Ночь длинна и тиха, пастырь режет овец   ::   Иванов Борис

Мимо него невозможно было пройти, как в мистических обществах не миновать посвящения.

Он как будто требовал жертв, наводил мысли на самоубийство. Справлять по себе тризну приходил Коломейцев. "Откуда ты взялся?" - он, хмельной, спрашивал глухого Мастера.

А тот, высокий и сутулый, с большими кистями рук и одутловатым лицом, никогда не снимающий шапку-ушанку: ни зимой, ни летом, ни дома, ни на работе, с полным отсутствием выражения на лице, вернее, перемен выражения (идол? кретин? гений? схимник? бобыль? жрец? один или одинокий? нужный ли?..), усаживался несколько в стороне, вытянув длинные ноги, и застывал в безразличном внимании. Мысль о самоубийстве приходила после... Вначале картоны. Черно-белые. Дома, заборы, небо, лавки, детская коляска и женщина, человек со скрипкой, кто-то-и-кто-то-еще - во взаимодействии чего-то совершающегося. Сейчас произойдет! Что? Ожидание, напряжение... а потом, уже на улице или дома - надлом, жить не хочется, - совершился где-то там, в благополучной структуре бытия, будто по уже готовой трещине.

Студент Коля не мог простить Корзухину пережитого: в черную ночь еле одолел "ничто тотального отчуждения". "Вы словно хотите сыграть картину Корзухина, чтоб вас расстреляли на вершине холма", - так он рассказывал.

Выздоровев, за несколько дней возмужавший, студент явился к Мастеру. Без благоговения, без пиетета, новым лицом усмехаясь, сказал:

- Картинки делаете?

- Вы пьяны, - пробормотал Мастер.

- Нет, я не пьян.