная пелена в мозгу уже рассеялась, и Мансуров вспомнил, что у него сегодня выходной. Казаков, надо отдать ему должное, умел-таки зарабатывать деньги, и его банк работал без выходных, а служащие отдыхали по скользящему графику. Некоторые были этим недовольны — например, семейные люди, у которых выходные не совпадали с нормальными — человеческими выходными, субботой и воскресеньем. Мансурову же было все равно, когда отдыхать, да он и не отдыхал, не до отдыха ему было...
 Он посмотрел на компьютер. Машина тихонько жужжала, красный огонек индикатора вспыхивал и гас, сигнализируя, что компьютер включен и находится в режиме ожидания. Машина ждала, когда же он наконец встанет с дивана и примется за работу. Если бы серый жестяной ящик умел удивляться, сейчас он, наверное, был бы удивлен: начало одиннадцатого, день на дворе, а к нему никто не подходит!
 Мансуров сунул в пепельницу окурок и сейчас же закурил новую сигарету. Вставать ему не хотелось, и браться за работу тоже — впервые, наверное, за последние пять или шесть лет. Устал он, что ли? Да нет, пожалуй, дело было не в усталости. Алексей вдруг поймал себя на том, что испытывает почти суеверный страх перед собственным компьютером. Внутри этой штуковины лежало величайшее открытие всех времен — если, конечно, Мансуров не ошибся и верно оценил то, что видел. Это был ключ к безграничной власти над природой, нужно было только найти замочную скважину, к которой он подходил. Вот этим, строго говоря, Мансурову и предстояло заняться. На поиски могла уйти вся жизнь, и это пугало.
 “Ничего, — подумал он. — Когда я начинал искать коэффициент, тоже казалось, что поискам не будет конца и что они никуда меня не приведут. Теперь коэффициент найден, а жизнь по-прежнему впереди, и нужно искать применение своей находке. Биржа — ерунда, детские игрушки, да и времени она теперь почти не отнимает, компьютер справится с этим делом сам, без моего вмешательства. А мне снова нужно думать, ломать голову над программами... А главное, непонятно, с чего начать. Начинать нужно с чего-то такого, что легко поддается учету и статистике и вдобавок не является секретом, государственной и военной тайной. С чего-то доступного надо начинать и в то же время глобального... С погоды, например. Достать данные метеонаблюдений за последние, скажем, сто лет, наверное, не так уж и сложно. Систематизировать их, обработать, установить закономерности, вывести универсальную формулу и подставить в нее коэффициент... До власти над климатом, конечно, далеко: погода — это не биржа, тут одним компьютером не обойдешься... А с другой стороны, почему бы и нет? Откуда я знаю, как устроен этот мир? Никто этого не знает... А вдруг достаточно ничтожного толчка, чтобы в другом месте, на противоположном конце земного шара, разразилась страшная буря?”
 Он встал с дивана и, дымя сигаретой, направился в ванную. По дороге его босая нога запуталась в чем-то влажном, и, посмотрев вниз, Мансуров увидел одежду, в которой был вчера на Ленинградке, — старые джинсы, серую рубашку и кепи с длинным козырьком. Он брезгливо поморщился, наклонился и, скомкав грязные тряпки, отнес их в мусорное ведро. Стирку он возненавидел с тех пор, как ему пришлось в течение года ухаживать за прикованной к постели матерью. Это было настолько отвратительно, что Алексей даже теперь, вспоминая о той поре, не мог сдержать дрожи омерзения. К счастью, сейчас его финансовое положение сделалось таково, что ему было проще купить новые тряпки, чем возиться со старыми.
 Он умылся, оделся и первым делом вынес мусор. Допивая утренний кофе, Мансуров с раздражением думал о том, сколько в человеческой жизни лишнего и ненужного. Жизнь коротка, и половину драгоценного времени приходится расходовать на всяческую ерунду, начиная со сна и приема пищи и заканчивая общением с совершенно ненужными, неинтересными тебе людьми.
 Тем не менее завершить свои дела ему все-таки следовало. Не имело никакого смысла садиться за работу, пока продолжала висеть необходимость поездки в институт Склифосовского. Да и вообще, в голове у него сейчас была такая каша, что ни о какой работе не могло быть и речи. И, как назло, такое вот нерабочее настроение случилось именно в выходной день!
 “А может, это и к лучшему, — подумал он, заваривая себе еще одну чашку кофе. — Когда я работаю, то ни о чем другом не могу думать. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю... Наверное, это у всех людей так, особенно у тех, кто работает головой. Когда мозги загружены до предела, любой внешний раздражитель вызывает... раздражение, да. На то он и раздражитель, чтобы раздражать. И чтобы не раздражаться попусту, я непременно выкину из головы и Склиф, и эту проститутку, и ее дружков. Буду сидеть и работать до тех пор, пока эти мордатые выродки не ввалятся ко мне в квартиру и не начнут, пугая ножом, требовать, чтобы я сделал их богатыми... Нет, за работу садиться рано, мне еще очень многое нужно обдумать. Увы, увы...”
 Мысль о бандитах, которые могут ввалиться в квартиру, неожиданно показалась ему интересной. Раньше ничего подобного Мансурову в голову не приходило, да и сейчас он не очень-то верил, что его смогут найти. Адреса его запасных нор никому не были известны, и он не оставлял за собой никаких следов. Или все-таки оставлял?
 С некоторых пор Мансуров начал чувствовать себя так, словно ступал по тонкому, прогибающемуся под его весом озерному льду. Озеро было большое, конца-края не видать, и он, Алексей Мансуров, ушел уже очень далеко от берега — так далеко, что о возвращении нечего было и думать. Противоположного берега не было видно, а лед делался все тоньше, под ногами трещало и скрипело все громче, все пронзительнее, и Мансуров знал, почему это происходит. Если бы дело было только в математике, с ним бы не случилось ничего страшного — в мире чисел и графиков он был как дома. В самом начале, когда он только затевал свое исследование, делал первые шаги прочь от берега, все было тихо и спокойно. Никто за ним не гнался, никто не разыскивал его, и принимаемые им меры предосторожности — все эти запасные квартиры, компьютеры, собранные из старого хлама, которому место разве что на свалке, ночевки каждый раз на новом месте — казались ему тогда излишними.
 Тогда, в самом начале, он мог позволить себе такую роскошь, как вера в собственную неуязвимость. А почему бы и нет? На начальном этапе своей работы он действительно имел дело только с числами и графиками, а они, как известно, не кусаются. Наверное, если бы не та минутная слабость, когда он перебрал шампанского и расхвастался перед наемной девкой, все и сейчас было бы как раньше. Но с того момента, как в игру вступили другие люди, Мансуров потерял уверенность в том, что все делает правильно. Да и откуда ей было взяться, этой уверенности? Его равнодушие к людям, как любая медаль, имело обратную сторону. Алексей Мансуров не знал людей, не понимал их и не умел ими манипулировать. Одно стало ему понятно в последнее время: тот, кто сам не манипулирует окружающими, очень быстро становится объектом манипуляций. И существует единственный способ этого избежать: оставаться невидимым. А его угораздило выбраться из укрытия и во всеуслышание объявить: вот он я! Первый заместитель Господа Бога, прошу любить и жаловать...
 Он был слишком неопытным преступником и, наверное, совершал ошибки — много ошибок. Именно поэтому ему приходилось убивать там, где другой на его месте, быть может, сумел бы обойтись подкупом, угрозами или обманом. Что ж, нет человека — нет проблемы, и самый верный способ избавиться от зубной боли — это удалить больной зуб... Тут все было правильно, не подкопаешься. Первой и самой главной его ошибкой был этот дурацкий праздник, который ему вдруг приспичило устроить...
 Мансуров вдруг замер, не донеся чашку с кофе до губ. Глаза его медленно расширились, лицо под всклокоченной шевелюрой посерело. Неожиданно он вспомнил и осознал кое-что, до сих пор ускользавшее от его внимания. Оно, это кое-что, лежало на поверхности, на самом видном месте, но в суматохе последних дней, в вихре событий и поступков, к которым он был совершенно не готов, Мансуров ухитрился пройти мимо этой вещи, такой простой и очевидной, что теперь, прозрев, ощутил внутри себя ледяной холод и нарастающую панику.
 — Будь я проклят, — непослушными губами прошептал он. — Будь оно все проклято!
 Забытая чашка в его руке накренилась, горячий кофе перелился через край и потек на брюки. Мансуров зашипел от боли и рефлекторно отбросил чашку. Та с треском ударилась о решетку газовой плиты и разбилась на четыре неравные части. Кофе разлился по плите и полу коричневой лужей, отколовшаяся ручка, похожая на половинку ванильной сушки, вертясь, подкатилась к ногам Мансурова.
 Рассеянно растирая ладонью кофейное пятно на брюках и глядя остановившимися глазами в стену перед собой, Мансуров думал о профессоре Арнаутском. Как, черт возьми, он не понял этого сразу?!
 Алексей хорошо знал профессора Арнаутского. Они были почти друзьями, если можно говорить о дружбе между пожилым профессором, руководителем темы, и совсем молодым аспирантом.
 Придя сюда искать свою смерть, Арнаутский заявил, что его встревожила ситуация на валютной бирже — встревожила настолько, что он ее детально изучил, обдумал и путем логических умозаключений пришел к выводу, что кто-то открыл пресловутое Число Власти и что этот кто-то — он, Алексей Мансуров, и никто другой.
 Так вот: насколько было известно Мансурову, Лев Андреевич Арнаутский НИКОГДА не интересовался валютной биржей. Он не имел ни малейшего представления о том, как и почему она работает, что на ней происходит, как она выглядит и где расположена. Он был человеком старой закваски, этот покойный профессор, и он относился к реалиям новой действительности с опасливым пренебрежением интеллектуала, наблюдающего из окна за тем, как целая толпа нищих недоумков дерется в грязной луже из-за горсти медяков. Он был слишком стар, чтобы обзаводиться новыми принципами и чему-то учиться, и он попросту не мог бы вычислить Алексея на основании одних лишь наблюдений за изменениями курса доллара.
 Значит, профессор солгал, и притом солгал неумело. Не было никаких умозаключений, и наблюдений никаких не было, а было совсем, совсем другое...
 Мансуров припомнил слухи, которые осторожно передавались из уст в уста в коридорах и курилках мехмата. Поговаривали, что когда-то профессор Арнаутский сотрудничал с КГБ — попросту говоря, стучал на своих коллег и студентов, как самый обыкновенный барабан. Никто не знал, правда ли это, но все сходились во мнении, что дыма без огня не бывает. Ведь не говорили же такого про других преподавателей! А вот про Арнаутского поговаривали, хотя в чем-то конкретном никто его обвинить не мог. И вообще, тогда казалось, что об этом пора забыть: времена переменились, КГБ больше нет, и пусть бросит камень, кто без греха...
 Алексей закурил и прошелся по кухне, дважды наступив в кофейную лужу и не заметив этого. Он пытался выстроить логическую цепочку из тех фактов, которыми располагал.
 Итак, профессор Арнаутский, с которым они не виделись уже несколько лет, вдруг сам, без приглашения, явился в дом, где никогда прежде не бывал. Для этого ему пришлось разыскать адрес-своего бывшего ученика — может быть, в отделе кадров университета, а может быть, и еще где-то. И он солгал, сказав, что пуститься на поиски его заставила нетипичная ситуация на валютной бирже. То есть дело, наверное, действительно было в ней, в этой ситуации, вот только встревожила она не профессора Арнаутского, а кого-то совсем другого! Кого-то, кто обладал достаточным влиянием на вспыльчивого старика, чтобы заставить его лгать и вынюхивать...
 Мансуров скрипнул зубами. Ведь это действительно было очевидно! Да он же сам, помнится, налетел на старика с обвинениями в том, что тот пришел сюда по заданию ФСБ. А потом, черт возьми, сам же и позабыл о своей догадке. Потому и забыл, что никакая это была не догадка, а обыкновенное оскорбление. Разозлился, рассвирепел, вот и захотелось зацепить старика побольнее, обозвать покрепче... А ведь стоило только спокойно подумать, и все стало бы ясно как божий день!
 Но он не стал думать, уж очень его тогда напугала осведомленность профессора. Мансуров и так был напуган, узнав о том, что на него охотятся бандиты, а тут еще и это... Он просто взял тяжелую железку, треснул ею старика по макушке, а потом задушил и утопил тело в реке. И думал, идиот, что на этом все кончилось... А ведь это было только начало! Возможно, убив Арнаутского, он собственными руками затянул у себя на горле петлю, из которой ему теперь не вырваться до самой смерти. Возможно, все это время за ним велось скрытое наблюдение и кто-то в штатском — опытный, много повидавший профессионал — от души потешался, глядя, как он мечется, совершая ошибку за ошибкой и все глубже увязая в липкой паутине преступлений.
 Он закусил губу. В ушах нарастал знакомый глухой шум, виски сдавило стальным обручем. Мансуров выругался сквозь зубы, побежал в комнату и, торопливо разорвав блистер, принял две таблетки. Сердце гулко стучало в груди, толкаясь в ребра, как запертое в клетке живое существо, рвущееся на волю. Ему было страшно — так страшно, как не было еще никогда. Он ничком повалился на диван, спрятал лицо в подушку, обхватил голову руками и стал ждать. Чего именно он ждет, Мансуров не знал. Знал лишь, что чего-то плохого — приступа головной боли, нападения, побоев, ареста, тюрьмы, смерти...
 Потом экспериментальный препарат, при помощи которого добрые дяди и тети в белых халатах превращали буйных психов в тихие комнатные растения, начал понемногу действовать. Признаки приближающегося приступа отступили, ослабли и вскоре исчезли совсем, а вместе с ними мало-помалу ушел и страх — сгустился, сконденсировался, вытек через поры холодным потом, высох и развеялся в прокуренном воздухе. Когда это произошло, к Мансурову вернулась способность рассуждать.
 Если Арнаутский выполнял задание, те, кто послал его сюда, должны были знать или хотя бы догадываться, о чем идет речь. Но тогда они не стали бы играть с Мансуровым так долго. Им это было ни к чему. Они знали, что он сделал открытие, и были в этом открытии заинтересованы. Гибель Арнаутского подтвердила их предположения, и ждать им было нечего. Они могли сразу же арестовать Алексея и поставить его перед выбором: тюрьма или сотрудничество с ними. И он, разумеется, выбрал бы сотрудничество, и тогда за ним раз и навсегда закрылись бы двери какой-нибудь секретной лаборатории, охраняемой лучше любой тюрьмы. Это было бы плохо, но там он получил бы возможность заниматься математикой, и только ею, не отвлекаясь на бытовые мелочи.
 В худшем случае его бы посадили за убийство и хищения в особо крупных размерах. Дали бы, наверное, пожизненный срок... Хотя доказать эти самые хищения у них кишка тонка. Вот убийство — другое дело. Его доказать — раз плюнуть. Вон она, урна, до сих пор на полу валяется, и даже волосы налипли...
 Но до сих пор не произошло ничего. Ровным счетом ничего! Неужели Арнаутский все-таки пришел сюда сам, по собственной инициативе?
 “Как бы то ни было, — подумал Мансуров, — но появление здесь Арнаутского означает, что мной всерьез заинтересовались на Лубянке. Они таки заметили, что их мир начал потрескивать, расползаясь по швам, и бросились искать возмутителя спокойствия. Черт возьми! Они ведь могут и найти! Не надо обольщаться. Они профессионалы, а я даже не дилетант, а так, новичок, чайник в этих шпионских играх. Значит, проститутка все-таки была права: мне нужно уезжать из Москвы. Эксперимент, конечно, рухнет, но это лучше, чем рухнет вся жизнь”.
 Он решительно поднялся с дивана, сел за компьютер и скопировал на дискету файл, содержавший в себе две страницы еще не расшифрованных формул и Число Власти. Он вынул диск из дисковода, положил в нагрудный карман рубашки и обесточил компьютер, грубо выдернув сетевой шнур из розетки. Впервые за долгие месяцы в квартире стало по-настоящему тихо, исчез постоянный тихий шелест работающего компьютера. Мансуров закусил губу. Эта машина была творением его рук и ума, и в ней, помимо Числа Власти, было множество всякой всячины, куча уникальных, разработанных по ходу поиска программ. Всего этого было жаль до слез, но Мансурову очень кстати вспомнилась старая история про еврейскую семью, которая точно знала, что завтра будет погром, но оставалась на месте, потому что всем было жалко бросать пианино.
 — Пианино, — пробормотал он вслух, вынул из ящика стола отвертку и отправился на кухню за молотком.




 Глава 11


 Лейтенант милиции в новенькой темно-серой форме, с кобурой на боку и с тощей дерматиновой папкой на “молнии”, с виду — типичный участковый инспектор, неторопливо вышагивал по дорожке вдоль дома, скользя равнодушным, скучающим взглядом по припаркованным во дворе автомобилям. Денек выдался солнечный, яркий, от асфальта волнами накатывал душный зной. Солнечный свет, отражаясь от стекла и металла, слепил глаза, и не было ничего удивительного в том, что милиционер надел очки с темными стеклами, придававшие ему слегка неуставной вид.
 Мягкие черные туфли на резиновой подошве, в которые был обут лейтенант, уже успели немного запылиться, но матовый блеск старательно начищенной кожи пробивался даже сквозь пыль. Это обстоятельство не укрылось от внимания старушек, которые сидели на скамейке у подъезда, в тени старого, разросшегося шиповника. В гуще темно-зеленых, поникших от жары листьев еще краснели редкие плоды, уцелевшие после разорительных набегов дворовой ребятни. Они еще не дозрели, но мальчишкам и девчонкам, этим горластым дьяволятам, не было до этого никакого дела: они рвали шиповник горстями, надкусывали и, убедившись, что он по вкусу напоминает вату, принимались швыряться друг в друга красно-оранжевыми шариками. Так повторялось из года в год: одна ребятня вырастала, на смену ей приходила другая, но привычки оставались прежними, как будто передавались по наследству, и случалось даже, что пенсионеркам не удавалось заготовить на зиму ни горсти целебных ягод шиповника. Только не догляди чуток, и готово: все оборвут, разбросают, растопчут... Варвары! Вот и приходилось старушкам с утра до вечера сидеть во дворе и караулить драгоценный куст — сначала цветы караулить, а потом и ягоды. Караулить, ясно? А вовсе не торчать во дворе от нечего делать, как считают некоторые — из молодых, да ранние...
 Богатый жизненный опыт, уйма свободного времени, женская наблюдательность и необходимость постоянно быть начеку давно превратили обитательниц скамейки перед подъездом в теплую компанию частных детективов. Каждого, кто проходил мимо скамейки, зоркие старушенции видели насквозь — так им, во всяком случае, казалось.
 Правда, лейтенант милиции, который с папочкой под мышкой прохаживается по двору, — это не совсем тот человек, которого можно с чистой совестью назвать прохожим. Поэтому взгляд пенсионерок, обращенный на этого представителя власти, был особенно придирчивым. Отмечено было все: и новенькая форма, и начищенные до блеска ботинки, и твердое, но при этом какое-то интеллигентное лицо, и аккуратная прическа, и даже фасон очков — неброский, классический и в то же время современный.
 Перебросившись несколькими фразами, престарелые детективы решили, что наблюдают своего нового участкового. Старый, надо полагать, ушел на повышение, а этого, похоже, сослали сюда за какие-то грехи: староват он был для лейтенантских погон, да и с виду чересчур интеллигентен для должности участкового милиционера. Служил, наверное, следователем, а то и начальником отделения, а потом проштрафился или просто с начальством не поладил.
 Большой любви к милиции и в особенности к милицейскому начальству опытные старухи не испытывали, однако придерживались мнения, что в милиции тоже служат люди, среди которых даже попадаются порядочные. И вообще, каким бы человек ни был, он вправе рассчитывать на доброе к себе отношение, если жизнь его ударила. А этого, в погонах, она точно ударила, да еще как!
 Проходя мимо скамейки, на которой сидели старушки (сегодня их было четверо; пятая участница этого собрания, Анна Степановна из двенадцатой квартиры, накануне убыла на дачу нянчить своих невоспитанных внуков), милиционер вежливо кивнул и даже взял под козырек. Пенсионерки синхронно кивнули в ответ, милиционер улыбнулся одними уголками губ, миновал скамейку и шиповник, в последний раз огляделся по сторонам, будто что-то искал, и уверенно вошел в соседний подъезд.
 Как только дверь захлопнулась за ним с пушечным грохотом, на скамейке под шиповником начался оживленный обмен мнениями по поводу цели милицейского визита. На этот раз мнения разделились: Валерия Игнатьевна считала, что лейтенант явился увещевать пьяницу и дебошира Витьку Березина из двадцать пятой, интеллигентная Инга Яновна полагала, что участковый явился для проверки паспортного режима и выявления незарегистрированных гостей столицы, а прямолинейная и патриотичная Ирина Петровна, до сих пор бегавшая на зюгановские митинги, была уверена, что милиционер явился по поручению районного военкома, чтобы отловить и доставить на призывной пункт недоросля из восемнадцатой квартиры, который уже второй год старательно косил от армии. Что же до четвертой участницы этого консилиума, смуглой и востроглазой Марины Михайловны, то она благоразумно помалкивала, ибо рыльце у нее было в пушку. Время от времени она приторговывала на дому водкой и сигаретами, сын ее Евгений, с позором изгнанный из медицинского института за систематическую неуспеваемость, не нашел ничего лучшего, как устроиться санитаром в психушку, и теперь, судя по некоторым признакам, воровал там лекарства и снабжал ими окрестных наркоманов. Ее квартира располагалась как раз в том подъезде, где минуту назад скрылся милиционер, и теперь Марину Михайловну одолевали предчувствия самого неприятного свойства. Старый участковый сто раз предупреждал, что их с сыном “семейный промысел” добром не кончится, и вот, пожалуйста, полюбуйтесь: старого участкового убрали, а с новым когда еще договоришься, да и договоришься ли?.. Тем более с таким интеллигентом в дорогих очках. Он, небось, привык помногу брать, от него бутылкой водки и блоком сигарет не отделаешься...
 Интеллигентная Инга Яновна спорила с Валерией Игнатьевной, категоричная Ирина Петровна громогласно опровергала их обеих, а Марина Михайловна тихо терзалась дурными предчувствиями, и никому из них даже в голову не пришло, что целью посещения странного милицейского лейтенанта была квартира Алексея Мансурова, сына покойной Антонины Дмитриевны, — образованного, тихого, вежливого и такого незаметного, что даже зоркие стражи, караулившие куст шиповника, не всегда могли с уверенностью сказать, дома он или нет.
 Тем временем человек, послуживший причиной этого спора, поднялся по лестнице и без колебаний позвонил в дверь квартиры Мансуровых. Он отчетливо слышал дребезжание дверного звонка, но никаких других звуков из квартиры не доносилось. Милиционер позвонил еще раз, немного подождал и позвонил еще. В квартире по-прежнему было тихо.
 Тогда милиционер повел себя как-то странно. Вместо того чтобы повернуться и уйти восвояси или позвонить в соседнюю дверь, он вынул из кармана бренчащую связку каких-то продолговатых металлических стержней и тонких зазубренных пластинок и принялся, беззвучно насвистывая сквозь зубы, ловко орудовать этими железками в районе замочной скважины. Кепи с кокардой он повернул козырьком назад; его плечи и лопатки ходили ходуном под серой тканью форменной куртки, со стороны двери слышалось негромкое металлическое звяканье и царапанье. Это продолжалось не больше минуты, после чего замок щелкнул, и дверь открылась с негромким скрипом, свидетельствовавшим о том, что петли уже нуждаются в смазке.
 Милиционер убрал в карман отмычки, поправил на голове кепи, в последний раз оглянулся на пустую лестничную площадку и тихо ступил в прихожую. Первым делом он прикрыл за собой дверь и запер ее на замок, после чего сделал шаг вперед и негромко позвал:
 — Хозяева! Эй, есть кто-нибудь живой? У вас дверь открыта! Люди, ау! Я ваш новый участковый!
 Квартира ответила ему тишиной, нарушаемой лишь доносившимися с улицы криками ребятишек да бормотанием неисправного смывного бачка в туалете. Милиционер кашлянул в кулак, немного расслабился, снял надоевшее кепи, утер рукавом вспотевший лоб и повесил кепи на вешалку.
 — Живых нет, — констатировал он голосом Глеба Сиверова. — Что ж, проверим, нет ли мертвых...
 Эта шутка ему самому показалась неудачной. Воздух в квартире был какой-то затхлый, как будто здесь несколько лет подряд не проветривали. Пахло застоявшимся табачным дымом, подпорченной пищей, каким-то грязным тряпьем и — неожиданно — хорошим кофе. Этот последний запах убедил Глеба в том, что он попал по адресу; если бы не кофе, он мог решить, что угодил либо в какой-то притон, либо в жилище опустившегося алкаша. Впрочем, спиртным в квартире не пахло.
 Все еще стоя в прихожей, Слепой вынул из кобуры пистолет, а из кармана форменных брюк — глушитель. Он навинтил глушитель на ствол, чутко вслушиваясь в тишину, но не услышал ничего нового, кроме зудения бившейся о стекло мухи. Это была загадка природы, занимавшая Глеба с детства: откуда в закрытых, закупоренных, чуть ли не загерметизированных помещениях берутся мухи?
 Стараясь не выпускать из вида входную дверь, он проверил кухню, туалет и ванную. В этих помещениях никого не было. Здесь царил относительный порядок — не тот порядок, который возникает в результате частых тщательных уборок, а тот, который годами сохраняется в редко посещаемых местах, вроде запертого на ключ и забытого за ненадобностью бомбоубежища. В ванной не оказалось ни полотенца, ни зубной щетки, ни бритвы; в туалете, правда, имелась бумага, но выглядела она так, словно к ней никто не прикасался уже, по меньшей мере, год.
 Первые признаки жизни обнаружились на кухне. На плите стояла джезва с остатками кофейной гущи на дне. Джезва была теплая на ощупь. Глеб вздрогнул, ему захотелось резко обернуться, но он тут же расслабился: в пыльное, сто лет не мытое окно светило косое предвечернее солнце, оно-то и нагрело джезву. И плиту нагрело, и стенку за ней, и стол...
 На столе стояла жестяная пепельница с тремя или четырьмя окурками. Чашка, из которой пили кофе, была разбита и валялась частично на полу, а частично — на газовой плите. Кофе коричневой лужей расплескался по линолеуму. Немного кофейной гущи было и на плите. Глеб потрогал ее, понюхал палец. С виду гуща была свежей, сегодняшней, да и окурки в пепельнице воняли так, словно их ткнули сюда час назад, а то и меньше. Глебу даже почудилось, что он видит в воздухе вокруг себя подсвеченное солнцем голубоватое марево не до конца рассосавшегося табачного дыма. У него было странное ощущение: казалось, что он бродит по заколдованному замку, населенному призраками. Сиверов сердито дернул щекой и нахмурился. “Надо же! — подумал он. — Неужели Казаков и меня заразил своими мистическими бреднями? Мерещится всякая чертовщина... Подумаешь, кофе и окурки! Значит, он был здесь! Самое позднее — сегодня утром. Переночевал, наверное, выпил кофе и поехал на работу. Судя по виду квартиры, постоянно он здесь не живет. Вырыл, наверное, где-то запасную нору. И, видимо, не одну. У него должно быть много денег. Чертовски много! Что ж, время от времени он сюда все-таки возвращается. Сяду здесь и буду ждать, сколько потребуется. А когда он войдет, я его шлепну. Или сначала расспросить? Ну, это зависит от того, что я увижу в комнатах...”
 Он вернулся в прихожую, осмотрел стенной шкаф, в котором не оказалось ничего, кроме нескольких старых курток и запыленной груды поношенной обуви — как мужской, так и женской, повернул за угол и оказался перед закрытой дверью в комнату.
 Дверь была стандартная, двустворчатая, забранная узорчатым стеклом, не позволявшим разглядеть, что делается внутри. Здесь, возле двери, к запахам табачного дыма и затхлости примешивался еще один — резкий, знакомый, но до такой степени неуместный в городской квартире, что Глеб поначалу никак не мог определить, чем все-таки здесь пахнет.
 Он взял пистолет наизготовку, повернул ручку и толкнул дверь.
 Запах металлической окалины, тень которого он уловил в коридоре, ударил ему в ноздри. Здесь, в комнате, он забивал все остальные запахи. Теперь-то уж сомнений быть не могло: под потолком неподвижным полупрозрачным облаком стояла синеватая дымка.
 — Ого, — негромко сказал Глеб, опуская пистолет. — Надо же, какой решительный парень!
 Да, решимости Алексею Мансурову было не занимать. Комната выглядела так, словно по ней прошелся торнадо, ломая и калеча все, что попадалось на его пути. Старомодный сервант со снятыми дверцами глупо скалил на Глеба беззубые челюсти пустых полок. Содержимое полок беспорядочной грудой валялось на полу возле серванта. Груда, насколько мог разглядеть Сиверов, состояла из обрывков каких-то пожелтевших журналов и обломков печатных схем.
 В углу за дверью стоял разложенный диван с неубранной постелью, выглядевшей так, словно на ней целый месяц спали, не раздеваясь и не снимая обуви. Глеб поморщился: ему почему-то казалось, что гению вовсе не обязательно быть свиньей.
 Он шагнул вперед и увидел маленький столик у окна, на котором стоял компьютер — вернее, то, что от него осталось. Тот, кто бесчинствовал здесь, по всей видимости, не хотел беспокоить соседей, и потому не стал сбрасывать на пол тяжелый семнадцатидюймовый монитор. Вместо этого он точно обработал монитор молотком, превратив его в кучу пластмассовых и стеклянных осколков, перевитую пучками разноцветных проводов. Молоток лежал здесь же, рядом с системным блоком. Снимая стенку жестяного ящика, неизвестный Сиверову вандал не церемонился: выкрутив пару винтов, он отодрал жестяной лист руками, исковеркав его до неузнаваемости. После этого снова был пущен в ход молоток, и работали им так, как это делают шахтеры, которые откалывают кайлом куски породы.
 Глеб положил пистолет на криво стоявший посреди комнаты обеденный стол и двинулся к компьютеру, переступая через разбросанный по полу хлам. Ему вдруг стало любопытно, что стало с жестким диском. Разумеется, на дворе стоял двадцать первый век, но Сиверов по опыту знал, что на свете до сих пор осталось достаточно кретинов, полагающих, что для уничтожения компьютера достаточно с шумом и треском разбить монитор.
 Увы, тот, кто уничтожал компьютер, кретином не был. Глеб понял это, не пройдя и половины пути до окна. Обогнув большой, покрытый липким налетом и усеянный крошками стол, он увидел на полу источник странного запаха, который показался ему столь неуместным в городской квартире.
 На вытертом до джутовой основы, замусоренном и затоптанном ковре лежали четыре кирпича. Они были положены плашмя, по два в ряд, образуя сплошной прямоугольник. Поверх прямоугольника кто-то положил железный противень, взятый, надо полагать, из газовой плиты. Окалиной воняло именно отсюда. Противень был причудливо размалеван красно-сине-серыми разводами, а посередине этой горелой жестянки лежало нечто оплавленное, сплющенное, бесформенное, но, несомненно, тоже металлическое. Немного поодаль на керамической подставке стояла архаичная паяльная лампа, распространявшая вокруг себя аромат бензина. Аромат этот был совсем слабым, из чего следовало, что лампой орудовали до тех пор, пока бензин в ней весь не выгорел.
 Глеб поднял лампу, встряхнул ее, понюхал. Жестянка была пуста и суха. Он потер ее рукавом форменной куртки и тихонько позвал:
 — Джинн, выходи! Здесь не мешало бы прибраться.
 Отставив паяльную лампу, он взял лежавший на противне металлический комок. Почему-то ему казалось, что об эту штуковину до сих пор можно обжечься, но металл успел остыть. Сиверов повертел бесформенную железку в руках, хотя и так уже догадался, что это. Неизвестный вандал выбрал довольно необычный способ уничтожения информации: он грел жесткий диск компьютера паяльной лампой, плющил и мял его молотком, снова грел и снова мял и плющил. Однако Глеб вынужден был признать, что при всей своей нетрадиционности этот метод оказался действенным: что бы ни было записано на этом куске металла, извлечь оттуда информацию теперь не смог бы никто.
 Значит, никаких неизвестных вандалов, никакого обыска и похищения не было. Обыски и похищения проводятся, как правило, людьми грубыми, сильными, ловкими, но при этом весьма посредственно образованными. Вряд ли такие люди рискнули бы уничтожить жесткий диск, где была записана драгоценная информация, ради которой они сюда явились. Тогда им пришлось бы положиться на собственную память и слова Мансурова. Гм... Глеб отрицательно покачал головой. У него была превосходная память, но, имея возможность выбора, он все-таки предпочел бы снять и унести с собой жесткий диск, чтобы потом без спешки и риска разобраться, что на этом диске стоит сохранить, а на что можно не обращать внимания.
 Итак, ни бандиты Павла Пережогина по кличке Паштет, ни религиозные фанатики доктора экономических наук Шершнева, судя по всему, еще не добрались до логова непризнанного математического гения, вздумавшего в одиночку поставить мир с ног на голову. Они до сих пор не знали имени человека, за которым гонялись, они не знали о нем ничего, кроме самого факта его существования. Что ж, по крайней мере, с первой частью задания Глеб справился блестяще: нашел мистера Икс, опередив всех конкурентов. А что толку?
 "Ну, правильно, — подумал Глеб, машинально пряча в карман милицейской куртки то, что осталось от жесткого диска мансуровского компьютера. — А чего ты, собственно, хотел? Это ведь все-таки математик, и, судя по всему, математик очень хороший. А что такое математика? Это прежде всего логика! У этого парня мозги работают не хуже любого компьютера, а может, и лучше, потому что компьютеры лишены фантазии. И стоило ему получить коротенькую передышку и немного подумать, как он сообразил, что все его меры безопасности — чепуха, детская игра в шпионов и разведчиков, что искать его будут настоящие профессионалы и что единственный для него выход — вовремя смыться куда-нибудь подальше. Вот он и смылся, уничтожив перед уходом результаты своих исследований. Эти результаты теперь существуют только в его голове да еще, может быть, на дискете... И между прочим, изуродованный жесткий диск от своего компьютера он, скорее всего, оставил на виду нарочно. Дескать, нате, подавитесь. Отстаньте, мол, от меня, нет у меня ничего такого, что вам пригодилось бы.
 Да, парень, — подумал он, медленно выходя из комнаты и снимая с крючка в коридоре милицейское кепи, — это ты здорово придумал. Одного ты, братец, не учел: если тебя поймают, ты сам им все скажешь, потому что они умеют спрашивать. Паштетовы братишки в этом деле большие мастера, да и эти, богомольцы шершневские, я думаю, недалеко от них ушли. Именно поэтому, приятель, я тебя найду и застрелю раньше, чем они узнают, как тебя зовут".
 Так или иначе, сидеть здесь, дожидаясь возвращения Мансурова, не было никакого смысла. Спохватившись, Глеб вернулся в комнату, забрал забытый на столе пистолет, свинтил с него глушитель и убрал оружие в кобуру. Перед уходом он заглянул в спальню. Здесь стояла полуторная кровать, накрытая полинявшим покрывалом. К стене над кроватью была прибита протертая циновка, на полу лежала чистая ковровая дорожка, а в углу поблескивал поцарапанной полировкой старый двустворчатый шкаф. На подоконнике, за тюлевой занавеской, мохнатой от пыли, виднелись цветочные горшки с засохшими остовами каких-то комнатных растений. Видно было, что комнатой не пользовались — Мансуров устроил здесь что-то вроде мемориала, а жить и работать предпочитал в гостиной, напоминавшей хлев.
 Сиверов подумал, что именно в этом хлеву, вероятнее всего, нашел свою смерть профессор Арнаутский.
 Вообще, находиться в квартире Мансурова было неприятно, и Глеб радовался тому обстоятельству, что ему не надо здесь оставаться. Выходя из спальни, он наступил на что-то, знакомо хрустнувшее под его ногой. Он убрал ногу и посмотрел вниз. Ничего особенного там, внизу, не было — просто пустая блистерная упаковка от каких-то таблеток. Сам не зная зачем, Сиверов наклонился и поднял блистер. Фольга на обратной стороне упаковки была в круглых дырках от вынутых таблеток, и от названия препарата сохранились только отдельные буквы, которые не хотели складываться во что-то знакомое или осмысленное. Глеб пожал плечами и на всякий случай сунул блистер в карман.


