Житие одной бабы   ::   Лесков Николай Семенович

Крылушкин посмотрел на освещенное поле, потом вздохнул и, машинально открыв свои ветхие клавикорды, тронул старыми пальцами дребезжащие клавиши и сильным еще, но тоже немножко уже дребезжащим голосом запел: "Чертог твой вижду, спасе мой! украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь". Потом спел: "Святый боже", тройственное "Господи, помилуй" Бортнянского, "Милосердия двери отверзи нам".

В коридорчике что-то зашумело. Настя тихонько вошла и стала, прислонясь к стенке. Старик взглянул на нее и опять продолжал петь. Он пропел: "В бездне греховней валяяся, неисследную милосердия призываю бездну" и "Отрастем поработив души моея достоинства".

Луна ясно освещала комнату, беловолосого старика в ситцевой розовой рубашке, распевавшего вдохновенные песни, и стройную Настю в белой как снег рубашке и тяжелой шерстяной юбке ярко-красного цвета. Старик окончил пение и замолчал, не вставая из-за своего утлого инструмента.

- Как хорошо! - проговорила Настя и подошла к самым клавикордам.

Крылушкин ничего не отвечал Насте и, тронув клавиши, опять запел:

О человек!

Вспомни свой век,

Взгляни ты на гробы,

Они вечны домы.

- Как я люблю, как поют-то, - сказала Настя, когда Крылушкин кончил свою песню. - Я и сама охотница была петь песни, да только мы глупы, неученые, таких-то хороших песен, как вот эти, мы не знаем. Мы все свои поем, простые, мужицкие песни.

- Уж на что же, молодка, лучше нашей простой песни! Ты ее не хай. Наша песня такая сердечная, что и нигде ты другой такой не сыщешь.

- И то правда, - отвечала Настя. - Только вот и это-то так любо сердцу, что вы-то поете.

- Я, дочка моя, старый человек. Моя одна нога здесь, а другая в домовину свесилась. У меня мои песни, а у молодости свои.