Страница:
39 из 167
Федор встретил ее испуганный взгляд и вдруг ободряюще ласково улыбнулся…
С этого вечера вернулась к Евпраксии ее прежняя бодрость. Она вновь начала тормошить своих мамок, вместе с девушками принялась красить яйца, проращивать овес и, открывая окно, выпускала на волю пташек, что во множестве присылал ей жених.
Уж несколько дней шумели за окнами бурные ручьи, в лугах стояло необозримое море вешнего разлива, и по вечерним зорям высоко в небе звучали трубы летевших на север журавлей.
Небо днем блистало чистой бирюзой, в нем гуляли шальные ветры, и этот простор манил, суля счастье, с такой силой, что становилось тесно в груди. Даже птички, которых выпускала из клеток Евпраксия — серые чижи, пухлые и зеленоглазые чечетки, желтые, как сережки вербы, канарейки, — даже они пугались этого простора, задерживались у раскрытой дверцы клетки и уж потом, шевельнув для храбрости хвостами, вспархивали и уносились вдаль.
Евпраксия долго смотрела вслед птичкам, пока у нее не начинало ломить брови.
Однажды вот так стояла она у окна, подставив лицо ласковому солнечному лучу И вдруг ей послышалось, что в соседней горнице заговорили два голоса. Евпраксия прислушалась. Говорили старая мамка и боярин Истома.
— Божись баба, — тихо шептала мамка, клялась белым светом, что даст княжичу того зелья. Да…
Воркотня мамки стала неразличима. Евпраксия разобрала только одно слово: «ополоница».
— Случись так, озолотил бы я тебя, старая, — сказал Истома.
|< Пред. 37 38 39 40 41 След. >|