* * *

 Охранник в застекленной будке хмуро кивнул, избегая смотреть Глебу в лицо. Из его поведения следовало, что ребята из черного джипа, с которыми Сиверов круто обошелся на лесной дороге, поделились происшествием с коллегами. Что ж, по крайней мере, плечистый амбал в стеклянной будке не был дураком: он предпочитал учиться на чужих ошибках, не совершая собственных.
 Его кивок означал, по всей видимости, разрешение проходить. Глеб, однако, не спешил миновать отделанный черным мрамором вестибюль, изобразив на лице озабоченность, он шагнул к будке и сунулся лицом к окошечку.
 — Привет, — сказал он самым доброжелательным и веселым тоном. — Слушай, земляк, у вас тут работает такой Мансуров... Алексеем, кажется, его зовут. Так вот, как бы мне этого Алексея повидать?
 В спокойных глазах охранника сверкнула искра любопытства, однако дальше глаз дело не пошло. Тяжеловесная физиономия осталась все такой же малоподвижной, лишенной какого бы то ни было выражения, как у каменного истукана с острова Рапа-Нуи, известного также как остров Пасхи.
 — В операционном зале, — сказал охранник. — Из вестибюля налево, а дальше сами увидите. Одну секунду! — окликнул он, когда Глеб уже повернулся к окошечку спиной.
 Сиверов обернулся. Охранник, склонив стриженую голову, сосредоточенно водил пальцем по какому-то списку, или графику, или ведомости — словом, по какой-то бумажке, лежавшей у него на столе и скрытой от глаз посетителей металлическим барьером.
 — В чем дело? — намеренно подпустив в голос капельку холодного неудовольствия, осведомился Глеб.
 — Простите, — сказал охранник. — Я просто хотел уточнить... Видите ли, у Мансурова как раз сегодня выходной. По графику.
 — Ах, по графику! — с понимающим видом воскликнул Слепой, не имевший понятия о существовании какого-то графика. — Ясно, ясно... Что ж, благодарю. Так я пройду?
 Охранник неопределенно дернул плечом: дескать, чего спрашиваешь, если ты здесь начальник?
 — В операционный зал вход свободный, — сообщил он.
 — Благодарю, — повторил Глеб.
 Уходя, он краем глаза заметил, как охранник, глядя ему вслед, снял трубку с аппарата внутренней связи. “Стучи, стучи, барабан”, — подумал Глеб. Он пересек прохладный вестибюль, толкнул стеклянную дверь и очутился в операционном зале, неотличимо похожем на сотни и тысячи других банковских операционных залов. Остановившись в проходе, он стал озираться, сличая лица находившихся здесь служащих мужского пола с полученным по Интернету портретом Мансурова. Разумеется, Мансурова здесь не было: вряд ли он был энтузиастом банковского дела, чтобы торчать на службе в свой законный выходной день. Пустых рабочих мест в зале тоже не было. Следовательно, когда Мансуров брал выходной, его компьютер не простаивал, на нем работал кто-то другой. Это полностью исключало возможность того, что Мансуров хранит в служебном компьютере какие-то свои секреты. То же самое и со служебным столом... Да, организация труда в “Казбанке” не располагала к тому, чтобы чувствовать себя на работе как дома, вить за стеклянными перегородками уютные гнездышки и вести в рабочее время дневниковые записи на казенном компьютере. Честно говоря, Глеб не знал, хорошо это или плохо. Для него лично и в данный момент это было плохо, буквально хуже некуда. Если бы у Мансурова имелась собственная теплая норка в огороженном небьющимся тонированным стеклом уголке, там могло бы обнаружиться кое-что любопытное — какие-нибудь записи, распечатки или просто жесткий диск компьютера, защищенный мудреным паролем. Диск можно было бы аккуратно снять и потом, на досуге, расщелкать пароль и посмотреть, что там, внутри, в личных архивных файлах господина Мансурова.
 Глеб пожал плечами. Конечно, он зря приехал сюда, но в теперешнем положении впору было хвататься за соломинку. Он надеялся встретить в операционном зале “Казбанка” своего мистера Икс, лихорадочно стирающего из памяти компьютера свои файлы и распихивающего по карманам содержимое ящиков письменного стола. Это была совсем слабенькая надежда, и разочарование оттого, что она не сбылась, было незаметным.
 Он повернулся, чтобы уйти, и чуть не налетел на симпатичную блондинку — ту самую, которая служила ему провожатой во время первой встречи с Казаковым. Работала она, кажется, помощником личного секретаря господина банкира — этакая смазливая шлюшка, украшение офиса, лицо фирмы и личная игрушка босса. Впрочем, Глеб мог быть несправедлив к ней: хитрец Мансуров подпортил-таки ему настроение, ускользнув буквально из-под носа, и теперь Слепой против собственной воли злился на весь белый свет и прежде всего на себя самого.
 — Ой! — сказала блондинка, отпрянув от резко обернувшегося Глеба. На миг ее кукольное личико утратило приветливое выражение офисной болонки, и в этот миг Сиверов понял, что девчонка действительно красива. В следующее мгновение она взяла себя в руки и включила дежурную белозубую улыбку. Глаза моментально утратили живость, гладкое, ухоженное лицо затвердело в любезном оскале пластикового манекена. — Простите, — сказала она. — Андрей Васильевич просил передать, что ждет вас в своем кабинете.
 Она не сказала “приказал” или “велел”, она сказала “просил”, но как-то так, что сразу становилось ясно: просьбы Андрея Васильевича Казакова принято выполнять со скоростью звука. Глеб посмотрел через плечо блондинки в сторону выхода. В операционном зале охранников не было, но за стеклянной дверью, в мраморном вестибюле, они роились, как неповоротливые и медлительные черно-белые пчелы.
 — Боятся — значит, уважают, — доверительно сообщил он блондинке.
 — Простите? — не поняла та.
 — Ничего, это я так, к слову... Вспомнилось вдруг почему-то... Что ж, не будем заставлять шефа долго ждать. Вы меня проводите?
 Блондинка кивнула и заученным жестом указала ему на дверь в противоположном конце зала. Перед тем как двинуться вперед, она все-таки не удержалась и через плечо метнула быстрый взгляд в сторону входа. Увиденное, похоже, несколько ее успокоило, а Глеба такое поведение девчонки озадачило: за кого, черт возьми, его здесь принимали — за маньяка?
 Возле лифта обнаружилось еще двое охранников. Они стояли в позах людей, терпеливо ожидающих застрявшую где-то наверху кабину, и совсем не смотрели на Глеба и блондинку, но в лифт вошли следом и вышли там же, где они. По дороге Сиверов развлекался, поочередно бесцеремонно разглядывая одного за другим, но охранники стояли молча, с равнодушием сфинксов глядя прямо перед собой.
 Когда двери лифта раскрылись, возникла некоторая заминка. Даму, естественно, выпустили первой, после чего Глеб решил блеснуть манерами и посторонился, предлагая охранникам последовать за ней. Охранники замешкались, затем один из них бесстрастно и вежливо указал Сиверову на дверь, а другой чуть подался вперед, давая понять, что их терпение не безгранично.
 Глеб улыбнулся уголками губ и вышел из лифта. Симпатичная блондинка ждала его, стоя вполоборота, все с тем же приветливым выражением лица. Глебу подумалось, что она, очень может быть, тоже прошла специальный курс подготовки и одна может стоить десятка таких амбалов, что пыхтели у него за спиной. Он окинул блондинку профессиональным взглядом и решил, что вряд ли: она выглядела слишком хрупкой и женственной, мускулатура икр и предплечий — та, что была выставлена напоказ, — не казалась рельефной и грубой. Такие женщины только в кино могут бросать через голову двухметровых мужиков и с разбега перепрыгивать стены в полтора человеческих роста. Глебу приходилось сталкиваться с секретными агентами женского пола: они либо выглядели иначе, либо не являлись боевиками.
 Впрочем, в боевиках недостатка не ощущалось. Выйдя из лифта, Сиверов обнаружил справа и слева от дверей еще по одному охраннику, которые стояли в привычной позе — не то молящихся католиков, не то футболистов, выстроившихся в “стенку” перед воротами, — прикрывая сложенными ладонями ширинки своих черных деловых брюк.
 Блондинка, больше не оглядываясь, двинулась вперед по длинному, освещенному светом скрытых ламп коридору без окон. Это была совсем не та дорога, которой Глеба вели к Казакову в первый раз; оглянувшись, он увидел, что все четыре охранника, выстроившись попарно, идут за ним на расстоянии двух шагов.
 Потом блондинка без стука открыла какую-то дверь и отступила в сторону.
 — Прошу вас, — сказала она.
 — Это газовая камера? — не удержался Сиверов. Впрочем, через открытый дверной проем он отлично видел, что, даже если это и газовая камера, то ее убранство в точности имитирует обстановку кабинета Казакова. Это и был упомянутый кабинет, только сегодня Глеба почему-то впустили сюда не через приемную, а каким-то другим, видимо тайным, путем. Слепой опять, в который уже раз, подумал, как тяжело и утомительно быть по-настоящему богатым.
 Глеб шагнул через порог, и дверь за ним закрылась. Охранники остались в коридоре, как им и полагалось. Белокурая секретарша тоже осталась с ними: очевидно, банкир Казаков во время конфиденциальных переговоров предпочитал обходиться без украшений.
 Банкир сидел за своим столом — не за тем, что в углу с мягкими креслами, а за большим, рабочим. Справа от него стоял монитор компьютера, прямо перед ним расположился богатый письменный прибор. Казаков с чрезвычайно занятым видом просматривал какие-то бумаги, ставил на них размашистую подпись и брался за очередной лист. На Глеба он не смотрел.
 — Ну? — сказал он с вопросительной интонацией. Глеб прошел в угол, где стоял стеклянный столик, и уселся в мягкое кожаное кресло, забросив ногу на ногу и сцепив пальцы на колене. Он молчал, ожидая продолжения. На столике сегодня не было ни выпивки, ни закуски, Глеба это не удивило и не опечалило, поскольку в данный момент он в этом не нуждался.
 Когда молчание затянулось, Казаков оторвал взгляд от бумаг, сдвинул очки на кончик носа и поверх них искоса посмотрел на Глеба. Лицо его приобрело кислое, крайне недовольное выражение.
 — Ну? — повторил он.
 — Ну, — ответил Глеб.
 — Что ты нукаешь? — возмутился Казаков. — Не запряг!
 — Простите, — сказал Глеб, — я думал, это пароль.
 — Ты это брось, — сдерживаясь, проворчал господин банкир. — Ваньку валять будешь на Лубянке, в допросной камере. А здесь изволь вести себя прилично и для начала объясни, куда это ты пропал.
 — Я не пропал, — миролюбиво сказал Сиверов. — Вот он я. Весь тут, перед вами.
 — А до сих пор где околачивался?
 — Выполнял ваше задание.
 — А почему не держал меня в курсе?
 — Не было результатов, которые стоили бы упоминания.
 — А теперь, значит, есть? Ну и что же это за результаты?
 — Обнадеживающие, — сказал Глеб.
 Лицо Казакова неожиданно исказилось гримасой безудержного гнева, шея налилась темной кровью, вставные зубы обнажились в свирепом волчьем оскале, а поросший редкой рыжеватой шерстью кулак со всего маху опустился на толстую, сработанную под дуб столешницу.
 — Что ты несешь, бездельник?! — взревел банкир. — Дармоед! Что ты кривляешься передо мной, как привокзальная шлюха?! Кому ты глазки строишь?! На нары захотел?! Ты на кого работаешь?
 — Минуточку, — вклинившись в короткую паузу, сказал Глеб. — А на кого я, по-вашему, работаю?
 — На меня! — рявкнул банкир.
 — Да ну? Я в этом не уверен. Какие-то испытательные сроки, какие-то задания, об оплате которых, кстати, до сих пор не было сказано ни слова... И вообще, Андрей Васильевич, я, наверное, не стану с вами сотрудничать. Уж очень вы несдержанны на язык, а у меня, знаете ли, нервы... Еще убью ненароком.
 — Что?! — вспылил Казаков, но тут же обмяк в кресле и замолчал, видимо, передумав буянить. Глеб не заблуждался относительно этой перемены: вряд ли ему удалось напугать Казакова своей угрозой и вряд ли гнев банкира был настоящим. Да, Слепой повел себя совсем не так, как от него ожидали, и это заставило Казакова на ходу перестроиться, сменить тактику и перейти от безудержного хамского напора к осторожной разведке. — Ладно, — подтверждая догадку Глеба, проворчал Казаков, утирая лысину носовым платком, — покричали, и хватит.
 — Я не кричал.
 — Хватит, я сказал! Хватит. Ты взрослый человек, опытный и должен меня понять. Мы с тобой договорились, ты пропал — ни слуху ни духу, — а положение на бирже продолжает усугубляться. Доллар падает, летит вверх тормашками, Шершнев жив и здоров, а ты мне толкуешь про какие-то обнадеживающие результаты... Ты что, пьянствовал все это время? Может, ты и сейчас пьян, потому и несешь ахинею?
 — Я не пью на работе, — напомнил Глеб.
 — Это все так говорят. И потом, что-то ее не видать, твоей работы. Почему этот придурок Шершнев до сих пор жив? Я его сегодня видел. И знаешь где? Здесь, у себя в банке! Менял, сволочь, доллары на евро!
 — Шершнев жив потому, — сказал Глеб, — что он тут ни при чем. Это не его работа, понимаете? Не его. Вы ошиблись. Все гораздо проще и в то же время сложнее... Во всяком случае, никакой мистикой тут даже не пахнет, можете успокоиться.
 Казаков наконец устал коситься на него через плечо и вместе с креслом повернулся к Глебу лицом.
 — Успокоиться, — ворчливо передразнил он. — Тоже мне, психотерапевт выискался! Я успокоюсь, когда ситуация на бирже войдет в рамки прогнозных показателей, понял?
 — Это произойдет очень скоро, — сказал Глеб. — Можете считать, что это уже произошло, и строить свою финансовую политику, исходя из этого факта.
 — Слова, — пренебрежительно бросил Казаков. — Одни слова! Если я начну строить свою политику, опираясь на голословные утверждения каких-то беглых военных преступников, я очень быстро окажусь в одной компании с тобой, Комар, — без денег, без работы, без крыши над головой... Так что от советов ты пока воздержись. Скажи лучше, как я должен все это понимать?
 — Так и понимайте, — сказал Глеб. — Шершнев действительно ни при чем. Ничего он не нашел и, я уверен, не найдет, так что вы можете о нем забыть. Он просто доктор экономических наук с большущим тараканом в голове, только и всего. А если вы хотели просто убрать его моими руками, то сказали бы прямо и нечего забивать мне голову всякой ерундой...
 — Да на кой черт он мне сдался! — досадливо отмахнулся банкир. — Не он это, и слава богу... Однако постой. Чтобы утверждать, что это не Шершнев, ты должен точно знать, чья эта работа. Или хотя бы догадываться. Я правильно тебя понял?
 — Правильно, — сказал Глеб.
 — Ну, и?..
 — Ну и все. Я уже сказал, свистопляску на валютной бирже можно считать законченной. Вы убедитесь в этом, увидев результаты следующих биржевых торгов. Между прочим, вы должны меня поблагодарить. Никто, кроме меня и вас, не знает, какими они будут, эти результаты. Мы тоже не знаем точных цифр, но зато нам известно, что доллар резко поднимется в цене. Так что есть смысл прикупить побольше зелененьких, Андрей Васильевич.
 Шея банкира Казакова опять начала наливаться кровью, глаза угрожающе полезли из орбит.
 — Ты не забывайся, Комар, — с угрозой произнес он. — Не забывайся! Помни, что ты у меня в кулаке. Сожму кулак — от тебя мокрое место останется. Забыл, что тебя ФСБ по всей стране ищет? Не в твоем положении загадками говорить! Я здесь хозяин, понял? Я тебе мать, отец, начальник и господь бог! И нечего тут умничать, цену себе набивать! Либо ты мне четко и ясно доложишь, чем занимался все эти дни и что тебе удалось выяснить, либо прямо из этого кабинета — он твердо постучал указательным пальцем по столу — отправишься на Лубянку. Так что давай, Комар, — закончил он почти благодушно, расслабленно откидываясь на спинку кресла, — жужжи, пока жужжится.
 Глеб задумчиво потеребил кончик носа. Угрозы Казакова были смехотворны и служили прямым доказательством того, что банкир до сих пор пребывал в заблуждении относительно личности собеседника. Делиться с этим набитым деньгами быдлом информацией Сиверову не хотелось, однако он явился сюда, чтобы кое-что выяснить, а сделать это, не рассказав Казакову о результате своих поисков, не представлялось возможным.
 — Хорошо, — сказал он и полез в карман. Казаков напрягся, но Глеб вынул из кармана сплющенный страшными ударами комок металла и со стуком положил его на стеклянную крышку столика, за которым сидел. — Вот это, как я полагаю, может служить подтверждением моих слов. Еще сегодня утром этот предмет был жестким диском компьютера. Здесь хранился ключ к управлению валютной биржей — ключ, который был известен одному-единственному человеку. Теперь этот ключ, по всей видимости, существует только в памяти этого человека, и пройдет изрядное количество времени, прежде чем упомянутый человек снова решится этим ключом воспользоваться. — Он заметил, как Казаков хищно подался вперед, и отрицательно покачал головой. — Нет, Андрей Васильевич. Человека этого я дома не застал и теперь вряд ли застану. Видите, что он сделал со своим компьютером? Он почувствовал, что ему наступают на пятки, уничтожил все улики и скрылся. Я, конечно, постараюсь его найти, но это получится быстрее и проще, если вы мне слегка посодействуете.
 — Деньги? — спросил Казаков, и Глеб снова покачал головой.
 — Деньги здесь не помогут, — сказал он. — Мне нужна информация.
 Казаков задумчиво ущипнул себя за бородавку, закурил и, щурясь, посмотрел на Глеба сквозь облако дыма.
 — А ты не дурак, — сказал он медленно. — Соображаешь, что в этом мире имеет настоящую ценность.
 — Да, — сказал Глеб. — И потом, насчет денег... На вашем месте я бы не обольщался. Есть все основания предполагать, что от вашего банка, Андрей Васильевич, осталась одна скорлупа. Слышали такое слово — банкротство? Право же, вам следовало бы провести срочную ревизию всех своих активов, включая и счета, которые вы считаете секретными. Боюсь, вас ожидает масса неприятных сюрпризов.
 — Что?! — Вопрос прозвучал пренебрежительно, но за этим пренебрежением Глеб без труда различил плохо замаскированный испуг. — Что ты несешь?! Да ты и вправду пьян! Какие секретные счета? Какое банкротство? Кого ты вздумал учить, сопляк! Что ты во всем этом понимаешь?
 — Воля ваша, — сказал Глеб. — Но вы все-таки не пожалейте денег, пригласите хорошего специалиста по защите электронных систем от взлома и попросите его проверить компьютерную сеть “Казбанка” на предмет всяких хитрых вирусов. Я незнаком с начальником вашего технического отдела, но, судя по всему, он либо полный чайник, либо троянский конь. Имейте в виду, господин банкир, на вас лично мне наплевать. Мне жаль ваших вкладчиков — тех самых нищебродов, о которых вы так пренебрежительно высказывались во время нашей предыдущей встречи. Это, если хотите, классовая солидарность.
 На какое-то время Казаков впал в раздумье — видимо, намек Сиверова на некомпетентность начальника технического отдела попал в точку, — а потом решительно помотал головой и сказал:
 — Чепуха. Бормочешь, бормочешь, а что бормочешь — сам не знаешь. Ты зачем сюда пришел — сказки мне рассказывать? Зачем тебе понадобился Мансуров? Какие у тебя с ним дела?
 Глеб молча усмехнулся, и Казаков осекся на полуслове. Все-таки этот толстый, скверно воспитанный боров был неплохим руководителем. При всех своих недостатках он, похоже, знал в лицо и по фамилии чуть ли не всех своих служащих и даже помнил, что они из себя представляют. И теперь перед его мысленным взором наверняка с бешеной скоростью мелькали страницы личного дела Алексея Мансурова — талантливого, работящего, скромного, незаметного. Глеб с удовольствием наблюдал за тем, как сереет его лицо; пожалуй, поднести Казакову такой сюрпризец было даже приятнее, чем пристрелить его как собаку. Намного приятнее!
 — Это что же, — с трудом выговорил банкир. — Получается, я пригрел у себя на груди змею?
 — Пиявку, — уточнил Глеб. — Большую такую пиявку, башковитую. Если бы он просто сосал из вас кровь, вы бы это очень быстро заметили и пресекли. А он делал это с умом. И, кстати, по некоторым данным, опустошение ваших секретных счетов и паника на валютной бирже были побочными результатами проводимых им экспериментов.
 — Каких еще экспериментов! С каких это пор воровство и мошенничество стало называться экспериментом?
 Глеб пожал плечами.
 — Ну, с определенной точки зрения вы, Андрей Васильевич, не столько жертва ограбления, сколько спонсор фундаментального научного исследования. Ну и подопытный кролик, конечно. По совместительству, так сказать. Если я все правильно понял, деньги Мансурова интересовали лишь постольку, поскольку без них в наше время невозможно проводить научные изыскания.
 — Плевал я на научные изыскания! Где этот мерзавец?!
 — Именно это я и хотел выяснить, — сказал Глеб. — Вы грамотный руководитель, и я не верю, что у вас нет подробных досье на служащих банка. Привычки, слабости, знакомства, связи, наиболее часто посещаемые места... А насчет научных изысканий — это вы зря. Небезызвестный вам Эдуард Альбертович Шершнев, например, роет землю носом, пытаясь разыскать Мансурова и первым наложить лапу на результаты его изысканий.
 — Что? Это еще зачем?
 — А затем, что ищут они одно и то же, хотя и называют по-разному. Мансуров это нашел, а Шершнев — нет. Представляете, что будет, если Шершнев найдет его первым? То, что творилось на бирже до сих пор, покажется вам детским лепетом!
 Казаков снова задумался, теребя бородавку на носу. Забытая сигарета в пепельнице превратилась в длинный кривой столбик пепла. Глеб знал, о чем он думает.
 — Да, — произнес наконец Казаков, — надо сказать, все это необычно... Но это все-таки лучше, чем мистика! Ты неплохо поработал; Комар. Хвалю.
 — Спасибо, — сказал Глеб. Казаков, казалось, не заметил иронии.
 — Это тебе зачтется, — продолжал он. — А пока... В общем, пока можешь быть свободен. Отдыхай, я дам тебе знать, когда понадобишься. Дальше я как-нибудь сам.
 — Нет, — возразил Глеб.
 Казаков вытаращил на него удивленные глаза.
 — Что значит — нет?
 — Я доведу это дело до конца сам, без вмешательства ваших людей. Все, что требуется от вас, это предоставить мне досье на Мансурова. Предупреждаю: любые попытки проследить за мной или вмешаться в ход событий я буду пресекать решительно и беспощадно. Ваши люди будут пропадать без вести. Вам понятно?
 Казаков подался вперед так резко, словно собирался прыгнуть на Глеба через стол.
 — Не много ли на себя берешь? — с угрозой спросил он.
 — А вы не слишком ли наивны, полагая, что держите меня в кулаке? — вопросом на вопрос ответил Сиверов, глядя ему в глаза.
 Некоторое время они упорно играли в гляделки. Казаков сдался первым, поняв, очевидно, с кем имеет дело.
 — Вот, значит, как, — медленно произнес он, снова откидываясь на спинку кресла.
 — Да, вот так, — твердо ответил Глеб.
 — Н-ну, ладно... Только знаешь что? Руки у тебя коротки. Я ведь могу послать подальше и тебя, и всю вашу ораву, сверху донизу.
 — Ваше право, — согласился Глеб. — Я действительно не могу требовать, чтобы вы со мной сотрудничали.
 — Не можешь, — с удовольствием подтвердил банкир. — Я же говорю, руки коротки. Кишка тонка.
 — Я и не буду, — сказал Сиверов. — Я просто ставлю вас в известность, что найду и ликвидирую Мансурова. Это мое задание, я его выполню, и, если вас угораздит оказаться на линии огня, это ваша проблема. И еще. Мансуров интересует меня не как преступник, не как человек, совершивший те или иные деяния, а всего лишь как носитель определенной информации. Мое дело — стереть эту информацию, воспрепятствовать ее распространению и использованию. Информация эта имеет такой характер, что каждый, кому выпадет сомнительное счастье сделаться ее носителем, будет неизбежно уничтожен. Неизбежно, понимаете?
 — А ты сам, — сказал Казаков, — сам-то ты как? Бессмертный, что ли? Что, если ты не выйдешь из банка?
 — Не имеет значения, — ответил Глеб. — Придут другие. Поймите, Андрей Васильевич: если вам удастся завладеть открытием Мансурова, вас ничто не спасет: ни деньги, ни охрана, ни общественное положение, ни знакомства в правительстве, ни эмиграция, ни широкая огласка — ничто. И это касается не только вас — любого, кто сунет в это нос. Потому-то я и тороплюсь найти Мансурова раньше, чем это сделают другие. Согласитесь, один покойник — лучше, чем целая куча.
 — А ты-то как? — повторил Казаков. — Думаешь, тебя пожалеют?
 — Я не собираюсь совать в это нос, — сказал Сиверов.
 — Ой ли? — не поверил банкир. — Да и как ты передашь открытие своему начальству, не ознакомившись с ним? Даже если ты просто приволочешь им этого придурка в мешке, с кляпом в пасти, они все равно не поверят, что ты его предварительно не расспросил, и шлепнут тебя для профилактики.
 — Не понимаю, почему это вас так волнует? — пожал плечами Слепой. — Прошу поверить мне на слово: я не собираюсь класть Мансурова в мешок и куда-то тащить.
 — Неужто Родине не нужно такое открытие? — усомнился Казаков.
 — Родине много чего нужно, — сказал Глеб. — Например, чтобы вы, Андрей Васильевич, в полном объеме платили налоги. И что с того?
 Казаков хмыкнул и задумался. Глеб с интересом ждал его решения.
 — Да, — сказал Казаков после продолжительного молчания, — ситуация, мать ее... А знаешь, я тебе даже благодарен, — вдруг признался он. — Хоть ты мне и врал, хоть и разговаривать со старшими не умеешь и пришел сюда для того, наверное, чтобы меня шлепнуть, — для этого ведь, правда? — но по крайней мере, я знаю, что никакой мистики тут нет. И, будем надеяться, не будет. Какие-то там системы, формулы, уравнения, хитрости всякие заумные — мне всего этого не надо, я и без этого неплохо проживу. Главное, чтобы оно в другие руки не попало.
 Глеб с трудом сдержал улыбку.
 — Кстати, — продолжал Казаков, — а почему ты меня не шлепнул? За этим ведь приходил, не отпирайся!
 — Не совсем, — сказал Глеб. — Я приходил кое-что проверить. Если бы результат проверки оказался иным, тогда...
 — Ага, — сказал Казаков. — Я так и понял. Заговор банкиров, да? Ползучий олигархический переворот?
 Глеб пожал плечами.
 — Бараны, — констатировал Казаков, отвернулся от Глеба и ткнул пальцем в клавишу селектора: — Личное дело Мансурова мне. Да поживее там, шевели ж...!
 ...Покидая банк, Глеб не заметил за собой слежки. Тем не менее ему все время казалось, что у него огромная, совершенно незащищенная спина. Он ни разу не обернулся, но ощущение, что у него между лопаток горит красная точка лазерного прицела, не оставляло его до тех пор, пока он не отъехал от банка на добрых четыре квартала.




