Пир   ::   Сорокин Владимир Георгиевич

 — Идти на поводу у этого… этого… Боже! Неужели тебе нравится все это? Вся эта… эта… низкая двусмысленность? Весь этот глупый, пошлый театр?

Бросив ее на абрикосовый шелк покрывала, Лев Ильич сдирал с нее узкое, кофейного тона платье.

— Он потакает своей мужицкой природе… он… он ведь мужик в третьем… нет… во втором поколении… он сморкается в землю до сих пор… но ты, ты! Ты умный, честный, сложно устроенный человек… ты… ты же прекрасно понимаешь всю двусмысленность моего… ах, не рви так!… всю, всю нелепость… Боже… за что мне все это?

Покончив с платьем, Лев Ильич задрал ее кружевную рубашку и, стоя на коленях, прыгающими руками стал расстегивать брюки.

— Если мы… если мы все, все уже знаем… если готовы на все… знаем, что любим друг друга… и… что нет другого пути… что… наши звезды сияют друг другу, — бормотала она, глядя на лепной венец потолка, — если мы встретились… пусть ужасно и нелепо, пусть даже глупо… как и все, что случается вдруг… то давай хотя бы дорожить этой тонкой нитью… этим слабым лучом… давай беречь все это хрупкое и дорогое… давай постараемся… ааа!

Мускулистый, длинный и неровный член Льва Ильича вошел в нее.

Павлушка неловко открыл шампанское. Пена хлынула из бутылки на поднос.

— Дай сюда, пентюх! — забрал бутылку Саблин. — А сам пшел вон!

Лакей согнулся, словно получив невидимый удар в живот, и вышел.

— Почему русские так не любят прислуживать? — спросил Мамут.

— Гордыня, — ответил отец Андрей.

— Хамство простое наше великорусское, — вздохнул Румянцев.

— Мы сами виноваты. — Румянцева нежно гладила скатерть.