JК
Угрюм-река :: Шишков Вячеслав Яковлевич
Страница: 218 из 253Тот за столом один угощался, пьяно пел бабьим голосом, брызгая слюной, раскачиваясь:
Все меня оставили,
Скоро я умру,
Мне клистир поставили…
— Ай да батя — детям! — захохотала Варвара. Она зажигала висевшую лампу-молнию.
— Голова сивеет, а ты соромщину орешь… Тьфу!
— Хых! — хыкнул он. — Меня Ильюха научил… Дурочка — кобыле курочка.
— Варвара, в кухню! — и Прохор захлопнул за нею дверь.
— А-а, красавчик, сокол, — прослюнявил Петр Данилыч.
— Отец… — начал Прохор и стал против него, держась за край стола. — Ты мне отец или нет? Ты моей матери муж или…
— А ты кто такой?
— Я — человек.
— Ты? Человек? — он заерзал на диване, плотный, корявый весь, и, выкатив на Прохора глаза, раскрыл рот, как бы в крайнем удивлении. — Пащенок ты! — взвизгнул он. — Лягушонок!.. Тьфу, вот ты кто!
— Если ты будешь мою мать бить, я пожалуюсь в суд. В город поеду, прокурору подам…
— Ой! ой, Прохор Петрович, батюшка! — издевательски засюсюкал тоненько отец, и маска на его лице: испуг с мольбой. — К прокурору?.. Голубчик, Прохор Петрович, пощади!.. — И он захихикал, наливая глаза лютостью.
Прохору издевка, как шило в бок.
— Я не позволю злодейства!.. Это разбой!.. Погляди на мамашу, избил всю. За что?! — выкрикивал он вновь осекшимся детским голосом, руки изломились в локтях и взлетели к глазам, пальцы прыгали, и весь он содрогался. — За что, отец?.. За что? Ведь она мать мне, женщина… — Болью трепетал каждый мускул на его лице, и каждой волосинке было больно.
Все меня оставили,
Скоро я умру,
Мне клистир поставили…
— Ай да батя — детям! — захохотала Варвара. Она зажигала висевшую лампу-молнию.
— Голова сивеет, а ты соромщину орешь… Тьфу!
— Хых! — хыкнул он. — Меня Ильюха научил… Дурочка — кобыле курочка.
— Варвара, в кухню! — и Прохор захлопнул за нею дверь.
— А-а, красавчик, сокол, — прослюнявил Петр Данилыч.
— Отец… — начал Прохор и стал против него, держась за край стола. — Ты мне отец или нет? Ты моей матери муж или…
— А ты кто такой?
— Я — человек.
— Ты? Человек? — он заерзал на диване, плотный, корявый весь, и, выкатив на Прохора глаза, раскрыл рот, как бы в крайнем удивлении. — Пащенок ты! — взвизгнул он. — Лягушонок!.. Тьфу, вот ты кто!
— Если ты будешь мою мать бить, я пожалуюсь в суд. В город поеду, прокурору подам…
— Ой! ой, Прохор Петрович, батюшка! — издевательски засюсюкал тоненько отец, и маска на его лице: испуг с мольбой. — К прокурору?.. Голубчик, Прохор Петрович, пощади!.. — И он захихикал, наливая глаза лютостью.
Прохору издевка, как шило в бок.
— Я не позволю злодейства!.. Это разбой!.. Погляди на мамашу, избил всю. За что?! — выкрикивал он вновь осекшимся детским голосом, руки изломились в локтях и взлетели к глазам, пальцы прыгали, и весь он содрогался. — За что, отец?.. За что? Ведь она мать мне, женщина… — Болью трепетал каждый мускул на его лице, и каждой волосинке было больно.