 Глава 12


 Мансуров вспомнил о своем мобильном телефоне, только когда тот вдруг зазвонил у него в кармане. Проклятая штуковина, как всегда, заставила его вздрогнуть, да так, что машина испуганно вильнула в сторону. Слева резко загудел клаксон, взвизгнули покрышки, и огромный джип, кренясь и гневно рыча мощным двигателем, обогнул “Опель” Мансурова по крутой дуге, похожей на пик синусоиды. Алексей увидел в окне джипа повернутое к нему широкое лицо. Лицо что-то говорило и даже, пожалуй, кричало, адресуясь к нему, — наверняка что-то матерное.
 Телефон продолжал пиликать во внутреннем кармане пиджака. С сильно бьющимся сердцем Алексей свернул к обочине, остановил машину и вынул аппарат из кармана. Он приобрел мобильник недавно, толком даже не зная зачем. Ну, разве что новости биржевые иной раз узнать, и вообще... Словом, звонили Алексею Мансурову редко, почти совсем не звонили, и электронные трели, внезапно раздававшиеся из самых неожиданных мест, до сих пор заставляли его пугливо вздрагивать.
 Тем более теперь. Алексей где-то не то слышал, не то читал, что мобильный телефон может функционировать в качестве подслушивающего устройства, даже будучи выключенным. Правда, никаких переговоров Мансуров сам с собой не вел, так что и подслушивать, как правило, было нечего, но все-таки... Учитывая сложившиеся обстоятельства, от телефона лучше избавиться. Он и собирался от него избавиться — просто выбросить в какой-нибудь мусорный бак или, к примеру, в реку, он даже думал, что давно именно так и поступил, а вот, оказывается, ничего подобного — закрутился, забегался, забыл... В общем, вот он, телефон, и надо быстренько решать, отвечать на звонок или выкинуть этого электронного троянского пони из окна машины.
 Дисплей аппарата горел ровным зеленоватым светом, и на нем черными латинскими буковками было написано: “Жека”. Из этого следовало, что звонит сосед Мансурова по лестничной площадке Евгений, санитар из психушки и главный поставщик лекарственных препаратов для половины наркоманов микрорайона. Тип он был неприятный, хитрый и какой-то скользкий, будто намыленный. Мансуров его не переваривал, но голод — не тетка, и ему приходилось поддерживать видимость дружеских отношений с соседом. Куда ж деваться-то? Ведь от приступов анальгин помогает, как горчичники от геморроя...
 С Евгением они расстались меньше часа назад. Уходя из дома, Мансуров заглянул к нему, как и было условлено. Разговор у них состоялся короткий и исчерпывающий. “Принес?” — “А то как же! Во, видал? Бабули давай, и вперед”. — “На, пересчитай”. — “Ага, нормально. Держи. Только имей в виду, Леха, раствор концентрированный, разводить надо один к двадцати. Ширнешься разок неразведенным, и даже приход словить не успеешь, понял?” — “Понял, понял. Спасибо. Пока”.
 Вот такой был разговор. После таких разговоров нормальные люди стараются держаться друг от друга на максимальном удалении — просто на всякий случай, от греха подальше. А этот, пожалуйста, — звонит, как ни в чем не бывало...
 — Да, — сказал Мансуров в трубку и очень этому удивился. Знал ведь, что отвечать не надо, а надо, наоборот, выбросить телефон в окно и пару раз проехаться по нему взад-вперед колесами, а вместо этого нажал на кнопку и сказал: “Да”... — Да, я слушаю.
 — Леха, — торопливо и как-то воровато произнес в трубке голос соседа, — слышь, Леха, это ты?
 — Я, — сдержанно сказал Мансуров. — Ты чего, Жека?
 Мансурову приходилось подлаживаться под собеседника, имитировать его манеру речи. Так было проще. Когда в самом начале знакомства Мансуров заговорил с соседом так, как привык разговаривать с нормальными, интеллигентными людьми, тот посмотрел на него как на одного из своих ущербных пациентов. Конечно, будь мама Алексея жива, она бы не преминула заметить, что интеллигентный человек не должен опускаться до уровня собеседника. Но Мансуров давно вырос и не считал, что он кому-то что-то должен; менее всего ему хотелось выставляться дураком, пытаясь поднять до своего уровня пьяницу санитара из психбольницы.
 — Слышь, Леха, — сказал сосед, — тут какая-то хрень замутилась... Ты не в курсе?..
 — Не в курсе чего? Ты толком говори, чего ты темнишь?
 — Слышь, — повторил сосед, — тут такое дело... Короче, Леха, к тебе только что мент приходил.
 У Мансурова упало сердце. “Началось”, — подумал он с тоской.
 — Мент? — осторожно переспросил он. — Ко мне? А ты не ошибся?
 — К тебе, к тебе, — подтвердил сосед. — Я своими глазами видел. Вернее, глазом. Я его в глазок пас, понял? В дверной. Мне маман из соседнего подъезда брякнула: дескать, атас, сынуля, к нам новый участковый с обыском... Ну, ты же в курсе, она “точку” держит...
 — Слышь, Жека, — перебил его Мансуров, — может, все-таки не по телефону? Дело, конечно, твое, но все-таки...
 — А, — спохватился сосед, — ну да... Чего это я, в натуре?.. Короче, Леха, он к тебе приходил, понял?
 — Странно, — сказал Мансуров, который не видел в визите милиционера ничего странного. Ну или почти не видел. — С чего бы это?
 — Вот и я думаю — с чего бы? — откликнулся сосед. — Это, Леха, тебе виднее, чего ты там наколбасил. Мое дело — предупредить.
 — Да ничего я не наколбасил! — солгал Мансуров. — Ерунда какая-нибудь. Настучал, наверное, кто-то, что я неделями дома не бываю, вот новый участковый и решил проверить...
 — Это запросто, — Жека коротко хохотнул. — Это у нас в два счета... Моя маман, например, легко могла такое отколоть. Без напряга.
 — Ну вот, — сказал Мансуров, — видишь.
 — Ага, — сказал сосед. — Только понимаешь, Леха, он не просто приходил. Он, понимаешь, заходил.
 — Как это — заходил? Куда? Ко мне, что ли? Я что, дверь не запер?
 — Ты-то запер, а вот он отпер... С минуту, наверное, поковырялся и отпер. Без напряга, на раз.
 — Черт, ничего не понимаю, — опять солгал Мансуров, которому все было ясно. — Может, это вор? Переодетый...
 — А чего у тебя брать-то? — резонно возразил Жека. — Такие специалисты без наводки не полезут. А какой дурак станет на тебя наводить? Себе дороже получится. За такую наводку могут рыло на затылок своротить. Без напряга. Да и вышел он от тебя налегке. Как пришел с папочкой, так и ушел. Короче, Леха, я не в курсе, что у тебя там за дела, а только, если что, я тебя не знаю, ты меня не видел. Заметано? Встречаемся иногда на лестнице, привет-привет, пока-пока, и никаких дел... Лады?
 — Разумеется, — сказал Мансуров. — Какой разговор?
 — Ну и ладно. Только ты бы уехал куда-нибудь, что ли. Пока то да се, пока пыль уляжется...
 — Я подумаю, — сказал Мансуров. — Спасибо, Жека.
 — Не за что, — сказал Жека. — Сегодня я тебе, завтра ты мне...
 Он положил трубку. Мансуров нажал кнопку отбоя, приоткрыл дверцу “Опеля” и аккуратно положил телефон на асфальт с таким расчетом, чтобы, когда машина тронется, заднее колесо прошлось точно по нему. Его била мелкая нервная дрожь, руки прыгали, а в ушах почему-то все время отдавались слова Жеки: “Сегодня я, завтра ты...” Что-то странное чудилось Мансурову в этих словах, что-то, чего он не мог понять. Хотя, казалось бы, что тут было понимать? Сосед явно действовал чисто рефлекторно, набирая номер мобильного телефона Мансурова. Все было просто: если под твоего знакомого копают менты, знакомого надо предупредить. Обыкновенная мелкая услуга, вроде того, как человек придерживает дверь подъезда перед соседом, который, пыхтя и надрываясь, тащит тяжеленное кресло. Ничего особенного, простая вежливость. В то же время Мансуров сомневался, что сам он на месте Жеки поступил бы так же.
 “Интересно получается, — думал он, рассеянно выковыривая из пачки сигарету и закуривая. — Что же, этот алкаш, снабжающий „колесами“ половину школьников микрорайона, на поверку оказывается в чем-то выше меня? В моральном, так сказать, плане... Сам погибай, а товарища выручай... Так, что ли? Да ерунда это, — решил он. — Обыкновенный стадный инстинкт. Если бы вся эта шушера, все эти мелкие воришки, взяточники, спекулянты, уличные торговцы наркотой не держали круговую поруку, их бы давно пересажали всех до единого. Милиционер для них — естественный враг, как кот для мышей. Мышам недосуг разбираться, зачем коту понадобилась одна из них, какие у него к ней вопросы и почему выбор кота пал именно на нее, госпожу Мышильду Двести Сорок Третью... Они просто пищат и разбегаются!”
 Он выбросил недокуренную сигарету в окно, поднял стекло и включил передачу. Когда машина тронулась, Мансуров услышал, как под левым задним колесом хрустнула пластмасса.
 Мансуров любил водить машину, любил замечать признаки строгого порядка в суетливом хаосе уличного движения, предугадывать маневры других водителей, между делом, не напрягаясь, просчитывать варианты и легко, играючи, выбирать оптимальную траекторию и скорость движения. Это тоже была математика, и, ведя машину по оживленной улице, Алексей обычно впадал в легкий транс: тело играло педалями и дергало рычаги, а мозг занимался обдумыванием очередной математической задачи. Сейчас этого почему-то не происходило: нервное напряжение последних дней как будто выжгло какой-то участок в его мозгу.
 Он оставил свои попытки, поняв, что иначе просто не могло быть. Слишком много кровавой грязи, слишком много злобы и страха, слишком много хаоса, лжи, экспериментальных таблеток, смертей... Какая уж тут математика!
 Его великое открытие обернулось против него, превратив его в затравленное животное, вынужденное убивать, чтобы не быть убитым самому. “Э, нет, приятель, — подумал он, ведя машину навстречу собирающейся грозе, — шалишь! Убивать тебя никто не намерен, ты им нужен живым — ты и твое открытие, ты и твои проклятые гениальные мозги. За тобой охотятся вовсе не для того, чтобы убить. Тебя хотят изловить как редкостное животное и посадить в клетку — быть может, даже в золотую. Чем плохо? Ни забот, ни хлопот — сиди и выдавай на гора гениальные идеи. А добрые дяди будут зарабатывать на этом бешеные деньги и заботиться о том, чтобы ты никогда и ни в чем не испытывал нужды. Еда, питье, любые развлечения — все у тебя будет, кроме права самому принимать решения. А у кого оно есть, это право? Если разобраться, ни у кого”.
 Впервые ему пришло в голову, что его открытие, очень может быть, состоялось раньше времени. Мансуров не переоценивал своих возможностей: он понимал, что рано или поздно до него доберутся. Не те, так другие, не бандиты, так ФСБ, но доберутся обязательно. И что тогда? Отдать им Число Власти? Господи, да об этом подумать страшно! Что они могут натворить, завладев его открытием!
 Его обдало ледяным холодом. Это был холод неизбежности, предопределенности судьбы — его, Алексея Мансурова, судьбы, отныне и навеки неразрывно связанной с судьбой его открытия. Начиная работу, он не подозревал, что затевает игру со смертью; истина, как это обычно и случается, открылась ему только тогда, когда изменить что бы то ни было уже не представлялось возможным. До сих пор он действовал, движимый только одним желанием: чтобы ему дали без помех довести работу до конца. Теперь ему вдруг стало интересно, что будет дальше. Кто и, главное, как будет использовать его открытие? Он сам? Мансуров мысленно усмехнулся. Даже при условии, что ему никто не будет мешать, на разработку этой темы уйдет вся жизнь без остатка. Это же целина, терра инкогнита! Что же получается? Отдавать Число Власти в чужие руки нельзя, а ему самому оно вроде бы и не нужно... Для чего же в таком случае он работал? Для чего все это было — воровство, двойная жизнь, работа на износ, постоянное нервное напряжение, убийства, наконец, — для чего?
 Он придирчиво проверил свою память. С памятью был полный порядок: Число Власти он помнил назубок, от первой до последней цифры. Мансуров вздохнул, вынул из кармана дискету, нерешительно повертел ее в руках, а потом надломил. Тонкий пластик жалобно хрустнул, и на ладонь ему выпал кружок гибкого диска, коричневый, как магнитофонная лента. Мансуров смял его в кулаке. С дискетой было покончено, но Мансуров не удовлетворился этим: выудив из кармана зажигалку, он чиркнул ею и поднес ровный синевато-оранжевый огонек к краю скомканного диска. В воздухе запахло горелым пластиком, диск свернулся, как живое существо, сжимающееся от прикосновения пламени, почернел и вспыхнул, выбросив треугольный язык коптящего пламени. Мансуров открыл дверцу и уронил отчаянно чадящий комок на асфальт, прежде чем пламя добралось до его пальцев.
 В этот момент ударил гром, и на стоянку упали первые капли дождя. Мансуров покосился на небо и понял, что надо поторапливаться, если он не хочет промокнуть до нитки. Спортивная сумка со всем необходимым стояла на соседнем сиденье. Прихватив ее, Алексей запер машину и быстрым шагом двинулся к подъезду. Ливень застиг его на полпути, и оставшиеся пятьдесят метров ему пришлось пробежать во всю прыть.
 Он остановился под бетонным навесом крыльца, пытаясь отдышаться. Сердце гулко стучало в груди, воздуха не хватало, в боку ощущалось характерное покалывание, и, даже не заглядывая в зеркало, Мансуров знал, что лицо у него сейчас пунцовое и страдальческое. Сказывался сидячий образ жизни, плюс кофе ведрами да слоновьи дозы никотина... Он подумал об омоновце, который до сих пор, наверное, дежурил под дверью нужной ему палаты, и ему стало смешно.
 “Убийца, — подумал он, злясь на себя за физическую слабость, которую раньше считал признаком интеллектуальной мощи, — нинзя... Нинзя-черепашка полудохлая. Странно, почему мне раньше не приходило в голову, что годами не отрывать зад от мягкого кресла, курить, как лошадь, и не поднимать ничего тяжелее чашки с черным кофе способен любой идиот? С чего это я взял, что неспособность пробежать стометровку автоматически делает человека интеллектуальным гигантом? Да, все мы живем в плену иллюзий. Откуда, черт подери, я мог знать, что мне придется драться с омоновцами, резать проституток и душить профессоров математики галстуком? Надо было предвидеть, конечно. Более того, можно было предвидеть, как можно было предвидеть появление электрического стула, ядерного оружия и боевых машин, оснащенных двигателем внутреннего сгорания. Но разве станешь об этом думать, когда перед тобой — непаханая целина, когда ты — первый и единственный? Ученый всегда пытается познать природу, чтобы осчастливить человечество, а благодарное человечество первым делом приспосабливает любое открытие для использования в военных целях. И, наверное, отстоять свое право на интеллектуальную свободу можно только таким путем — резать проституток, душить профессоров, которые подрабатывают по совместительству стукачами, и драться с тупыми мордоворотами, которые стоят у тебя на дороге просто потому, что их здесь поставили”.
 Отдышавшись и выкурив напоследок сигарету, он потянул на себя тяжелую стеклянную дверь и вошел в вестибюль. На улице уже лило как из ведра, за окнами потемнело, будто наступил вечер, с козырька над крыльцом вода хлестала толстыми, как из брандспойтов, струями. В просторном низковатом вестибюле было сумеречно, в окошке справочного бюро, несколько раз моргнув, зажегся мертвый неоновый свет. Людей здесь было много — больных и здоровых, в больничных пижамах, спортивных костюмах, в цивильном платье и белых халатах. То тут, то там мелькали свежие, режущие глаз своей белизной бинты и сероватые гипсовые повязки. Пахло больницей, мрачно поблескивали никелированные спицы инвалидных кресел, отовсюду доносились приглушенные разговоры, сливавшиеся в нестройный гул.
 Стряхивая с волос дождевые капли, Мансуров миновал эту толпу, прошел через стеклянную дверь и очутился в длинном, выложенном белым кафелем коридоре без окон. Под потолком коридора через равные промежутки сияли лампы дневного света. По обе стороны коридора с неравными интервалами тянулись ряды закрытых белых дверей. Запах дезинфекции, спирта и страданий ощущался здесь сильнее, чем в вестибюле, и к нему, постепенно набирая силу, примешивалась тоскливая вонь скверной больничной кухни. Время от времени Мансурову встречались сиротливо жавшиеся к стенам больничные каталки, на одной из развилок коридора он свернул не туда и оказался в темном тупике, сплошь заставленном инвалидными креслами. Их было много, целое стадо, и все они выглядели поврежденными, как будто недавно принимали участие в гонках на выживание. Когда глаза Мансурова привыкли к полумраку, он увидел, что тупик заканчивается стеклянной перегородкой с широкой, тоже стеклянной, двустворчатой дверью. И дверь, и перегородка изнутри были задернуты застиранными белыми занавесками с черными больничными клеймами, а на деревянной раме двери, вверху, под самым потолком, красовалась неприметная картонная табличка с короткой надписью: “Морг”. Мансуров повернулся к двери спиной и покинул тупик, стараясь двигаться без излишней спешки.
 Он чуть было не прошел мимо туалета. То есть он прошел-таки мимо, но остановился и вернулся, привлеченный характерным запахом, который ни с чем нельзя спутать. Туалет располагался за дверью, на которой не было таблички. Непонятно, мужской это туалет или женский. Писсуар здесь был, но, поскольку второго туалета поблизости не усматривалось, Мансуров решил, что это помещение предназначено для персонала и используется лицами обоего пола. Кабинка здесь была всего одна, а на входной двери изнутри обнаружился испачканный засохшей краской шпингалет, что было очень кстати. Мансуров заперся, закурил и расстегнул “молнию” своей спортивной сумки.
 Переодевание не отняло много времени. Мансуров закатал брюки так высоко, как только мог, и закрепил их наверху булавками. Под брюками у него были женские колготки — плотные, непрозрачные, хотя бы отчасти скрывавшие жесткую волосню на икрах. Сверху Мансуров надел жесткий от крахмала белый халат. Затем настала очередь белокурого парика и медицинской шапочки. Мансуров поправил перед зеркалом локоны парика, приладил шапочку, немного подумал и достал из сумки патрончик с губной помадой. Помада была жирная, губы от нее сделались тяжелыми, липкими и потеряли чувствительность. Мансуров пожалел женщин, вынужденных пользоваться этой дрянью изо дня в день, взял окурок, дымившийся на краю умывальника, и сделал торопливую жадную затяжку. Фильтр сигареты покраснел, как будто его обмакнули в открытую рану. Мансуров брезгливо поморщился и выбросил бычок в писсуар.
 Он снова взглянул в зеркало. Из мутноватого, забрызганного грязной водой стекла на него смотрел ряженый — белая медицинская шапочка, дурацкие искусственные локоны до плеч, впалые щеки, острый, твердо обрубленный снизу подбородок, желваки на широких скулах, испачканный красной губной помадой узкий рот и острые темные глаза за толстыми линзами очков. В общем, сразу видно, что переодетый мужик. Впрочем, в последнее время развелось столько лиц неопределенного пола...
 Сойдет, решил он. Да он и не мог принять никакого другого решения, потому что запасного плана у него не было. Даже этот план он придумал не сам. Был у него когда-то знакомый, который вот таким сомнительным способом проник в палату, где лежала после родов его жена. Его, конечно, обнаружили и с позором выставили вон, но жену поцеловать он успел, и положить на край одеяла принесенный под халатом букет успел тоже.
 Потом настал черед того, что Мансуров именовал своими ядовитыми зубами. По дороге сюда он заехал в аптеку и купил пять одноразовых шприцев. Вынув из сумки принесенный Жекой пузырек, он стал одну за другой надрывать упаковки и наполнять шприцы раствором. “Ширнешься неразведенным — даже приход словить не успеешь”, — вспомнилось ему предостережение соседа. Это было то, что нужно, — чтобы тот, кому Алексей сделает инъекцию, даже не успел понять, что происходит.
 Четыре шприца ему удалось наполнить под завязку, пятый — примерно на две трети. Жека сорвал с него большие деньги, но зато и на товар не поскупился — если бы Мансуров брал эту отраву для себя, ее могло хватить на полгода, если не на целый год. “Пистолет бы мне”, — подумал он, но тут же отмахнулся от этой мысли, потому что сроду не держал пистолета в руках и понятия не имел, как им пользоваться. Он был невоеннообязанный — по зрению, разумеется, — и до сегодняшнего дня ни разу не пожалел о том, что воинская премудрость прошла мимо него.
 Он пошарил в сумке, похлопал ладонями по карманам брюк. Таблеток не было — остались в машине, надо полагать. Мансуров ощутил растущую неуверенность в успешном исходе затеянного им предприятия, но тут же сердито одернул себя. Ему и в самом деле пора начать действовать обдуманно и осторожно, пока не стало слишком поздно. Убрать последнего человека, который мог о нем что-то рассказать, и уезжать из Москвы куда глаза глядят. Денег ему хватит до конца жизни, особенно если не швыряться ими направо и налево. Он забьется в глухой медвежий угол, поселится в бревенчатой избушке на краю леса и там, в тиши и покое, подумает, как ему быть дальше со своим великим открытием и со своей битой-перебитой, ломаной-переломанной судьбой...
 Он с усилием отодвинул тугой шпингалет и осторожно выглянул в коридор. В коридоре по-прежнему было пусто, только слева, довольно далеко, шла толстенная тетка в зеленоватой униформе хирургической сестры. На ходу она покачивала широким задом и, кажется, что-то напевала. Когда она скрылась за углом, Мансуров вышел из туалета и быстро пошел в противоположном направлении, стараясь шагать как можно женственнее. У него возникло подозрение, что он вертит задом, как шлюха, но репетировать было некогда, и Мансуров решил, что сойдет и так, — в конце концов, он не собирался вступать в борьбу за титул “Мисс Вселенной”.
 По дороге к реанимации он еще дважды сворачивал не туда, но в конце концов все-таки добрался до места. Это было на первом этаже, за окном на лестничной площадке по-прежнему хлестал дождь, о котором Мансуров успел позабыть. На лестнице пахло лизолом и мокрым цементом и было тихо: очевидно, в данный момент за дверью отделения интенсивной терапии никого не возвращали к жизни. А те, кого уже удалось вернуть, вели себя спокойно — сил, наверное, не было буянить...
 Стеклянная дверь отделения была приоткрыта. На стекле ярко-красной краской оттрафаречено грозное предупреждение насчет посторонних, за дверью тупичок с единственной дверью и угол коридора. Это было необычно, но очень удобно. В последний раз оглянувшись по сторонам и никого не увидев, Мансуров толкнул дверь и вошел.
 Он немного постоял в тупичке, а потом, собравшись с духом, выглянул из-за угла. Он был готов увидеть омоновца, сидящего в характерной расслабленной позе, с широко расставленными ногами и сонным выражением лица, но никакого омоновца в коридоре не было. Стул перед дверью одного из боксов, правда, был, но в данный момент он пустовал. Там, возле стула, на кафельном полу темнело какое-то пятно, будто кто-то пролил жидкость, а потом еще и размазал, оставив широкую полосу. Эта полоса была короткой, она начиналась у дверного косяка и, плавно загибаясь, уходила под дверь бокса. Мансуров сделал осторожный шаг вперед, гадая, что бы это могло быть, и тут же отпрянул, потому что дверь бокса открылась.
 Какой-то человек с забинтованной головой, одетый в спортивный костюм, высунулся оттуда по пояс. Мансурову показалось, что это карлик, но спустя мгновение он понял свою ошибку: незнакомец не стоял, а сидел на корточках, оттого и казался таким низеньким. Не вставая с корточек, он оперся о пол правой рукой, вытянулся вперед и быстро, явно второпях, принялся затирать пятно на полу тряпкой, которую держал в левой. Тряпка у него была странная — небольшая, черная, и Мансуров мог бы поклясться, что на ней что-то блестит металлическим блеском — то ли крупная пуговица, то ли пряжка, то ли брошь. Он так и не понял, что это, потому что вдруг увидел в правой руке забинтованного незнакомца пистолет. У пистолета был очень длинный и толстый ствол, и даже Мансуров, ничего не смысливший в оружии, понял, что на пистолет надет глушитель.
 Потом человек с пистолетом скрылся в боксе, и дверь за ним закрылась. Мансуров перевел дыхание. В коридоре по-прежнему никого не было. Тогда Алексей вынул из кармана шприц, снял с иглы зеленый защитный колпачок и решительно двинулся вперед.


