Если однажды зимней ночью путник   ::   Кальвино Итало

 — говорит донья Хасмина, кивая в направлении индейской половины.

Хасинта прыскает со смеху, прикрывая рот ладошкой. В этот момент я понимаю, что она такая же, как Амаранта, только одета и причесана иначе.

— В Окедале все похожи друг на друга, — замечаю я. — Во втором дворике висит фотография: прямо-таки обобщенный портрет...

По лицу обеих пробегает тень волнения. Мать произносит:

— Это покойный Фаустино Игерас... Он был полукровкой: наполовину индеец, наполовину белый. Зато нравом стопроцентный индеец. И жил с ними, и стоял за них... и пропал за них.

— А белым он был по отцовской или по материнской линии?

— Ишь какой любопытный...

— У вас в Окедале всегда так? — спрашиваю я. — Белые мужчины гуляют с индианками, а индейцы — с белыми женщинами?

— Индейцев и белых в Окедале не различить. Кровь перемешалась с времен Конкисты. Незыблемо лишь одно: господа не должны сходиться со слугами. Между собой мы вольны поступать как угодно... Но со слугами — никогда... Дон Анастасио был из помещичьего сословия, хоть и бедствовал хуже последнего оборванца...

— При чем здесь мой отец?

— А ты поспрашивай народ, о чем поется в индейской песне:

Где прошла нога Саморы,

Счеты квиты: или-или —

Спит младенец в колыбели,

А мертвец — в могиле...

— Слышала, что сказала твоя мать? — говорю я Хасинте, как только мы остаемся с глазу на глаз. — Ты и я можем делать все что угодно.

— Если захотим. Но мы не хотим.

— А я вот хочу.