Так называемая личная жизнь   ::   Симонов Константин

И вдруг Лопатин совершеннозабыл и то, как он выстругивал свой очерк, чтобы там не было ни сучка ни задоринки, и то, как он заранее решил не ввязываться в бесполезные споры: слова редактора насчет расхлебывания каши взбесили его.

- Слушай, Матвей! Как тебе не стыдно! Что значит "пусть расхлебывает"? Что же, эти люди виноваты, что ли, что мы отступили почти до Москвы? Мы отступили, а они пусть расхлебывают?

- Надо было отступать вместе с армией, - отрезал редактор, злясь от сознания собственной неправоты.

- Матвей...

- Что Матвей?

- А то, что у тебя пять корреспондентов в окружении остались, не сумели выйти, а ты хочешь, чтобы эта женщина с грудным ребенком и матерью-инвалидкой вместе с войсками ушла?! Ты хочешь, чтобы от границы до Москвы все успели на восток уйти, когда немцы летом танками по сорок километров в сутки перли... Кому ты говоришь? И ты, и я это своими глазами видели! А теперь "пусть расхлебывают", да? Что ты передо мной-то дурака ломаешь, извини, пожалуйста.

- За "дурака" могу извинить, а за настроения твои другой бы на моем месте тебя по головке не погладил, - сказал редактор, останавливаясь перед Лопатиным и глядя ему прямо в глаза. - И я бы не погладил, если бы немного похуже тебя знал.

- А ты не гладь.

- А ты не нарывайся! То, понимаешь, намекает, что мы немцам лишние потери приписываем, то всепрощение проповедует... Укороти язык, а то пожалеешь.

- А я знаю, с кем разговариваю, - сказал Лопатин, тоже прямо глядя ему в глаза.