JК
Симеон Гордый :: Балашов Дмитрий Михайлович
Страница: 45 из 757 — Юрия Данилыча покойного, — шепчет с одышкой, —я посадил, а Михайлу Святого отверг…
Старый ум мешается уже: не Михайлу, а Александра Данилыча, тоже покойного. Сын знает всю эту, уже древнюю, быль и хочет поправить отца:
— Лександра Данилыча?
Старик, отрицая, поводит челом.
— Нет! Михайлу нать было! — повторяет с упорной настойчивостью. — Михайлу! Тогда бы Тверь выстала… А ныне — Москва!
Умирающий смолкает и, переводя взгляд с одного на другого, проверяет: дошло ли до них? Вняли? И видит хмурь на челе сына, а в глазах внука недоумение. И потому, отдышась, вновь повторяет с упорною настойчивостью (не сказать нынче — и никогда не сказать, и Господь не простит того, у врат рая спросит: «Сказал ли, старый?»):
— Грех принял я на душу свою! Ради Москвы, ради люда московского, ради вас всех… Не ведаю, к худу то али к хорошу вышло? Данилушку на бою прибрал Господь. Чаю, за грех мой! Думал, навовсе, ан нет, теперича блазнит, не вовсе расплатилси! Ищо придет на нас беда… Дак тово… тово… — Умирающий смотрит на двоих у постели с промельком страха: мысли мешаются, и неужели, неужели он не сумеет, не скажет им всего, что должно сказать ему, прежде чем покинуть сей мир? — Москва! — одолевая себя, шепчет, призакрыв веки, лишь бы не сбиться, не утерять мысленную нить. — Земли устроение… Это от нас, наше… И грех, и воздаяние — нам! Тебе, сын, и тебе… Берегите! Помните: мог! Я мог! Все переменить. И не было бы Москвы.
Старый ум мешается уже: не Михайлу, а Александра Данилыча, тоже покойного. Сын знает всю эту, уже древнюю, быль и хочет поправить отца:
— Лександра Данилыча?
Старик, отрицая, поводит челом.
— Нет! Михайлу нать было! — повторяет с упорной настойчивостью. — Михайлу! Тогда бы Тверь выстала… А ныне — Москва!
Умирающий смолкает и, переводя взгляд с одного на другого, проверяет: дошло ли до них? Вняли? И видит хмурь на челе сына, а в глазах внука недоумение. И потому, отдышась, вновь повторяет с упорною настойчивостью (не сказать нынче — и никогда не сказать, и Господь не простит того, у врат рая спросит: «Сказал ли, старый?»):
— Грех принял я на душу свою! Ради Москвы, ради люда московского, ради вас всех… Не ведаю, к худу то али к хорошу вышло? Данилушку на бою прибрал Господь. Чаю, за грех мой! Думал, навовсе, ан нет, теперича блазнит, не вовсе расплатилси! Ищо придет на нас беда… Дак тово… тово… — Умирающий смотрит на двоих у постели с промельком страха: мысли мешаются, и неужели, неужели он не сумеет, не скажет им всего, что должно сказать ему, прежде чем покинуть сей мир? — Москва! — одолевая себя, шепчет, призакрыв веки, лишь бы не сбиться, не утерять мысленную нить. — Земли устроение… Это от нас, наше… И грех, и воздаяние — нам! Тебе, сын, и тебе… Берегите! Помните: мог! Я мог! Все переменить. И не было бы Москвы.