Томас Манн   ::   Апт С

И в свете подобных свидетельств легко представить себе, сколько радости примешивалось к его грусти и горечи в мае 1955 года, когда этот, всегда склонный к поискам символических закономерностей в собственной жизни и всегда возвращавшийся мыслями к своей северной родине человек благодарил любекцев за звание почетного гражданина в той самой ратуше, где его отец был избран сенатором, а в том самомтеатре, где он, Томас Манн, мальчиком впервые услышал "Лоэнгрина", слушал теперь исполняемый специально в его честь пролог к этой опере, а затем читал вслух из "Тонио Крегера" из "Иосифа", из "Феликса Круля"...

И в последнем большом эссе, в "Слове о Шиллере", он, верный привычке рассказывать о себе в третьем лице, переплавлять исповедь в образы, объективизировать субъективное, - в "Слове о Шиллере", он, словно подтрунивая над своей ребячливостью, словно признаваясь, что знает ее за собой, особо отмечает и выделяет эту черту в характере Шиллера. "И вот, говорит он о Шиллере, - за этой почти чрезмерной, почти сверхъестественной мужественностью... скрывается ребенок, для которого превыше всего на свете игра и который сказал, что из всех существ на земле только человек умеет играть и он лишь тогда вполне человек, когда играет. Это, конечно, эстетико-философская теория. Но улыбка, которую нам подчас приходится удерживать, дивясь грандиозности Шиллера, вызывается присущим ему вечно мальчишеским началом, его увлечением некой высокой "игрой в индейцев"... "Я все еще думаю, - говорит он чуть дальше, - об этой черте Шиллера, которая так своеобразно сочетается с его величием, - о вечном мальчишестве и детской любви к приключениям".

Вот почему назвали мы пору "подведения итогов" и меланхолической, и радостной вместе.