Двадцатые годы   ::   Овалов Лев Сергеевич

— О Степане Разине ничего нет? — Быстров мобилизовал свою память: — «Борис Годунов»!

Андриевский опешил:

— Почему именно «Годунов»?

— Как же: Смутное время, Россия, народ…

— Народ там безмолвствует, — сухо сказал Андриевский. — Да и не найдем столько народа…

Быстров отступил: все-таки этому… актеру… ему и карты в руки…

— А почему виноватые?… — Он имел в виду «Без вины виноватые». — Будет хоть как-то соответствовать… моменту?

— Торжество справедливости! — Служитель муз снисходительно обозрел политического деятеля. — Правда жизни…

— Ну делайте как знаете, — согласился Быстров, — Но чтобы спектакль у меня был!

На митинг к исполкому мало кто пришел, собрались работники исполкома и комсомольцы, праздник пришелся на понедельник, у всех дела, а объявить приманки ради какой-нибудь животрепещущий вопрос вроде передела земельных участков или дополнительной хлебной разверстки Быстров не захотел, — не стоило смущать умы лишними тревогами.

Зато вечер удался на славу, народу набилось в Нардом видимо-невидимо — первый спектакль после возвращения Советской власти. Пришла вся Семичастная, да и из Успенского немало пришло, вся молодежь, и мужиков собралось достаточно, на всякий случай: не объявят ли чего нового?

Степан Кузьмич произнес пламенную речь, пели под фисгармонию революционные песни, и супруги Андриевские старались петь громче всех.

А на следующий день Славушку и Елфимова, который стал заместителем Ознобишина потому, что жил рядом с Успенским, в Семичастной, пригласили в волкомпарт.

— Пора вам обзавестись своей канцелярией, — объявил им Быстров.