JК
Двенадцать подвигов Рабин Гута :: Лютый Алексей
Страница: 45 из 85Удержать Ваню никто не успел, и ему пришлось пробежать метров двести, прежде чем омоновец понял всю тщетность попытки задержания очередного возмутителя спокойствия. А когда запыхавшийся Жомов вернулся, Гомер с укоризной посмотрел на него.
— Это же Гермес, — проговорил он так, будто для омоновца это имя что-то должно было значить. — Его не догнать даже героям. Он вестник богов и психомп…
— Да мне по фигу, псих он или нет, — прорычал взбешенный Жомов. — Встречу его еще раз, ноги в рот запихаю так, чтобы крылышки на ботинках у него из задницы торчали.
— Ты не понял меня, чужестранец, — со снисходительной улыбкой профессора орнитологии, объясняющего ребенку, от чего плавают утки, проговорил поэт. — Психомп — это значит душеводитель. Гермес провожает тени умерших в царство Аида.
За свою ехидную улыбочку наивно-недалекий Гомер непременно бы схлопотал в нос от и без того разозленного омоновца, но свершиться правосудию помешал Рабинович. Толкнув обоих болтунов в плечи, он развернул их лицом к античному воинству, которое вело себя, мягко говоря, очень странно.
— Это что за ерунда? — удивленно выдавил из себя омоновец.
А удивляться, собственно говоря, было чему. Бравое воинство, еще недавно с усилием начищавшее доспехи и оружие, теперь лихорадочно освобождалось от атрибутов воинского ремесла, бросая их где попало.
— Это же Гермес, — проговорил он так, будто для омоновца это имя что-то должно было значить. — Его не догнать даже героям. Он вестник богов и психомп…
— Да мне по фигу, псих он или нет, — прорычал взбешенный Жомов. — Встречу его еще раз, ноги в рот запихаю так, чтобы крылышки на ботинках у него из задницы торчали.
— Ты не понял меня, чужестранец, — со снисходительной улыбкой профессора орнитологии, объясняющего ребенку, от чего плавают утки, проговорил поэт. — Психомп — это значит душеводитель. Гермес провожает тени умерших в царство Аида.
За свою ехидную улыбочку наивно-недалекий Гомер непременно бы схлопотал в нос от и без того разозленного омоновца, но свершиться правосудию помешал Рабинович. Толкнув обоих болтунов в плечи, он развернул их лицом к античному воинству, которое вело себя, мягко говоря, очень странно.
— Это что за ерунда? — удивленно выдавил из себя омоновец.
А удивляться, собственно говоря, было чему. Бравое воинство, еще недавно с усилием начищавшее доспехи и оружие, теперь лихорадочно освобождалось от атрибутов воинского ремесла, бросая их где попало.