Двадцатые годы   ::   Овалов Лев Сергеевич

Быстров критически его осмотрел: курточка из серого сукна, выкроенная из старой шинели Федора Федоровича, брюки из чертовой кожи, ботинки вот-вот запросят каши, брезентовые обмотки, кепочка, мешок о лямками…

— Раскручивай…

Достал из-за пазухи бумаги, завернул в носовой платок, приложил к голени.

— Закручивай.

— Вряд ли кому придет в голову заглянуть за обмотки, — наставлял Быстров. — Никому не позволяй размотать, лучше сунь в костер…

— Как Муций Сцевола, — сказал Славушка.

— Кто?

— Муций Сцевола.

— Что за человек?

— Сжег на огне руку.

— Зачем?

— Показать презрение к смерти.

— Это ты брось! — рассердился Быстров. — Сперва доберись до политотдела, а уж потом жги.

Закат догорал, на площади желтело все, что могло отразить гаснущие лучи.

— Тронулись.

Быстров вскочил в бедарку, прижал мальчика к себе, натянул вожжи, цокнул, Маруська рванула и рысью вынесла бедарку на дорогу.

Поповка мелькнула черной тенью, ветлы напоминали монахов.

Славушка прижался к Быстрову. Миновали кладбище, и опять ветлы, ветлы, да перебор черных Маруськиных ног.

— Перькову Анну Ивановну знаешь?

— Видел у Александры Семеновны.

— Правильно, подружка ее. Учителка. Приехала погостить, никому ничего не придет в голову.

Славушка пригрелся под рукою Быстрова, и уже с разлета — в Критове, село отходит ко сну, лишь собаки брешут, — тпру! — и уже на взгорье у школы.