Время и бытие   ::   Шилов Сергей

отдельно с различными подорожными, существуют, путешествуют, не желая встречаться друг с другом в чужих и чужеродных окрестностях, где выгуливаются смыслы на поводках, коротких и прочных, чувства, представления в отсутствии любви и смерти, в присутствии сомневавшихся ансамблей чувственности, задвигающихся В клавикорды органной музыки, небольшой ящик представления о языке, куда я попал через одну сложность и простоту четвертицы двери, в шкатулку, где работают тончайшие механизмы, заводилы и пружинки, где в качестве главной пружины выступает руководящая буква, с топотаниями, пританцовывая и злобно рыча, в шкатулку, из которой победителей доносится лебединой песней античников ликующая, образующая в воздухе бесконечные иероглифы, алгоритмы движения частиц снега, косящиеся, кружащиеся, увлекающиеся, играющие друг с другом, любящие друг друга, друг друга целующие, обнимающиеся друг с другом, к друг другу внимательные, друг с другом не повышающие голоса, не взвинчивающие друг друга, толкающие друг друга с такой степенью очевидности, что даже алгоритм, охотящийся за деятельностью, несправедливо подозревая в ней писца, увиливающего от работы по распылению опыта письменности, враз обнаружил бы ее в ней самой, только лишь верно сложив еще раз палочки-черты, из которых построен скворечник бытия-иероглиф, теряющий лишь ту одну единственную нить, ради протягивания которой и были затеяны все эти толкования, обманчивые, волшебные, временящий наше пребывание в доме, связывающем себя с культурой, которые должны были порезче и, главное понятней заявить о цели своего присутствия, ответственности за сохранение в тайне разговора с родителями о службе в армий, разговоpa, длящегося веками, до и после нашествий, пришествий, свидетельствующих метеорологическую сводку в дни всемирного потопа, затрагивающей нас так глубоко и сильно, что кроме самого этого затрагивания, того следа, которое оно оставляет в затрагиваемом ничего более и не присутствует, обращенное одновременно вовне к вовнутрь стыдливости вечно прячущего свои половые органы горизонта, сребролистого кокона, златокудрой девушки, объявляющих в свое своем безболезненном слиянии на ложе мышления о том, что то, дозволено мышлению, не дозволено человеку, питающемуся кашей из ладоней, родителями нам в руки вмещенной пищей, колодами карт с изжаренными на них изображенным курицами, высвистывающими столетний дождь, маячащий в тех только своих погребальных слезах, что нам единственно посвящены, о нас заботятся, нам одним предпосланы, к нам как к своему пределу стремится, виноватые, целующие в губы, в глаз, обозреваемые прикосновением к ним, осознающим их ценность, в руки, которые заняты перекличкой имен, как если бы у кажд