Предначертание   ::   Давыдов Вадим

Вытащил образок-амулет, тот самый, что не снимал с тех пор, как уезжал в Харбин, сдавил в кулаке. Камень был странно тёплым, почти горячим, но об этом совершенно не думалось сейчас. А ведь это я тебя убил, голубка моя, подумал Гурьев. Какой я защитник?! Если бы не я, жить бы тебе, Полюшка, лет до ста. Знахарки все - долгожительницы. Прости, Полюшка моя. Прости. Видишь, и в землю тебя положили, как водится, Полюшка. Хоть и не верю я в это. Ребе говорил, что есть у человека косточка в черепе, которая никогда землёй не становится. Хоть век минует, хоть сто. По этой косточке и воскресит всех Предвечный после Судного Дня. Конечно, я в это не верю. А маму тоже велел в землю положить. Совсем как тебя, Полюшка. Прости, если сможешь. Прости, голубка моя.

Лишь когда стемнело, он вернулся в станицу. Тризну начали без него. Он вошёл тихонько, сел между мгновенно подвинувшимися Шлыковым и Котельниковым, взял услужливо протянутый кем-то стакан с самогоном и кусок хлеба. Чуть пригубил, но пить не стал.

– Ты выпей, Яков Кириллыч, выпей, - тихо проговорил Шлыков, беря его за плечо и встряхивая. - Выпей, Яков Кириллыч, друг ты мой любезный, голубчик дорогой, выпей, - оно и полегчает.

– Не хочу, - глядя в одну точку, сказал Гурьев. - Спасибо, Иван Ефремыч, я знаю. Я не хочу, чтобы мне полегчало. Сейчас - не хочу.

Шлыков посмотрел Гурьеву в глаза, вздохнул - и не возразил ничего.

Утром, вернувшись с кладбища, он велел вестовому собрать командиров и позвать Тешкова вместе со станичным атаманом.