JК
Эта милая Людмила :: Давыдычев Лев Иванович
Страница: 47 из 412 – Мы с вами обязаны вашего единственного внука про-ана-ли-зи-ро-вать!
– Про… – Герка вяло хмыкнул, и хмык получился очень жалобный. – Ана? Лизи? Ровать? А если я не согласен?
– А я не возражаю. – Дед Игнатий Савельевич с явным уважением посмотрел на эту милую Людмилу. – Только анализировать-то нечего. Всё яснее ясного. Учится кое-как. Целыми днями слоняется без дела. В кровати полдня проваляться может. Хлеба себе отрезать не умеет. За огородом я один смотрю. Даже телевизор, стыдно сказать, я включаю. И отключаю, конечное дело.
– Вот и нужно проанализировать, почему Герман растёт таким, – настаивала эта милая Людмила. – Тогда и будет ясно, что же с ним делать, каким именно способом его перевоспитывать.
– Нет, я полагаю иначе, – осторожно возразил дед Игнатий Савельевич. – Внук мой единственный – человек, я подозреваю, конченый. Никому на него и ничем никогда воздействовать не удастся. – Глаза у него были хитрющие, а рассуждал он куда как серьёзно. – Надо ещё и ещё раз подумать над вопросом, а не сдать ли его всё-таки в музей? Может, там, рядом со скелетом мамонта, он одумается?
Но эта милая Людмила не заметила хитрющего взгляда вреднющего деда и спросила встревоженно:
– Неужели вам его не жалко? Какой же он конченый человек, если у него ещё вся жизнь впереди? Неужели у вас сердце за Германа не болит?
– Не сосчитать, сколько тысяч раз сердце мое из-за него переболело! У меня из-за него не душа, а почти рана! – Дед Игнатий Савельевич потряс руками.
– Про… – Герка вяло хмыкнул, и хмык получился очень жалобный. – Ана? Лизи? Ровать? А если я не согласен?
– А я не возражаю. – Дед Игнатий Савельевич с явным уважением посмотрел на эту милую Людмилу. – Только анализировать-то нечего. Всё яснее ясного. Учится кое-как. Целыми днями слоняется без дела. В кровати полдня проваляться может. Хлеба себе отрезать не умеет. За огородом я один смотрю. Даже телевизор, стыдно сказать, я включаю. И отключаю, конечное дело.
– Вот и нужно проанализировать, почему Герман растёт таким, – настаивала эта милая Людмила. – Тогда и будет ясно, что же с ним делать, каким именно способом его перевоспитывать.
– Нет, я полагаю иначе, – осторожно возразил дед Игнатий Савельевич. – Внук мой единственный – человек, я подозреваю, конченый. Никому на него и ничем никогда воздействовать не удастся. – Глаза у него были хитрющие, а рассуждал он куда как серьёзно. – Надо ещё и ещё раз подумать над вопросом, а не сдать ли его всё-таки в музей? Может, там, рядом со скелетом мамонта, он одумается?
Но эта милая Людмила не заметила хитрющего взгляда вреднющего деда и спросила встревоженно:
– Неужели вам его не жалко? Какой же он конченый человек, если у него ещё вся жизнь впереди? Неужели у вас сердце за Германа не болит?
– Не сосчитать, сколько тысяч раз сердце мое из-за него переболело! У меня из-за него не душа, а почти рана! – Дед Игнатий Савельевич потряс руками.