Двадцатые годы   ::   Овалов Лев Сергеевич

— Редчайший голос, высокий тенор, тенор-альтино, такие голоса один на тысячу.

— Да поймите же, комсомолец поет в церкви за деньги!

— Так пусть поет бесплатно, — предложил Крестоположенский. — Если это вас больше устраивает.

— Нас это вообще не устраивает.

— Но ему хочется петь, — настаивал Крестоположенский.

— Тебе хочется петь? — спросил Слава Никиту.

— Нет, бесплатно я петь не буду, — мрачно пробормотал Ушаков. — И вообще больше я не буду петь…

Выйдя из церкви, Слава с недоумением уставился на Ушакова.

— А как же он дирижирует? Ведь он же вам по колено?

— А его ставят на табуретку, — объяснил Ушаков. — Человек может приспособиться к чему угодно.

Слава повел Ушакова ужинать, и хотя над ним нависла угроза исключения из комсомола, говорил он не о себе и даже не о музыке, он заговорил о Востоке. Политическая история народов Индии, Индокитая, Индонезии увлекала его, оказывается, еще больше, чем музыка.

За окном шелестели малоархангельские липы и клены, кто-то играл на гармошке, а Ушаков рассказывал о забастовках в Калькутте и Бомбее, об учиненной англичанами бойне и, с уважением отзываясь о махатме, — он знал, «махатма» — значит «великая душа», так индийский народ называл Ганди, — говорил, что нет надежды на то, что кампания гражданского неповиновения освободит Индию от колонизаторов…

Внезапно оборвав себя на полуслове, Ушаков сказал, что ему пора, и ушел.