* * *

 После полудня неожиданно поднялся ветер. Он гнул верхушки деревьев в больничном парке, шумел в кронах и бился в оконные стекла, как будто снаружи кто-то колотил в них большой пуховой подушкой. По сравнению с ярким солнечным светом туча казалась особенно темной, это было так красиво, что даже Бурый, скучавший в отдельном боксе и из последних сил боровшийся с дремотой, загляделся на этот поединок света и тьмы.
 По опустевшим дорожкам парка гуляли пыльные вихри, и какая-то скомканная бумажка, подхваченная ветром, взлетела в воздух, долго реяла из стороны в сторону на высоте третьего этажа, а потом, словно выбрав наконец направление полета, стремительно унеслась куда-то за угол и там исчезла.
 Потом туча накрыла больничный парк, погасив солнце. В окно хлестнул дождь — сильный, конечно, но вовсе не тот апокалипсический ливень, которого можно было ожидать, наблюдая за неумолимым приближением тучи. По оконному стеклу заструилась вода, брызги залетали в приоткрытую форточку. Бурый спохватился, встал с кровати, убрал с подоконника забрызганный мобильник и закрыл форточку.
 Капли застучали по жестяному карнизу, заглушая шум ветра в мокрых верхушках деревьев. Смотреть за окном стало не на что. Бурый зевнул, едва не вывихнув челюсть, и вытер мобильник рукавом. На нем был спортивный костюм из какой-то водоотталкивающей синтетики, которая и не подумала впитать в себя дождевую влагу, а только размазала ее по дисплею телефона. Бурый беззлобно матюгнулся, энергично потер аппарат об зад своих спортивных штанов, но с тем же результатом: водяные пупырышки на прозрачном пластике дисплея уменьшились в объеме, но при этом их стало больше.
 — Блин, — сказал Бурый, взял висевшее на спинке кровати вафельное полотенце и вытер мобильник насухо.
 Ему было скучно. Газеты и журналы, переданные пацанами, он уже прочел от корки до корки — даже те рубрики и разделы, в которые сроду не заглядывал, — по телевизору в ординаторской шел бразильский сериал, от которого у Бурого появлялось непреодолимое желание наложить на себя руки, а больше заняться было нечем. Некоторое время Бурый развлекался тем, что нажимал кнопки и щелкал тумблерами какой-то медицинской хреновины, стоявшей в углу и накрытой прозрачным целлофановым чехлом. У хреновины был светло-серый жестяной корпус с небольшим экранчиком, а также уйма разноцветных лампочек, каких-то шкал, трубок, шлангов и проводов, торчавших из нее во все стороны. Сколько Бурый ни тыкал пальцем в кнопки, сколько ни щелкал переключателями, хреновина не реагировала. Она стояла на специальной подставке с резиновыми колесиками. Бурый немного отодвинул ее от стены, просунул забинтованную голову в образовавшийся зазор и поискал сетевой шнур. Розетка на стене была, а вот шнур отсутствовал начисто — надо полагать, Бурый был далеко не первым пациентом, в ком проснулась детская любознательность, и персонал больницы принял меры против любителей щелкать тумблерами и давить на кнопки.
 — Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет, — пропел Бурый и задвинул каталку с непонятной установкой на место, вплотную к стенке.
 Он вытащил из-под пластикового чехла какой-то гибкий металлический шланг, вроде того, какой бывает в душе, но с длинным блестящим наконечником в форме пули. На конце этой пули была дырка. Бурый заглянул в эту дырку, дунул в нее, а потом поднес наконечник к лицу и понюхал. Наконечник пах металлом, резиной и дезинфекцией. Бурый вдруг представил, для чего он мог предназначаться, каким дохлякам и в какие дырки его засовывали, и его передернуло от отвращения. Тьфу ты, пакость! Он поспешно вернул шланг на место и тщательно вымыл руки над раковиной в углу бокса.
 Покончив с этим делом, он подошел к двери и выглянул в коридор. В коридоре было пусто, поблескивал белый кафель. Вдоль стен скучали накрытые простынями каталки на резиновом ходу — реанимация, промежуточная станция между тем и этим светом. Тоска, одним словом. Поговорить не с кем, кроме мента этого поганого...
 Мент поганый — не тот, что дежурил во время визита Паштета, а другой — сидел на табурете, привалившись спиной к дверному косяку бокса, который охранял, и, казалось, дремал. Однако стоило Бурому высунуть голову в коридор, как мент открыл глаза и повернул к нему широкую незагорелую морду под сдвинутым набекрень черным беретом. У Бурого возникло рефлекторное желание стать лицом к стене и широко раздвинуть ноги, но он подавил этот дремучий инстинкт и сказал менту:
 — Привет.
 Мент молча отвернулся, не удостоив Бурого даже кивком. “Спасибо, Паша, — в который уже раз подумал Бурый, закрывая изнутри дверь своего бокса. — Вот уж удружил так удружил! Познакомься с ментами... Сам, блин, знакомься с этими глухонемыми!”
 Он подумал, что было бы неплохо почистить пистолет, и уже начал прикидывать, где бы ему раздобыть немного масла, но тут же спохватился: дверь в боксе была стеклянная, через нее помещение просматривалось как на ладони, и кто-нибудь из здешних вертухаев в белых халатах наверняка удивился бы, увидев, чем занимается вверенный их попечению больной. И главное, за ментами далеко бегать не надо — вот он, мент, возле соседней двери торчит. Тоже, наверное, скучает без любимой работы, думает, бедняга, кому бы кости пересчитать...
 Бурый издал еще один протяжный зевок и повалился на кровать. Рука его сама собой потянулась и взяла с тумбочки мобильник. Бурый поиграл кнопками, листая странички меню, нашел игры и минут двадцать развлекался тем, что расстреливал всплывающие из-за нижнего края дисплея воздушные шарики. Игра была примитивная и быстро ему наскучила. Тогда Бурый вошел в категорию “Инфо”, выбрал рубрику “Юмор” и стал читать анекдоты. В стене над изголовьем его кровати располагалась электрическая розетка, через нее из соседнего бокса доносилось поскрипывание, вздохи и негромкое кряхтенье. Бурый слушал эти звуки, механически скользил глазами по строчкам и сочувственно думал о том, что жизнь в больнице, да еще и в реанимации, — не сахар.
 Ему-то что, он, если не считать пары синяков, здоров, как племенной бык, а вот каково настоящим больным? Никому ты не нужен, всем на тебя наплевать, лечат тебя клизмами да электрошоком, и даже по нужде ты сам сходить не можешь. Утка эта под кроватью... Воняет ведь, наверное, так, что не приведи господи!
 Бурый попытался представить, каково это: справлять большую нужду, не вставая с кровати. Заниматься этим ему не приходилось, разве что в грудном возрасте, и представить, на что это похоже, оказалось чертовски трудно.
 В коридоре раздались быстрые шаги, брякнуло железо — это пробежала дежурная сестра со своим подносом, в котором вечно было полным-полно шприцев. Всякий раз, подставляя ягодицу под укол, Бурый опасался, что медичка перепутает шприцы и вкатит ему какую-нибудь дрянь, предназначенную совсем другому доходяге. И ведь не проверишь! А перепутать, схватить из этой кучи одно вместо другого — раз плюнуть! На месте медсестры Бурый бы колол что попало всем подряд — авось от одного укола не сдохнут.
 Не прерывая чтения, он вздохнул и осторожно почесал исколотую ягодицу. “Спасибо, Паша, — снова подумал он. — Погоди, братан, вот выйду отсюда — я с тебя за каждую дырку в моей шкуре по сто баксов сдеру, не меньше”. Он прикинул, сколько это будет, если ему впаяют все прописанные врачом уколы, и немного повеселел: сумма получилась приличная.
 Сегодня в отделении дежурила Мария Антоновна — сухопарая тетка лет сорока пяти, с лошадиным лицом, длинными зубами и плоской грудью. Она поступила сюда на работу совсем недавно, уже при Буром, — перевелась из какой-то другой больницы, что ли. Тетка она была нормальная, без медицинского садизма, колола не больно, шутила не обидно, не строила из себя большую шишку на ровном месте, как это частенько бывает с младшим медицинским персоналом — измываются над беззащитными людьми, сволочи, пользуются моментом, — и все бы ничего, если бы она так часто не заговаривала о Боге. Именно так, с заглавной буквы; она, эта заглавная "Б", буквально выпирала наружу, когда Мария Антоновна, закатив глаза к потолку, благоговейно произносила слово “Бог”. Ну, или там “Господь”, но тогда, понятное дело, выпирала не "Б", а "Г"... Ее, наверное, за это и попросили с прежнего места работы. Не за религиозные убеждения, ясно, — у нас теперь за это с работы не выгоняют, — а за настойчивость, с которой она лезла со своими душеспасительными беседами ко всем и каждому. Чтобы такое выдерживать в течение долгого времени, нужно вообще нервов не иметь! Вот ее, наверное, и турнули — улучили момент, подловили на какой-нибудь ерунде и вежливенько попросили. Да оно и правильно, наверное. Такой, как она, в реанимации самое место. Здешним больным по барабану, чего им втирают, пока они под капельницей лежат, выбирают между тем и этим светом.
 Услышав в коридоре шаги Марии Антоновны, Бурый быстренько спрятал телефон под подушку, закрыл глаза и замер, как жук, который притворяется дохлым, заметив промелькнувшую над ним птицу. Понятно, от укола такое притворство спасти его не могло, но от внеочередной душеспасительной лекции — запросто. Для уколов было как будто рановато... “Авось пронесет, — думал Бурый, лежа на кровати с закрытыми глазами и слушая торопливые шаги в коридоре. — Точно, мимо. Все, пронесло...”
 Открывать глаза не хотелось. Следуя указаниям Паштета, Бурый не спал по ночам, да и днем тоже, так что веки у него сейчас были как намагниченные. Бурый знал себя: если он не откроет глаза сейчас же, сию минуту, то непременно отключится и проснется часов через десять, не раньше. “Кофе надо выпить”, — сонно подумал он и героическим усилием воли заставил себя открыть глаза.
 Бедолага за стенкой продолжал скрипеть кроватью, но теперь он уже не кряхтел, а бормотал, и Бурому почудилось, что он различает слова молитвы. “Запор у него, что ли? — подумал он с брезгливым сочувствием. — Это ж до чего надо дойти, чтобы на горшке молиться!”
 В коридоре продолжали топтаться. Скрипнула дверь соседнего бокса, что-то недовольно пробубнил мент, и голос Марии Антоновны негромко, но очень отчетливо произнес: “Бога побойтесь! Вы что не видите, он пришел в себя!”
 Бурый вскочил так стремительно, будто кто-то пырнул его шилом прямо через матрас. Пришел в себя! И скрип пружин за стенкой, в соседнем боксе... В соседнем, мать его, боксе! Совсем отупел, сторож хренов...
 Он заметался, ища телефон, потом вспомнил, что тот у него в руке, и с лихорадочной поспешностью, то и дело попадая пальцем не в те кнопки, вызвал из памяти номер Паштета. Пережогин ответил сразу — видно, давно дожидался звонка.
 — Паша, — косясь на дверь, зашипел в трубку Бурый, — Паша, он очухался! Что делать, Паша?
 — Не сепети, — голос у Паштета был недовольный. — Ты зачем звонишь, баран? Я тебе что делать велел? Расспросить и успокоить. А ты что делаешь?
 — Так мент же, Паша! — с отчаяньем проскулил Бурый. — И медсестра... День ведь, Паша! Может, хоть до ночи подождем?
 — До ночи он десять раз расколется, — возразил Паштет. — Или мусора его в тюремную больничку увезут, от греха подальше... Надо, Бурый! Надо, понял?
 — Понял, — сказал Бурый, прервал связь и сунул мобильник в карман.
 Он понял, что выхода у него нет. Когда Паштет говорил таким тоном, спорить с ним было бесполезно, а не выполнить отданное распоряжение — смерти подобно. Паштет не признавал полумер и если злился, то на полную катушку. И наказывал так же — на полную катушку. То есть раз и навсегда.
 Бурый с неохотой подошел к тумбочке, открыл ее и, наклонившись, взял с нижней полки увесистый пластиковый пакет. Сквозь скользкий пластик он нащупал предохранитель, сдвинул его большим пальцем и так же, на ощупь, передернул затвор. Нашел скобу, протолкнул палец вместе с шуршащим целлофаном и, держа обмотанный пакетом пистолет, шагнул в коридор.
 Коридор по-прежнему был пуст — реанимация! Только мент, который раньше сидел на табуретке, теперь стоял у открытой настежь двери соседнего бокса и, опершись на косяк, с любопытством заглядывал внутрь. Бурый медленно поднял пистолет.
 — Закройте дверь! — прозвучал из бокса требовательный голос Марии Антоновны. — Вы мне мешаете!
 Мент послушно попятился, прикрыл дверь, обернулся и увидел Бурого, который стоял в двух шагах и протягивал в его сторону руку с зажатым в кулаке скомканным полиэтиленовым пакетом. Сочетание очень характерной, до боли знакомой позы Бурого с непонятным предметом настолько сбило омоновца с толку, что тот сразу обрел дар речи.
 — Э! — воскликнул он, хватаясь за дубинку. — Ты чего?
 Бурый спустил курок. Пакет в его руке разорвался, в воздухе закружились мелкие клочки целлофана, и во лбу мента, на сантиметр ниже берета, появилась аккуратная круглая дырочка.
 — А ничего, — сказал Бурый, подхватывая тяжелое, будто налитое жидким свинцом, тело и осторожно опуская его на пол. — Отвечать надо, козел, когда с тобой люди здороваются!
 Он быстро огляделся и, приняв решение, подхватил мертвого омоновца под мышки. Дверь соседнего бокса открывалась вовнутрь, и Бурый просто толкнул ее задом. Она открылась, негромко стукнувшись о стену. Пятясь, Бурый втащил омоновца в бокс.
 “Да будет на устах твоих печать молчания, брат, — услышал он позади себя голос Марии Антоновны. — Такова воля Гос...”
 Она осеклась, заметив в дверях Бурого с его страшной ношей. Бурый с облегчением бросил труп на пол и повернул к ней разгоряченное, обмотанное бинтами лицо.
 — Что это значит?! — возмутилась Мария Антоновна. Она стояла над постелью больного в профессиональной позе, с поднятым вверх шприцем, на кончике которого подрагивала прозрачная капля.
 Шприц — это Бурому было понятно, а вот что она там плела насчет печати молчания? Впрочем, выяснять это ему было некогда — сюда в любой момент могла ввалиться целая орава айболитов вперемежку с ментами.
 — Молчи, сука, — прохрипел он, тыча в медсестру драным пакетом, из которого торчала воняющая пороховой гарью труба глушителя. — Молчи, тварь, не то пришью — пикнуть не успеешь! А ну к стене!
 Он был уверен, что эта старая дура начнет визжать, и тогда ее действительно придется шлепнуть, как жабу, взяв на душу еще один грех. Но Мария Антоновна лишь поджала губы и, не опуская шприца, шагнула туда, куда указывал пистолет Бурого. Больной наблюдал за этой сценой круглыми, полными изумления глазами.
 Бурый оглянулся через плечо на труп омоновца. Дверь была настежь, и по полу тянулся смазанный кровавый след — от того места, где лежал дохлый мент, до того, где он наконец-то поймал причитавшуюся ему пулю. С этим нужно было что-то делать. Бурый увидел откатившийся в сторону ментовский берет и успел подумать, что лучшей половой тряпки просто не найдешь, как вдруг Мария Антоновна, по-кошачьи изогнувшись, сгорбившись, как ведьма, молча и страшно прыгнула на него, занося над головой шприц, как кинжал.
 Это действительно выглядело жутко, как в ночном кошмаре. Бурый испугался, и реакция его была чисто рефлекторной. Слава богу, рефлексы у него были в порядке, и он не грохнулся в обморок и не закрыл лицо руками, а точно врезал этой ведьме по башке рукояткой пистолета — прямо по ее белой шапочке, по темечку.
 Ведьма даже не вякнула — молча сложилась в коленях и упала на бок, выронив шприц. Шприц укатился под тумбочку, мятая белая шапочка свалилась, и волосы Марии Антоновны рассыпались по кафельному полу тяжелой иссиня-черной волной. Волосы у нее были густые, длинные — богатые волосы, в общем. С этими беспорядочно рассыпавшимися волосами она выглядела почти привлекательно — во всяком случае, казалась не такой уродливой, как обычно. Великое все-таки дело — волосы у бабы...
 — Ни хрена не понимаю, — пробормотал Бурый, все еще глядя на медсестру. — Бешеная какая-то. Жить ей, что ли, надоело? А ты что-нибудь понял? — спросил он у больного, которого ему велено было допросить и “успокоить” — понятное дело, навеки.
 Больной молча моргал на него слезящимися глазами и, кажется, готовился отключиться. Бурый плюнул, подобрал ментовский берет, присел и, выглянув в коридор, быстренько затер кровавый след на полу. После этого он закрыл дверь. Он бы ее запер, но здесь все-таки была реанимация, и запоры на дверях отсутствовали — некому тут было запираться изнутри, да и не полагалось это по здешним правилам. Поэтому Бурый ограничился тем, что задернул на стеклянной двери шелковую занавеску. В занавеске была дырка — как по заказу, точно посередке. “Жалюзи не могли повесить, — подумал Бурый. — А еще институт Склифосовского! Надо будет Паштету сказать, пускай отстегнет им на жалюзи. За благотворительность ему налоги скостят, а жалюзи, глядишь, еще пригодятся — трахнуть кого под шумок, врачу на лапу дать в интимной обстановке, а то и пришить какого бедолагу, чтоб зря не мучился...”
 Ему тут же подумалось, что до разговора с Паштетом еще надо дожить, но он суеверно отогнал эту нехорошую мысль. В окно была видна больничная ограда, а за оградой — знакомый микроавтобус, тот самый, в котором они караулили Паштетова математика.
 Бурый видел опущенное стекло со стороны водителя и выплывающие из салона клубы табачного дыма — пацаны были рядом, готовые прийти на помощь по первому его зову.
 Он повернулся к больному, который по-прежнему молчал, глупо моргая коровьими ресницами.
 — Ну ты, контуженный, — обратился к нему Бурый, — сейчас я буду спрашивать, а ты отвечать. Имей в виду, козел, времени у меня мало. Будешь ваньку валять — разорву, как Тузик тряпку, понял? Ты кто такой?
 — Брат... Иннокентий, — с трудом выговорил “контуженный”.
 — Какой еще брат? Чей брат? Кончай под дурака косить, урод! Ты это видел? — Бурый сунул под нос больному пакет, потом спохватился, содрал пакет, отшвырнул его в сторону и поиграл перед лицом своей жертвы пистолетом. — Видел? Один раз нажму, и твои тупые мозги долго будут от стенок отскребать! Говори, зачем вы математика пасли? Ну?!
 — Смертный червь, — непонятно пробормотал человек, назвавшийся братом Иннокентием. — Бойся геенны огненной, тварь дрожащая, ибо надо мной длань Господня!
 — Ты чего, козел? — опешил Бурый. — Ты кого червем... Это кто тут тварь?! Ах ты, туз дырявый! Да я тебя...
 Он занес для удара руку с пистолетом, но вовремя спохватился. Ведь доходяга же, дай ему разок, он и отключится, а то и вовсе копыта откинет. А Паштет велел узнать, что им, уродам, понадобилось возле дома математика и кто они вообще такие, откуда взялись, чего хотят... А у жмурика разве что-нибудь узнаешь?
 — Слушай меня, падло, — прошипел он, вдавливая пистолетный ствол в щеку брата Иннокентия. — Не знаю, чья там над тобой длань, но, если не скажешь, зачем сшивался возле дома профессора, никакая длань тебе не поможет. У меня тоже длань — о-го-ro! Глаза выдавлю, понял? Выдавлю и сожрать заставлю!
 С этими словами он с размаху опустил левую ладонь на одеяло примерно в том месте, где у брата Иннокентия располагался пах. Брат Иннокентий дернулся всем телом и испуганно, почти по-женски, вскрикнул.
 — Будешь орать — придушу подушкой, — деловито пообещал Бурый. — Говори, козел, время идет.
 Он снова замахнулся левой рукой, и брат Иннокентий испуганно сжался, зажмурив глаза. Кажется, до него начало доходить, что Господь в данный момент занят какими-то другими делами и ждать от него помощи не приходится. Что же до самого брата Иннокентия, то он не был готов выдержать подобное испытание в одиночку, без прикрытия с воздуха. Бурый, как и любой опытный уголовник, при всех своих многочисленных недостатках хорошо разбирался в людях. Увидев, как дрожат зажмуренные ресницы брата Иннокентия, он понял, что разговор будет, и нажал еще чуть-чуть.
 — Ну?! — грозно повторил он, и брат Иннокентий спекся.
 — Грядет Страшный Суд, — не открывая глаз, дрожащим голосом пробормотал он, — и каждому воздастся по делам его...
 Из-под его левого века вдруг выползла и, скатившись по щеке, повисла на мочке уха крупная мутноватая слеза. Бурый брезгливо поморщился и снова ткнул богомольца в щеку глушителем.
 — Насчет суда я побольше твоего знаю, — сообщил он. — И насчет районного, и насчет Страшного... Это еще когда будет! Ты дело говори, некогда мне сказки слушать.
 — Имя Господне, — сказал брат Иннокентий и замолчал.
 — Ты опять? — расстроился Бурый. — У тебя что, все шарики в башке перемешались или ты все-таки под дурачка косишь? Смотри, плохо кончится. Дело говори!
 — Имя Господне, — повторил брат Иннокентий с неожиданно прорвавшимся раздражением, — попущением Сатаны попало в руки недостойного. Мы пытались его остановить, вразумить, ибо в Имени этом заключена великая сила. Непосвященный же, владея Именем, неминуемо навлечет на весь род людской великие бедствия, ибо не ведает, что творит, и в гордыне своей способен... — он мучительно закашлялся, — способен по неведению употребить тайное Имя во вред... Гнев Господень... семь чаш гнева... семь последних язв... Анафема!
 Это уже был полный бред — так, во всяком случае, показалось Бурому. Из всего этого бреда он понял одно: дорогу Паштету пытались перебежать какие-то религиозные фанатики, придурки, трясуны — одним словом, блаженные, не представляющие реальной угрозы. Оставалось только выяснить, откуда им, придуркам, стало известно про математика, и можно было кончать это дело.
 Позади него раздался едва слышный шорох. Бурый обернулся и на мгновение опешил: перед ним стояла медсестра, и ему показалось, что это Мария Антоновна каким-то чудом ухитрилась подняться на ноги. Потом он увидел очки, белокурые локоны, похожие на парик, и понял, что его застукали и уходить теперь придется в буквальном смысле по трупам. Он шагнул вперед, замахиваясь пистолетом, но неожиданно возникшая медсестра не попятилась — наоборот, шагнула Бурому навстречу и выбросила вперед руку, в которой, казалось, ничего не было. Бурый почувствовал укол и короткую вспышку боли. Тело его сразу онемело и перестало слушаться.
 — Вот блин, — удивленно произнес Бурый, выронил пистолет и рухнул, как бык на бойне.
 Незнакомая медсестра перешагнула через него, как через неодушевленный предмет, и подошла к постели брата Иннокентия. В руке у нее был уже другой шприц, но Бурый не обратил на это внимания. Он с тупым изумлением смотрел на ноги блондинки, поросшие темными волосами — такими густыми, что они были виды через плотные колготки.
 — Значит, вы ищете Имя Господне, — сказала очкастая блондинка мужским голосом. — И считаете, что я недостоин им владеть? Но, согласись, если бы Бог придерживался того же мнения, мне бы никогда не удалось найти это число. А ведь нашел его именно я, а не ваша свора тупоголовых фанатиков. Не вы, а я! А вы только и можете, что переводить буквы в цифры, а числа — в бессмысленную абракадабру. И так веками, тысячелетиями... Да с чего вы взяли, что Господь доверит свое Имя такой жалкой кучке дураков?
 — Антихрист, — пряча глаза, пробормотал брат Иннокентий.
 — И это все, что ты можешь возразить? В таком случае говорить нам не о чем. Да и некогда...
 Странная медсестра сняла со шприца зеленый пластиковый колпачок и решительно ввела иглу в пульсировавшую на шее брата Иннокентия вену. Брат Иннокентий вздрогнул от укола, напрягся и обмяк. Глаза его были открыты, но больше не мигали. Бурый видел это, лежа на полу, и удивился: почему так? Почему этот неизвестно чей брат умер сразу, а он, Бурый, еще жив? “А это потому, — понял он, — что ему эту отраву ввели внутривенно, а мне — внутримышечно...”
 Блондинка с волосатыми ногами снова перешагнула через Бурого, направляясь к двери. Подумав секунду, она наклонилась и подобрала выпавший из руки бандита пистолет. Туфли на ней были мужские, сорок второго или сорок третьего размера, и давно нуждались в чистке. Бурый напрягся из последних сил, пытаясь ухватить ее — или его? — за лодыжку, но смог лишь едва заметно пошевелить пальцами.
 Потом дверь за фальшивой блондинкой закрылась. Бурый прислушался к своим ощущениям и понял, что за ним тоже закроется дверь, только совсем другая, — ощущений не было вовсе, он словно парил, слегка покачиваясь, в воздухе с прижатой к полу щекой. Только эта прижатая к теплому линолеуму щека все еще связывала Бурого с реальностью; если бы не соринка, угодившая между линолеумом и кожей, Бурый, наверное, уже уснул бы. Точно, уснул бы! И притом с удовольствием. Сколько он не спал — трое суток, четверо? Этого он уже не помнил. Но зато он четко знал, что перед сном должен закончить дело.
 Медленно-медленно, как ползущий по стене побег плюща, рука Бурого дотянулась до кармана спортивных брюк. Пальцы вцепились в скользкую ткань, запутались в ней, с усилием вползли внутрь и нащупали теплый брусок телефона. Бурый помнил, что совсем недавно звонил Паштету — это был последний набранный им номер, что существенно облегчало непосильную для него, умирающего, задачу. Ощупью найдя кнопку соединения, Бурый дважды нажал ее и стал упорно подтаскивать телефон к лицу — ближе, еще ближе... Потом рука окончательно отказалась слушаться, но телефон уже был в каких-нибудь пятнадцати сантиметрах от его щеки. Бурый видел светящийся дисплей, слышал гудки. Потом в трубке щелкнуло, и он услышал голос Паштета.
 — Бурый, ты? Ну, что там у тебя? Алло, Бурый! Бурый! Ты меня слышишь?
 Доносившиеся из миниатюрного микрофона вопли Паштета напоминали недовольное кваканье большой, очень рассерженной лягушки.
 — Паша, — сказал он. Голос у него был медленный, тягучий, как застывающая смола, и так же, как смола, лениво и неохотно вытекал из онемевших губ. — Паша, пацанов... на двери... все... Медсестра, Паша. Блондинка... парик... В очках... Переодетый... Это он. Быстро, не то... уйдет.
 — Я понял, Бурый! — заквакала в ответ трубка. — Держись, братан! Ты ранен? Держись, понял?
 — Козел ты, Паша, — уже ничего не боясь и ни о чем не тревожась, сказал Бурый. — Так и запомни: козел... Я не ранен, Паша. Я... спать.
 Телефон еще что-то кричал голосом Паштета, но Бурый его уже не слышал: он наконец уснул и даже успел увидеть коротенький сон, прежде чем чудовищная доза морфия, введенная ему Мансуровым, окончательно всосалась в кровь и убила его наповал.




