Особняк   ::   Фолкнер Уильям

Он думал: «Сейчас она поймет, что она не может мне доверять, и только надеется, что, может, оттого и прижалась всем телом, оттого так крепко обняла за плечи, словно хочет потянуть за собой, хотя здесь нет постели», – но тут он страшно ошибался. Он думал: «Зачем ей впустую тратить время, проверять меня, если она всю жизнь знала, что ей только и надо положиться на меня». И она стояла, обняв его, и целовала, пока он сам не попытался высвободиться, и тут она выпустила его и посмотрела ему в лицо своими темно-синими глазами, без тайны, без ласки, даже, может быть, без нежности.

– У тебя весь рот в помаде, – сказала она, – тебе надо умыться. Да, ты прав, – сказала она, – ты всегда прав в том, что касается меня и тебя. – В глазах не было тайны; упорство – да, но не тайна; когда-нибудь он, может быть, вспомнит, что в них и настоящей нежности не было. – Я тебя люблю, – сказала она. – А тебе мало досталось. Нет, это неверно. Ничего тебе не досталось. Ничего у тебя не было.

Он только знал, что она хочет сказать: сначала ее мать, потом – она; дважды он хотел отдать всего себя и ничего не получил взамен, кроме права быть одержимым, околдованным, если хотите – одураченным. Рэтлиф – тот непременно сказал бы «одураченным». И она знала, что он это знает; в этом (вероятно) и было их проклятие: они оба сразу, сейчас же узнавали друг про друга все. И не из честности, не потому, что, как она считала, она всю жизнь была влюблена в него, она позволила ему увидать ее новый «ягуар», позволила понять, какое значение можно было бы этому придать при обстоятельствах, сопровождавших смерть ее так называемого отца.