Сердца четырех   ::   Сорокин Владимир Георгиевич

— Нельзя потворствовать негодяям, нельзя! Я старый человек, Виктор Валентинович, я могу понять и проститьмногие человеческие слабости, я христианин! Я могу простить невежество, хамство, жестокость, даже — подлость! Но только не глумление над человеческой душой! Никогда! А ты… — он наклонился над решеткой. — Ты… негодяй! Если ты… если ты плюешь, пренебрегаешь, если ты… — голос Штаубе задрожал. — Если ты… ты… ты знай… нет! Господи…

Он повернулся и вышел из кладовой.

Ольга загасила окурок о торец полки, бросила его в бункер и тоже вышла.

— Что, опять — стень? — Сережа подошел к Штаубе.

— Сережа, — Ребров снял с решетки миску с картошкой. — Пожалуйста, отнеси это на кухню.

— Слушаюсь и повинуюсь, — Сережа взял миску и вышел.

Ребров долго молчал, сложив руки на груди и опустив голову. Потом заговорил:

— М-да. Итак, Андрей Борисович, подведем итоги. Выводов за эти четыре дня вы не сделали, это — раз. Я переоценил ваше нравственное начало, это — два. Я недооценил ваш плебейский прагматизм. Три. Приговаривать вас к четвертой ампутации — банально и в данной ситуации лишено всякого смысла. Наше решение вам было известно заранее.

Ребров с грохотом захлопнул бункер крышкой, запер ее на задвижку. Поднял с пола фонарь, поставил на полку и вышел.

Штаубе, Ольга и Сережа ждали его в столовой. Ольга складывала грязную посуду, старик с сердитым лицом сосал головку, Сережа крутил кубик Рубика. Ребров подошел к столу, рассеянно взял из вазы яблоко, откусил.

— И Генрих Иваныч, и я тебя предупреждали, — сказала Ольга.