Двадцатые годы   ::   Овалов Лев Сергеевич

Ветерок несся по улице, задиристый, злой, знойный, забрался к Славе под куртку.

Слава поежился, надвинул на уши каракулевый пирожок, он не помнит, откуда у него этот пирожок, вероятно, мама сунула ему в дорогу. Кто носил эту шапку? Пирожок повытерся, стар, походит на монашескую скуфейку, но греет, бережет от мороза и ветра.

У Никитских ворот возле многоэтажного дома толпился народ, люди слушали, как военный в буденовке читал наклеенную на стену «Правду» — описание последнего пути Ленина из Горок в Москву.

Военный читал громко, отчетливо, медленно, читал о том, что должно запомниться на всю жизнь.

Слава невольно задержал шаги, прислушался и остановился.

Белый старый дом, окруженный серебряным лесом. Выносят гроб. Пешком несут до станции все пять верст. Толпы крестьян. Широкая дорога. Белая скатерть бескрайнего поля. Старики с посохами, плачущие бабы, нетерпеливые ребятишки…

Слава запоминает рассказ, точно сам видел все это.

Ведь он видел ЕГО, он и идет, чтобы видеть ЕГО…

Дома расплываются в сумерках. Громадное здание консерватории нависло в глубине.

У Газетного переулка неподвижная молчаливая человеческая очередь.

— Куда?

— К НЕМУ.

Но почему же очередь на Никитской?

Слава идет вдоль очереди. Доходит до университета, заворачивает за угол. А на Моховой еще очередь. А у Манежа еще одна. Все улицы запружены сосредоточенными, молчаливыми людьми.