JК
Дождь в водосточных трубах :: Семенов Юлиан Семенович
Страница: 11 из 19Господа всегда говорили: «Милости прошу перекусить…»
Степанов усмехнулся и сказал:
— Занятно.
Ночь разметалась над землей. Облака лежали низко, будто одеяла, сбитые горячечнобольными в бреду.
— К грозе, — сказал Степанов.
— По-моему, пройдет левее, — ответила Нина.
Они медленно шли по уснувшей деревеньке, название которой было необычно, как и все здесь, — Купавна. Белые наличники окон словно фосфоресцировали и, казалось, подсвечивались изнутри каким-то холодным искусственным светом. Лес шумел гулко, приливами.
— Вы любите ночной лес? — тихо спросила Нина.
Он закрыл левый глаз, завертел носом и ответил:
— Не знаю, право…
— А почему вы смеетесь?
Степанов ничего не ответил. Когда с ним начинали говорить о красоте природы, Степанову делалось неловко, и он не знал, что отвечать. Ему казалось, что прекрасное можно писать на холсте, в литературе, но только говорить об этом не стоило. Ему не хотелось соглашаться с очевидным, названным именно так, как и нужно было назвать по грамматике. Смысл искусства — в первооткрывательстве, а моментальная фиксация увиденного — прерогатива рыночного фотографа. И еще Степанов не любил, когда при нем начинали говорить о красивом. А Степанов не любил говорунов, особенно тех, которые умеют изящно и тонко говорить обо всем, что вокруг. Такие люди, как ему казалось, неспособны к творчеству, они проговаривают самих себя.
Степанов усмехнулся и сказал:
— Занятно.
Ночь разметалась над землей. Облака лежали низко, будто одеяла, сбитые горячечнобольными в бреду.
— К грозе, — сказал Степанов.
— По-моему, пройдет левее, — ответила Нина.
Они медленно шли по уснувшей деревеньке, название которой было необычно, как и все здесь, — Купавна. Белые наличники окон словно фосфоресцировали и, казалось, подсвечивались изнутри каким-то холодным искусственным светом. Лес шумел гулко, приливами.
— Вы любите ночной лес? — тихо спросила Нина.
Он закрыл левый глаз, завертел носом и ответил:
— Не знаю, право…
— А почему вы смеетесь?
Степанов ничего не ответил. Когда с ним начинали говорить о красоте природы, Степанову делалось неловко, и он не знал, что отвечать. Ему казалось, что прекрасное можно писать на холсте, в литературе, но только говорить об этом не стоило. Ему не хотелось соглашаться с очевидным, названным именно так, как и нужно было назвать по грамматике. Смысл искусства — в первооткрывательстве, а моментальная фиксация увиденного — прерогатива рыночного фотографа. И еще Степанов не любил, когда при нем начинали говорить о красивом. А Степанов не любил говорунов, особенно тех, которые умеют изящно и тонко говорить обо всем, что вокруг. Такие люди, как ему казалось, неспособны к творчеству, они проговаривают самих себя.