Жизнь Матвея Кожемякина   ::   Горький Максим

На его жёлтом лице не отражалось ни радости, ни любопытства, ни страха, ничего - чем жили люди в эти дни; глаза смотрели скучно и рассеянно, руки касались вещей осторожно, брезгливо; все при нём как будто вдруг уставали, и невольно грустно думалось, глядя на него, что, пока есть такой человек, при нём ничего хорошего не может быть.

"Как бы он не соблазнил Любовь-то, - тревожно думалось Кожемякину. Господи - помилуй её!"

Однажды он проснулся рано утром и, чувствуя себя почти здоровым, оделся, а потом разбудил Шакира и попросил его:

- Веди, князь, до кресла! Разучился я ходить.

Взяв его под руку, Шакир вёл и радостно бормотал, мигая глазами:

- Пошла, ну! Опять теперь беспокойства-та начинался...

Кожемякин сел, взглянул на деревья, перекрестился.

- Ну, давай, Шакирушка, поцелуемся!

Татарин, всхлипнув, припал к нему.

- Ничего! - утешительно говорил Кожемякин, поглаживая его шерстяную щёку. - Ещё поживём немножко, бог даст! Ой, как я рад, что встал...

- Ему тебя нада давать много дня ласковый-та! - бормотал Шакир, как всегда, в волнении, ещё более усердно коверкая слова. - Доброму человека бог нада благдарить - много ли у него добрым-та?

И оба улыбались друг другу, а больной всё хотел вздохнуть как можно глубже, но - боялся этого и с наслаждением ждал минуты, когда он решится и вздохнёт во всю грудь.

- Вот, видишь, - говорил он, - народился добрый-то народ!

- Есть, есть! - согласно кивая головой, ответил татарин. - Пошёл молодой - бульно хорош людя!

- Любовь-то, а?

Татарин открыл рот и засмеялся прежним своим смехом, добродушным и весёлым.