Я, Богдан (Исповедь во славе)   ::   Загребельный Павел

Может, так произошло и со мной? Меня уничтожали в своих писаниях все летописцы моего времени, и неважно было - враждебные они или благосклонные, - я рождался и погибал даже в народном слове, в песнях поэтов и на страницах книг, которые будут написаны еще и через века. Кто писал обо мне - можно было бы назвать хотя бы современных мне. Михаловский и Радзивилл, Окольский и Рудавский, Грондский и Пасторий, Лобзинский и Каховский, Твардовский и Ваховский, Бялоблоцкий и Ерлич, Зубрицкий и Кушевич, Освенцим и Нарушевич, Емёловский и Кисель, а еще чужеземцы Вимина, Бишинг, Безольди, Шевалье, Ригельман, а еще же и свои Самовидец, Грабянка и Величко (был или не был?). Как же писали? Лобзинский переписал Кояловича, Пасторий и Рудавский переписали дневники из сборника Грабовского, Ригельман переписал Самовидца и Пастория, Шевалье копировал Пастория, Величко и Твардовского. Чужие историки вступали в противоречие с правдой от пристрастия, а свои - из-за давности. Да разве и современные писали одну лишь правду? Современники врут больше, чем потомки, потому что они более заинтересованы в событиях. Так уж оно повелось, что своим больше веришь, потому что, как говорили еще древние, strecus cuigue suum bene olet - свое дерьмо лучше пахнет.

Моих начал никто из них не умел ни понять, ни истолковать. Все вели речь о Субботове, о налете на мой хутор никчемного Чаплинского, пса коронного хорунжего Конецпольского, об обиде, от которой у меня забурлила кровь. Будут писать еще, будто я в обиде своей и жажде найти справедливость пробился до самого короля Владислава, и будут усматривать в этом свободу тогдашних обычаев или же малость короля перед всевластьем шляхты. И никто не вспомнит о моем собственном предназначении.