Голубь в Сантьяго   ::   Евтушенко Евгений Александрович

"Не тяжело в костюме и ботинках?" она спросила, не замедлив бега. "Немножко тяжело", - ей, задыхаясь, распаренный Энрике отвечал. "Еще осталось десять километров", она его, смеясь, предупредила. "Я добегу, - ответил ей Энрике. А что в конце пути?"

"Конец пути", в ответ была беззлобная усмешка. Энрике снял пиджак, его набросил на мраморные треснувшие крылья скучающего ангела-бедняги, в траве оставил снятые ботинки с носками, быстро сунутыми в них, и продолжал бежать босой, как в детстве, когда бежал по пене в час отлива за морем, уходящим от него. "Не украдут?" - она его спросила, когда ее догнал он, запыхавшись. "А я на честность ангелов надеюсь. Мы все же в католической стране". "Ты веришь в Бога?" - сразу оба глаза под сросшимися властными бровями насмешливо взглянули на него. "Во что-то". - "Ну, а что такое

"что-то"?" "Не знаю точно. Нечто выше нас". "Ты мистик, что ли?" - "Просто

я художник". "Что значит - просто? - "Просто так,

и все". "Ах, ты из тех, кто с кисточкой и краской. Оружие - достойней для мужчин". "Но лишь искусство '- чистое оружье". Работая, как поршнями, локтями, она спросила жестко: "Разве чистой винтовка Че Гевары не была? Ты в партии какой?" - "Эль Греко,

Босха". "Не знаю... Что за партия такая?" "Хорошая, но маленькая очень. А ты в какой?" - "Пока что ни в какой. Но я стою за действия". - "Я тоже. Но разве так бездейственно искусство?" "Смотря какое". - "А смотрела ты?" "Немного... Не люблю музеев с детства. Ну, скажем, вот хваленый ваш Пикассо он говорит, что коммунист, а сам свои картины продает буржуям".