Цвастика и Пентагон   ::   Пепперштейн Павел

Курский посмотрел на свои ладони, но никаких свастик не увидел.

Парчова вдруг резко привстала на кровати:

– А ты из человеков ли, святой белый старичок?

Ты сколько веков старичком-то ходишь? Может, ты ангел какой или черт?

– Я не черт. Я дерево, – вежливо улыбнулся Курский.

– Да какое ты дерево?! – Парчова вспылила, мелко затряслась. – Ты – День Победы, вот ты кто, – она ткнула пальцем в телевизионный экран.

– «Этот праздник с сединою на висках, это радость со слезами на глазах». Вот и ты весь седой и в слезах, праздничек родной. Все оплакиваешь нас, грешных! Рано нас оплакивать! Мы сами себя давно оплакали!

Очередная волна злобы накатила на старуху.

– Завтра наступишь, праздничек, – произнесла она злобно и снова указала в телевизор, где в этот момент строгий, задумчивый Штирлиц выкладывал из спичек детского ежика на железном столе пыточной камеры гестапо. – Завтра наступишь ногою белокочанной своей на фашистского гада, а?

Парчова хихикнула и стала быстро шарить по тумбочке, делая вид, что ищет какое-то лекарство.

Но пузырьки, скопившиеся там, все выглядели столь старыми и пыльными, что ясно было – Парчова давно не принимает никаких лекарств, несмотря на свой кашель. Корявыми тонкими смуглыми пальцами она вдруг раздвинула какие-то пласты старых рецептов и квитанций, выдернула один ветхий конверт, порылась в нем и извлекла старую фотографию, которую быстро сунула Курскому.