Бремя власти   ::   Балашов Дмитрий Михайлович

— Кто, кто! Знаю, и все! Станешь доводить, дак по злобе что ни то исделают! Дочку продал… Знаю! Ростовскими деньгами хана хочешь ублажить! Ты и Машу продал бы хану, коли б нужна была! А я, а мне… холила, ростила… Лучше бы, лучше бы никакого етова княженья не нать! А там: которы да свары пойдут, и все изгибнем! Юрко вот тоже много заносился, да плохо кончил! И ты теперича, кажинный раз, едешь в Орду — сердце кровью обольется: задавят тамо!

Иван хотел было остановить ее, но жена сердито сбросила его руку:

— Не задавят? Ох, не зарекайся, Иван! Михайлу задавили, не тебе чета был! Сам ся не возвышай паче господней меры!

Он глядел на нее во тьме немо, и все внутри свертывалось, холодело и никло. Может, жена в чем-то и права — в своем, бабьем, мелком, женском, но как же она не понимает! Она, которая должна, обязана, которая права не имеет ни так баять, ни даже думать так!

Великое одиночество словно бы крылами, тихой совою, коснулось его, и он лежал, уже не глядя на темное, с черными провалами глаз лицо Елены, и уже почти не слушал ее, и только одно опять больно прорезало сознание: Маша, ее образ, ее ласка… Как он одинок без нее, без старшей и любимой своей дочери! Как безмерно, как бесконечно одинок!

Стало тихо. Жена, выговорившись, часто дышала, двигалась — видно, утирала глаза. Сказала глухо:

— Прости меня. Устала я. В черевах что-то плохо. Умру. Деток бы сохранить!

А он был далеко и лишь с усилием заставил себя вновь поднять руку и огладить жену. Глупая! И все равно родная, своя… А она поняла — чутьем женским, — посунулась к плечу мужеву:

— Прости, что не так сказала, а жаль Машу, так жаль…

— И мне жаль! — строго и отчужденно отозвался он. — А только без ростовского серебра мне ся не сохранить и власти не удержать в руках.

— Знаю. Устала я, Иван. Не радошно мне. И — боюсь.

— Я вот что, — сказал он, помедлив. — В те поры, как под Опокою стояли, видал Ивана Акинфича с Костянтином Михалычем вместях… — Он помолчал. Жена высморкалась и утерла лицо подолом рубахи.