JК
Стендинг или правила приличия по Берюрье :: Сан-Антонио
Страница: 211 из 441Вспоминайте о зимних рассветах, когда она вам запихивала в пасть большую ложку рыбьего жира! Он казался противным, но ведь это делалось для вашего блага.
Он на мгновение задумывается, внезапно озаренный ярким, идущим изнутри пламенем.
— Я помню, когда умерла моя мать, — шепчет он. — С ней случился первый приступ, и я приехал навестить ее в больницу. Я видел ее первый раз в такого рода заведении. Маман чувствовала себя не в своей тарелке, она вела себя, как в гостях, и всего стеснялась. Когда сестра ставила ей градусник или давала микстуру, она смущенно улыбалась и всем своим видом как бы говорила «не сердитесь на меня». Она походила на испуганную девчонку. Когда она увидела, что я вхожу в палату, у нее было такое выражение, какое я ни за что больше не встречу ни у кого на лице.
«Зачем ты беспокоишься, Сандрик», — с трудом вымолвила она. — Ни к чему было тебе ехать в такую даль из Парижа, мне уже лучше".
Я обнял ее и ничего не сказал. Я был потрясен. Я говорил себе, почему и как я смог бросить ее на долгие годы и подавал о себе весточки лишь открытками: на рождество или из отпуска. На ее скулах играл румянец как на калифорнийских яблоках.
«Как же ты нас напугала», — выдавил я из себя.
«И не говори, Сандрик, я и сама уж было подумала, что я отхожу». ' А я с любопытством спрашиваю:
«И что же ты почувствовала?»
«То, что чувствуют, когда умирают», — ответила она мне, как будто ей уже приходилось раньше умирать, так же как и мне, будто мы оба знаем, что ощущаешь в этот момент.
Он на мгновение задумывается, внезапно озаренный ярким, идущим изнутри пламенем.
— Я помню, когда умерла моя мать, — шепчет он. — С ней случился первый приступ, и я приехал навестить ее в больницу. Я видел ее первый раз в такого рода заведении. Маман чувствовала себя не в своей тарелке, она вела себя, как в гостях, и всего стеснялась. Когда сестра ставила ей градусник или давала микстуру, она смущенно улыбалась и всем своим видом как бы говорила «не сердитесь на меня». Она походила на испуганную девчонку. Когда она увидела, что я вхожу в палату, у нее было такое выражение, какое я ни за что больше не встречу ни у кого на лице.
«Зачем ты беспокоишься, Сандрик», — с трудом вымолвила она. — Ни к чему было тебе ехать в такую даль из Парижа, мне уже лучше".
Я обнял ее и ничего не сказал. Я был потрясен. Я говорил себе, почему и как я смог бросить ее на долгие годы и подавал о себе весточки лишь открытками: на рождество или из отпуска. На ее скулах играл румянец как на калифорнийских яблоках.
«Как же ты нас напугала», — выдавил я из себя.
«И не говори, Сандрик, я и сама уж было подумала, что я отхожу». ' А я с любопытством спрашиваю:
«И что же ты почувствовала?»
«То, что чувствуют, когда умирают», — ответила она мне, как будто ей уже приходилось раньше умирать, так же как и мне, будто мы оба знаем, что ощущаешь в этот момент.