 Глава 13


 Дорога представляла собой со вкусом, подобранную композицию из ухабов, колдобин, кочек и ям, доверху наполненных мутной водой. Временами начинало казаться, что кто-то убил массу времени, труда и фантазии на то, чтобы собрать вместе все препятствия и расположить их таким образом, чтобы максимально затруднить движение по данному проселку. По обе стороны этого танкодрома стоял лес небывалой красоты — рыжие сосны в два обхвата сменялись светлыми березовыми рощами, черные ели с гирляндами красноватых шишек возносились к небу, как колонны кафедрального собора, на пологих пригорках рос серебристый мох и лиловый вереск. Все это было пронизано веселым солнечным светом, сверкало, переливалось и испускало пьянящие лесные ароматы. Увы, любоваться этим великолепием Сиверову было недосуг: он сражался с дорогой, прилагая нечеловеческие усилия к тому, чтобы заставить не приспособленную к таким поездкам машину худо-бедно дохромать до пункта назначения.
 Двигатель гневно завывал на первой передаче и, казалось, облегченно вздыхал, когда Глеб включал вторую. Длилось это, увы, недолго: стоило Слепому осторожно разогнать машину перед тем, как перейти на третью скорость, как впереди возникало очередное препятствие, и приходилось притормаживать и снова врубать первую. Машина с плеском погружалась в грандиозную лужу, бампер вспарывал желтовато-коричневую воду с клочьями грязной пены, под днищем плескалось и шипело раскаленным паром. Глеб всякий раз ждал, что очередная лужа окажется чересчур глубокой, двигатель захлебнется, заглохнет и запустить его снова не удастся. Если верить спидометру, карте и трактористу, который повстречался Глебу у поворота на шоссе, до деревни оставалось еще километров пять. Осторожно прибавляя газу, Сиверов вспомнил странную усмешку, промелькнувшую на небритой загорелой физиономии тракториста, когда тот узнал, куда Глеб направляется. Теперь причина этой усмешки стала ясна: тракторист бывал здесь не раз, знал эту дорогу как свои пять пальцев и, наверное, сразу представил себе картину: утонувшая в огромной луже крутая иномарка и с головы до ног облепленный подсыхающей грязью водитель.
 В лобовое стекло с громким щелчком ударилось какое-то крупное насекомое, отскочило и с сердитым гудением унеслось прочь. “Ого, — подумал Глеб, заметив длинное туловище, размалеванное страшными желто-коричневыми полосами. — Если такая сволочь ужалит, мало не покажется... Вот уж занесло, так занесло!”
 Потом дорога незаметно выровнялась, страшные лужи исчезли, ухабы сделались пологими, мощные корни больше не выпирали из земли, норовя ободрать днище, лес поредел, расступился, и Глеб выехал в поле. Поле, насколько мог судить далекий от сельского хозяйства Слепой, было засажено горохом, почти незаметным в дебрях разросшихся сорняков. Машина мягко катилась по узкому проселку, двигатель отдыхал, неслышно шелестя на четвертой передаче, поднятая колесами пыль стеной стояла позади машины, заволакивая многострадальные посевы. Сиверов немного расслабился, закурил, а когда сигарета догорела почти до конца, впереди, над сплошной массой густо перевитых гороховыми плетями сорняков показались серые крыши с зелеными пятнами мха и темная зелень садов.
 Деревня была невелика, дворов двадцать — двадцать пять, из которых половина пустовала. Глеб проехал мимо брошенной сеялки, в тени которой дремала крупная дворняга, миновал полусгнившее здание клуба с пустыми глазницами оконных проемов и притормозил, заметив на обочине коренастую старуху в пестром ситцевом платье, синих спортивных штанах и просторных резиновых галошах на босу ногу. Голова старухи была обвязана платком, как у флибустьера, а в руке она держала кривой сучок, которым погоняла худую грязно-белую козу. Морда у козы была шкодливая, и, судя по словам, которыми старуха осыпала свою любимицу, выражение козьей морды полностью соответствовало ее характеру — козы, естественно, а не старухи.
 — Здравствуйте, — вежливо поздоровался Глеб.
 — Здравствуйте, — с оттенком настороженности ответила старуха, глядя на него из-под платка утонувшими в морщинах, черными, как ягоды смородины, глазами.
 Коза ничего не сказала, но посмотрела на пришельца с любопытством и, как показалось Глебу, оценивающе, будто решала, как бы его половчее боднуть. Придя, очевидно, к выводу, что сквозь дверцу машины ей Глеба не достать, коза потеряла к нему интерес и, задрав пушистый клочок хвоста, уронила в пыль обочины горсть аккуратных черных шариков.
 — Как мне к дому Мансуровых проехать, не подскажете? — спросил Глеб.
 — Да нас, почитай, полдеревни Мансуровых, — ответила старуха. — Я тоже Мансурова. Тебе которые Мансуровы нужны?
 Глеб крякнул и почесал пятерней в затылке. Такого поворота он как-то не ожидал.
 — Даже не знаю толком, как вам объяснить, — признался он. — Они давно уже здесь не живут. Дочка у них в Москве, Антонина Дмитриевна... была.
 Старуха покачала головой.
 — Была, говоришь? Померла, значит, Антонина, царствие ей небесное... А сынок ее как? Алешка-то живой?
 — Алешка живой, — с облегчением ответил Глеб. — А он что же, здесь не бывает?
 — Лет десять ему было, когда в последний раз Антонина его к нам привозила, — сказала старуха. — Тихий такой мальчонка, воды не замутит. Все книжки читал, да не сказки какие, а больше ученые, про математику. Профессором стал, наверное.
 — Вроде того, — сказал Глеб и посмотрел на козу. Коза под шумок объедала листья яблони, став на задние ноги и упершись копытами передних в гнилые доски ближайшего забора. При этом она не забывала воровато коситься на старуху. — Так где их дом, не знаете?
 — Почему ж не знаю? Я, милок, у Веры, матери Антонининой, на свадьбе гуляла. Да что свадьба! Верка Митяя, мужа своего, у меня отбила, из-под носа увела, змея. — Старуха вздохнула, вспомнив молодость. — Царствие им небесное, хорошие были люди! Вон он, дом-то, на самом краю, под лесом. Мне ли его не знать! Я еще Антонину нянчила... Как же это она вперед меня-то в землю легла?
 — Болела сильно, — сказал Глеб. — Так я взгляну на дом?
 — Гляди сколь влезет, кто ж тебе не велит? Только пустой он, дом-то. Уж сколько годков пустой...
 — Спасибо, — сказал Глеб и включил передачу.
 — А не за что, — ответила старуха. Она была не прочь поболтать с вежливым горожанином, но тут взгляд ее упал на козу, и она мигом позабыла о своем собеседнике. — Ты что делаешь, шалава?! — грозно закричала она. Коза покосилась на нее и начала жевать с лихорадочной быстротой. — А ну пошла, бестия! Кому говорю, пошла!
 Воздев над головой свою дубину и шлепая галошами, старуха устремилась к забору. Коза мемекнула, взбрыкнула и поскакала вдоль улицы, время от времени оглядываясь на преследовательницу и оглашая деревню насмешливым меканьем. Глеб улыбнулся, отпустил педаль сцепления, обогнал старуху с козой и остановил машину на самом краю деревни.
 Дом действительно был пуст, это чувствовалось с первого взгляда. Приземистый, черный от времени и непогоды, с просевшей замшелой крышей, он по пояс утопал в крапиве и бурьяне. Слепые от пыли окна были заколочены серебристым от старости горбылем, дверь тоже была крест-накрест перехвачена досками, из которых торчали ржавые шляпки крупных гвоздей. Дожди вымыли глину из швов печной трубы, она разрушилась и теперь напоминала торчащий из дырявой крыши гнилой обломок зуба. Несколько растрескавшихся, закопченных кирпичей, уже успевших прорасти изумрудным мхом, лежали на скате крыши и, глядя на них, как-то не верилось, что они могут когда-нибудь оттуда свалиться — разве что после того, как сама крыша окончательно сгниет и обрушится вовнутрь.
 Бурьян перед покосившимся крыльцом выглядел непотревоженным. Вымощенная старыми, расслоившимися кирпичами, заросшая мокрицей и лебедой дорожка терялась в нем без следа, старые, корявые, замшелые яблони и сливы стояли по колено в крапиве, а в бывшем огороде за домом бурьян поднялся выше человеческого роста.
 Все было ясно. След, который вначале казался таким обнадеживающим, привел в никуда. Глеб толкнул гнилую, державшуюся на честном слове калитку, и ржавые петли затрещали, заныли, жалуясь на чужака, который потревожил их покой. Сиверов закурил сигарету и оглянулся на свою машину. После путешествия по лесной дороге автомобиль выглядел так, словно ему было не полтора года, а все полтораста и все это время на нем возили навоз и пахали землю. Вид у машины был усталый и обиженный, грязь сплошным слоем покрывала борта и застыла причудливыми разводами на обтекаемом капоте. Здесь, на пыльной деревенской улице, терявшейся в глухом лесу, предположение, что Алексей Мансуров мог спрятаться в своем “родовом поместье”, представлялось Глебу высосанным из пальца. И что с того, что в редкие минуты откровенности Мансуров делился с сослуживцами мечтой вернуться сюда и остаться здесь навсегда? Что с того, что он всегда с пренебрежением высказывался об эмиграции и эмигрантах? Люди меняются под воздействием обстоятельств, и умнее всего было бы не возвращаться в эту развалюху, а махнуть в теплые края, в благословенную старушку-Европу, такую гостеприимную для всех, у кого хватает средств. На месте Мансурова Глеб поступил бы именно так.
 Конечно, Мансуров совершал ошибки буквально на каждом шагу, но при этом сидеть на месте и ждать, пока его найдут, он не собирался. Да и ошибки его, увы, не так уж сильно помогали Глебу Сиверову.
 Толком не зная, зачем он это делает, Глеб подошел к крыльцу, топча бурьян. Гнилые доски крыльца опасно подались под ногами, предостерегающе потрескивая. Какая-то мелкая зверушка с громким шорохом метнулась из-под крыльца и исчезла в зарослях — только крапива качнулась. “Мышь, — неуверенно подумал Глеб. — Или крыса...”
 Он взялся за край доски, которой была заколочена дверь, и легонько потянул. Доска с гнилым треском отвалилась и упала к его ногам, взметнув облачко древесной трухи. Глеб осторожно оторвал вторую доску, положил ладонь на рукоятку пистолета и потянул на себя дверную ручку. Разбухшая, перекошенная дверь не поддавалась, Глеб был почти уверен, что ручка вот-вот оторвется, оставшись у него в ладони, но та выдержала, и дверь открылась. В лицо Сиверову пахнуло нежилой затхлостью, плесенью, мышами. Штукатурка в сенях обвалилась, обнажив гнилую дранку. Сквозь прорехи в крыше пробивался солнечный свет, в углу беспорядочной грудой валялся какой-то ржавый инвентарь — лопаты, грабли, тяпки; потолка не было, а на пыльных, заметно подгнивших балках лежали удочки — одна бамбуковая трехколенка и две ореховые с самодельными поплавками из воткнутого в пробку пера.
 Дом был пуст, сюда никто не входил в течение, по меньшей мере, десяти лет. Это было совсем не то место, которое мог бы почтить своим вниманием тайный повелитель валютной биржи. Здесь ведь даже модем подключить некуда...
 Глеб вынул из кармана мобильный телефон и бросил взгляд на дисплей. “Нет регистрации”, — было написано там. До ближайшей антенны сотовой телефонной связи отсюда было километров двести по прямой — слишком далеко даже для самого мощного передатчика и самого чуткого телефонного аппарата. Какой уж тут к дьяволу Интернет, какие биржевые махинации...
 Вернувшись к машине, Слепой закурил. В нем нарастало неприятное ощущение, что он попусту теряет время, находясь совсем не там, где ему следовало бы находиться; ему казалось, что, пока он тут валяет дурака и пачкается в пыли, обозревая никому не нужные руины, там, в Москве, происходит что-то важное. Несмотря на это, он медлил, снова разглядывая дом, сад и стену векового соснового бора. Московские дела, все эти биржи, банки, джипы, часы пик, уличные пробки и сытая, осевшая в роскошных офисах братва представлялись отсюда нереальными, как персонажи фантастического фильма. Казалось невозможным, чтобы кто-то приехал в эту глушь и, потрясая пистолетом, пытался заполучить какое-то мифическое Число Власти...
 Глеб потрогал рукоятку пистолета в наплечной кобуре и грустно улыбнулся. Ведь он-то приехал! Значит, могли приехать и другие... Пожалуй, если бы дать Мансурову чуть больше времени, он мог бы спрятаться здесь, в этом медвежьем углу.
 Глеб покачал головой, отдавая должное проницательности Казакова. Редкий начальник на его месте счел бы достойной своего начальственного внимания вскользь оброненную фразу подчиненного о деревенском домишке, в котором он провел свои самые счастливые дни. Впрочем, досье на своих подчиненных Казаков наверняка собирал не сам, и Слепой снова, в который уже раз, с невольным уважением подумал о прежнем начальнике службы безопасности “Казбанка”. Вот это был специалист!
 — Хорошо иметь домик в деревне! — изрек Глеб, открывая дверцу машины.
 Напоследок он огляделся. Кривая деревенская улица была тиха и пустынна, и было невозможно понять, видел ли кто-нибудь, как он входил в дом. Калитка стояла нараспашку — не столько, впрочем, стояла, сколько висела на честном слове и на одной петле, — и от нее к крыльцу вела протоптанная в бурьяне дорожка. Доски, которыми раньше была забита дверь, валялись на крыльце. Все это выглядело так же красноречиво, как если бы Сиверов оставил здесь свою визитную карточку. Что ж, в конце концов, после разговора со старухой в галошах эффект неожиданности все равно был утрачен. Зато теперь, если Мансуров вдруг заглянет в родные места, он сразу увидит, что преследователи здесь уже побывали, испугается и наверняка задумается: если они знают даже это, то что еще они могут про него знать? Уж не все ли? От таких мыслей легко впасть в панику, особенно если ты дилетант и занимаешься не своим делом. А паника — самый верный путь к провалу...
 Полутора часами позже, выбравшись наконец на шоссе и проехав по нему километров десять, Сиверов услышал звонок мобильника. Звонил генерал Потапчук. Глеб понял это сразу, как только услышал доносящийся из своего кармана развеселый канкан. Телефон Слепого откликался этой мелодией только на три входящих номера: служебного, мобильного и домашнего телефонов Федора Филипповича. Разумеется, генерал об этом не знал, а если бы узнал, то, чего доброго, решил бы, что Сиверов покушается на его генеральский авторитет. Однако существовала причина, по которой Глеб выбрал для обозначения начальственных звонков такую несолидную мелодию: ему активно не нравилось гнусавое кваканье мобильников, пародирующее шедевры мировой классической музыки.
 На любые другие вызовы телефон Слепого реагировал обычным коротким пиликаньем. Впрочем, номер его мобильного был мало кому известен: круг знакомств Сиверова был довольно узок, и он вовсе не стремился его расширить.
 Не снижая скорости, Глеб выкопал телефон из кармана куртки и нажал кнопку соединения. Потапчук закричал так, что ему пришлось отвести трубку подальше от уха.
 — Ну, наконец-то! Где, черт возьми, тебя носит?! Я пытаюсь дозвониться уже третий час подряд, и все, что слышу в ответ, это дурацкая музыка в сопровождении не менее дурацкого текста.
 — Наоборот, — поправил Глеб, обгоняя набитый грустными коровами, источающий густой запах навоза и смерти скотовоз и возвращаясь на свою полосу.
 — Что? — генерал будто споткнулся, не в силах понять, о чем говорит Сиверов.
 — Наоборот, — повторил Глеб. — Дурацкий текст в сопровождении скверной музыки, так будет вернее.
 — А, чтоб ты провалился! — в сердцах воскликнул генерал. — Впрочем, ты и так провалился. Вот я и спрашиваю: куда?
 — Хорошо иметь домик в деревне, — процитировал Глеб.
 — А, — сказал Потапчук, — вон что... Что ж, поздравляю. С этой своей экскурсией ты, похоже, проворонил мистера Икс.
 Глеб крякнул: дурные предчувствия, терзавшие его на протяжении всей поездки, кажется, начали сбываться.
 — Я не сам придумал эту экскурсию, — огрызнулся он. — Это вы сказали, что мне полезно будет развеяться и что чем черт не шутит... Так что там произошло?
 — Стрельба в институте Склифосовского, — сообщил генерал. — Как раз там, где лежал участник неудачного нападения на того кикбоксера... как бишь его?..
 — Костылев, — вспомнил Глеб. — Подробности есть?
 — Сколько хочешь. Там всего навалом: и подробностей, и трупов... Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я стану пересказывать все это по телефону?
 — Хотелось бы, — честно признался Глеб. — Это сэкономило бы массу времени...
 — Мечтать не вредно, — посочувствовал ему генерал. — Но все, что я могу тебе сообщить, это что нашего мистера Икс нет ни среди убитых, ни среди задержанных.
 — Очень жаль, — сказал Глеб. — А может, его там и вовсе не было?
 — Может, и не было, — с огромным сомнением произнес Потапчук. — Но, согласись, предполагать надо самое худшее.
 — Кому? — не удержался Глеб. На душе у него было кисло, и ему хотелось хоть чуточку развеяться — например, немного подразнить настоящего, живого генерала ФСБ.
 — Что — кому? — опять не понял тот.
 — Кому это надо — предполагать худшее?
 — Тебе, — не растерялся Федор Филиппович, и Глеб дал отбой, так и не поняв, кто кого поддел сильнее.


