JК
Воля и власть :: Балашов Дмитрий Михайлович
Страница: 521 из 690Что те и те прежние «ватаманы» убиты, что всеми делами заправляют Рассохин с Жадовским и еще от имени великого князя Московского, что, словом, созданное им мужицкое или, точнее, казацкое царство приказало долго жить, и ежели он хочет что-то еще содеять, надобно все начинать сызнова. Жена истопила баню. Поставила на стол скудную снедь.
— И хоромина та, прежняя, сгорела! — добавила, присовокупив, что тем только и остались живы, что прежние ратники Анфаловы иногда помогут, принесут убоины ли, печеного хлеба. Сама же вот садит огород. Несторка когда поможет, большенький уже. — Вот капуста своя! Целая кадь. Рыба, лонись, хорошо шла, засолили.
Подперев щеку загрубелой в постоянных трудах рукой, присела к столу, жалостно глядела на мужа, как ел, двигая желвами скул, какой худой стал да старый! Глядела на его поседелые, редкие волосы, тихо плакала про себя, не узнавая прежнего красавца мужа.
Над головою, в низкой, срубленной абы как, хижине слоисто плавал дым, лохмы сажи свисали с потолка, набранного из плохо ошкуренного накатника, бедная деревянная утварь, потрескавшаяся, потемнелая, пряталась по углам.
«Горюшица моя, горе-горькая!» — думал Анфал, продолжая есть и роняя редкие слезы в деревянную миску. Пока сидел, злобился мало и думал о семье. А теперь, вот она, постаревшая верная жена, вот он — сын, со страхом и обожанием взирающий на вернувшегося из небытия отца. Вот это я и нажил всею жизнью своею! — думал, ел и не понимал — что же теперь!
— Хлеб-то есь? — вопросил.
— Когда и кору едим! — возразила жена.
— И хоромина та, прежняя, сгорела! — добавила, присовокупив, что тем только и остались живы, что прежние ратники Анфаловы иногда помогут, принесут убоины ли, печеного хлеба. Сама же вот садит огород. Несторка когда поможет, большенький уже. — Вот капуста своя! Целая кадь. Рыба, лонись, хорошо шла, засолили.
Подперев щеку загрубелой в постоянных трудах рукой, присела к столу, жалостно глядела на мужа, как ел, двигая желвами скул, какой худой стал да старый! Глядела на его поседелые, редкие волосы, тихо плакала про себя, не узнавая прежнего красавца мужа.
Над головою, в низкой, срубленной абы как, хижине слоисто плавал дым, лохмы сажи свисали с потолка, набранного из плохо ошкуренного накатника, бедная деревянная утварь, потрескавшаяся, потемнелая, пряталась по углам.
«Горюшица моя, горе-горькая!» — думал Анфал, продолжая есть и роняя редкие слезы в деревянную миску. Пока сидел, злобился мало и думал о семье. А теперь, вот она, постаревшая верная жена, вот он — сын, со страхом и обожанием взирающий на вернувшегося из небытия отца. Вот это я и нажил всею жизнью своею! — думал, ел и не понимал — что же теперь!
— Хлеб-то есь? — вопросил.
— Когда и кору едим! — возразила жена.