После дуэли   ::   Рощин Михаил Михайлович

Дорохов кусает подушку, рычит.

Второй жандармский голос. А вот, вашество, стишок мною списан, сказывают, Лермантова: «За девицей Эмили молодежь, как кобели…» (Хихикает.)

Первый. Оставь, прочту.

Пушкин, Голицын и Бенкендорф на террасе.

Пушкин (тихо). А в самом деле, кто помнит королей, при которых жил Дант? Или Шекспир? Кому известно, кто ослепил Гомера?

Голицын. Да будет! У государя и без того многотерпеливое сердце. Мог он и с Пушкиным, и с иными обойтись куда круче, но…

Пушкин. Да куда ж круче?

Голицын. Тише! Поставь-ка себя на его место: станешь ты дозволять то, что подрывает власть и вредит отечеству?

Бенкендорф. Зачем же равенство ставить между отечеством и властью? Власть разная бывает – отечество одно.

Пушкин. Складно, юнкер! Татары – тож триста лет были на Руси властью!

Бенкендорф. И что ж за вред от Пушкина отечеству?

Голицын. А ну вас! (Машет рукой и быстро идет с крыльца.)

Дорохов откинулся и вмиг уснул.

Краски заката.

Столыпин и Трубецкой.

Столыпин (по-прежнему с горькой иронией). Ну что, Сергей, видно, пора. Воду пили, ванны принимали, погуляли…

Трубецкой. Что говорить, много успели. Даж Мишку похоронить. Я поеду в полк завтра. Езжай и ты. Не думай.

Столыпин. Да. Теперь, видать, все равно… Дорохов-то! Накричался.

Пауза.

…Ах, не хотелось ему помирать! Всю жизнь про смерть разговаривал, – видно, утомил ее.

Трубецкой. Судьба. Случай.

Столыпин.