Город мелодичных колокольчиков   ::   Антоновская Анна Арнольдовна

— А Вавило Бурсак?

— О себе думай!

— Самому наутек наспех, а атаману ошейник навек?!

— Молчи, непослушник! И тебя бить кнутом нещадно б!

— А еще кого?

— А воровского казака огнем жечь!

— Из-за нехристей?

— Из-за нас! Такие ж, как он, государеву имени бесчестие чинили! Дело царево, как шапка с головы, сорвано! Стыд!

— Стыд не дым — глаза не выест.

— Нишкни, холоп! Лошадиное стерво!

— Перед тобой не виновен. Молю за донца.

Семен Яковлев подступил к Меркушке, поднес кулак к его носу:

— Чуешь?!

— Табак тертый, да сырой.

— Согрею!

— Борода маленька, речь писклява!

Семен Яковлев не сдержался, со всего маху саданул пятидесятника и сам залюбовался: Меркушка стоял так, словно его комар куснул, даже не пошелохнулся.

Подьячий, связывая тесьмой свитки, сказал елейно:

— Есть бо бог наш на небеси, ему же мы служим.

Меркушка не слышал, был он мысленно уже далеко, в донских раздольях, где решил казаковать впредь, сбросив стрелецкий кафтан и сбежав из царевой Москвы. Там, под Азовом, коий брать будет приступом с донской ватагой, отомстит он за побратима, сокола-отвагу, Вавило Бурсака. А коль даст бог случай свидеться, подарит ему свою заветную, горячую, как сердце, и стройную, как боярышня, хованскую пищаль. Ни слез, ни крови не пожалеет он для атамана, ибо нет на земле ничего дороже их боевой и крылатой дружбы… Пусть же летит она, эта дружба, под Азов, золотя крылья и опережая время…

Исчез Меркушка, дверь не скрипнула. Дивились посол и подьячий внутренней силе пятидесятника: словно из меди отлит, а дух медвежий.

Сборы подходили к концу, делились мыслями:

— Казаки шкоды и убытки поделали, а спрос с нас.

— Треклятого войскового атамана, Ивана Каторжного, на колу б зреть.