Жизнь Матвея Кожемякина   ::   Горький Максим

Когда он, излив пред нею своё горе, несколько пришёл в себя, то попросил её, взвешивая на ладони рукописи свои:

- Когда я помру, ты, Люба, возьми тетради эти и пошли Борису - ладно?

- Хорошо, - задумчиво отозвалась она,стоя среди комнаты белая, тонкая.

- А портреты принеси, не забудь!

Она так же тихо повторила:

- Хорошо.

Ему хотелось расспросить её о Евгении, Борисе.

- Ты что задумалась?

Люба взглянула на него и, тихонько шагая вдоль комнаты, с явным недоумением сказала:

- Вот и дедушка Хряпов так же осуждал себя.

- Он? - недоверчиво спросил Кожемякин.

- Да-а... Вот бы ему тоже написать о себе! Ведь если узнать про людей то, о чём они не говорят, - тогда всё будет другое, лучше, - верно?

- Не знаю.

- Верно! Я знаю! - твёрдо сказала она, сложив руки на груди и оглядывая всё, как новое для неё. - Когда я не знала, что думает отец, - я его боялась, а рассказал он мне свою жизнь - и стал для меня другим...

- А Хряпова ты не понимаешь, - пробормотал старик, печально покачивая головою, несколько обиженный сопоставлением. - Он - злой человек!

- Нет.

- Я же с ним всю жизнь рядом прожил!

- И я, - резонно заметила девушка, подошла к нему и, ласково улыбаясь, стала просить: - Сходите к нему, а? Пожалуйста! Ну - сходите!

Он обещал. Когда Люба ушла, он тоже стал расхаживать по комнате, глядя в пол, как бы ища её следы, а в голове его быстро, точно белые облака весны, плыли лёгкие мысли:

"Разве много надо человеку? Только послушайте его со вниманием, не торопясь осудить".

Осторожно, словно боясь порвать полосу своих новых мыслей, он сел за стол и начал писать, - теперь он знал, кто прочитает его записки.