Помилование   ::   Карим Мустай

В конце проулка к ним молча присоединился Гусар, весь в клочьях прошлогодней шерсти, - от старости и жизни впроголодь он и за весь год никак не мог перелинять. Его не прогнали. Истолковав это как разрешение, старый лохмач потрусил рядом. Вот и идут эти трое. Справа - поднимая пыль сапогами, с кладью на спине шагает Мария Тереза, посередине - катит на своем самокате Федора, слева - трусит Гусар со своей почти уже человеческой душой.

Поднявшись на взгорок, где давеча пропылил тот хвостатый "виллис", они остановились.

- Ну, прощай, дочка. Может, и не увидимся, больно уж время лихое, а сама я... уже не лихая. - Старуха вдруг расчувствовалась, даже две-три слезинки выкатились из глаз. - Вот, слезами тебе дорогу вымочила. Я так просто... - Она тут же повернула разговор на другое. - Дом твой в сохранности будет, себя береги.

И Гусар тоже кивнул Федориным речам.

Мария Тереза, за полдня повзрослевшая сразу на несколько лет, ни словам старушкиным, ни слезам не поддалась, только припухлые губы дрогнули чуть.

- Ладно, я пойду. Прощайте. Оба... - сказала она и быстро зашагала прочь. Бабка Федора сначала одной худенькой сморщенной рукой помахала ей вслед, потом другой, а Гусар, затосковав, глухо проскулил дважды. Провожающие сразу домой не повернули, так, покинутые, и остались стоять. Дойдя до вершины холма, Мария Тереза оглянулась назад: они все там же, Гусар даже присел на задние лапы. У нее сжалось сердце: "У одной - старость человеческая, у другого - старость собачья.