* * *

 Мансуров разлепил сначала левый глаз, потом правый. Левый глаз открылся неохотно, а правый поначалу и вовсе не хотел открываться, и Алексею пришлось долго гримасничать, — корча ужасные рожи и превозмогая довольно сильную боль, прежде чем склеенные веки наконец разомкнулись. Разомкнулись они, увы, далеко не до конца, из чего следовало, что глаз заплыл. Мансуров еще немного подвигал лицом, изучая свои ощущения. Да, он не ошибся: лицо действительно болело, и притом так, словно он с разбега воткнулся им в шершавую бетонную стену. Кроме того, какое-то странное неудобство ощущалось в районе губ: рот словно был чем-то стянут и не желал открываться. Он подергал губами, но добился только вспышки острой боли; ощущение было такое, будто и верхняя, и нижняя губа у него разом треснули пополам. На глаза сами собой навернулись слезы. Мансуров хотел прижать к больному месту ладонь, но руки не слушались — ни одна, ни другая. Их будто и вовсе не было, во всяком случае, Мансуров их совсем не ощущал.
 Какие-то соломенного цвета пряди, свисая сверху, надоедливо лезли ему в лицо, щекотали щеки, мешали смотреть. Рук, чтобы убрать их, у Мансурова не было, не было даже рта, чтобы сдуть с лица эту дрянь. Кстати, очки тоже куда-то пропали, иначе эти пряди, похожие на прическу целлулоидной куклы, не лезли бы в глаза. Они дико раздражали, мешая не только смотреть, но и думать. Ощущение было такое, словно по лицу ползала целая стая мух, царапала лапками, щекотала, запускала хоботки в раскрытые поры. Алексей стиснул зубы и отчаянно потряс головой. Скосив глаза, он увидел грязный бетонный пол и лежавший на нем спутанный белокурый парик.
 Как только мозг осознал увиденное, возведенная им защитная дамба рухнула, и к Мансурову вернулась память — вся, целиком, без пропусков и белых пятен. Какое-то время он все же провалялся в беспамятстве — примерно с того момента, как его швырнули в багажник, и до тех пор, пока пришел в себя, — но это была не такая уж большая потеря. Этот пробел было очень легко заполнить. Раз швырнули в багажник, значит, куда-то собирались везти, а раз он сейчас не в багажнике — значит, уже привезли.
 ...Из больничной палаты Мансуров вышел без проблем, да и из отделения тоже. Он испытывал облегчение пополам с разочарованием. Облегчение оттого, что все кончилось, что ему больше никого не надо убивать и можно, бросив все, уехать на родину матери, в глухую лесную деревеньку, где до сих пор стоял, медленно разрушаясь, завещанный ему дом. Ну а разочарование... Кто-то когда-то сказал, что о человеке следует судить не только по его друзьям, но и по врагам. Друзей у Мансурова не было, если не считать соседа, санитара Жеки, а враги... Черт подери! Он, Алексей Иванович Мансуров, математик божьей милостью, совершил величайшее в истории науки открытие и мог бы, кажется, рассчитывать на более серьезных оппонентов, чем обыкновенные бандиты и горстка религиозных фанатиков.
 Да, это были совсем не те оппоненты, с которыми Мансуров хотел бы вести спор на равных. Да что там оппоненты! С его точки зрения, это были даже не люди, вернее — не совсем люди. “Унтерменш”, как называли их нацисты, — недочеловеки. В этом Мансуров был с ними согласен, но, как человек образованный и неглупый, понимал, что не следует забывать о судьбе, которая постигла тех же нацистов. Нельзя недооценивать противника, даже если он — унтерменш. Поэтому, выходя из палаты, Алексей опустил свободную от пистолета руку в карман халата, где лежали три оставшихся у него шприца — два полных, а третий почти полный. Пистолет оттягивал карман халата, и его тоже приходилось придерживать рукой. Алексей не знал, готово ли оружие к бою. Все, что Мансуров знал о стрельбе из пистолета, это куда следует нажать, чтобы бабахнуло.
 Проблемы начались в коридоре — том самом, которым Мансуров добрался до реанимации. Он направлялся к знакомому туалету, чтобы избавиться от своего маскарадного костюма — просто снять его и бросить на грязный кафельный пол. Где-то там все еще оставалась его сумка. В сумку можно спрятать пистолет и оставшиеся шприцы с морфием, чтобы потом, на досуге, в безопасности, подумать, как лучше от всего избавиться.
 Мансуров шел по коридору, стараясь не очень спешить, но, наверное, все-таки спешил — встречные врачи и медсестры провожали его удивленными взглядами, но, слава богу, ни о чем не спрашивали, не пытались остановить. Ноги сами несли его знакомой дорогой, и, сколько Мансуров ни пытался перейти на более плавный аллюр, из этого ничего не выходило — он словно утратил власть над собственным телом, и оно не неслось во весь опор только потому, что это было очень опасно.
 Он шел, стараясь не спешить, и уже видел впереди, по левую руку от себя, заветную дверь туалета, когда в коридоре появились ОНИ. Их было двое, и они торопливо бежали ему навстречу — рослые, одинаково плотные, словно отлитые в одной форме, — бежали, грубо отталкивая, с дороги встречных, топоча блестящими черными ботинками и размеренно работая загорелыми локтями, похожими на шатуны паровых машин. Приглядевшись, Мансуров с растущим ужасом понял, что они отталкивают со своего пути только мужчин. Женщин хватали, вглядывались и отшвыривали прочь, как ненужный мусор. Волна испуганных криков и глухого возмущенного ропота катилась за ними следом — коридор, еще недавно пустынный, теперь почему-то оказался полон людей в белых халатах и цветных хирургических балахонах, будто нарочно явившихся сюда, чтобы поучаствовать в этом гнусном представлении.
 Мансуров повернулся крутом и быстро зашагал в обратном направлении. Он знал, куда идет. Рядом со входом в отделение интенсивной терапии был запасной выход — не столько запасной, сколько служебный. Стоя на лестничной площадке перед дверью реанимации, Мансуров заметил лестницу, которая вела вниз, и сваленные кучей тюки с грязным бельем. Дверь могла оказаться запертой, но выбора у него не было. Кроме того, он сто раз видел по телевизору, как любые замки открываются одним-двумя выстрелами из пистолета. Пистолет у него был, и притом такой, который стрелял бесшумно. Только бы эти двое его не заметили...
 И сейчас же, будто в ответ на его мысли, позади раздался сиплый возглас: “Вон он, сука! Стой, урод!”
 Мансуров побежал. От него шарахались, прижимаясь к стенам. Халат медицинской сестры развевался на бегу, позволяя всем желающим увидеть спрятанные под ним подвернутые до паха мужские брюки. Медицинская шапочка свалилась, парик подпрыгивал на голове, норовя съехать на лицо. Маскарад кончился, и, несмотря на угрозу свободе и жизни, Мансуров чувствовал себя донельзя глупо в этом женском одеянии, с накрашенными губами и в мужских ботинках.
 Вспомнив о пистолете, он остановился и резко обернулся, вскинув руку с пистолетом на уровень глаз. Те двое были уже совсем близко, метрах в десяти — двенадцати. Они бегали быстрее и, кажется, совсем не запыхались. “У него ствол!” — крикнул один из них. В коридоре завизжали, заметались, как вспугнутые летучие мыши. Мансуров прицелился, как сумел, и нажал на курок. Пистолет зло подпрыгнул в руке и неожиданно больно ударил по мясистому треугольнику плоти между большим и указательным пальцем. Выстрел был похож на негромкий хлопок в ладоши — хлоп! Какая-то женщина в белом халате споткнулась на бегу, коротко вскрикнула, упала на колени, а потом неловко завалилась на бок. Мансуров увидел на белом халате, в районе правой лопатки, стремительно разрастающееся красное пятно и снова спустил курок — хлоп!
 Острые осколки белого кафеля с треском брызнули рядом с головой одного из преследователей. “Ну, козел!” — сипло взревел тот и бросился вперед, прямо на пистолет. Тело Мансурова кричало криком, умоляя его бросить бесполезное в его руках оружие и бежать со всех ног, но какой-то маленький участок в мозгу, еще не захваченный паникой, продолжал думать, считать, анализировать и, молниеносно завершив анализ, выдал резюме: бежать нельзя. Преследователи бегали быстрее, и на этой стометровке шансов уйти от них у Мансурова не было. Расстояние между ним и ближайшим громилой сокращалось, соответственно возрастали шансы попасть в него из пистолета. Сколько там патронов в обойме — десять? Семь? Нет, семь — это в нагане, а тут сколько? Может, восемь?
 Хлоп! Лампа дневного света под потолком взорвалась, осыпай коридор дождем длинных кривых осколков.
 Хлоп! Где-то далеко, в другом конце коридора, жалобно дзынькнуло и хлынуло на пол разбитое пулей стекло.
 Хлоп! Громила в модных брюках и светлой рубашке с коротким рукавом остановился в двух шагах от Мансурова, прижал обе ладони к простреленному горлу и вдруг повалился вперед с застывшим изумлением. Мансуров успел заметить, как блеснула сквозь струящуюся, пропитывающую рубашку кровь золотая цепь на его шее, и, по-прежнему держа пистолет в вытянутой руке, развернулся навстречу второму преследователю.
 Тот затормозил обеими ногами, поняв, что не успеет добежать до Мансурова раньше, чем тот спустит курок. На его широком загорелом лице промелькнул обычный испуг, мигом стерев с него выражение свирепости. Преследователь поднял руку, словно пытаясь защититься растопыренной ладонью от пули. До него было метров пять, и он был без оружия — во всяком случае, руки у него были пусты. Сейчас он казался самым обыкновенным человеком, мечтающим только об одном — выжить и жить дальше. На безымянном пальце правой руки — той, которую он выставил перед собой, — у него блестело тонкое золотое колечко, явно обручальное.
 Хлоп!
 Мансурову было не до этих тонкостей, и он выстрелил, целясь в это испуганное, посеревшее лицо. В лицо он не попал, пуля ударила в правое плечо, развернув бандита вокруг собственной оси и бросив спиной на скользкую кафельную стену. Поворачиваясь, чтобы убежать, Алексей заметил, что раненый, лежа на боку у стены, подносит к уху то ли мобильник, то ли рацию, и выстрелил еще раз, чтобы заткнуть негодяю рот. Пуля раздробила кафельную плитку над головой бандита, тот выронил свое переговорное устройство и испуганно вжался лицом в пол. Внезапно ощутив себя хозяином положения, Мансуров аккуратно навел пистолет на стриженый затылок, уверенный, что на этот раз ни за что не промажет, и тут кто-то неожиданно обхватил его сзади поперек туловища и рванул в сторону.
 Рывок был таким мощным, что Мансуров не устоял на ногах и упал, больно ударившись локтем и коленом. Противник бросился на него, норовя прижать к полу, но Алексей извернулся ужом и выстрелил: хлоп!
 Противником оказался сухощавый брюнет лет сорока, одетый в зеленую униформу хирурга. Он покачнулся, прижимая ладони к нижней части груди, упал на бок и медленно подтянул колени к животу. Глаза его закрылись, из уголка рта на синеватый от бритья подбородок стекла струйка темной крови. Мансуров лихорадочно завозился на скользком кафельном полу, засучил всеми четырьмя конечностями, как перевернутый на спину жук, обрел наконец точку опоры и вскочил, затравленно озираясь.
 Раненый бандит опять возился со своим телефоном. Алексей прицелился в него и спустил курок, но выстрела не последовало. С пистолетом было что-то не так: ствольная коробка застряла в крайнем заднем положении и, похоже, не собиралась возвращаться на место. Мансурову было недосуг разбираться, что произошло. Может быть, проклятая игрушка испортилась, а может, в ней просто кончились патроны — какая разница? Алексей швырнул тяжелую железку в бандита и бросился бежать в сторону реанимации.
 От него шарахались в стороны, прижимались к стенам, уступая дорогу, а он бежал по длинному коридору, задыхаясь, стуча каблуками по кафелю, на ходу срывая с иглы шприца защитный колпачок и уже понимая, что все пропало. Ну, может быть, еще не все, но многое — почти все, скажем так.
 Он всем телом ударил в дверь и бомбой вылетел на лестничную площадку, прямиком в руки тех, кто поджидал его там. Краем уха он уловил доносившиеся из реанимации тревожные возгласы и хлопанье дверей — сонное царство проснулось, разворошенный муравейник зашевелился, — но тут в него вцепились, навалились и стали с нечеловеческой силой заламывать руки за спину. Однако он успел вогнать иглу в бедро одного из противников и, с острым злорадством разглядывая появившийся на лице последнего ужас, резким толчком поршня вогнал смертельную дозу морфия. Поршень еще не дошел до конца, а хватка унтерменша ослабла. Мансуров вырвал руку и сразу же сунул ее в карман, но второй бандит, разгадав его маневр, вдруг больно ударил Алексея по голове чем-то тяжелым и твердым — наверное, рукояткой пистолета или кастетом, — и, когда Мансуров обмяк, одним резким движением с треском оторвал карман, в котором лежали шприцы...
 ...Итак, Мансуров был в плену. Осознав это, он ощутил неприятный холодок под ложечкой. Ему было страшно. Да и как тут не бояться! Ведь до сих пор он так и не нашел времени подумать, как быть, если его все-таки схватят. Отдавать этим людям Число Власти или не отдавать? Отдавать нельзя, а не отдавать...
 Мансуров вдруг понял, что не готов умереть. Как это так — умереть? Чего ради? За что? У него была жизнь, планы, огромные деньги, с помощью которых он намеревался эти планы осуществить, и вдруг — умирать? О господи, нет!
 А если будут пытать? Загонять иголки под ногти, резать ножом лицо, ломать зубы и пальцы, жечь паяльной лампой... Черт возьми, да им достаточно просто дождаться очередного приступа! Его и ждать не надо, можно просто спровоцировать... И что тогда? Алексей вовсе не был уверен, что, ощутив знакомую боль в голове, в самом мозгу, не выложит этим людям все, что знает, в обмен на свои таблетки, которые до сих пор, наверное, лежали в бардачке его машины...
 Он осмотрелся. Обнаружилось, что он сидит, прислоненный спиной к шершавой стене, на бетонном полу. Помещение было лишено окон, над головой нависали бетонные плиты перекрытия, вдоль корявых стен тянулись пыльные захламленные полки. Под потолком горела слабая лампочка без абажура, ее болезненный, желтушный свет делал и без того убогий интерьер еще более убогим. Это был, судя по всему, какой-то подвал.
 Прямо под лампочкой на раскладном пляжном кресле спиной к нему сидел какой-то человек. Мансуров видел круглую стриженую голову на мощной короткой шее и широкие плечи. Одет он был в черную майку с коротким рукавом; на загорелой бычьей шее блестела золотая цепь толщиной с мизинец, а к подлокотнику кресла был прислонен дробовик со спиленным прикладом и коротким стволом. Над головой охранника клубился освещенный лампочкой табачный дым. Охранник смотрел телевизор, по которому, насколько понял Мансуров, шел популярный сериал “Менты”. Бандит, с интересом смотрящий телесериал про ментов, наверное, рассмешил бы Мансурова, если бы тому не было так страшно.
 Потом началась рекламная пауза. Охранник выключил звук, обернулся и увидел, что Мансуров пришел в себя.
 — Очухался, падло? — не предвещавшим ничего хорошего тоном произнес охранник и начал тяжело выбираться из низкого кресла. — Это хорошо. Это, блин, просто отлично! Сейчас я с тобой, сучонок, потолкую.
 Дымя зажатой в зубах сигаретой, он приблизился к Алексею и опустился на корточки, сложив руки на коленях. Кисти у него были синими от корявых татуировок, а губы пересекал косой, неправильно сросшийся шрам. Раздался короткий металлический щелчок, и в правой руке у бандита откуда ни возьмись возникло узкое блестящее лезвие.
 — Ну что, козья морда, скажешь, чего у тебя спрашивают? — лениво поинтересовался бандит. Глаза у него были темные и какие-то мертвые — не было в них ни эмоций, ни мыслей. Это были глаза удава, готовящегося заглотнуть добычу. — Ну, чего молчишь? Будешь говорить или нет?
 С этими словами он лениво, без замаха, но очень сильно ударил Мансурова по лицу. Из глаз у Алексея брызнули искры, правая щека разом онемела. Он уже разобрался со своим ртом и в ответ на удар отчаянно замычал, мотая головой. Это мычание должно было означать, что даже при самом горячем желании пленник ничего не сможет сказать, пока рот у него заклеен липкой лентой.
 Бандит не понял смысла этой пантомимы. Или сделал вид, что не понял.
 — Чего? — с издевкой переспросил он. — Чего мычишь-то? Чего башкой мотаешь — говорить не хочешь? Говорить со мной не хочешь, козел?! Ничего, ты у меня скоро запоешь! Пасть залеплена, говоришь? Это, блин, не страшно! Ты у меня, педрила очкастый, другим концом все скажешь! Пропердишь, как по нотам, понял?!!
 Каждая фраза сопровождалась коротким, тяжелым ударом по лицу. Мансуров жмурил глаза, вздрагивая от ударов, потом избиение закончилось так же внезапно, как и началось. Мансуров осторожно открыл глаза и немедленно об этом пожалел: прямо у его левого глаза, сантиметрах в двух, не больше, слегка покачиваясь, застыл кончик ножа с горящей на острие тусклой искоркой электрического света.
 — Глаз тебе, что ли, выковырять? — не выпуская из зубов сигареты, задумчиво произнес бандит. — Говорят, помогает, и для здоровья никакого вреда. Глаз — не рука, смотреть и одним можно... А? Не закрывать гляделки! — грозно проревел он, заметив, что Мансуров собирается зажмуриться. — Смотреть на меня!
 Глаза Алексея сами собой распахнулись во всю ширину, и он понял, что опять потерял власть над собственным телом: ее захватил этот громила с ножом, издевавшийся над ним просто от нечего делать.
 Охранник приставил кончик ножа к щеке Мансурова, прямо под глазным яблоком, и слегка надавил. Алексей ощутил укол, по щеке поползла горячая капля. От охранника несло потом, пивом и чесноком, за его спиной беззвучно переливался яркими красками экран телевизора — там известная телеведущая рекламировала женские прокладки. От этого зрелища Мансуров чуть не заплакал: при всей своей назойливой пошлости оно было таким мирным, домашним и безопасным, таким неуместным в этом мрачном застенке!
 Кабель телевизионной антенны уходил в открытый люк, к которому из подвала вела крепкая деревянная лестница. На этой лестнице вдруг появились чьи-то ноги в начищенных до блеска туфлях с плоскими квадратными носами и свободных светлых брюках. Ступеньки заскрипели под тяжелыми шагами, и в подвал спустился еще один человек. Он мигом оценил обстановку и резко окликнул мансуровского мучителя.
 — Кончай быковать, Рваный! — сказал он. — Паштет запретил его трогать, ты что, не слышал?
 — Слышал, — лениво отозвался Рваный, оборачиваясь. Нож при этом остался на прежнем месте, в миллиметре от глазного яблока Алексея Мансурова, и тот затаил дыхание, уверенный, что вот-вот останется без глаза. — Мало ли чего я слышал! Люди разное говорят. Мне один ларечник вчера зуб давал, что у него за душой ни цента, а потолковали с полчасика — выложил две штуки баксов как миленький! И еще две обещал завтра принести...
 — Кончай, — повторил второй охранник. — Кончай, Рваный! Я тебя предупредил, понял?
 — Ни хрена не понял, братан, — с прежней ленивой издевкой в голосе ответил Рваный. Он наконец убрал нож от лица Алексея, защелкнул лезвие и встал с корточек, повернувшись к собеседнику лицом. — То не трогай, то мочи... Ты сначала разберись, чего хочешь, а потом права качай!
 — Паштету он нужен живым, — сказал тот, бросив в сторону Мансурова равнодушный взгляд.
 — Паштету, — недовольно проворчал Рваный и вдруг взорвался, как сто килограммов тротила. — А мне он живой не нужен, понял?! Я, братан, не знаю, что он там изобрел и для чего это Паштету понадобилось. Я другое знаю: этот козел троих наших пацанов наглухо завалил! Троих наглухо, а Синий под капельницей загорает, и хрен его знает, выкарабкается ли. А если выкарабкается — сразу к ментам под крылышко, в СИЗО... Вот что я знаю, понял? Паштет сказал!.. Паштет не велел!.. А своя башка у тебя на плечах есть? Его же мочить надо, без базара мочить! Я на него спокойно глядеть не могу, а ты — не трогай... За пацанов... За четверых пацанов он по всем понятиям хотя бы один раз должен сдохнуть! А что Паштет? Ну, мало ли, усох маленько клиент. Типа при перевозке... И вообще, Касьян, ты посмотри, какое беспонтовое кино получается. Никто не знает, зачем этот фраерюга Паштету нужен, а Паштет молчит, как рыба об лед. Типа коммерческую тайну хранит. А пацаны один за другим в земельку ложатся. А потом, когда мы все ляжем, Паштет снимет с этого козла очкастого навар и слиняет в теплые страны. Ты об этом не подумал?
 Касьян опустил пистолет, который некоторое время держал в полуопущенной руке, и его тяжелая, малоподвижная физиономия приобрела задумчивое выражение.
 — Не знаю, — произнес он нерешительно.
 — То-то, что не знаешь! — довольный одержанной победой, воскликнул Рваный. — А не знаешь, так и не говори. Бурый вроде знал. И где он, Бурый? Ведь Паштет его, считай, на верную смерть послал. Вот и нет Бурого... А все потому, что много знал. Думаешь, для нас с тобой Паша, кореш наш незабвенный, что-нибудь другое приготовил? Да ему этот очкарик дороже, чем все мы, вместе взятые! Ты что, не видишь, что Паша наш давно за базар не отвечает? С ним разбираться надо, а этого фраера — в расход, пока Паштет его не увидел и совсем с катушек не съехал.
 Обмирая от ужаса, Мансуров посмотрел на Касьяна и понял, что пропал. Лицо у Касьяна было хмурое и задумчивое, он явно пребывал в нерешительности. Зато Рваный давным-давно все решил, и долго гадать об исходе спора не приходилось: тот, кто уверен в своей правоте, всегда убедит того, кто колеблется.
 И еще одно стало ясно Мансурову. Этим людям не нужно Число Власти. Они не знали, что это такое, а если бы он попытался объяснить, они бы его не поняли. Для этих двоих Алексей Мансуров не представлял ни интереса, ни ценности. Им было наплевать, математик он, физик или сантехник. Они знали одно: он убил их товарищей и должен понести за это наказание. И не было рядом никого, кто втолковал бы этим кретинам, что вместе со своим пленником они собираются убить величайшее в истории науки открытие. Да и плевать им на какие-то там открытия. Поскольку способа быстро получить с Мансурова крупную сумму, по их мнению, не существовало, его следовало незамедлительно убрать, причем так, чтобы он успел как следует помучиться. Отвратительнее всего было то, что такой способ существовал: стоило этим болванам снять с его лица липкую ленту, и он предложил бы им любую сумму, которая уместилась бы в их убогом воображении. Но снимать ленту они не спешили — видимо, не хотели, чтобы он своими воплями мешал им общаться. Погибать из-за какого-то несчастного куска липкой ленты, который ровным счетом ничего не стоил ни в долларах, ни в рублях, было обидно до слез. Это было настолько нелепо и дико, что Мансуров никак не мог поверить в такой исход дела; тем не менее простейшая логика подсказывала, что такой исход вероятен. Мансуров привык доверять логике, и в данный момент это его совсем не радовало, поскольку умом он понимал, что логика права, а тело, невзирая на логику, страстно хотело жить.
 — Блин, — сказал Касьян. — Даже не знаю... Нет, Паштет, в натуре, что-то с этим фраером мутит, это факт. Но... Не знаю, блин. Может, сначала расспросим? Просто на всякий случай, а? А вдруг самим пригодится? И вообще... Если придется с Паштетом базар тереть, перескажем ему, чего этот очкарик напел, и все дела. А дальше... Ну, помер и помер, мы-то здесь при чем? Помяли пацаны, пока брали. Да и как было не помять? Он ведь стрелял, четверых завалил, не считая мирного населения... Но расспросить надо.
 — Расспросить — не проблема, — пожав плечами, согласился Рваный и повернулся к Алексею: — Ты, животное, говорить будешь или нет?
 Мансуров ожесточенно закивал, утвердительно мыча. Он понимал, что ведет себя как последняя тряпка, но тело взяло инициативу в собственные руки и категорически отказывалось повиноваться командам, которые подавал мозг.
 Касьян шагнул вперед, наклонился и взялся пальцами за уголок клейкой ленты, которая стягивала Мансурову рот. Но Рваный неожиданно отстранил его.
 — Погоди, братан, — сказал он, с каким-то новым, очень неприятным выражением косясь на обтянутые женскими колготками ноги Мансурова. — Постой. Ты посмотри на него! Не поймешь, мужик это или баба... Одно слово — петух. И даже губы накрашены. Как ты думаешь, Касьян? А? Расслабить клиента перед допросом — первое дело, ты же в курсе! Легкий массаж прямой кишки... А?
 — Тьфу, — с отвращением сказал Касьян и отступил на шаг. — Опять ты со своими зэковскими замашками!
 — А ты меня тюрьмой не попрекай! — рявкнул Рваный. — Кто не был, тот будет, кто был — не забудет... Понял? И вообще, я ж не для себя! Я ж для дела! Знаешь, как он после этого запоет!
 — Да пошел ты, — устало сказал Касьян, отходя к креслу и усаживаясь перед телевизором. — Как хочешь, мне твои развлечения до фонаря. Главное, чтоб был жив и говорить мог.
 Рваный коротко, неприятно хохотнул.
 — Да ты чего, братан? Ты чего! При чем тут — говорить? Я ж совсем с другого конца! Хотя, если ты настаиваешь...
 — Смотри, — предупредил Касьян, поудобнее устраиваясь в раскладном кресле и переставляя прислоненный к подлокотнику обрез, чтобы ствол не упирался в ребра. — Если Паштет застукает, тебе мало не покажется. Он таких вещей не любит.
 — Мало ли чего он там не любит! Да он до утра, поди, не явится. У него сейчас хлопот столько! Он в Склиф поехал — с мусорами базары трет, ручки им золотит...
 — Смотри, — равнодушно повторил Касьян, окончательно поворачиваясь к Рваному затылком и закуривая сигарету.
 Рваный, казалось, его не услышал. Он шагнул к Мансурову, низко нагнулся, приблизив к нему страшное, налитое кровью лицо с неожиданно ожившими, замаслившимися, вспыхнувшими диким огоньком глазами, и сказал, дыша на него смесью чеснока, табачного дыма и гнилостного смрада:
 — Ну что, петушок, поиграем?
 Касьян недовольно крякнул в кресле перед телевизором и потянулся за пультом, собираясь включить звук, но вдруг замер, не донеся палец до кнопки.
 — Тихо! — вполголоса прикрикнул он. — Тихо, я сказал, уроды! Стучит кто-то, — добавил он и выключил телевизор. — Давай, Рваный, посмотри, кто там.
 — А почему я? — возмутился Рваный, продолжая ощупывать глазами похолодевшего Мансурова.
 — А потому, что тебе в самый раз немного проветриться, — ответил Касьян.
 Рваный витиевато выругался, но спорить не стал: видимо, Касьян здесь был за старшего. Он взял свой обрез, проверил стволы и пошел к лестнице. На первой ступеньке он обернулся и сказал, обращаясь к Мансурову:
 — Не скучай, петушок. Скоро увидимся.
 Как выяснилось через несколько минут, он глубоко заблуждался.




