Двадцатые годы   ::   Овалов Лев Сергеевич

— Так вот, Яков Захарович, — ну как же, для Семина Голиков просто Яков Захарович! — говорил нам на совещании: очень советую обратить внимание на писателя Достоевского, прочтете не без пользы, выдающийся криминалист. Поверишь ли, я пять ночей читал…

— С чем тебя и поздравляю. Только при чем тут Достоевский?

— А при том, что это только у Достоевского преступники приходят в следственные органы и сами каются в содеянных преступлениях.

Выжлецов оказался прав, не верил Семин Ознобишину.

— Но ведь Быстрова вынули из петли?

— Нервишки не выдержали, спился. У меня на эту тему множество донесений.

— Василий Тихонович, ты же знал Быстрова, разве он способен был полезть в петлю?

— Способен. Характерный случай перерождения. Оторвался от масс. Опустился. Что ему еще оставалось?

Славе вспомнилась остренькая мордочка Выжлецова.

Нет, Выжлецов не врал, он почувствовал свою силу…

Сердце Славы раздирала жалость к Быстрову. Пропасть так бессмысленно, зазря…

Глухое раздражение нарастало в нем против Семина. Он указал на пачку исписанной бумаги.

— Для чего же ты записал мой рассказ?

— Для архива, — любезно объяснил Семин. — На всякий случай. Может, когда-нибудь и пригодится.

Слава зло посмотрел на Семина.

— Значит, Выжлецов останется безнаказанным?

— Не было преступления, не будет и наказания.

— А я уверен, что Выжлецов преступник.