Плывя с Конецким   ::   Аннинский Лев

Невозмутимость эту переоценивать не следует: болит у Конецкого сильно, кожа, как и полагается, с души содрана. Но есть, повторяю, некий контрапункт внутренней музыки в его прозе, который позволяет ему играть именно в невозмутимость.

Дело в том, что слова у Конецкого ежемгновенно остерегаются смыслового "оверкиля". И потому его не боятся: готовы. И облик Виктора Некрасова, "сниженный" у Конецкого до того, что читатели были шокированы, - снижен по той же причине: человек "затерт" жизнью, и это надо сказать о нем сразу: прямо и жестко. И когда Юрий Казаков (переписка с которым составляет один из ярчайших эпизодов в прозе Конецкого) называет своего друга лопухом, прохиндеем и сивым мерином, а себя гением, то это не просто игра в псевдоподдавки, свойственная обычно писателям, стесняющимся своих амбиций, это ведь еще и вера, что каждое слово писателя, попадая в сферу псевдосмыслов, будет "затерто" жизнью: истолковано как бы несколько вспять и наоборот. С учетом этой обратной перспективы, то есть "кося глаз на корму", и говорится самое сокровенное, самое заветное.

Так что же это, прикрытие абсурдом? Да. И поэтому так важна у Конецкого "банальность" обстоятельств, "сеть помех", "сор документальности" - веер летящих ледовых брызг, жалящих, жгущих, ослепляющих, сквозь которые уже и ощущаешь все другое: жесткость перил, твердость палубы, надежность курса и прочие константы жизни: константы над подвижной хлябью, ибо Конецкий "морской писатель".

Однако это-то как раз я и хотел бы раз и навсегда оставить в стороне.