 Глава 14


 Крыша высокого кирпичного дома красиво подсвечивалась галогенными прожекторами. Еще два таких прожектора слепящими пятнами голубоватого света сияли по обе стороны глухих железных ворот, ярко освещая асфальтированную дорожку и ровно подстриженный газон.
 Они остановились у самой границы светового круга, и дальше брат Николай пошел один. У него была бочкообразная, с покатыми плечами и широким тазом, фигура мелкого чиновника, круглая голова с большой блестящей лысиной и короткая, почти незаметная шея. Пухлое, гладко выбритое лицо не гармонировало с маленьким скорбным ртом, унылыми бровями и тусклыми, как у больной собаки, глазами за линзами сильных очков. Брат Николай был человеком с трудной судьбой. Несколько лет назад он потерял в автомобильной катастрофе жену и сына. Виновником аварии был он, но Господь почему-то счел необходимым оставить его безнаказанным: брат Николай не получил ни единой царапины, и суд его оправдал. В течение последующих двух лет он сильно пил и спился бы окончательно, если бы его не подобрали братья из секты свидетелей Иеговы. Они частично привели его в чувство, наставили на путь истинный и отвратили от алкоголя. Брат Николай занялся каким-то мелким бизнесом, быстро пошел в гору и вскоре настолько финансово окреп, что однажды явился за советом к доктору экономических наук Эдуарду Альбертовичу Шершневу. Они разговорились за чашкой чая и были очень обрадованы, обнаружив друг в друге братьев по вере. Эдуард Альбертович рассказал брату Николаю о сообществе верующих, которое он имел честь возглавлять, и о великой цели, которую на протяжении многих веков (так сказал Эдуард Альбертович) преследовало это сообщество. Говорить он умел красиво и убедительно, и с того памятного вечера брат Николай называл его не иначе как Учителем. Свидетели Иеговы были забыты, но кое-какие из их приемов брат Николай до сих пор хранил в памяти, время от времени прибегая к ним, если того требовали обстоятельства.
 Сейчас обстоятельства этого требовали. Сестра Мария, едва придя в себя, позвонила Учителю и в двух словах поведала о том, что произошло в институте Склифосовского. Ее рассказ подтвердил брат Валерий, который денно и нощно ездил по пятам за слугами Сатаны и собственными глазами видел, как один из них волоком вытащил из больницы и затолкал в багажник автомобиля какого-то мужчину, переодетого медицинской сестрой. Брат Валерий проследил за похитителем, оставалось лишь сложить два и два, и доктор экономических наук Шершнев блестяще справился с этой задачей. Результатом этого несложного арифметического действия явилось прибытие братьев на дачу Павла Пережогина по кличке Паштет.
 По-утиному переваливаясь на коротких кривоватых ногах, брат Николай подошел вплотную к железным воротам, поискал кнопку звонка, не нашел и деликатно постучал в ворота согнутым указательным пальцем. Толстое крашеное железо откликнулось глухим звуком, на который никто не отреагировал. Брат Николай переступил с ноги на ногу, изображая нерешительность, которой он вовсе не испытывал, и постучал сильнее. Ему снова никто не ответил. Тогда брат Николай почесал мизинцем сияющую в свете галогенных прожекторов лысину, вздохнул и забарабанил в ворота кулаком. Ворота загудели, как огромный жестяной бубен, залязгали створкой о створку. Где-то далеко, на соседней улице, истерично залаяли собаки, Лай был густой, басовитый и хриплый — в этом районе дворняг не держали, и на цепях тут сидели в основном московские сторожевые, а также кавказские и среднеазиатские овчарки.
 Стучать пришлось довольно долго. Потом за воротами что-то глухо лязгнуло, и в квадратном окошке, которое было прорезано в калитке, открылся круглый глазок.
 — Ты чего барабанишь, козел? — послышалось оттуда. — Башкой постучи, урод, да не в ворота, а вон, в стенку!
 После этого глазок опять закрылся с глухим металлическим лязгом. Брат Николай снова ударил в ворота, и глазок открылся опять.
 — Жить надоело? А ну вали отсюда, петушина, пока я тебе по чавке не накидал!
 — Извините, — проникновенно сказал брат Николай. — Я понимаю, что сейчас поздно, но очень прошу вас меня выслушать. Поверьте, это крайне важно.
 — Заблудился, что ли? — спросил голос из круглого отверстия. — Пить надо меньше, земляк. Отсюда до Рублевки сто метров по прямой. Москва — направо, остальное — налево. Вали.
 — Простите, — сказал брат Николай прежде, чем глазок снова закрылся. — Я просил бы уделить мне минуточку внимания. Только одну! Понимаете, я не заблудился. Я стою на правильном пути и хотел бы, чтобы вы тоже шли этим путем рядом со мной и моими братьями.
 — Чего? — ошеломленно произнесли по ту сторону железных ворот.
 — Я должен рассказать вам об Иисусе, — смиренно сообщил брат Николай.
 — Слушай, ты, блаженный! Повернись к этим воротам спиной и переставляй копыта, пока не окажешься на Рублевке. А там как хочешь — можешь взять такси, а можешь под него броситься. Ты что, дурак? Не видишь, куда пришел?
 — Вижу, — не трогаясь с места, смиренно ответил брат Николай. — Но это не имеет значения.
 — А если я сейчас выйду и рыло тебе размозжу, это будет иметь значение? — с оттенком любопытства осведомился голос из глазка.
 — Ни малейшего, — живо ответил брат Николай, слухом бывалого миссионера уловивший прозвучавшую в голосе заинтересованность. — Позвольте, я объясню вам. Понимаете, рано или поздно я умру и предстану перед Господом. И тогда Он спросит: почему ты, недостойный раб, такого-то числа такого-то года, беседуя с достопочтенным охранником особняка на Рублевском шоссе, не поведал ему обо Мне? Что, по-вашему, я должен буду Ему ответить? Что убоялся кулачной расправы?
 — Нет, — сказал голос из-за ворот. Там снова что-то лязгнуло, открылась стальная заслонка, и в квадратном окошке возникло темное от злости лицо охранника. Его губы пересекал косой, неправильно сросшийся шрам, левая щека дергалась, как от нервного тика. — Нет, — повторил Рваный и пальцем поманил к себе брата Николая. — Иди сюда, братишка. Я тебе подсею классную отмазку.
 — Отмазку? — не понял брат Николай, доверчиво подаваясь к окошку.
 — Ага. Ну типа уважительную причину... — Рваный высунулся из окошка и огляделся по сторонам. — Знаешь, что ты ему скажешь?
 — Что же? — заинтересованно спросил брат Николай.
 Рваный просунул в окошко правую руку и аккуратно взял брата Николая за грудки. Выглядело это почти как обычный дружеский жест — правда, немного грубоватый. Брат Николай не сопротивлялся.
 — Ты ему скажешь, — произнес Рваный, комкая в кулаке рубашку незваного гостя, — ты ему скажешь, что не успел!
 — Почему? — спросил брат Николай. — У меня масса свободного времени...
 — Да ни хрена подобного! — проревел Рваный и резко рванул брата Николая на себя.
 Брат Николай ударился лицом о верхний край окошка. Ворота загудели, как колокол; Рваный разжал руку, и проповедник, выбравший столь неудачную аудиторию, мешком упал на освещенный асфальт перед воротами. Лицо его было залито кровью, хлеставшей из рассеченного лба.
 — Еще раз дотронешься до ворот — урою, — пообещал Рваный.
 Он высунул голову в окошко и смачно отхаркался, намереваясь сопроводить свои слова метким плевком. В это время где-то за гранью светового круга послышался тугой щелчок, и сразу же вслед за ним раздался негромкий тупой удар. Из переносицы Рваного неожиданно и мгновенно выросло что-то вроде короткого черного сучка, и бандит, не издав ни единого звука, исчез в своем окошке. Оттуда послышался глухой шум падения, и снова наступила тишина, нарушаемая лишь далеким собачьим лаем.
 Брат Николай с трудом сел, привалившись плечом к створке ворот, и принялся старательно протирать носовым платком залитые кровью стекла очков. Без очков его лицо выглядело по-детски беспомощным. Из темноты, на ходу перезаряжая громоздкий охотничий арбалет с ночным прицелом, бесшумно вышел брат Валерий, бармен из “Красной птицы”. Раньше бар, в котором он работал, назывался “Красный петух”, но потом его облюбовала братва, и название пришлось сменить: клиентов не устраивало слово “петух”, вызывавшее у них не слишком приятные ассоциации.
 — Все в порядке, брат? — тихо спросил он, склонившись над братом Николаем.
 — Слава Богу, все в порядке, — ответил тот, продолжая протирать очки. На кончике носа у него дрожала тяжелая черная капля, кровь промочила воротник летней рубашки.
 Брат Валерий на минутку взял под мышку арбалет, отобрал у него испачканный носовой платок и прижал его к ране на лбу.
 — Вот так, — сказал он. — Надо немного подержать, и кровь остановится.
 — У меня кровь? — удивился брат Николай, перехватывая платок и близоруко глядя на брата Валерия снизу вверх.
 Но брат Валерий уже перестал обращать на него внимание. Из темноты один за другим торопливо и почти бесшумно выбегали люди. Их было трое: брат Михаил с охотничьим дробовиком, брат Арсений с тульской мелкокалиберной винтовкой и брат Федор с пистолетом “ТТ”, найденным им однажды в подвале своего дома и так и не сданным в милицию. Они рассредоточились, заняв огневые позиции возле ворот. Брат Валерий подавил вздох: позиции были выбраны таким образом, что одна меткая автоматная очередь, выпущенная из глубины двора, могла скосить всех троих стрелков. Впрочем, устраивать здесь игру в солдатики было недосуг, уповая на милость Господню, брат Валерий просунул руку в открытое окошко, нащупал запор и открыл ворота.
 Ничего страшного не произошло. Залитый мягким светом матовых ртутных шаров двор был пуст, на темном фоне дома четко выделялся светящийся прямоугольник открытой двери. Брат Валерий первым вбежал во двор, держа наперевес свое страшное оружие, за ним, теснясь и толкаясь, как овцы, ввалились остальные.
 Оглядевшись, брат Валерий присел над трупом Рваного, поднял оброненный им обрез и хотел бросить его брату Арсению, но передумал, встал и передал оружие прямо из рук в руки: брат Арсений был неловок и мог не поймать обрез, что привело бы к нежелательному шуму. Избавившись от трофея, бармен наклонился, ухватился за черенок торчавшей в переносице Рваного стрелы и попытался вытащить ее, чтобы не оставлять улик. Стрела сидела крепко.
 — Господи, спаси и помилуй! — негромко произнес брат Валерий, покрепче ухватился за черенок, наступил ногой на лицо Рваного, как следует уперся и резко рванул.
 Раздался неприятный мокрый хруст, что-то коротко треснуло и даже, кажется, чавкнуло. Бармен вытер рукавом забрызганное кровью мертвеца лицо, обтер стрелу об одежду Рваного и вернул ее в укрепленный лоток. Позади раздался утробный звук, и в ночном воздухе запахло кислым. Бармен обернулся и увидел брата Николая, который, согнувшись в три погибели, стоял у ворот. Одной рукой он упирался в забор, а другую отставил назад. Брата Николая неудержимо рвало. Брат Валерий сделал нетерпеливый знак остальным, чтобы не торчали на виду, а сам подошел к брату Николаю и участливо положил руку ему на плечо. Брат Николай вздрогнул и попытался отстраниться, но бармен лишь крепче сжал пальцы. Плечо у брата Николая было мягкое, как сырое тесто, и крепкие пальцы бармена погрузились в него по первую фалангу, как когти хищника.
 — Брат Николай, с вами все в порядке? — вкрадчиво спросил он. — Ну же, брат, придите в себя! Вы нам нужны.
 — Сейчас, — давясь и кашляя, прохрипел несчастный свидетель Иеговы. — Сейчас... О Господи!
 Его снова начало рвать. Брат Валерий нетерпеливо закусил губу, но, когда он заговорил, голос его звучал еще мягче, чем до сих пор.
 — Ну же, брат Николай, — повторил он, — соберитесь! Вы сами вызвались на это дело. Вас никто не принуждал. Вы пришли сюда по собственной воле, поскольку вера ваша крепка, и вы знаете, что наше дело — святое. Наша великая цель оправдывает любые средства, брат.
 — В ваших словах мне чудится что-то знакомое, — сквозь хрип и кашель пробормотал очкарик.
 Лицо бармена исказила гримаса. Он выпустил плечо брата Николая, отступил на шаг и немного приподнял взведенный арбалет.
 — Время уходит, брат Николай, — тихо сказал он. — Вы сможете подогнать сюда машину и задним ходом подъехать к крыльцу?
 Брат Николай обернулся, но арбалет уже смотрел в землю, в густую, тускло серебрившуюся в свете ртутных ламп траву газона.
 — Да, — сказал он, — конечно. Сейчас.
 — У вас две минуты, — сказал бармен, повернулся на каблуках и напрямик зашагал к дому.
 Первый этаж оказался роскошно обставлен, замусорен и пуст, то же было и со вторым этажом. Брат Валерий ждал этого. Он знал, что в доме осталось всего два человека: тот, за кем они сюда пришли, и охранник. Скорее всего, искать их нужно в подвале. При этом следовало торопиться: охранник наверняка понял, что означает отсутствие его товарища и шаги у него над головой, и поспешил сообщить об этом своему хозяину. Будь проклята эта дьявольская игрушка — мобильный телефон!
 Лестница в подвал вела из прихожей. Это была широкая дубовая лестница с перилами красного дерева, сочетавшая в себе огромную стоимость с полным отсутствием вкуса. В подвале у Паштета была оборудована бильярдная, длинная прямоугольная лампа под архаичным жестяным колпаком ярко освещала зеленое сукно с рассыпанными по нему разноцветными шарами. На шарах были написаны цифры, и на мгновение брат Валерий застыл, завороженный магией чисел. Он попытался прочесть слово, написанное на зеленом сукне разноцветными шарами; его оцепенение длилось какой-то миг, но этого хватило.
 Брат Федор, держа перед собой свой облезлый “ТТ”, как заправский гангстер из американского фильма, распахнул неприметную дверь в углу и первым делом включил свет в обнаружившемся за дверью тесном чулане. Бармен услышал его изумленный возглас и, повернув голову, увидел в полу чулана квадратный лаз, уводивший в кромешную темноту. В следующее мгновение снизу ударил выстрел, показавшийся бармену оглушительно громким, и брат Федор, выронив пистолет, рухнул на заставленные каким-то хламом полки.
 Хлам с громом и лязгом посыпался на пол; кое-что упало в люк, и оттуда в ответ хлестнул еще один выстрел. Пуля ударила в обшитый светлыми сосновыми досками потолок бильярдной, на голову брату Валерию упала острая щепка, застряв в его густых, уложенных в аккуратную прическу волосах. Брат Арсений отпрянул в сторону, как испуганная лошадь, и по очереди разрядил в темный прямоугольник открытого люка оба ствола трофейного обреза. Картечь с визгом и скрежетом полоснула по бетону.
 — Не стрелять! — крикнул бармен и прыгнул к выключателю.
 Стало темно. Справа от бармена кто-то неуклюже завозился и глухо кашлянул — кажется, брат Михаил.
 — Ни звука, — едва слышно произнес бармен и замер, глядя во мрак сквозь окуляр ночного прицела.
 — Вешайтесь, суки рваные! — закричали из подвала. — Стреляйтесь, волки позорные! Братва уже едет! Сидите, сидите, дожидайтесь! Паштет вас на портянки порвет, уроды!
 Бармен молчал. Сквозь ночной прицел бильярдная казалась мешаниной серо-зеленых теней, на фоне которых яркими фосфоресцирующими пятнами выделялись слегка размытые силуэты братьев. Брат Валерий ждал, наведя арбалет на черную пасть открытого люка. Как всякий бармен, он знал повадки своих постоянных клиентов и был недурным психологом. У страха глаза велики: просто сидеть в темноте, слушать собственное хриплое дыхание и ждать помощи, которая, может быть, никогда не придет, было для засевшего в подвале бандита непосильной задачей. К тому же на его стороне было знание обстановки. В такой ситуации он вполне мог попытаться выбраться из подвала и, пользуясь темнотой, проскочить мимо осадивших его братьев. О ночном прицеле он ничего не знал, а брат Федор, так глупо подставившись под пулю, убедил его в слабости противника. Следовательно...
 Со стороны лаза раздался тихий, едва уловимый шорох. Пожалуй, спешащая по своим делам мышь шумела бы сильнее, но брат Валерий ждал этого звука и не пропустил его.
 Потом на фоне черного прямоугольника появилось зеленоватое пятно головы. Вслед за головой медленно, как лезущий из-под земли росток, показались плечи, зеленая фосфоресцирующая рука оперлась о пол рядом с тускнеющим, остывающим пятном, обозначавшим труп брата Федора. Когда Касьян выбрался из лаза по пояс, бармен плавно потянул на себя спусковой рычаг арбалета.
 Тетива знакомо щелкнула. Зеленый светящийся призрак в окуляре прицела взмахнул руками и с глухим шумом провалился в люк. И сейчас же где-то совсем рядом в темноте бильярдной звонко бахнул дробовик — у брата Михаила не выдержали нервы. Длинный сноп красноватого пламени вырвал из темноты дверной проем и лежащего на полу брата Федора, полузасыпанного какими-то пластиковыми бутылками, банками и коробками.
 — Не стреляйте, братья, — произнес бармен и включил свет. — Уже все. Пойдемте.
 Один за другим они спустились в люк: бледный брат Михаил с дробовиком, из правого ствола которого все еще вытекал ленивый голубой дымок, брат Арсений, пугливо косящийся на труп брата Федора, со своей бесполезной мелкашкой наперевес и, наконец, брат Валерий с арбалетом под мышкой. Он спустился последним, отодвинул стоявшего на дороге брата Арсения, нащупал на стене выключатель и зажег свет. Остальные просто стояли как изваяния.
 — Не стойте, Христа ради, — сказал им бармен. — Вы что, не слышали? Сюда едут. Нам надо уходить. Берите его, братья.
 Он первым шагнул к сидевшему в углу на голом бетонном полу человеку. Человек выглядел странно: на нем был белый халат медицинской сестры, женские колготки и мужские туфли, давно нуждавшиеся в чистке. Лицо у незнакомца было разбито, руки связаны за спиной, а рот заклеен криво оторванным куском клейкой ленты.
 — Не бойтесь, — сказал ему брат Валерий. — Мы друзья. Мы пришли, чтобы дать вам безопасное убежище и веру в будущее. Мы друзья, вы очень скоро в этом убедитесь. Берите его, — повторил он, обращаясь к братьям.
 — Развязать? — спросил брат Михаил, протискиваясь мимо него к пленнику.
 — Успеется, — ответил брат Валерий и, упершись ногой в живот Касьяна, выдернул застрявшую в его груди стрелу.
 Касьян вскрикнул, дернулся и захрипел. Брат Валерий вытер испачканную кровью стрелу полой его рубашки, старательно прицелился и с размаху опустил ногу на горло Касьяна. Сломанная гортань негромко хрустнула, тело бандита выгнулось дугой и обмякло. Брат Арсений отвернулся, брат Михаил опустил глаза. Они подхватили связанного Мансурова под мышки и поволокли его вверх по лестнице. Брат Валерий двинулся следом, но в кладовке, где лежал труп брата Федора, задержался и повел носом.
 Пахло бензином. Бармен наклонился, пошарил под нижней полкой и выволок оттуда тяжелую канистру.
 — Благодарю тебя, Господи, — набожно произнес он, подняв к потолку прозрачные серо-голубые глаза. — Твои дары всегда своевременны, а подсказки — мудры.
 Он положил арбалет на полку, открыл канистру и первым делом густо полил бензином труп своего собрата по вере. Затем обильно окропил бильярдный стол, пол, обшитые сосной стены и дубовую лестницу с перилами красного дерева. После этого он забрал из кладовки арбалет, поднялся по лестнице и, остановившись на верхней ступеньке, вынул из кармана газовую зажигалку — ту самую, которой пользовался в баре, давая прикурить клиентам.
 — Покойся с миром, брат, — сказал он и чиркнул колесиком зажигалки.
 Когда машина выехала за ворота, бармен увидел в окнах первого этажа оранжевые языки набирающего силу пламени.


* * *

 — Откройте, Эдуард Альбертович, — проникновенно произнес Глеб. — Это в ваших же интересах.
 — Кто вы такой и что это значит — в моих интересах?
 — Это значит, что я могу разрешить некоторые ваши проблемы и избавить вас от новых, по сравнению с которыми прежние покажутся детскими игрушками, — объяснил Глеб. — Да откройте же, черт возьми! Вы что, хотите, чтобы все соседи знали о наших с вами делах?
 — У меня с вами нет никаких дел, — сквозь дверь ответил Шершнев. — Если вы сейчас же не уберетесь, я вызову милицию.
 — А почему милицию? — удивился Слепой. — Почему не ангелов в сверкающих латах? Ведь вы, кажется, накоротке с небесной канцелярией?
 — Я звоню в милицию, — предупредил Шершнев.
 — Это правильно, — сказал Глеб, поднимая пистолет с глушителем и приставляя дуло к замочной скважине. — Держитесь подальше от двери, Эдуард Альбертович!
 Он дважды спустил курок. Гильзы со звоном запрыгали по кафельному полу, в воздухе знакомо запахло жженым порохом. Сиверов наклонился, подобрал гильзы, спрятал их в карман и коротким толчком распахнул дверь. Шершнев стоял у стены, держа в одной руке телефонную трубку, а в другой — молоток для отбивания мяса. Его женоподобное лицо было бледным, глаза за стеклами очков испуганно помаргивали.
 — Мне некогда, — сказал Сиверов, прикрывая за собой дверь и наводя на Шершнева пистолет. — Поэтому у меня к вам деловое предложение, Эдуард Альбертович: вы сейчас положите на место телефонную трубку и этот свой томагавк, а я не буду разоружать вас силой. И не вздумайте кричать, — поспешно добавил он, заметив, что рот Шершнева начал медленно открываться. — Иначе мне придется выключить вас и перевезти в более уединенное, но гораздо менее уютное место, чем ваша квартира. Дома ведь и стены помогают, не правда ли?
 Ствол пистолета, направленный доктору экономических наук Шершневу точно между глаз, послужил дополнительным аргументом. Шершнев опустил трубку на рычаги и аккуратно, без стука, положил молоток рядом с телефонным аппаратом.
 — Я вас знаю, — сказал он. — Вы этот... из водоканала. Имейте в виду, денег в квартире нет.
 — Разумеется, — сказал Глеб. — Откуда им взяться? Заработать их честно вы не в состоянии, воровать вам боязно, а воспользоваться открытием Мансурова вы пока не успели.
 И без того бледный Шершнев побледнел еще больше, хотя это и казалось невозможным.
 — Что?! — весьма убедительно разыгрывая искреннее возмущение, воскликнул он. — Что вы несете? По какому праву вы врываетесь ко мне и пытаетесь меня оскорбить? Какое еще открытие? Какой Мансуров?!
 — Тот самый, из-за которого я сюда пришел, — ответил Глеб. — Живо выкладывайте, где ваши богомольцы его держат.
 — Не знаю никакого Мансурова, — надменно заявил Шершнев.
 — Врете, — сказал Глеб и вынул из кармана диктофон. — Вот здесь — все ваши телефонные переговоры, а также все устные беседы, которые вы вели со своими... гм... братьями и сестрами на протяжении нескольких последних дней. Хотите послушать, освежить память?
 — Негодяй, — прошептал Шершнев, совершенно по-женски прижимая к губам холеную ладонь. — Так вот зачем вы приходили в тот раз!
 — Хватит, хватит, — нетерпеливо перебил Глеб. — Поберегите свое актерское дарование для своих прихожан, падре Шершнев. Вы чертовски глубоко увязли, и даже сами не знаете в чем.
 — Чушь, — на глазах приходя в себя, отрезал Шершнев. — Эти записи сделаны незаконно и не могут служить доказательством в суде.
 — Какой суд! — воскликнул Глеб. — Слушайте, кончайте валять дурака. Мне нужен Мансуров, и я повторяю: отдать его мне — в ваших интересах. Мне на вас плевать, но имейте в виду: пока этот человек у вас, ваша жизнь гроша ломаного не стоит.
 — Чем вы это докажете?
 — Беда с вами, докторами наук, — вздохнул Слепой, поднимая пистолет. — Все вам надо разжевывать... Ну, а как вам это?
 Он спустил курок, пистолет приглушенно кашлянул, и на голову Шершневу посыпалась штукатурка. Шершнев испуганно вздрогнул, сверкнув очками.
 — Прекратите! — взвизгнул он. — В конце концов, это недопустимо! Вы сломали мне замок, изуродовали стену...
 — Какие мелочи, — сказал Глеб. — Братья все починят, иначе зачем они вообще нужны? Вопрос в том, доживете вы до этого или нет. Поймите, Эдуард Альбертович, я не шучу. Вы уже осознали, конечно, что мне нужен Мансуров и что я не могу застрелить вас, пока вы не сказали, где он находится. Но, во-первых, я ведь могу выстрелить не в голову, а, скажем, в коленную чашечку или в локоть... Поверьте, это чертовски болезненно! И потом, кто-нибудь из ваших братьев может оказаться более сговорчивым.
 — Кто вы такой? — глядя в пол, спросил Шершнев.
 — Это не ваше дело, — ответил Глеб.
 — Как это — не мое?! Вы хотя бы понимаете, о чем идет речь?!
 — Я-то понимаю. А вот вы — нет, не понимаете. Пока вы здесь кривляетесь, время уходит, а вместе с ним истощаются мои запасы терпения и христианского милосердия. Уразумейте же, наконец, что, если Мансуров передаст вам или вашим братьям материалы по своему открытию, мне придется перестрелять всю вашу секту до последнего человека. Придется, понимаете?
 — Мы — не секта, — гордо выпрямляясь, заявил Шершнев.
 Рядом с его левым ухом вдруг возникла еще одна рваная дыра в обоях, и брызнувшая оттуда известковая пыль запорошила ему очки.
 — Вы мне надоели, — сказал Глеб. — Следующая пуля будет в колено. Живо одевайтесь и поехали!
 — Куда? — спросил Шершнев, механически протирая полой домашней вельветовой куртки запыленные стекла очков.
 — Туда, где вы держите Мансурова. Вам его отдадут мирно, а без вас мне придется стрелять.
 — Я должен переодеться, — окончательно сдаваясь, сказал Шершнев.
 Переодеваться он пошел почему-то в свой кабинет. Глеб последовал за ним и остановился на пороге, с интересом озираясь по сторонам. Обстановка кабинета сказала ему больше, чем все сведения, собранные о Шершневе специалистами ФСБ, вместе взятые.
 — Э, — разочарованно протянул он, убирая пистолет в наплечную кобуру, — я-то думал, что за вашими проповедями хоть что-то скрывается, а вы, оказывается, обыкновенный шарлатан! Да-да, — сказал он, поймав на себе угрюмый, исподлобья, взгляд Шершнева, — шарлатан, обманщик и мелкий честолюбец, не сумевший добиться настоящего успеха на профессиональном поприще и оттого подавшийся в проповедники... Скажите, Эдуард Альбертович, неужели вам, профессору, доктору наук, самому не противно полжизни валять дурака перед кучкой болванов?
 — Они не болваны, — угрюмо огрызнулся Шершнев, натягивая брюки. — Они верующие, а вера утешает и исцеляет...
 — В данном случае болваны и верующие — одно и то же, — возразил Глеб. — Вы застегивайтесь, застегивайтесь. Не надо сверкать на меня очками, все равно ваша расстегнутая ширинка сводит на нет весь эффект от этого сверкания... Согласитесь, профессор, что верить в бред, который вы проповедуете, может только законченный болван.
 — Вам-то что за дело? — буркнул Шершнев.
 — Вы правы. Я даже рад, что вы оказались мошенником. Ненавижу мистику... Ну, вы готовы? Тогда поехали, профессор, поехали!
 ...Дача, возле которой Шершнев остановил машину, стояла на самом краю поселка. Лес подступал к ней вплотную, сосны царапали ветвями потемневший шифер крыши, стволы берез призрачно белели в темноте. За низенькой, чуть выше колена, оградой цвели какие-то цветы, источавшие густой сладкий аромат. Цветы были мелкие, белые и, казалось, слегка светились в темноте.
 Сразу за калиткой их остановили и осветили фонариком. “Все в порядке, брат”, — сказал Шершнев, и фонарик погас. “Здравствуйте, Учитель”, — отозвался охранник, с треском забираясь обратно в кусты. В электрическом свете, падавшем из единственного освещенного окна, блеснули стволы охотничьего ружья.
 — Орден Святого Калькулятора, — не удержавшись, фыркнул Глеб. — В крестовый поход готовитесь? Отбивать у неверных счеты, сделанные из костей великомучеников?
 — А вы не кощунствуйте, — проворчал Шершнев. — Услышит кто-нибудь — сами станете великомучеником.
 На крыльце вспыхнул свет. Открылась дверь, и из дома вышел какой-то высокий человек с аккуратно уложенной прической. В руках у него был современный охотничий арбалет со всеми причиндалами — с лотком для стрел и даже с ночным прицелом. Держа свое оружие наперевес, человек, щурясь, вгляделся в прибывших и склонил голову в почтительном полупоклоне.
 — Добрый вечер, Учитель. Мы давно вас ждем. Кто это с вами?
 — Это неважно, — отрывисто и деловито бросил Шершнев. — Важно, что этот человек со мной. Позволь нам пройти, брат.
 Человек с арбалетом снова почтительно наклонил голову, но остался стоять на месте, загораживая собой дверь.
 — Простите, Учитель, — сказал он, — но вы сами велели мне не пропускать в дом посторонних. Я не знаю этого человека, но подозреваю, что, приведя его сюда, вы действовали не по своей воле. При всем моем уважении к вам, Учитель, я не нарушу данного мной обета. Имя Господне не попадет в руки слуг Сатаны.
 — Это брат Валерий, — с непонятной интонацией сказал Шершнев, обращаясь к Глебу. — Он...
 — Знаю, — перебил Слепой. — Валерий Аксенов, бармен из “Красной птицы”, в недавнем прошлом — сержант спецназа. Афганистан, Чечня, Нагорный Карабах... Я ничего не забыл? Уйди-ка с дороги, брат, не то мне придется тебя отодвинуть.
 — Попробуй, — негромко сказал брат Валерий, красноречиво приподнимая арбалет.
 — Вот, значит, как, — произнес Сиверов и мысленно поморщился, поймав себя на том, что дословно цитирует незабвенного банкира Казакова.
 — Вот так, — ответил бармен теми же словами, которыми Глеб совсем недавно ответил Казакову.
 — Знаете, профессор, — сказал Слепой, поворачиваясь к Шершневу, — если в вашей шайке наберется хотя бы с десяток таких вот братьев, то вы не такой дурак, каким показались мне сначала.
 — Убрать его, Учитель? — спросил бармен, делая шаг вперед.
 Слепой шагнул ему навстречу. Арбалет отлетел в сторону и с шорохом упал в невидимые кусты. Брат Валерий посмотрел на Сиверова с выражением безмерного удивления на разом побледневшем, осунувшемся лице, перевел недоумевающий взгляд на Шершнева, поднес руку к горлу и вдруг начал падать, как срубленное дерево. Сиверов посторонился, и бармен рухнул на ступеньки, запрокинув голову. Шершнев наклонился над ним и отпрянул, увидев, как кровь, наполнив доверху приоткрытый рот брата Валерия, потекла через край.
 — Вы его убили! — ахнул он.
 — Как и обещал, — ответил Слепой.
 Он обернулся на тяжелый топот охранника, который наблюдал эту сцену из кустов. Стрелять охранник побоялся: в руках у него был дробовик, а Шершнев, его любимый Учитель, стоял слишком близко. Теперь этот увалень, пыхтя и топая, бежал к крыльцу по засыпанной гравием дорожке, и было непонятно, зачем он это делает — жить, что ли, надоело?
 Глеб вынул из кобуры пистолет с глушителем и, почти не целясь, спустил курок. Мелкий гравий брызнул в стороны из-под ног охранника, и тот замер как вкопанный на всем скаку.
 — Бросай ружье и пошел вон, — коротко приказал Глеб. — Целее будешь.
 — Ступай, брат, — поддержал его Шершнев. Голос у него заметно подрагивал: очевидно, лишенная какого бы то ни было драматизма смерть брата Валерия произвела на него большое впечатление. — Ступай домой. Встретимся, как обычно, на собрании.
 — Если будете живы, — добавил Глеб.
 Охранник медленно, с большой неохотой положил ружье на дорожку, повернулся к ним спиной и побрел к калитке. Сделав несколько шагов, он обернулся.
 — До свидания, Учитель.
 — Будь здоров, — вместо Шершнева ответил Глеб. — Давай-давай, шагай, шевели фигурой. Учитель торопится.
 Шершнев вошел в дом первым и включил свет на темной веранде. Здесь пахло сыростью, кухонным чадом и заметенной по углам грязью. В углу стояла древняя газовая плита, старинный кухонный ларь был заставлен грязной посудой. На лавке у двери громоздились какие-то ведра и кастрюли, в некоторых была вода. Помойное ведро под раковиной жестяного умывальника было полно до краев, в мутной жиже плавали разбухшие хлебные корки и огрызки яблок.
 — Надеюсь, это не ваша дача, — сказал Глеб, оглядевшись.
 — Не моя, — коротко ответил Шершнев и с усилием потянул на себя обитую прохудившейся клеенкой дверь.
 Вслед за Шершневым Глеб вошел в дом и сразу увидел Мансурова. Математический гений, все еще одетый в мятый и грязный халат медсестры весь облепленный медицинским пластырем, сидел в старомодном кресле с деревянными подлокотниками. Волосы его были взъерошены, как и на фотографии, которую видел Глеб, очки отсутствовали. Левый глаз Мансурова близоруко щурился, пытаясь разглядеть вошедших, а правый заплыл страшным черно-фиолетовым кровоподтеком. Белый халат был весь в бурых пятнах засохшей крови, левое ухо математика распухло, цветом и фактурой напоминая петушиный гребень, и вообще было видно, что пребывание в гостях у Паштета не прошло для него даром. Руки Мансурова были надежно прибинтованы к подлокотникам кресла липкой лентой, а вокруг разбитого рта виднелось что-то вроде прямоугольной рамки из налипшей на клей грязи — по всей видимости, след все той же липкой ленты, игравшей роль кляпа.
 Математика охранял какой-то костлявый тип с унылой физиономией, сидевший во втором кресле и державший на коленях мелкокалиберную винтовку с обшарпанной ложей. При виде этого оружия Глеб страдальчески закатил глаза.
 Охранник вскочил, стукнув о пол прикладом винтовки. Шершнев жестом усадил его на место.
 — Он что-нибудь сказал? — спросил он, кивая в сторону Мансурова.
 — Молчит, — вскакивая, как прилежный ученик во время опроса, ответил охранник. — Или ругается. Фанатики вы, говорит, малограмотные, ничего я вам не скажу.
 — Что же это вы? — мягко обратился к Мансурову Шершнев. — Зря придерживаетесь о нас такого дурного мнения. Тайна, в которую вам случайно удалось заглянуть, не должна принадлежать одному человеку...
 Сиверов деликатно кашлянул в кулак, и Шершнев осекся, вспомнив, в каком положений находится.
 — Будьте вы прокляты! — с огромной горечью воскликнул Шершнев, обращаясь к Глебу. — Я ждал этого момента всю жизнь!
 — Да бросьте, — сказал Слепой, подходя к Мансурову. — Вы же сами не знаете, чего именно ждали, что искали! Откуда вы знаете, что его открытие действительно служит ключом к какому-то шифру? И потом, результат расшифровки вовсе не обязательно должен вам понравиться. Вдруг там написано что-нибудь не слишком для вас лестное, а? Иногда искать приятнее, чем находить. Правда, Алексей Иванович?
 Мансуров вздрогнул, услышав свое имя, и еще сильнее прищурил левый глаз, пытаясь разглядеть лицо Слепого. Сиверов тоже смотрел на него, не зная, как поступить. Мансурова необходимо ликвидировать, это он знал, но... Перед ним сидел жалкий, насмерть перепуганный человек, да к тому же безоружный и связанный... И свидетели. Все эти братья, которые видели его в лицо и сумеют опознать, и этот дурак Шершнев... С ними-то что делать?
 — Я не знаю, о чем вы говорите, — заявил наконец Мансуров. Он пытался говорить надменно, но голос у него предательски дрожал, да и рассеченные губы мешали, превращая слова в малопонятную звуковую кашу.
 — Знаете, — возразил Глеб и вздохнул. — Более того, вы со мной полностью согласны, только не хотите в этом признаться. Между прочим, в этом виноваты ваши нынешние, гм... хозяева. Если бы вы до сих пор сидели в подвале у Паштета, то к этому моменту согласились бы с чем угодно, лишь бы вас больше не били. И первое, что вы согласились бы сделать, сидя в подвале у Паштета, это назвать своим тюремщикам Число Власти...
 Мансуров опять вздрогнул.
 — Откуда вам известно про Число Власти? — спросил он резким, почти повелительным тоном.
 — От профессора Арнаутского. Помните его? Должны помнить. Он был вашим учителем, а вы — его любимым учеником. А потом вы его задушили и бросили в речку, полагая, что все, кроме вас, дураки и что его смерть сойдет за несчастный случай во время купания. — Он посмотрел на Шершнева. Шершнев рефлекторно облизывал пересохшие губы. — Обратите внимание, Эдуард Альбертович, — сказал ему Сиверов, — это очень поучительно. Сегодня вы — Учитель, а завтра — обыкновенный удавленник. Нехороший вы человек, Мансуров, — продолжал он, снова поворачиваясь к математику. — Учителя своего задушили, шефа, Андрея Васильевича Казакова, ободрали как липку...
 В зрячем глазу Мансурова зажегся какой-то огонек, разбитое, вспухшее, облепленное пластырем лицо приобрело холодновато-надменное выражение.
 — Еще я зарезал проститутку, — сообщил он.
 — Ту самую, которая рассказала о вас Паштету? — уточнил Глеб. — Что ж, этого можно было ожидать. Только я не понимаю, почему вы заявляете об этом с такой гордостью. Вы — неумелый убийца, Мансуров. Обыкновенный маньяк-неумеха. И не надо говорить о том, что вы защищали свою жизнь и свое открытие. Медсестра, которую вы ранили в больнице, ничего не знала ни о вашем открытии, ни о вас. Она умерла два часа назад, так и не придя в сознание... А помните хирурга, который пытался вас задержать? Его вы убили наповал. А он, между прочим, шел на операцию, и больной с гнойным перитонитом, который дожидался его на операционном столе, так и не дождался — умер, потому что в устроенном вами бедламе о нем все забыли. Я отнюдь не морализирую, я просто излагаю факты.
 Он огляделся. Шершнев, между прочим, находился уже на полпути к выходу — сообразительный гуру вознамерился удрать от греха подальше, пока Сиверов не принялся за него. Тощий охранник сидел в кресле со своей пукалкой на коленях и слушал Глеба, отвесив небритую челюсть. Вид у него был глупый, но заинтригованный, он явно ни в коей мере не относил происходящее к себе, как будто сидел в театральной ложе и наблюдал за развитием сюжета детективной пьесы. Это был обычный дурак, и Глебу стало его жаль.
 “Что-то я много сегодня болтаю, — подумал он. — К чему бы это?”
 — Вы очень много болтаете, — вторя его мыслям, деревянным голосом произнес Мансуров. — Ваша осведомленность говорит сама за себя. Вы представляете государство, верно? Что ж, это мне льстит. И не надо попусту терять время, пугая меня уголовной ответственностью. Не надо меня вербовать, я и так согласен. Государству нужно Число Власти, верно? Что ж, я согласен его открыть. Я помню его от первой до последней цифры и готов продиктовать — на определенных условиях, разумеется. Поэтому прекратите болтовню и поскорее увезите меня отсюда. Я голоден, и у меня затекли руки. Куда вы меня повезете — на конспиративную квартиру, в секретный институт? Это безразлично, только давайте поскорее. Мне нужно принять душ, переодеться и прийти в себя, прежде чем я встречусь с вашим начальством.
 — Слушаю-с, — насмешливо произнес Глеб.
 "В конце концов, пусть так и будет, — подумал он, разрезая клейкие путы на запястьях Мансурова. — Приехал офицер ФСБ, увез гения в секретный институт...
 Дурак с винтовкой не в счет, а Шершнев даже пикнуть не посмеет. У него у самого рыльце в пушку, прикажу — забудет обо всем как миленький. И все. По крайней мере, двумя трупами меньше. Терпеть не могу шлепать зевак, это еще противнее, чем гоняться за привидениями..."
 Мансуров встал, растирая затекшие запястья, и покачнулся. Глеб придержал его за плечо, краем глаза следя за охранником. Охранник продолжал хлопать глазами, не предпринимая никаких попыток остановить безобразие. Да, до покойного брата Валерия ему было далеко...
 Шершнев был уже у самой двери. “Пусть идет, — подумал Глеб, — черт с ним...” В это время на веранде бухнула входная дверь, загремело опрокинутое ведро, и в дом ввалился давешний тип с дробовиком — тот самый, которого отправили домой. Дробовика при нем не было, но Сиверов на всякий случай взял его на мушку.
 — Учитель, — задыхаясь, проговорил охранник, не обращая внимания на пистолет, — Учитель, там приехали какие-то люди на джипах! Они требуют отдать им математика. Это... По-моему, это люди Паштета.
 — Боже мой, — растерянно пролепетал Шершнев. Он был уже не бледный, а синий, как настоящий удавленник. — Боже мой, но как они нас нашли?!
 На вопрос Шершнева ответил Глеб Сиверов.
 — Надо было знать, с кем связываетесь, — сказал он, проверяя обойму “глока”. — Это вам не свидетели Иеговы. Это Паштет. Он не дожил бы до своих лет, если бы оставлял без внимания такие выходки, как убийство его людей и поджог его дома. Вы, Эдуард Альбертович, объявили войну одному из самых крепких и воинственных криминальных бригадиров Москвы. А этот человек воспринимает подобные вещи всерьез: воевать так воевать. Вы к этому готовы? По-моему, нет.
 — Но что же делать? — с трудом шевеля синими, как у лежалого покойника, губами, пробормотал Шершнев, суетливо протирая абсолютно не нуждавшиеся в этом стекла очков.
 — Выходить с поднятыми руками и просить пардону, — посоветовал Глеб. — Компенсировать убытки, оплачивать моральный ущерб... В общем, дорого обойдется. Если вообще обойдется.
 — А он? — спросил Шершнев, указывая на Мансурова.
 — А о нем забудьте. Вы его никогда не видели, вам ясно?
 — Но... Но они же требуют его!
 — Да, — сочувственно сказал Глеб. — Со зла, под горячую руку, могут и шлепнуть. А могут и не шлепнуть... Но если отдадите его, вас шлепнут обязательно. Зачем Паштету свидетели?
 — О Господи! — ломая руки, простонал Шершнев.
 — Не поможет, — скептически произнес Глеб. — Вы слишком долго эксплуатировали его в коммерческих целях, чтобы он теперь откликнулся.
 Костлявый охранник вдруг встал с кресла, подошел к окну и, отодвинув занавеску, прильнул к темному стеклу. Глеб не успел окликнуть этого идиота: снаружи, разорвав темноту, ударила короткая очередь. В комнату со звоном полетело битое стекло, сырой ночной ветерок шевельнул расстеленную на столе старую пожелтевшую газету. Охранник выронил мелкашку, вцепился руками в занавеску и вместе с ней обрушился на пол, сшибив с подоконника гипсового олененка Бемби, который с треском разлетелся на куски, ударившись об пол. Сиверов оттолкнул торчавшего посреди комнаты Мансурова к стене и метнулся следом, гадая, есть ли под тонкими досками обшивки бревна или дом собран из пустотелых дощатых щитов.
 — Выходите, уроды! — закричали снаружи. — Отдавайте математика и проваливайте! Стрелять не будем! Выходите, дом окружен!
 Охранник, присланный в качестве парламентера, сидел на пороге, скорчившись и прикрывая голову скрещенными руками. Шершнев сидел на корточках в углу, трусливо поблескивая оттуда стеклами очков. Губы у него дрожали. Снаружи дали еще одну очередь — поверх голов, для острастки, так, чтобы не задеть драгоценного математика. Пули коротко простучали по крыше, от которой оторвался большой осколок шифера.
 — Лучше сами выходите! — крикнули из темноты. — Если мы войдем, вам мало не покажется!
 — Надо уходить, — сказал Глеб, обращаясь к Мансурову. — Держитесь меня, не отставайте. И снимите, наконец, этот халат!
 — Я с вами, — быстро сказал из своего угла Шершнев.
 — Как хотите, — ответил Глеб. — Как сумеете.
 Мансуров возился рядом, сдирая с себя белый халат. Глеб дотянулся до выключателя и погасил свет. Сейчас же, будто по сигналу, из темноты ударили автоматы. Пули колотили в стены и крушили оконные стекла. Сквозь автоматные очереди то и дело прорывались хлесткие щелчки пистолетных выстрелов и басовитое бабаханье дробовиков. Бандиты поливали дом огнем со всех сторон, отбивая у осажденных желание прыгать в окна, отстреливаться и вообще совершать глупости. Глеб понял, каким будет продолжение: пока обитатели дачи будут корчиться по углам, пряча головы в коленях, несколько человек из бригады Паштета спокойно войдут в двери, включат свет, заберут Мансурова, а остальных перебьют, как собак. Чего проще! Следовательно, по дверям никто не стреляет...
 — За мной, — сказал он и дернул Мансурова за рукав.


