Жестокость   ::   Нилин Павел

Наверно, всякого бы удивило, что они так, сравнительно спокойно, ведут какой-то разговор, когда в сенях на соломе все еще лежит мертвый Кологривов, а во дворе на телеге ворочается связанный Костя Воронцов и вокруг него толпятся неизвестные люди.

- Туман. Во всем туман. Во всей жизни нашей туман, - сказал Лазарь Баукин и стал вылезать из-за стола так, что загремела посуда на столе. Но уж если дело сделано, об том тужить не надо. Все равно какой-то конец должен быть... - Он увидел на полу смятую фуражку-капитанку с блестящим козырьком, наклонился, поднял. - Это чей картуз?

- Это... этого, - затруднилась с ответом Кланька.

- Кологривова, что ли?

- Да что вы, ей-богу, разве не знаете, чья это фуражка? - будто обиделась Кланька. - Это ж Константина Иваныча фуражка...

- Отнеси ему ее.

- Нет, уж вы сами относите. Сами вязали его, сами и относите...

- А ты что, невеста, жалеешь жениха?

- Никого я не жалею, надоели, осточертели вы мне все! - отвернулась Кланька и пошла в сени. - Вон как ухалюзили избу! Нахлестали кровищи, все забрызгали. Кто это будет замывать?

Мне подумалось, что Кланька словами этими, вспышкой мелочной ярости и хозяйственной озабоченностью и суетой хочет спрятать что-то в душе своей, старается не показать, что она чувствует сейчас. А ведь, наверно, она что-то чувствует. Ведь не корова же она.

Я вспомнил, что вот на этой печке зимой всю ночь стонал и кряхтел старик. Я спросил у Кланьки, где он. Она сделала любезное лицо и как будто даже улыбнулась.