JК
Южнее главного удара :: Бакланов Григорий Яковлевич
Страница: 101 из 168Пока ему под наркозом делали операцию, он пел украинские песни высоким, страдальчески чистым голосом:
Там три вербы схылылыся, Мов журятьсявоны…
Пел и матерно ругался. А потом, увидев в эмалированном тазу свои ноги, заплакал, не стыдясь людей и все увидели не орденоносного лейтенанта Василенко, а молодого, красивого парня, навсегда искалеченного войной. После этого случая Леонтьев отложил разговор о переводе до весны. Но весной на людях не просыхали шинели. Днём, когда припекало солнце, от спин шёл пар, вечером на спины садился иней, раскисшие сапоги свистели, на огневых позициях в мелких землянках подпочвенная вода заливала нары, и батарейцы кашляли лающим, надсадным кашлем, точно у них все рвалось в груди. И чем меньше хотелось Леонтьеву на батарею, тем чаще говорил он окружающим, что вот решил подать рапорт, как бы отрезая себе путь к отступлению. Только летом обратился он к командиру полка. Прошёл после этого разговора день, стоивший Леонтьеву много душевных сил, прошёл другой, и наконец явился завдел Шкуратов и с оскорблённым видом наложил на него взыскание. Вслед за завделом, узнав, дружно оскорбились все писаря. А Леонтьев обрадовался взысканию, тяжкий груз упал с его души. Но с этих пор у него появилась потребность жаловаться на свою судьбу. Кто бы ни пришёл из батареи, Леонтьев к слову и не к слову ругал каторжную писарскую жизнь: «Лучше на передовую, чем здесь корпеть. Ни дня тебе, ни ночи, и погибнешь, как Воронцов». Был такой писарь Воронцов, убитый при бомбёжке ещё в сорок первом году, доказав тем самым, что и и штабе люди погибают.
Там три вербы схылылыся, Мов журятьсявоны…
Пел и матерно ругался. А потом, увидев в эмалированном тазу свои ноги, заплакал, не стыдясь людей и все увидели не орденоносного лейтенанта Василенко, а молодого, красивого парня, навсегда искалеченного войной. После этого случая Леонтьев отложил разговор о переводе до весны. Но весной на людях не просыхали шинели. Днём, когда припекало солнце, от спин шёл пар, вечером на спины садился иней, раскисшие сапоги свистели, на огневых позициях в мелких землянках подпочвенная вода заливала нары, и батарейцы кашляли лающим, надсадным кашлем, точно у них все рвалось в груди. И чем меньше хотелось Леонтьеву на батарею, тем чаще говорил он окружающим, что вот решил подать рапорт, как бы отрезая себе путь к отступлению. Только летом обратился он к командиру полка. Прошёл после этого разговора день, стоивший Леонтьеву много душевных сил, прошёл другой, и наконец явился завдел Шкуратов и с оскорблённым видом наложил на него взыскание. Вслед за завделом, узнав, дружно оскорбились все писаря. А Леонтьев обрадовался взысканию, тяжкий груз упал с его души. Но с этих пор у него появилась потребность жаловаться на свою судьбу. Кто бы ни пришёл из батареи, Леонтьев к слову и не к слову ругал каторжную писарскую жизнь: «Лучше на передовую, чем здесь корпеть. Ни дня тебе, ни ночи, и погибнешь, как Воронцов». Был такой писарь Воронцов, убитый при бомбёжке ещё в сорок первом году, доказав тем самым, что и и штабе люди погибают.