JК
Симеон Гордый :: Балашов Дмитрий Михайлович
Страница: 47 из 757А тот, передохнув снова и слабо и сладко чуя свои ладони в сильных сыновьих руках, вновь повел о грехе, давнем, непростимом:
— Чем паче грех, тем позже и тем страшнее карает Господь! Помни! Может, и не тебе отвечивать перед престолом вышнего, а ему, внуку, али правнуку…
И еще об одном, совсем тихо, прошептал:
— Рот мне закрой, как помру! Пристойно чтоб…
Умирающий смежил глаза, задышал тише, тише… Вот бледный окрас жизни начал уходить с костистого чела, широко открылись глаза и начали леденеть и челюсть безвольно отвисла было, но Василий Протасьич вовремя подхватил, не забыв просьбы отцовой, а другою рукою закрыл глаза родителю, и сам, не в силах смотреть, смежил очи, шепча молитву.
— Отходит? — спросил вполголоса внук.
Василий Протасьич кивнул, двинув кадыком. Справясь с голосом, повелел:
— Позови кого ни то! Жонок… Пелагею, тетку твою, она тут, за дверьми… И Феону тож! — возвыся голос, договорил в сыновью спину.
И, пока не вошли, не завыли, не начали прибирать мертвеца, бережно приложился губами, щекою, седой бородою своей к лику родителя. Всю жизнь держал про себя, что любимый был не он, а тот, покойный, первенец Данила, убитый на бою под Москвой.
— Чем паче грех, тем позже и тем страшнее карает Господь! Помни! Может, и не тебе отвечивать перед престолом вышнего, а ему, внуку, али правнуку…
И еще об одном, совсем тихо, прошептал:
— Рот мне закрой, как помру! Пристойно чтоб…
Умирающий смежил глаза, задышал тише, тише… Вот бледный окрас жизни начал уходить с костистого чела, широко открылись глаза и начали леденеть и челюсть безвольно отвисла было, но Василий Протасьич вовремя подхватил, не забыв просьбы отцовой, а другою рукою закрыл глаза родителю, и сам, не в силах смотреть, смежил очи, шепча молитву.
— Отходит? — спросил вполголоса внук.
Василий Протасьич кивнул, двинув кадыком. Справясь с голосом, повелел:
— Позови кого ни то! Жонок… Пелагею, тетку твою, она тут, за дверьми… И Феону тож! — возвыся голос, договорил в сыновью спину.
И, пока не вошли, не завыли, не начали прибирать мертвеца, бережно приложился губами, щекою, седой бородою своей к лику родителя. Всю жизнь держал про себя, что любимый был не он, а тот, покойный, первенец Данила, убитый на бою под Москвой.