Двадцатые годы   ::   Овалов Лев Сергеевич

— Никогда не поверю, чтобы руководитель уездной партийной организации разрешил тебе хоронить врага партии.

— Иди к черту, — сказал Слава.

— Ты за это ответишь, — сказал Сосняков. — Ты вообще не можешь быть примером для молодежи.

Слава встал.

— Ты куда?

— К Быстровым.

— Смотри…

Но Слава уже не слышал, что говорил Сосняков.

В коридоре стояла тишина, из-за дверей слышалось приглушенное гудение, шли уроки, здесь никому не было дела до похорон Быстрова.

Перед избой Быстрова стояли розвальни, старухи переминались у крыльца.

Дверь в избу распахнута, трое мужичков приколачивают крышку гроба, сама Быстрова в полушубке и в шерстяном платке, как и накануне, стоит у печки, детей нигде не видно.

Мужички поднатужились, подняли гроб, вынесли, поставили на розвальни.

— Трогай, — сказал один из них.

Старухи закрестились…

«Да что же это такое? — подумал Слава. — Он всей волостью верховодил, на волостных съездах был главным оратором, скольким людям помог разобраться в происходившем, да и просто жить помогал, и — никого, никто не пришел, прав, оказывается, Сосняков, сделали все, чтобы никто не пришел отдать Быстрову последний долг».

Сани медленно скользили по снежному насту, один из мужичков держал в руках вожжи, другие два шли рядом, поодаль тащились старухи, да за санями шли Быстрова и Ознобишин.

«Как же пустынно вокруг и одиноко, — думал Слава.