Семь дней творения   ::   Максимов Владимир Емельянович

Сын узнавался во всем: та же неумеренная горячность, то же стремление докопаться во всем до сути, те же внезапные, вне связи с предыдущим, обороты речи. С болезненной отчетливостью всплыло перед Петром Васильевичем памятное ему довоенное утро, после которого он с Виктором больше не встретился: "Чего, чего мы тогда не поделили? Эх, жизнь!"

Пожалуй, только в эту минуту его по-настоящему остро пронзило чувство потери, утраты этого самого, может быть, необходимого ему из близких человека. И, раз начав, память уже не могла остановиться, и Петр Васильевич знал, уверен был, что теперь они - его дети и близкие - последуют из небытия один за другим и каждый из них спросит с него свою долю расплаты. И он уже смирился с тем, что ему придется пройти через это испытание, каким бы жестоким оно ни было. Петру Васильевичу казалось, что, лишь рассчитавшись с прошлым, он обретет в душе тот свет и ту ясность, которых ему так недоставало всю жизнь. Поэтому сегодняшняя мука Вадима, сообщаясь ему, вызывала в нем полную меру ответного понимания:

- Пропадешь, Вадя.

- И то - выход.

- Кому от этого выгода?

- А зачем она - выгода эта?

- Я помру, никого из Лашковых-мужиков, кроме тебя, не останется. Горечь душила его. - Антонина - баба, с нее какой спрос? Тебе жить надо, Вадя. За нас все исправлять.

- Зачем исправлять-то? - глухо отозвался тот. Он стоял теперь спиною к деду, прижавшись лбом к затянутому ледяным кружевом стеклу. - Может, и не надо совсем.