Две зимы и три лета (Пряслины - 2)   ::   Абрамов Федор Александрович

Михаил, распрямляя спину, медленно поворачивал голову к порогу.

- Ну, что скажешь? Где был?

Федька стоял не шевелясь, с опущенной головой. На нем была та же рвань, что на остальных, и кормили его не по-особому, но веснушчатые щеки у него были завидно красны, а босые, уже потрескавшиеся ноги выкованы будто по заказу крепкие, толстые, и пальцы подогнуты, пол когтят.

- Что скажешь, говорю? Ну? - снова, чеканя каждую букву, спросил Михаил.

- Отвечай! Кому говорят? Где был? - опять не выдержала Лизка.

И тут Федька ширнул носом, поднял глаза, холодные, леденистые, и вдруг эти ледышки вспыхнули: хлеб увидели.

"Вот и потолкуй с этим скотом, - вздохнул про себя Михаил, - когда у него брюхо наперед головы думает". Да и не хотелось ему портить праздник - не часто-то он у них бывает. И он, к великой радости матери и двойнят, которые болезненно, до слез переживали всякий разлад и ссору в семье, махнул рукой.

У ребят дыханье перехватило, когда он взялся за буханку. Давно, сколько лет не бывало в их доме такого богатства.

Коричневая, хорошо пропеченная корочка аж запищала, заскрипела под его пальцами. И вот что значит настоящая мука - ни единой крошки не упало на стол.

Легко, с истинным наслаждением развалил он буханку пополам - век бы только и делал это, - затем одну из половин разрезал на четыре равные пайки.

Танюшке - пайка, Петьке - пайка, Гришке - пайка. Федьке...

Рука Михаила на секунду задержалась в воздухе.