* * *

 — Странно, — с одышкой сказал Глеб, привалившись плечом к толстому, почти невидимому в темноте сосновому стволу.
 Ствол был шершавый и теплый, как нога великана. От него едва ощутимо пахло живицей и пылью. Окружающее, как всегда по ночам, выглядело серым и плоским, как на засвеченной черно-белой фотографии. Серый и плоский Мансуров полулежал на земле, опираясь спиной и затылком о сероватый, будто из картона вырезанный, ствол, и тяжело, с присвистом и всхлипываниями, втягивал в себя воздух. Бегун из него был никакой, в этом Глеб убедился сразу. “Еще немного, и его не понадобится убивать, — подумал Сиверов, меняя обойму в пистолете. — Сам помрет. От инфаркта. Или там от острой сердечной недостаточности. И зачем, спрашивается, я тащу его с собой?”
 — Что... — с хриплым хлюпаньем спросил Мансуров. — Что вам... странно?
 — Странный ты человек, Мансуров, — сказал Глеб, глядя в ту сторону, где над гребнем невысокого пологого холма просвечивало сквозь частокол сосновых стволов дымно-оранжевое зарево. — Где ты, там и трупы. Странно! Ведь ты же ученый, так? Наверное, когда садился за работу, думал осчастливить человечество. Ты ему — безграничную власть над природой, а оно тебе — почет, уважение, деньжат соответственно, а в перспективе — вечную память. Так ведь?
 Среди сосен наверху блеснул луч карманного фонаря. Не обнаружив среди трупов на даче своего математика, Паштет не смирился с поражением.
 Сиверов тщательно прицелился, держа пистолет обеими руками, и плавно спустил курок. “Глок” деликатно кашлянул, фонарь кувыркнулся, мигнул и пропал из вида.
 — Так, — сказал Мансуров. Он никак не мог отдышаться, и это было плохо.
 — Вот я и говорю — странно, — повторил Глеб. — Ведь ничего же, кроме беды, человечеству от твоего открытия не видно. Почему так?
 — Не знаю, — сказал Мансуров. — Не мне об этом судить. И, уж подавно, не вам.
 — Очень удобная позиция, — сказал Глеб. — С высот чистого знания, так сказать...
 Он вдруг понял, зачем тащил этого человека с собой. А что, если они с Потапчуком действительно проглядели что-то важное? Что, если не учли чего-то главного? Безграничная власть над природой... Это ведь просто слова, заезженный штамп, изрядно стершийся от частого употребления. А что, если это действительно так? Безграничная власть... А вдруг?..
 — Не понимаю, — сердито сказал Мансуров. — Где ваши люди? Почему никто не остановит этих бандитов? Вы что, приехали за мной без сопровождения? Один?
 — Угу, — рассеянно пробормотал Глеб, глядя на зарево пожара и думая о своем. — Без ансамбля.
 — Тут нет ничего смешного, — строго сказал Мансуров. — Это вопиющая халатность! Вы понимаете, что, если меня убьют, мир лишится величайшего в истории открытия?
 Глеб усмехнулся, зная, что Мансуров не увидит его улыбки, и посмотрел на математика сверху вниз.
 — Понимаю, — сказал задумчиво Глеб. — Я как раз сейчас пытаюсь решить, хорошо это или плохо, если тебя убьют и мир лишится величайшего открытия.
 — Мне кажется, рассуждать — не ваша специальность, — сухо заявил Мансуров. — Ваше дело — в целости и сохранности доставить меня к тем, кто разбирается в этих вопросах лучше вас. И должен вам заметить, что даже с этой элементарной работой вы справляетесь отвратительно. Имейте в виду, как только доберемся до места, я сразу доложу о допущенных вами просчетах.
 — Это если доберемся, — сказал Глеб. — Ну, вставай, национальное достояние. Надо двигаться.
 — Я должен отдохнуть, — заявил Мансуров. — Я не могу идти дальше в таком состоянии. Я ученый, а не мастер спорта по спортивному ориентированию!
 Глеб ощутил растущее раздражение — и против этого человека, удивительно сочетавшего в себе недюжинный математический талант с житейской недалекостью, едва ли не придурковатостью, и против себя самого — за то, что до сих пор тянул. Надо кончать с ним! А рука все не поднималась, и Глеб поймал себя на том, что нарочно провоцирует Мансурова произносить высокомерную чепуху, чтобы как следует на него разозлиться.
 — Вставай, ученый, — сказал он нарочито грубо. — Или без любимых таблеток ноги не идут?
 — Вы и это знаете?
 — Я про тебя все знаю. А что касается таблеток... Экспериментальный препарат, разработанный для применения в психиатрии. Предназначен для выведения больных из шокового состояния. Проводятся испытания на больных аутизмом, положительных результатов пока нет. Отрицательных, впрочем, тоже, если не считать твоего случая. Впрочем, о твоем случае медицинской науке неизвестно. Да он и не представляет никакого научного интереса, этот твой случай. Подумаешь, невидаль: наглотался “колес” — и проститутку зарезал! Ну, вставай!
 — Не встану, — заявил Мансуров, поворачиваясь на бок и подкладывая под голову локоть. — Вы что, не понимаете? Мне надо отдохнуть!
 Глеб наклонился, схватил его за волосы и резко развернул лицом в ту сторону, где между деревьями мелькал луч электрического фонаря. Это было слева, почти на одной линии с тем местом, где они остановились. Другой рукой Сиверов поднес к лицу Мансурова пистолет.
 — Смотри, — сказал он. — Ты знаешь, кто это. Видишь, они нас обходят. Возьмут в кольцо — тогда молись.
 — Подумаешь, — сказал Мансуров, отводя от своего лица пистолет. — В конце концов, они тоже люди и с ними можно договориться. Научить их выигрывать на бирже? Нет проблем! А больше им ничего и не надо. Кину пару миллионов сверху, и все дела. В конце концов, если государство в вашем лице не способно обо мне позаботиться, я позабочусь о себе сам.
 Это был отличный момент для того, чтобы спустить курок, но Глеб почему-то им не воспользовался. Он взял Мансурова за шиворот, рывком поставил на ноги и дал ему хорошего пинка.
 — Пошел! — процедил он сквозь зубы. — Будешь слишком громко топать — пристрелю как собаку! Бегом!
 Как ни странно, Мансуров послушался. В темноте он совсем ничего не видел, и Глебу пришлось обогнать его и схватить за руку, чтобы он своим топотом и хрустом не созвал всех людей Паштета. Но они все равно двигались чересчур медленно и чересчур шумно, и Глеба утешало лишь то, что искавшие их бандиты наверняка шумели еще сильнее.
 Потом Мансуров вдруг споткнулся, сильно рванув Глеба за руку, и с треском провалился в какую-то яму. Глеб остановился, подошел к краю ямы и заглянул вниз. Яма оказалась глубокой, и разглядеть Мансурова ему не удалось.
 — Ну, что еще за фокусы? — тихо спросил он, присаживаясь на корточки. — Вылезай!
 — Не могу, — простонал снизу Мансуров. — Нога... Кажется, перелом. Теперь действительно не могу. Вам придется либо нести меня, либо бросить.
 Сиверов тихо выругался, сел на землю и осторожно съехал на дно ямы.
 — Покажи ногу, — приказал он.
 Нога вовсе не была сломана — ну разве что слегка растянута.
 — Симулянт, — сказал Глеб. — Пошли. Будет немного больно, но придется потерпеть.
 Мансуров неожиданно рассмеялся сквозь мучительную одышку.
 — Вы хитрец, — сказал он, — но меня вам не провести. Ведь вам было приказано меня убить, разве нет?
 — С чего ты взял? — изумился Глеб.
 — Ну как же, — с трудом выговорил Мансуров, хватая ртом сырой ночной воздух. — Ведь, если бы вы пришли меня забрать, если бы действительно хотели увезти в какой-то закрытый “почтовый ящик”, все это выглядело бы иначе. Вы бы явились с ротой спецназа, в сопровождении бронетранспортера, и тогда никакой Паштет сюда бы даже близко не подошел. А вы пришли один, имея при себе только пистолет с глушителем. Значит, вы либо сами по себе, либо вам велели меня убрать от греха подальше... Но в обоих случаях вам нужно то же, что и всем, — Число Власти. Я ведь проверял вас. Я сделал все, чтобы вы наконец потеряли терпение и пристрелили меня как бешеного пса, а вы все тащите меня, тащите... Но ногу я подвернул не нарочно, честное слово.
 — Странно, — сказал Глеб, прислушиваясь к голосам и хрусту ветвей наверху. — Странно, — повторил он. — Вот говорю с тобой, и кажется — человек как человек. Если точно не знать, что ты натворил, нипочем не догадаешься. Да пойми же ты, чудак, что Число твое никому не нужно! Тебя рано или поздно все равно прикончат, чтобы лишнего не сболтнул. Только до тех пор много времени пройдет и много ни в чем не повинных людей головы сложат. Сам подумай, ведь ты же математик, у тебя с логикой полный порядок!
 — Я уже обо всем подумал, — с тоской сказал Мансуров, — Вы очень верно все описали. Я только не пойму, чего же вы в таком случае ждете. Или Число все-таки кому-то нужно? Вам, например... А?
 Глеб не успел ответить. На краю ямы вдруг захрустел хворост, и в глаза им ударил луч ослепительно-белого света. Не ожидавший этого Сиверов зарычал от боли в разом ослепших глазах — его нокталопия, как и любая медаль, имела свою обратную сторону, он не выносил слишком яркого света.
 — Оба-на, — раздался наверху полный веселого удивления голос. — Вот вы где, голубки! Который тут математик?
 — Он, — совершенно неожиданно для Глеба сказал Мансуров и для убедительности ткнул в Слепого пальцем.
 Позже Глеб не раз думал, что дело, наверное, решили очки. Впопыхах бандит мог не разглядеть синяков на лице Мансурова, он мог вообще не придать им значения, поскольку синяки — дело житейское. Ему было велено искать очкарика, и он его нашел: Сиверов, как всегда, был в очках со слегка затемненными стеклами. По поводу свидетелей у него, очевидно, тоже был приказ, вполне четкий и исключавший двойное истолкование: свидетелей мочить без разговоров.
 — Спасибо, братан, — сказал бандит и навскидку, почти не целясь, выстрелил в Мансурова из пистолета.
 Глеб все еще почти ничего не видел, кроме слепящего, расплывчатого светового пятна, и выстрелил наугад, целясь в это пятно, — целясь не глазами, временно ослепшими, а всем своим существом, как и полагается профессиональному стрелку.
 Коротко звякнуло стекло, раздался возглас удивления и боли, и фонарь погас. Сиверов выстрелил еще раз, ориентируясь по голосу, и не промахнулся: бандит тяжело скатился в яму, выронив по дороге пистолет и разбитый пулей фонарь.
 Глаза понемногу начали отходить. Наверху опять трещали сучьями, мелькали лучи фонарей и звучали возбужденные голоса — всем было интересно, кто стрелял. Несколько раз крепко зажмурившись, чтобы привести зрение в окончательный порядок, Глеб подполз к Мансурову.
 Математик был жив, но о том, чтобы вытащить его отсюда, не могло быть и речи — он ни за что не выдержал бы дороги.
 — Давно... решил, — признался он, криво улыбаясь Глебу окровавленным ртом. — Только самому... страшно. И нечем. Все время руки... связаны. Число... сказать? Хочешь?
 — Не хочу, — сказал Глеб, проверяя обойму в пистолете убитого бандита. В обойме оставалось всего два патрона.
 — Ну и... правильно, — вместе с пузырями кровавой пены выдохнул Мансуров. — Почти четыре строчки... знаков. Черта с два запомнишь, а потом будешь... всю жизнь мучиться. Такое знал... и забыл!
 Он вдруг рассмеялся и закашлялся, хрипя и брызгаясь кровью. Глеб молча ждал продолжения, краем глаза следя за склоном.
 — Добей, — попросил Мансуров.
 Сиверов молча покачал головой, а потом, спохватившись, сказал:
 — Не могу. Да и не хочу, наверное.
 — Патрона... жалко?
 — Не в этом дело, — тихо сказал Слепой, задумчиво играя пистолетом. — Ты слышал что-нибудь о карме? Говорят, если убить человека, то его карма переходит к тебе. Я ее столько набрал, этой кармы! Только твоей и не хватало. И вообще...
 — Моя проблема? — догадался Мансуров.
 — Да, — медленно сказал Слепой. — Звучит, наверное, жестоко...
 — Нормально звучит, — грубым, почти нечеловеческим голосом оборвал его Мансуров. — К черту... нюансы. Да здравствует логика. Пистолет... дай.
 Слепой передернул затвор бандитского “Макарова” и рукояткой вперед протянул Мансурову. Окровавленная ладонь сомкнулась на рубчатой пластмассовой рукоятке с выбитой посередине звездочкой. Глеб немного помедлил, а потом разжал руку и выпустил ствол.
 — В рот надежнее, — сказал он. — В мягкое нёбо... Иначе рискуешь очнуться в больнице — слепым, глухим, парализованным, но в здравом уме и твердой памяти.
 — Правда? — нашел в себе силы удивиться Мансуров. — Тоже мне... оружие. Ты давай... уходи. Не надо смотреть. Не волнуйся, я все сделаю... В рот, да?
 Сиверов скрипнул зубами и молча полез наверх по крутому песчаному откосу, усыпанному колючей хвоей, мелкими сучками и растопыренными прошлогодними шишками. Добравшись до края ямы, он припал к земле, огляделся и тенью скользнул за ближайшее дерево.
 Позади него, в яме, приглушенно треснул выстрел — Мансуров, как и обещал, точно выполнил оставленную Глебом инструкцию. Он был математиком и всегда старался действовать рационально, двигаться по прямой и рассуждать логично. Но Глебу Сиверову почему-то казалось, что перед тем, как спустить курок, Мансуров видел перед собой не столбцы цифр и не кривые синусоид. Пожалуй, в этот момент он позабыл даже об открытом им Числе Власти. Слепой был почти уверен, что в последнюю минуту Алексея Мансурова перед его внутренним взором стоял залитый солнцем сад, приземистый бревенчатый дом с чисто вымытыми окнами и две женщины — мать и бабушка, — которые, стоя на крыльце, ласково манили его к себе.
 Впрочем, все могло быть иначе, совсем не так, как представилось Сиверову. Ему просто хотелось, чтобы этот измученный, запутавшийся человек хоть напоследок, хотя бы в собственном воображении увидел что-нибудь хорошее и теплое. Но мало ли чего ему хотелось!
 Он выглянул из-за дерева, увидел в десятке шагов от себя черный силуэт с ярким пятнышком включенного фонаря, тщательно прицелился и спустил курок. Человек выронил фонарь и упал. Где-то раздался предостерегающий крик, простучала автоматная очередь, и на макушку Слепому упала срезанная пулей ветка. Он тряхнул головой, вместе с веткой отбрасывая ненужные мысли прочь, отыскал стволом пистолета новую мишень и плавно потянул на себя спусковой крючок...


* * *

 ...Все было кончено в каких-нибудь полчаса. Подъехавший к месту перестрелки на своем зеленом “Шевроле” в сопровождении двух джипов Паштет пересчитал оставшихся в живых. Это было нетрудно: в живых осталось только двое из десятерых бойцов, отправленных им на поиски. Один из них прыгал на одной ноге, опираясь на кривой сук, а второй нянчил левой рукой простреленную правую. Над лесом уже занимался рассвет, дача, в двух шагах от которой случайная пуля нашла доктора экономических наук Шершнева, давно догорела. Паштет немного постоял на краю ямы, глядя на лежавшие внизу тела, потом протяжно вздохнул, длинно, тоскливо выругался и решительно зашагал прочь отсюда, к машине.
 Сиверов проводил его взглядом, сидя на стволе поваленной ветром сосны. Когда колонна, состоявшая из трех машин, тронулась с места и, набирая скорость, двинулась в сторону Москвы, он вынул из кармана мобильный телефон и позвонил генералу Потапчуку. Он знал, что разбуженный ни свет ни заря генерал примется ворчать и жаловаться на старческую немощь, кляня на чем свет стоит подчиненных, не дающих старику выспаться даже в выходной день. Но до Москвы отсюда было почти сто километров, и Глеб не собирался преодолевать это расстояние пешком даже из уважения к генеральским сединам.