И я бы мог   ::   Домбровский Юрий Осипович

Пушкин начинает готовиться к обыску и аресту. Он сжигает как само письмо, так и свои записки ("...я принужден был сжечь свои записки. Они могли бы замешать имена многих, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере, я в них говорил о людях, которые после стали историческими лицами, с откровенностью дружбы или короткого знакомства"). От этого тревожного времени остались рисунки - колонка профилей декабристов на большом листе бумаги: Пущин, Дельвиг (он ведь тоже мог быть замешан), Кюхельбекер (несколько раз) и Рылеев. Вот он - самый ощутимый след разговора. Он и свой портрет было поставил в этот ряд, но потом зачеркнул может, потому, что он ему не удался, а может, оттого (догадка А. Эфроса), что понял: ему еще нет места в этой скорбной колонке, оно еще где-то впереди. В первую годовщину казни он так и напишет:

Нас было много на челне:

. . . . . . . . . . . . .

Пловцам я пел...

Вдруг лоно волн

Измял с налету вихорь шумный...

Погиб и кормщик, и пловец!

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою.

Я гимны прежние пою

И ризу влажную мою

Сушу на солнце под скалою.

И на другом уже листе нарисует виселицу: "И я бы мог..."

Вот эта так резко оборванная и наполовину зачеркнутая строка и есть, по-моему, главный, решающий аргумент во всем споре.

Из нее, как мне кажется, вытекает, что Пушкин был действительно посвящен своим рассудительным и спокойным другом во все и ждал только вызова.