У   ::   Иванов Всеволод

Черпанов пересел на скамейку:

- Не единовластвуй, Кузьма Георгич, действуй мало-помалу. Сказано, шестьсот двадцать - и точка.

- Будет шестьсот двадцать. Парни религиозные, крепкие, петь и работать умеют. Кирпичи-ки-то с духовными песнями класть будут.

- Ну, это уже лишнее,- сказал Черпанов сухо.- Ты и о перерождении обязан думать, Кузьма Георгич.

- А если я уже переродился?

Он рванул плакаты со стены, перебросил куски их бабе. Она сунула их в печку. Он кинул ей спички. Она зажгла. Оранжевое пламя соединилось с оранжевой краской. Исчезли митры, лихо надетые набекрень; седые бороды святых отцов, кровавые носы, густотелые ангелы, кружки монет, сыплющиеся из рук монахов. Мне стало слегка грустно. Черпанов сухо улыбался - строго и прямо сидя на скамье. Ему-то знаком предел своих полномочий, а я?

Нет-с? Не так-то уж легко быть секретарем большого человека!

Хотя Черпанов и сбрил свои сконсовые усы, обнажив всю розовость своего двадцатидвухлет-него лица, все же удивительная сухость его глаз, его скрипучий, почти старческий голос, его пове-лительная манера говорить - и даже склонность пересаживаться с места на место - заставляли многих верить ему, если не в общем, так частностям. Трудно, конечно, поверить было мне, что Урал почему-то решил восстановить у себя храм Христа Спасителя, Черпанов явно чего-то не договаривал, но вот эта-то недоговоренность и пленяла людей. Жена Жаворонкова буквально смотрела ему в рот, Жаворонков скромно и с достоинством трепетал, старушонки млели.